Текст книги "Ангел Возмездия"

Часть вторая. ПОД КОЛПАКОМ

Предварительный ярус.

Уровень первый.

Хархан-А.

Год 123-ий

месяц цветения камней

Могуч был сидящий на троне. Могуч и страшен. Теперь-то Иван видел, что это вовсе не раскрашенная кукла, не увешанный драгоценностями манекен, а владыка, властитель. И все, лежащее, висящее, стоящее вокруг трона подчеркивало силу и величие восседающего на нем. Все будто кричало, вопияло – пади ниц, презренный, устрашись и распластайся, смирись и безропотно ожидай решения участи своей!

У подножия трона, по бокам от него, да и позади, наверное, грудами, пирамидами лежали какие-то полупрозрачные шары. Иван на них поначалу и внимания не обратил – лежат себе и лежат, значит, так надо. Но чем ближе он подходил, тем все более уверялся в догадке – внутри шаров были заключены головы… он не мог еще разобрать – двуглазые или трехглазые – но точно, головы разумных существ, или людей, или обитателей системы, харханановцев.

Двурогий заметил его взгляд, растерянность. И провозгласил почти добродушно:

– Не трепещи, червь, твоя безмозглая голова не удостоится такой чести! Там заключены вельможи и сановники, лица влиятельные и мудрые. Нам иногда бывает приятно взглянуть на них, вспомнить деяния их, взгрустнуть и расслабиться. Созерцание же твоего уродства может лишь прогнать аппетит и вызвать раздражение.

– И на том спасибо, – ответил Иван. И тут же перешел в атаку: – И все-таки, о мудрейший, видящий то, чего не видят амебы, черви, слизняки и прочие твари, ответь, зачем меня здесь удерживают и что от меня хотят, кому я нужен?

Ответ был прост.

– Никому не нужен! Ничего не хотят! Никто не удерживает! У тебя болезненное самомнение, ничтожный, тебя здесь просто терпят. И не более того!

Ивану припомнилось, как его бросали в подземелье, подвешивали за ноги… Хорошенькое терпение, нечего сказать! Но он не стал накалять обстановки.

– Так в чем же дело, – произнес он почти смиренно, – не стоит утруждаться, зачем терпеть такого-то червя? Отправьте его восвояси и дело с концом!

Двурогий подтянул лапы, скрестил их под собой. Подался вперед, вперив в Ивана черные бесстрастные глазища.

– Ты глуп, безнадежно глуп, слизняк! – произнес он медленно и разборчиво, словно пытаясь объяснить что-то бестолковому ученику. – Ну, представь себе – в великолепный, бескрайний и многолюдный зал собраний залетел жалкий комаришка. Он мерзостен, пакостен, гадостен, он вызывает легкое раздражение, если попадается на глаза кому-то… Но даже этот комаришка не настолько туп, чтобы думать, вот сейчас все повскакивают со своих мест, начнут гоняться за ним, бегать, стараться прихлопнуть его или выпроводить, нет, он – и то соображает, что ради него пошевельнется лишь тот, кому он слишком будет досаждать. Понимаешь разницу между этим безмозглым существом и тобой?! Ты на порядок безмозглее – вот и вся разница! Да на два порядка самонадеяннее! Мы не можем даже жалеть тебя, ибо ты не достоин жалости, как недостойна ее амеба, гибнущая под пяткой.

Иван сделал еще шаг вперед. Теперь он видел, что и в колоннах замурован кто-то, точнее, чьи-то тела – можно было разобрать, где руки, туловища, головы, лапы… но деталей видно не было. Иван не претендовал на роль натуралиста-исследователя.

– Ну, так что же проще, – сказал он с вызовом, – откройте форточку – и жалкий комаришка вылетит сам!

Двурогий начал было скрежетать, но снова поперхнулся.

– Форточка открыта. Лети!

– Куда? – поинтересовался Иван.

– С тобой тяжело, комаришка, ты утомляешь! Неужто ты можешь в гордыне своей помыслить, что ради такой жалкой твари кто-то поднимет руку, укажет направление?! Ты смешон!

– Сам болтаешь со мной уже полчаса! И это не в тягость. А указать, куда лететь, не под силу, вставать лень?

