Текст книги "Записки профессора"

На КИМС было всего десять матросов и три офицера – начальник КИМС, старший инженер и просто инженер. Просто инженером был я. Первый этаж здания КИМС занимали приборы, на втором этаже – матросский кубрик, а через коридор – моя маленькая комната, по сути дела – «монашеская келья», вся побеленная, с одним окном, кроватью и столиком. Командир КИМС и старший инженер имели семьи в городе, и если по флоту не объявлялось учений, то они ночевали там. По ночам корабли на проверку магнитного поля не ходили, наш рабочий день начинался с утра. Ещё ранним утром меня будил вахтенный матрос: «Товарищ лейтенант, принят семафор с такого-то корабля, просят разрешения пройти над катушками по створу». Едва проснувшись, я уже распоряжался: «Электрика к приборам, на корабль дайте семафор: «прохождение разрешаю», – а сам спешил одеться и умыться, чтобы через 15 минут, когда корабль пройдёт над катушками, быть готовым анализировать запись флюксметра. Затем в зависимости от того, какой величины поле записали приборы, нужно было либо заполнять корабельный паспорт, либо ехать на корабль и разбираться с обмотками. Приезжали командир и старший инженер и тоже включались в работу. Корабли приходили неравномерно, в некоторые дни их проходило много, и мы все втроём работали с ними с утра до позднего вечера, в другие дни кораблей было меньше и выпадали свободные часы. Техника работы – анализ записей магнитного поля, регулировка размагничивающих обмоток – была не очень сложна и стала привычной уже через 3–4 месяца после начала работы на КИМС. И снова стало скучно.

Сама по себе работа в службе размагничивания была не тяжёлой и гораздо более интересной, чем у других молодых инженеров-электриков, служащих непосредственно на кораблях. Поскольку все корабли должны были регулярно проверять своё магнитное поле, а значит – приходить к нам, на КИМС, то я за короткий срок повидал почти весь Черноморский флот, побывал на очень многих кораблях. На кораблях нас, офицеров службы размагничивания, встречали с уважением, мы ведь заботились об их безопасности. Бытовые условия были хорошие, молодому неженатому офицеру жить в «монастырской келье» на втором этаже здания КИМС было совсем не обременительно, а вокруг здания зеленели кусты, даже виноград рос – словом, по всем критериям служба на КИМС была хорошей службой, казалось бы – служи и служи. И тем не менее уже через полгода мне стало скучно.

Я стал смотреть – нельзя ли что-либо усовершенствовать, сделать лучше у нас, на КИМС? Катушки, измеряющие магнитное поле корабля, стояли у нас под водой в ряд, и было трудно установить, над какой из них корабль прошёл килем, над какими катушками корабль прошёл бортами. Обычно суждение о прохождении корабля мы делали по характеру записей поля, но это не исключало возможности ошибок, особенно если корабль имел необычное поле. Было бы хорошо иметь независимый метод определения того, над какой катушкой прошёл корабль. За прохождением корабля по стенду мы наблюдали в теодолит, отмечая нажатием кнопки прохождение носа и кормы через вертикальную нить. Возникла мысль – а что если горизонтальную нить теодолита наводить на ватерлинию корабля и отмечать при этом угол наклона трубы? По этому углу можно вычислить – на каком расстоянии от КИМС, а значит – и над какой катушкой – проплыл корабль. Я провёл расчёты, проверку.

Проверка показала, что вместо громоздкого расчёта расстояний оказалось возможным просто припаять к оси микрометрического винта теодолита круглую шкалу, размеченную после предварительного расчёта прямо в «катушках». Наводя микрометрическим винтом горизонтальную нить теодолита на ватерлинию, мы имели возможность прямо на шкале читать: над какой катушкой прошёл корабль. Работало устройство прилично, но в Севастополе здание КИМС стояло уж очень низко над водой, поэтому углы наклона трубы теодолита были малы и колебания уровня воды в бухте смазывали точность. Показания моего прибора оказались сравнимы по точности с тем, что давал уже привычный всем работникам КИМС анализ записей поля. В результате я пользовался своим прибором, остальные офицеры продолжали пользоваться привычными методами, а точность у меня и у них получалась примерно одинаковой, коренного переворота не произошло.

Всё же несколько месяцев я с увлечением работал над своим «прибором». А потом снова стало скучно, совсем скучно. От скуки и служба шла плохо, начальство меня поругивало.