– Указать можно тому, кто видит указываемое направление. Это первое, червь. – Двурогий вытащил из-под себя когтистую нижнюю лапу, изогнулся, достал ею один из шаров, поднес к глазам. Голос его стал напевным, отвлеченным. – А второе заключается в том, что с тобой разговаривает лишь часть нашей множественной сущности, которая предается отдыху в зале Блаженства. Целого ты никогда не увидишь, тебе его даже нечем увидеть! Что же касается нашего разговора с тобой… Ты видал, наверное, как поймавший комаришку за лапку или крылышко разглядывает трепещущее тельце. Насколько же хватает любопытства, подумай? Секунда, две, три, не больше, потом он или давит, или просто отбрасывает ничтожное насекомое.

Иван вздохнул. Он как-то с трудом входил в роль комара.

– Стало быть, интереса нету, контакт невозможен, точек соприкосновения не найти, верно? – поинтересовался он.

Двурогий долго не отвечал. Он был поглощен созерцанием шара. Ивану даже показалось на мгновение, что он разговаривает с головой, заключенной в прозрачную сферу. Но двурогий все же ответил. Слова прозвучали словно из-за стены:

– Какой контакт может быть у амебы и пятки? Ну, пошевели своим засохшим предмозжечком?

Иван не стал углубляться в размышления по части возможных контактов. Он поступил проще.

– Ну что же, тогда я пойду? – сказал он полувопросительно, поглядывая по сторонам, ища выход.

Двурогий не отвечал минут восемь. Потом один его глаз посмотрел на Ивана. Восьмипалая лапа с жезлом оторвалась от подлокотника, вытянулась вперед.

– Иди, амеба. Мы тебе укажем направление! Жезл непонятным образом вытянулся, чуть не ударив Ивана в лицо. Что-то на его конце сверкнуло – и…

И Иван снова оказался висящим на цепи в мрачном и сыром подземелье. Привиделось, подумал он, в бреду привиделось, от прилива крови к голове. Но развить свою мысль он не успел, так как неожиданно заметил, что висит вовсе не по-прежнему, что теперь он растянут на четырех цепях, две из которых, прикрепленные к лодыжкам, уходили вверх, к двум крючьям, а две другие, охватывавшие своими концами запястья, крепились к толстенным скобам, вбитым в каменный пол.

– Дела-а, – протянул он в изумлении. Дергаться и трепыхаться не было смысла. Он счет нужным подвести некоторый итог, и заключил: – С комарами-то эдак не обращаются, перебор тут, одного железа сколько! А трудов?!

Голос двурогого прозвучал в ушах:

– А нам и это не в труд, сам видал, слизняк. Повиси, глядишь, и созреешь, дойдешь! А если серьезно, считай, что на первый раз от тебя отмахнулись, помни, какой нынче год-то, благодари избавителей и благодетелей своих. А чтоб не скучно было – вот тебе развлеченьице!

Голос пропал. А вместо него вдруг перед лицом Ивана появился висящий прямо в воздухе прозрачный шар. Иван даже не понял, зачем он здесь и что внутри. Но когда ошеломление прошло, он увидал, что внутри сферы заключена голова его русоволосой знакомой, голова прекрасной Ланы. И смотрела эта голова на Ивана вполне живыми, влажными глазами… Иван зажмурился, укусил себя за губу, встряхнул головой. Но видение от этого не исчезло. Лана смотрела на него немигающим застывшим взглядом.

– Неужели они и на это способны?! – процедил сквозь зубы Иван. – Изверги!

Он отвернулся. Но перед его глазами ослепительно засиял другой шар – втрое больший. Из груди Ивана вырвался стон.

Иван хотел отвернуться, зажмурить глаза, но не мог, не давалось это никакими силами – внутри большого шара проглядывались на фоне мрака две фигурки в скафандрах. Они были совершенно недвижны, лишь раскинутые крестами руки создавали впечатление, будто распятые или летят куда-то, или парят в черноте Пространства… Память огнем полыхнула в мозгу. И чем больше Иван вглядывался в шар, отчетливее и больше становились фигуры его отца и матери, казалось, даже лица их начинали высвечиваться сквозь стекла шлемов. Но и мрак становился все гуще, все насыщенней, заполняя и без того мрачное подземелье, заглушая сияние самого шара. Пространство прорывалось сюда, сквозь слизь и грязь, сквозь каменные стены и мраморные перекрытия, оно заполняло все… и Иван уже летел в этом Пространстве, сам раскинув руки словно большая и усталая птица, летел с пустой грудью, в которой ничего не билось и не сокращалось, летел, не ощущая тяжести цепей и собственного веса, не оборачиваясь туда, где застыла парящая, почти живая голова Даны, сопровождающая его повсюду.

И он летел бы так, наверное, до бесконечности, до самой погибели своей и растворения в этом бездонном Пространстве. Но в какой-то миг ему вдруг показалось, что распятые вздрогнули, напряглись, словно пытаясь освободиться от пут, что головы их закинулись назад… И что-то лопнуло внутри у Ивана, какое-то нечеловеческое остервенение охватило его. Он до скрипа сжал зубы, рванулся… он уже не летел в Пространстве, он висел в сыром подземелье и бился в цепях, как птица бьется в сетях. Шары разом пропали. Иван дернул на себя что было силы правую руку – суставы прожгло дикой болью, цепь вместе с вырванным каменным блоком рухнула на пол. Ивана чуть не разорвало на две части. Но он успел проделать то же самое и с левой рукой – на этот раз цепь лопнула, и ее обрывком ударило прямо в плечо. Иван повис над сырым полом, не доставая его на несколько вершков.

Грохот обвалившегося блока отвлек внимание Ивана. Он повернул голову в сторону этой средневековой двери. Но никого за ней не оказалось. Блок с не меньшим грохотом и скрипом вернулся на место. Зато в каменном, затянутом слизью полу вдруг образовалась круглая дыра – надсадно скрипя, отвалилась в сторону ржавая не видимая до того крышка люка, прогремела, высовываясь краем, железная лестница. И выбрался наверх негуманоид, тот самый, гундосый.

– Гляди-ка, – промычал он словно бы в изумлении, – трепыхается!

Следом вылез его напарник.

– Да, Гмых, – пробормотал он сокрушенно, – вот и делай после этого добро всяким! Уж скорее бы, что ли, этот проклятый год лобызаний кончался, надоело!

– Не говори, – согласился гундосый Гмых, – он и у меня костью поперек горла, сам понимаешь, старина Хмаг!

Они ухватили Ивана за руки – Гмых за правую, Хмаг – за левую. И разом дернули. Иван взвыл от боли.

– Ишь нежный какой!

– Слизняк он и есть слизняк!

Они дернули еще раз.

С грохотом, дребезгом, лязгом, со всеми тяжеленными цепями, на лету свивающимися в кольца, с камнями, песком, пылью, какими-то непонятными обломками и осколками. Иван упал наземь. Но ему не дали опомниться.

– Проваливай, падаль! – завопил гундосый как сирена бронехода.

Иван, позабыв про все боли, ссадины, царапины, ушибы, поднял в недоумении глаза вверх. Как, куда, каким образом ему следовало проваливать?!

– Изыди, гнида, с этого яруса! – взвыл не слабее Гмыха Хмаг. – Убирайся! Вон!! Вон отсюда!!!

Первый удар пришелся Ивану по затылку, второй по хребту. Но он не смог среагировать – после долгого висения у него и руки и ноги словно отнялись. Он вообще не понимал, чего от него хотят. А удары сыпались и сыпались сверху.

Наконец оба негуманоида, уверившись в непонятливости узника, вскочили на его спину своими лапоногами. И принялись бить, топтать, вколачивать Ивана в пол. И это продолжалось бы еще долго, если бы Гмых вдруг не вскрикнул совершенно идиотски: «сопа!!!», и они бы разом, по этой команде не подпрыгнули над Иваном. Когда они опустились, удар был таков, что Иван прошиб каменные плиты подземелья и куда-то провалился.

Он лежал на зеленой густой траве. И сверху на него никто не падал – ни Гмых, ни Хмаг, ни камни. Только обрывки цепей валялись рядом. Но и они не сдавливали ни запястий, ни лодыжек.

Иван вскочил на ноги. Он стоял посреди того самого садика где журчал когда-то ручеек, журчали дивные женские голоса, где сидел у заборчика вертухай-евнух. Наверху все так же зыбко колебалась и переливалась далекая-далекая пелена. Рядышком стояло расщепленное дерево – его будто разорвало изнутри. Ивану даже подумалось, может, он и сам был участником этого «расщепления». Но опять додумать до конца не удалось, отвлекли.