К нам на КИМС иногда приезжали представители различных военно-морских научно-исследовательских институтов, и от одного из них я узнал, что можно подать заявление в заочную адъюнктуру при училище им. Дзержинского (это было равносильно заочной аспирантуре при обычном гражданском вузе). Можно сдать экзамены кандидатского минимума и написать диссертацию, а это даёт право просить о переводе в военноморской научно-исследовательский институт. Я загорелся этой идеей. Экзаменов я не очень опасался, но диссертацию нужно написать. Известный задел был уже вынесен из училища – это были мои разработки по переходным процессам электродвигателей, можно было продолжать и развивать эту работу. Изучение литераторы, математические расчёты не вызывали трудностей. Вечера у меня остались свободными, поскольку в темное время корабли редко ходили проверяться на КИМС, бухта была тесная, и командиры кораблей опасались столкновений в тёмное время. Тёмными вечерами я сидел в своей «монашеской келье», почти никем не тревожимый, и мог вести любые расчёты. Сложнее было с экспериментальной частью. Командир КИМС (мой начальник) совсем не был в восторге от того, что один из его инженеров занялся процессами в электродвигателях, не имевшими отношения к размагничиванию, и поэтому мне приходилось заниматься «тайком». Когда по вечерам командир и женатые офицеры уходили в город по своим домам, я пробирался в маленькую кладовку за мастерской, расставлял на полу двигатели (хорошо, что они были малых размеров), ставил осциллограф и принимался за работу. После окончания эксперимента я разбирал всё и прятал. Конечно, такие опыты в «тайне», в одиночку, были не очень лёгкими и довольно опасными – я несколько раз попадал под высокое напряжение, а позвать на помощь, если под напряжением меня свело бы судорогой, было некого. Но всё же дело шло, и это радовало.

На интересный новый мир явлений натолкнуло меня наблюдение одного матроса-электрика. Однажды он с хитрецой спросил меня: «А знаете, товарищ лейтенант, что я обнаружил нарушение закона сохранения энергии? Идите со мной, я покажу». Он привёл меня в зарядное отделение, где стоял выпрямитель, заряжавший наши аккумуляторы. Стрелка вольтметра показывала, что выпрямленное напряжение, как и полагалось, равно 27 вольтам. «А теперь смотрите», – и матрос подключил к выпрямленному напряжению небольшой электродвигатель постоянного тока. Двигатель завертелся – и вдруг стрелка вольтметра, качнувшись, как и полагается, влево в момент пуска, уверенно поползла вправо и стала показывать 34 вольта. «Смотрите, – с торжеством и известным ехидством сказал матрос, – ведь двигатель со стороны энергии не получает, а напряжение на выпрямителе он прибавляет на целых 7 вольт. Вот вам и нарушение закона сохранения энергии». Над этим явлением пришлось основательно подумать. Конечно, энергию «ниоткуда» электродвигатель добавить не мог. Он сам получал её от аккумулятора. При внимательном исследовании выяснилось, что выпрямленное напряжение – пульсирующее и ЭДС двигателя не успевала снизиться в те моменты, когда напряжение понижалось, поскольку нагрузка на двигатель была невелика. В результате противо-ЭДК двигателя оказалась близкой не к действующему напряжению, а к максимальному, которое больше действующего в 1,4 раза. Отсюда и брались «лишние»

7 вольт. На следующий лень я взял реванш: «Нагрузите двигатель, – сказал я матросу, – и лишние вольты исчезнут». Всё произошло, как я сказал, и авторитет высшего образования в глазах матроса был восстановлен. Зато открылось новое явление – отзывчивость частоты вращения скорости двигателя, работавшего от выпрямителя, на малые изменения нагрузок.

Явление было необычным, поскольку у двигателей, питавшихся от обычного постоянного напряжения, не пульсирующего, частота вращения от нагрузки почти не зависит. Это явление заслуживало внимательного изучения, я начал расчёты характеристик, но они оказались очень трудны и долго ничего не получалось. И вот однажды, когда поздно ночью возвращаясь из города, я пробирался по крутым тропкам, окружавшим наш КИМС, вдруг пришло в голову: «А зачем я рассчитываю с таким трудом малую потерю скорости за цикл? Ведь можно принять её равной нулю, расчеты сразу упростятся, а на точность это практически не повлияет». На следующий день эксперимент подтвердил, что всё так и есть, и задача была решена. Разумеется, это – пустяк, любой грамотный исследователь, если бы я мог с ним посоветоваться, сразу сказал бы мне то, к чему я пришёл после долгих исканий, но посоветоваться было не с кем. Севастополь тогда был маленьким провинциальным городом (это уже потом, через много лет он разросся, там открыли большой приборостроительный институт), и научное одиночество в маленьком городе очень чувствовалось.