Иван смотрел на срастающееся на глазах дерево. А сам прислушивался к далеким голосам. Этого не могло быть! Но это было! Иван почти бегом бросился туда, вперед, на лету стараясь поймать обрывки слов.

– …и тогда они повылазили все, мать их… – рассказывала смуглянка, это был ее голос, Иван его ни с каким другим не спутал бы ни за что, низкий, грудной, – и давай за свое! Дверцу отворяют – и в морду! и в морду! Как прочухается, когтем шмырь от горла до самого низа! Да как дернут с обеих сторон-то! И все – готовенький, освежевенький! Вот так-то, бабы!

– Да ладно, хватит этих мерзостей! – подала голосок тоненькая, светленькая. – Ты будто смакуешь гадости всякие!

– Ишь, фифа какая выискалася, ишь, ты недотрога! Да я тебе щас зенки-то повыцарапываю – по-другому запоешь!

– Прекратите! Немедленно прекратите! Надоели донельзя, склочницы!

Иван узнал голос русоволосой и замер как вкопанный. Бред! Точно бред! Ее же нет в живых! Он сам видел ее отрезанную голову в шаре, в этой сверкающей сфере! Нет! От неожиданности у него чуть колени не подогнулись.

– И чего нас тут вообще держат, не пойму? – удивилась ни с того, ни с сего не видимая пока блондиночка. – Зачем?

Иван подкрался на пять метров. И все теперь видел. Женщины сидели почти на том же месте, что и прежде, почти в тех же позах, лениво брали что-то непонятное с тарелочек, из ваз, пережевывали, переговаривались, они явно скучали, старались хоть как-то развеселиться, но у них самих это не получалось.

В семи шагах сидел обрюзгший охранник, перебирал длиннющими холеными пальцами – драгоценные камни перстней переливались внутренним блеском. И заборчик был тот же, и растения, и цветочки.

Но все это Иван видел боковым зрением. Он смотрел, не отрываясь, на Лану, не мог наглядеться. Да, она была жива! И это было самой настоящей сказкой! Он был готов претерпеть еще тысячи мучений, тысячи издевательств и всего прочего, лишь бы с ней ничего не случалось, лишь бы она вот так сидела и скучала.

– Зачем, зачем, – передразнила русоволосая, – узнаешь еще, не торопись!

Смуглянка рассмеялась низким грудным смехом.

– Вон, Марта-то, дуреха, тоже все спрашивала: зачем? Да почему? Да и по какому-такому, дескать, праву? А ее взяли и увели! Вот и тебя уведут! А ты радуйся, что не выпотрошили, что живешь вон, паскудина, да цветочки нюхает!

– Кончай уже! – оборвала ее русоволосая.

Иван оторопел. Они ничего не помнили! Они все забыли! До него только теперь дошло. Это было невозможно, невероятно! Но это было.

Надо же было им рассказать, чтобы они вспомнили все, чтобы… Нет! Он остановился – поди, расскажи, объясни! И тут же все пойдет как по писанному, тут же выскочит еще один охранник, тут же завоет сиреной эта смугляночка, тут же повыпрыгивают из-за деревьев ребятки с лучеметами… и все по-новой!

– А еще говорят, что они тут сами рожать разучились, правда? – поинтересовалась блондиночка язвительно и бросила в рот целую горсть чего-то мелкого, сыпучего.

Смуглянка замахала на нее рукой.

– Поди, врут! Я не верю болтунам! – изрекла она.

Евнух-вертухай заскрежетал, заскрипел. Ему ни с того, ни с сего стало смешно. Но и он вскоре затих, так и не приподняв толстого, расплывшегося по сиденьицу зада.

Иван смотрел на Лану. И ему не хотелось уходить отсюда. Но надо было уйти. Ради себя. Ради нее.

Он резко развернулся и, стараясь не шуметь, тихо, мягко, на носках, побежал прочь.

На пути Ивану не попалась ни единая живая душа. Лишь у ручейка он остановился. Встал на колени, зачерпнул пригорошней родниковой прозрачной воды, напился. Но тут же вскочил и побежал дальше. К навесу он подбежал, когда начинало темнеть. Ничего себе, удивился почему-то Иван, и тут темнеет, и тут действуют законы цикличности?! И сразу же сделал вывод: значит, и здесь можно жить! Чтобы ни происходило, какой бы бредятиной ни оборачивалась местная жизнь, но раз тут всходит и заходит солнце, значит, живому существу местечко всегда найдется!

Его план был предельно прост, бесхитростен. Но иного плана не было. По бетонному столбу Иван вскарабкался наверх и ткнул кулаком в поддон навеса. Кулак уперся в твердое, решетчатое. Разбираться, что да как, было некогда, неудобно было разбираться в такой неудобной позе. И Иван, не раздумывая, вцепился обеими руками в невидимую решетку, подтянулся – дыры не оказалось на месте. Ему пришлось долго перебирать руками, подтягиваться, висеть, прежде чем он не нащупал нужного места. И сразу же он сунулся головой в поддон – голова прошла через нечто мягкое, почти неосязаемое. Да, он был именно в той самой трубе, откуда не так давно вывалился в этот прекрасный мир Хархана-А. И вывалился, как выяснилось в самое удачное для себя время.

Иван вполз в дыру. Включил прожектор – совсем слабенько включил, чтоб тот не сжирал столь необходимую сейчас энергию. На этот раз он очень долго полз. Проклинал все на свете, ругался, злился, но полз, пока чуть не вывалился в колодец. Там было по-прежнему гулко и пусто. И никакого просвета наверху – наверное, дракон-птеродактиль уже успел свить себе новенькое гнездышко.

Иван прицепился поясом к скобе. И стоя на узенькой площадочке, начал не спеша, основательно и деловито, с необыкновенной и не свойственной ему тщательностью разоблачаться. Со скафандром он провозился минут двадцать пять. Но зато он был полностью уверен, что ничего не повредил, что все в полном порядке. Он аккуратно скатал скафандр в трубку, сложил его втрое, впихнул в шлем и повесил на скобу. Снял с пояса комбинезона нож-резак, повесил рядышком со шлемом. Отдыхал. Потом с не меньшей тщательностью стянул с себя комбинезон со всем содержимым его полостей, карманов и кармашков. Долго не мог выскользнуть из бронекольчуги – не так-то просто это было сделать в полувисячем положении. Но выскользнул. Свернул и ее.

Отдышался. Заглотнул шарик стимулятора. Поверх узких, облегающих трусов натянул широкий пояс, снятый с комбинезона, переложил туда яйцо-превращатель, несколько усыпителей одноразовых, пригоршню стимуляторов, застегнул. Сверху повесил нож-резак. Задумался.

Но ничего иного в голову не приходило. Надо было действовать только так! Может, эти «мудрейшие» и «многосущностные» и могли бы в его положении придумать что-то более разумное и заведомо обрекающее на успех, но он не мог! Не мог, и все тут! Нет, надо только так! Иван отбросил сомнения. Отцепил пояс скафандра от скобы, прикрепил к нему все свое хозяйство, вытащил резак из ножен. Постоял с минуту. И прыгнул вверх.

У него еле хватило запаса, чтобы уцепиться тремя пальцами за верхнюю скобу. И все-таки он ухватился за нее, подтянулся, вскарабкался, встал одной ногой на узенькую железяку. И снова прыгнул. На этот раз, чтобы не рисковать, еще прежде чем он коснулся очередной скобы, Иван другой рукой с силой всадил в железную стену колодца свой нож-резак. Тот воткнулся пробил железо как фольгу. Иван резко развернул нож плашмя, чтоб не прорезал железа не соскочил. И подтянулся. Выше забираться не стоило.

Он выбрал подходящее место подальше от скобы. Выбрал на ощупь, так как встроенный прожектор находился вместе со всей энергобазой в скафандре, не доставать же его! Резак был отменный, но Ивану пришлось хорошенько попотеть, прежде чем он вырезал в железе почти ровный круг, размерами чуть больший шлема. Немного он не дорезал, оставил сантиметров семь-восемь, чтобы круглая крышка не отвалилась. Вцепился рукой в противоположный край, отогнул. Пошарил в темноте – за стеной колодца была пустота – рука дважды натыкалась на глинистую основу, но места для скафандра и прочего вполне хватало. Иван протолкнул скрученное снаряжение в дыру, закрепил поясом за край, проверил, надежно ли. И с натугой, преодолевая сопротивление железа, затворил круглую крышку тайника. Дело было сделано. Самое маленькое и первоначальное дело. Остальные были впереди. Ну да ничего, он еще разберется со всеми местными чудесами! А заодно и с самими чудотворцами!