Город Севастополь в те годы был невелик, да и население имел своеобразное – в основном это были военные, на действительной службе или в отставке. Всё это создавало своеобразный колорит, своеобразный оттенок жизни.

Я был в Севастополе в феврале 1956 г., в дни XX съезда КПСС и доклада Н. Хрущёва. Я даже нес конверт с его докладом из управления отдела размагничивания на КИМС, а по дороге остановился и внимательно прочёл и перечёл весь доклад – на КИМС, как и в других воинских частях, его просто зачитывали вслух. Я был потрясён докладом, но большинство из тех, с кем я в те дни встречался в Севастополе (а встречался, я, конечно, с военными), не были потрясены, а скорее выражали недовольство хрущёвскими разоблачениями. Когда через 9 лет, в 1965 году, я на несколько дней приезжал в Севастополь, я слышал разговоры среди офицеров: «А не пора ли восстановить в Севастополе снятый в 1961 году памятник Сталину?» Большинство склонялось к мнению: «Да, памятник нужно восстановить!»

Помню и трагический для Севастополя день, когда в Севастопольской бухте, на глазах всего города взорвался и затонул линкор «Новороссийск», загубив около тысячи человек. Взрыв был ночью, а на рассвете меня разбудил наш сигнальщик с вышки КИМС: «Товарищ лейтенант, «Новороссийск» перевернулся, одно днище видно». Взлетев бегом на вышку, я увидел: километрах в двух от нас, на том месте, где вчера стоял красавец «Новороссийск», вместо него виднелось лишь его днище, слегка высовывающееся из воды. Его обступили спасательные суда, сверкали огоньки вольтовых дуг, режущих металл, поскольку там, внутри перевернувшегося корабля, оставались ещё живые люди, и их пытались освободить, разрезая металл. Но как только прорезались первые отверстия, воздух выходил, отсек заполнялся водой и люди погибали раньше, чем удавалось расширить отверстие и спасти их. Перевернувшийся корабль погружался всё глубже и к вечеру окончательно исчез под водой. Всё было кончено.

Через день хоронили погибших. Очень многие из них были севастопольцами, в городе жили их жены и дети. Тысячи людей провожали погибших в их последний путь, но все – неофициально. Официально в городе ничего не происходило, работа и служба якобы продолжались как всегда, а местная городская газета сообщала, что в этот день в городе происходят «соревнования по плаванию». О погибших и о похоронах – ни слова. Такие были тогда порядки, таким было отношение к людям.

Погибших погребли в братской могиле, рядом с кладбищем, где лежат убитые в первую оборону Севастополя, в 1854—55 годах. Над братской могилой поставили памятник – но без единой фамилии. Он долго стоял так – бесфамильный, таинственный. Фамилии погибших появились на нём лишь 10 лет спустя, когда времена и нравы немного переменились.

Почему погиб «Новороссийск»? Почему погибло на нём так много людей? Официального ответа не было дано ни тогда – в 1955 году, ни потом. Я знаю больше других, поскольку работал в службе, отвечающей за безопасность кораблей, много слышал и знал. Сейчас настало время рассказать всё. Это – тоже наука – наука анализа ошибок, которые надо изучать и исправлять, если мы не хотим новых и новых жертв.

В ту роковую ночь 1955 года «Новороссийск» стоял на якоре в Севастопольской бухте в 200 метрах от берега, прямо напротив морского госпиталя. В 2 часа ночи под днищем корабля взорвалась мина – немецкая магнитная мина, одна из тех, что бросали на дно немцы, уходя из Севастополя в 1944 году. Уходя в спешке, немцы бросали мины без тщательно настроенных взрывателей или с неисправными взрывателями. В 1944 году мины были не опасны, но с годами они ржавели и могли взорваться от любого толчка. О лежащих на дне минах знали (точнее – знало командование, матросы не знали ничего), но обезвредить их никак не могли собраться, поскольку это хлопотное дело, нужно было менять места стоянки кораблей, это снизило бы формальные показатели «боевой подготовки», о которых отчитывались, и боялись, что высшее начальство снижения показателей «не поймёт». И вот в 1955 году якорная цепь «Новороссийска» задела лежащую на дне мину, она взорвалась. «Новороссийск» получил пробоину, стала поступать вода. Для военного корабля пробоина – дело обычное, много раз отрепетированное. Согласно отработанному расписанию, аварийная партия корабля (это – 200 человек) стала бороться с поступлением воды, укрепляя подпорками переборки. Более 200 человек на это не нужно, да лишние и не поместились бы. Вся остальная команда – 1800 человек – была построена на верхней палубе, якобы для «поддержания духа» тех, кто реально боролся за корабль внизу. Корабль, построенный в Италии в 1915 году и доставшийся нам по репарациям, к 1955 году был стар и изношен, переборки были ветхие, проржавевшие, они поддавались давлению воды, давали течь, вода проникала дальше и дальше, корабль стал крениться, нависла угроза неминуемого опрокидывания. Однако, несмотря на то, что берег был в 200 метрах, никому из тех, кто стоял на верхней палубе и ничем реально не мог помочь, не дали команды покинуть корабль. Команда не была дана почти до самого последнего момента, когда через три часа после взрыва крен стал уже критическим, сорвались башни, а за ними перевернулся и весь корабль. Только потому, что в 200 метрах был берег и Морской госпиталь, удалось всё же спасти примерно половину тех, кто был на корабле.

Иногда говорят, что несчастье, авария – это случайность. Нет, авария лишь проявляет закономерность. Мины годами лежали на дне Севастопольской бухты, о них знали, но не говорили вслух, не хотели «огорчать» начальство. Между прочим, когда уже после катастрофы «Новороссийска» стали, наконец, обследовать дно Севастопольской бухты, то обнаружили много лежащих на дне мин, в том числе и лежащих на местах якорных стоянок других кораблей. Не погиб бы «Новороссийск», рано или поздно погибли бы эти корабли. Замечу, что в последние годы (1990–1995) выдвигается новая версия – «Новороссийск», якобы, подорвали проникшие в Севастопольскую бухту диверсанты-итальянцы, недовольные тем, что их бывший корабль достался СССР. Как человек, служивший в те годы в отделе размагничивания кораблей, утверждаю – новая версия не состоятельна. «Новороссийск» подорвался на одной из тех мин, лежавших на дне, о которых знали, но не обезвредили, и поэтому рано или поздно, но взрыв был неизбежен.

Почему же более полутора тысяч человек бесполезно (но очень опасно, рискуя жизнью) стояли на верхней палубе терпящего аварию корабля? Что это – глупость, или случайность? Нет, ни то, ни другое. Ещё в училище на лекциях по военной истории нам рассказывали характерный эпизод – в 1942 году, во время налёта немецких бомбардировщиков попала бомба в крейсер «Червона Украина», стоявший в Севастополе у причала. Крейсер получил пробоину. Командир корабля оставался на корабле с аварийной партией (150 человек), которая только одна и могла бороться за спасение корабля, а остальную команду (800 человек), чтобы не подвергать её совершенно ненужной опасности, командир отправил на берег. Аварийная партия боролась до конца, но не смогла спасти корабль. Крейсер затонул, из воды выловили лишь несколько человек, в том числе командира. Он был судим и расстрелян – за то, что своим приказом о свозе на берег 800 человек он, якобы, «ослабил боевой дух» тех 150 человек аварийной партии, которые боролись за спасение корабля, и этим он «способствовал» тому, что корабль затонул. На лекциях нам говорили, что его расстреляли правильно. Да, командир, спасший 800 человек, был расстрелян, и эту историю знали все офицеры, в том числе и командир «Новороссийска». Это была официальная линия, и суть этой линии состояла в том, что ценность жизни человека бесконечно меньше ценности техники, и ради хотя бы сколь угодно малого увеличения вероятности спасения техники можно и нужно рискнуть жизнью любого числа людей. Понятно, что командир «Новороссийска» не желал рисковать позором и расстрелом, да и вообще был не готов идти против официальной линии. И он не снял лишних людей с корабля, хотя берег был в 200 метрах. Люди погибли, а потом в течение 10 лет не удостоились даже памятника со своими фамилиями на нём. Такое было время, такие были порядки. Порядки эти одним нравились, другим совсем не нравились. Тут всё зависело от человека, от его характера, его воспитания.