Спускаться вниз по этой дурацкой лесенке, рассчитанной явно на существо не менее восьми метров ростом, было все же полегче. К тому же у Ивана был некоторый опыт в этой области.

Голышом в трубе – не то, что в скафандре! Иван мигом преодолел расстояние до навеса, плюхнулся в мягкое, неопределенное, то ли в солому, то ли в поролон. Полежал. Потом высунул голову наружу сквозь решетку. На дворе была ночь.

Ивану взгрустнулось, как и почти всегда ночами. Стало тоскливо и вместе с тем сладостно как-то. Точно такая ночь могла быть и там, дома, на родине. Темная, беспросветная, беззвездная, таящая в себе загадку… Впрочем, по части загадок здешние места не уступали никаким иным. И все же ночь была почти земная. Вот только не было тех таинственных и пряных ночных запахов, что всегда присутствовали в земных ночах. Не было неожиданного и всегда несущего приятную свежесть дуновения ветерка. А так – ночь как ночь!

Иван повис на решетке, поболтал в воздухе ногами. Посмотрел вниз – в такой темнотище разве углядишь чего! И прыгнул на траву… Но травы не оказалось, его ступни уперлись во что-то холодное, бугристое. Он хотел пригнуться и пощупать руками, куда же это столь неожиданно вляпался. Но не успел. Кто-то с обеих сторон подхватил его под локти.

В ухо проскрипел отвратный скрежещущий голос:

– Ну уж нет, дорогой ты наш слизнячок! Здесь, на предварительном ярусе, ты никому не нужен! Понял?!

– Отпустите! – процедил Иван. Он и не пытался защищаться.

– Еще чего! Давай-ка, парень, обратно! Опа!!! Его резко подбросило. Головой Иван пробил поддон навеса, потом еще что-то значительно более плотное. И застыл на соломе-поролоне. Положение было неприятным, более того, оно было гнусным и мерзопакостным, словно все происходило не в жизни, а в каком-то пошлом водевиле. Иван с силой сжал виски, прикусил губу. Еще б немного и его нервы не выдержали, он закричал бы во всю глотку, послал бы во всеуслышание этот препоганейший из миров туда, куда он заслуживает быть посланным.

Но именно в этот момент над соломой-поролоном засиял слабоватый, будто от лучины, желтенький свет. Его хватило, чтобы Иван огляделся, успокоился немного. Все здесь было похоже на старый запыленный чердак. Три метра вперед, два – направо, три – налево, а дальше сплошняком: мрак, паутина, обшарпанные стены, рванье какое-то, тряпье, хлипкие стропила, что-то дряблое, свисающее с них, хлам, мусор, грязь… И сам Иван сидел вовсе не на соломе-поролоне, а на огромной куче мягкого полусгнившего тряпья, рухляди, праха, сквозь которые без труда проходила рука, да и, как Иван убедился, при желании все тело. Под ногами валялись ржавые железяки, что-то навроде пуговиц, мочалок, пружинок, битых тарелок и прочей дребедени.

Шагах в пяти прямо перед Иваном стоял колченогий, низенький стульчик, скорее даже, нечто вроде грубосколоченного табурета со спинкой. Иван не обращал внимания на табурет, все разглядывал вокруг да около. А тем временем над табуретом вдруг стал высвечиваться совершенно непонятным образом чей-то силуэт. Иван встрепенулся лишь, когда силуэт приобрел вполне конкретные очертания.