Многим офицерам (далеко не всем, но многим) в те годы не нравилась тогдашняя военная служба, но просто так, по желанию, уйти в гражданскую жизнь в те годы было нельзя. Чтобы уйти с военной службы, некоторые офицеры специально, напившись водки, били физиономии своих командиров. Если начальство верило, что это сделано только по пьянке, то виновного ждал «суд чести», который обычно рекомендовал разжалование и увольнение в гражданскую жизнь. Но это было опасно – если начальство догадывалось, что пьянка и мордобой имели тайную цель – уйти с флота на «гражданку», то виновного мог ждать трибунал и тюрьма. Свидетелем одного такого случая я был, когда присутствовал на одном из судов чести, на которые нам приказывали ходить. Судили молодого офицера, в пьяном виде ударившего своего командира. На суде чести молодого офицера спросили: «А что, может быть, Вы вообще не хотите служить на флоте?» Молодой офицер простодушно и честно ответил, что не только он, но и многие его товарищи очень хотят уйти с флота на «гражданку», и тогда председатель «суда чести» завопил: «Ах вот как, так значит Вы нарочно, а не по пьянке ударили своего начальника. Хотите уйти с флота – не выйдет, упечём в тюрьму». Суд чести рекомендовал передать дело в трибунал, чем оно кончилось – не знаю.

Словом, как и везде, на флоте были и тёмные, и светлые стороны. Платили офицерам хорошие деньги. Я, например, получал 1800 рублей в месяц, что было очень важно, поскольку позволило позаботиться о матери. Она тогда болела, каждый год работы давался с трудом, и как только я кончил училище, она смогла бросить работу, деньги я посылал из Севастополя, и сразу же её болезнь немного отпустила. Это очень радовало. Радовала и возможность заниматься наукой. Сперва, как уже было рассказано, заниматься наукой приходилось тайком и совершенно одному, потом я познакомился с М. А. Бегуном – преподавателем Севастопольского военно-морского инженерного училища. В свободное время я стал ездить к нему в училище – хорошо, что оно было расположено недалеко от КИМС, и вдвоём у нас дело шло веселее. К середине 1956 года диссертация была уже во многом готова. Правда, я, наверное, занимался тогда чрезмерно усердно, и в результате небольшая простуда в 1956 году дала осложнение – у меня обнаружили арахноидит, положили в Морской госпиталь, долго лечили. Болезнь была тяжёлой, с путаницей сознания, бредом. От смерти врачи спасли уколами стрептомицина. Тогда это был сравнительно новый антибиотик и лечил он чудодейственно, но последствия арахноидита остались на всю жизнь – головные боли, раздражительность, частые депрессии. Вспышки раздражительности особенно сильно мешали наладить хорошие отношения с сослуживцами и с руководством. Конечно, это сильно мешало работе. И всё же, очевидно, не бывает худа без добра – принесла известное добро даже болезнь. В 1956 году Н. С. Хрущёв начал первое сокращение нашей армии и флота, и последствия болезни дали мне основания просить об увольнении с военной службы. Любопытно, что меня упорно не хотели отпускать, хотя хорошим «офицером-воспитателем» в глазах начальства я никогда не был, но медицинская комиссия признала у меня инвалидность второй группы, я настоял на своём, в феврале 1957 года меня демобилизовали с военной службы и я уехал в Ленинград.

Перед отъездом я получил последний «привет» от своего военного начальства: документы о демобилизации уже были готовы, но выдачу их задержали, вызвали на парткомиссию и за 40 минут исключили из комсомола, вспомнив, что за год до этого я «идеологически не выдержанно» задавал вопросы на обсуждении итогов XX съезда партии. В те годы такое исключение из комсомола было очень опасно, поскольку закрывало обычно путь к сколько-нибудь приличной работе и было эквивалентно тому, что в старину называли «волчьим билетом». Я подал апелляцию, и меня восстановили. Это было уже в Ленинграде.

В последние месяцы пребывания в Севастополе я был свидетелем того, как начали, хотя и немного, сокращать военный флот. Помню, как мимо нашего КИМС медленно проплыл ровесник «Новороссийска», линкор «Севастополь», проплыл на буксире в своё последнее плавание, на разделочную базу, где его разрезали на металлолом. Хотелось верить, что всё отжившее, тяжёлое, давившее нас, так же уплывает, исчезнет, будет переплавлено, и начнётся новая, лучшая жизнь. Для меня она после ухода с военной службы как раз и началась.