Иван от неожиданности даже протер глаза. Это не влезало вообще ни в какие рамки. Прямо перед ним сидел сконденсировавшийся из воздуха Хук Образина. Сидел и строил отвратительные гримасы. На Хука и так-то было страшно смотреть. А теперь он был вылитым скелетом, обтянутым желто-зеленой кожей. Желтушечные болезненные глаза нагоняли кручину, были полны беспредельной тоской. Набрякший сизый нос висел перезрелой грушей, казалось, сосудики, прорезавшие его кожу вот-вот лопнут. Тоненькие, в ниточку, губы могли принадлежать лишь стосорокалетнему старцу. Обвислый и безвольный подбородок трясся, как тряслись и раздутые красные руки, как тряслось и все изможденное тело.

– Хук, чертова образина, ты когда сюда прилетел? – спросил Иван и сам поразился бестолковости своего вопроса.

Хук смотрел на него и помалкивал.

– Ничего не понимаю! – разнервничался Иван. – Может, это я никуда не улетал?! Может, это я в сумасшедшем доме сижу, и все мне мерещится?! Идиотизм, натуральный идиотизм! Он в сердцах ударил себя кулаком по колену.

– И не поймешь, Ванюша, – пропитым, хриплым голосом ответил Хук. – Не поймешь никогда и ни за что, потому как, Ванюша, ты – самый настоящий дурачок! Дурачина и простофиля! Тебе еще много-много надо узнавать, чтобы понабраться хоть толики ума-разума, ясно? Ничего тебе не мерещится. И ни в каком дурдоме ты не сидишь, Ванюша! Все происходит на самом деле, в реальности. Ты, Ваня, на Хархане-А! В Системе! А если быть точным, в ее малой частичке. Вот так-то, Ваня!

Хук Образина выдал всю эту длиннющую речь на одном дыхании. И от него совсем не разило перегаром. Это было странным.

– А как ты тут оказался? – спросил Иван недоверчиво.

– Тебе все расскажи!

– А все-таки?

– Ваня, не будь занудой, не приставай! – почти без хрипа протянул Хук.

– А ну, Образина, достань-ка свою походную фляжку! Давай хлебнем по глоточку! – язвительно произнес Иван, почти утвердившись в своей догадке. – По чутку – для бодрости духа и компанейской беседушки, а?!

Хук не достал фляжки, только похлопал себя по карманам. Виновато развел руками. Видно, не предусмотрел. И это опять-таки было не похоже на него.

– Ты не Хук! – сказал вдруг Иван грубо, с вызовом. И уставился в глаза сидевшему напротив.

Тот засмущался, крякнул, принялся надсадно кашлять, прикрываясь ладошкой и не переставая трястись. Из глаз покатили слезы, нос стал, казалось, еще больше, ноги нервно заелозили под табуретом.

– Да, вы правы, я не Хук Образина, – сознался сидящий на табурете. – Простите меня за мой маскарад, в нем нет злого умысла.

– Да что вы говорите, – со злой иронией сказал Иван, – нет злого умысла?! Вы что же, ко мне с братской любовью и всеобщими лобызаниями пожаловали в честь этого… как он там у вас, в честь месяца цветения камней?! И под чужой личиной?!

Незнакомец – вылитый Хук Образина, замялся, уткнул набрякшее лицо в ладони, потом принялся вдруг скрести ногтями лысую морщинистую голову, откинулся назад, подтянул ноги под себя, скрестил их – ему, видно, было так удобнее. И разом обмяк, расслабился, словно решившись на что-то важное.

– Видите ли, – произнес он очень тихо и без малейшего сипа, – это совершенно не имеет никакого значения, как я выгляжу, в чьем облике… Ведь я бы мог явиться вам в любом виде, понимаете? И мне показалось, что наиболее благоприятным и терпимым для вас будет облик одного из ваших знакомых, во всяком случае, это не отвернет вас от собеседника. Ну вот я и выбрал из вашей памяти этот образ, его манеры, его лексикон… чего-то не учел, поймите, это не так просто, как кажется. А вы сразу грубить! Так нехорошо, молодой человек.

– Я вас сюда не звал, – раздраженно буркнул Иван. И пояснил пространнее: – Если вы и явились сюда, так не мешало бы представиться, это во-первых, не читать морали, тому, кто в ваших проповедях не нуждается, это во-вторых, и главное, в-третьих, вы могли бы явиться сюда и в собственном обличий, у меня достаточно крепкие нервы, раз уж вы знаете мое имя, моих друзей, копаетесь в моей памяти, значит, вы должны представлять, с кем имеете дело!

Лже-Хук надул щеки, выдохнул залпом. Глаза его неожиданно прояснились, перестали быть желтушечными и тоскливыми.

– Я согласен с вами по части двух первых пунктов. И еще раз приношу вам свои извинения! – сказал он чисто и внятно, таким голосом, какой был у Образины в молодости, во время учебы в Школе, когда все его звали не Образиной, а Красавчиком. – Что же касается третьего, то я не мог явиться вам в своем собственном обличии. У меня его нет.

– Как нет? – удивился Иван.

– Ну вот нету, и все! – ответил незнакомец. – Вам это сразу трудно будет понять, Иван, Это на первый взгляд только кажется, что наши миры устроены одинаково – звезды, вроде бы, как звезды, небо как небо, земля как земля… Это все совсем не так, здесь другой мир, Иван. И его надо понять. Тут свои законы, о которых в вашей Вселенной и не слыхивали… Ну, ладно, я сразу как-то размахнулся. Так вот, Иван, у меня нет своего обличья. А если точнее, это у вас нет таких органов восприятия, чтобы узреть и ощутить мое обличие, понимаете?

Иван и до того сидел голым перед этим незнакомцем, в одних трусах да при поясе, но он не чувствовал своей наготы, он вообще не страдал комплексами. А тут вдруг ни с того, ни с сего почувствовал себя голым, будто его в зоопарке напоказ выставили.

– Вы хотите сказать, что я хуже вас? Что я, как уже говорил кое-кто, червь и слизняк, комар, низшая раса? – выпалил он, кляня себя за собственные же слова, вырвавшиеся поневоле, в раздражении. Лже-Хук ответил спокойно и мудро:

– Нет, вы не хуже и не лучше, вы иной, и все ваши – иные. Тут нет степеней сравнения, как нет и самой сравнимости… вот скажите, что, на ваш взгляд, лучше – слон или муравей? То-то, молчите!

Иван снова вспылил:

– И все же я не могу вас видеть, а вы меня можете – и не только снаружи, но и изнутри, так?

– Так, все так, – согласился Лже-Хук, – но я не все в вас вижу, понимаете? Есть вещи, для меня закрытые… да и для всех обитателей нашего мира. И когда вы это сами прочувствуете, ваша немощь пропадет.

– Мудрено слишком, – ответил Иван, не вдумываясь в слова незнакомца.

– Так вы, Иван, как я изволил выражаться по неосторожности, дурак…

Иван поглядел на Лже-Хука выразительно. И вот снова замялся, затеребил багровый нос, заелозил на табурете. Но все же продолжил.

– Нет, ради всего для вас святого, не обижайтесь, я ведь не хотел вас обидеть и оскорбить, ни в коем случае. Ведь вы, Иван, являетесь, по моему разумению, форменным дурачиной и простофилей, не потому, что глупы и безнадежны, а потому лишь что не пытаетесь вникнуть в сущность вещей и в их суть! Вы перескакиваете с одного на другое, не утруждая даже себя возможностью чуточку осмыслить первое… Понимаете?

– Нет, – признался Иван.

Лже-Хук покачал головой, состроил гримасу.

– Ну зачем вас понесло на Предварительный ярус, скажите?

– Куда?

– Туда, откуда вас вышвырнули с полчаса назад силой!

Иван поморщился, привстал. Подошел ближе к незнакомцу, остановился в шаге.

– А можно я вас потрогаю рукой? – спросил он вежливо.

– Можно, – ответил Лже-Хук.

Иван постоял, будто не решаясь на такой смелый поступок, но потом вытянул правую руку – она прошла сквозь Хука Образину как сквозь воздух. Тогда Иван нагнулся и потрогал табурет. Тот был вполне осязаем.

– Понятненько, – проговорил он, хотя ему было ровным счетом ничего не понятно.

– Ответьте на мой вопрос – зачем вы прыгнули в дыру, зачем?!

– А может, ты подосланный от этих? – Иван махнул рукой в неопределенную сторону. – Может, выведываешь?

– Эти все и так знают, не надо их мешать сюда. Отвечайте! Ну! Я же ведь хочу вам помочь разобраться в этом мире.

– Прыгнул, и все тут! – заявил Иван. – Откуда мне знать, где у вас какие ярусы! Мне надо было в сад, на траву!