Текст книги "Тайна философии Гегеля. Язык и стиль мышления в «Феноменологии духа». Краткий комментарий"

Предисловие

Появление предисловия в комментируемом нами произведении лишь в очень небольшой степени может быть объяснено желанием указать на своеобразие рассмотрения затронутых в работе вопросов. Особенности стиля мышления, вообще-то, в самом деле есть, и даже весьма значительные, но их предварительное пояснение именно из-за их значительности мало что дает читателю. Гегель сам отмечает, что вполне понять их можно только после ознакомления со всей работой. Главная причина предпринятых им здесь разъяснений в том, что автору, до недавнего времени последователю Шеллинга, надо объяснить читающей публике, что он отныне придерживается уже других взглядов.

Шеллинг, как известно, пришел к убеждению, что философское знание не может быть выражено в понятиях, не может оно поэтому быть и наукой. Наиболее глубокие тайны бытия выражаются средствами искусства: поэт лучше знает природу в ее взаимоотношении с человеком, чем естествоиспытатель, утверждает испытавший влияние литераторов-романтиков Шеллинг. Первопринципы философского знания, по его твердому мнению, не доказываются, они результат откровения. В силу таких причин философия как специфическая разновидность знания носит эзотерический характер, ей нельзя научить, она доступна только немногим гениям.

В противоположность всему этому Гегель с самого начала заявляет, что видит задачу своего времени в создании философии как науки, выражаемой в понятиях. Отвергаются поэтому и озарения свыше, когда знание проступает, как во сне, и неспособность науки проникнуть в суть вещей, и роль гения, и эзотерический характер философского знания.

В первом пункте предисловия «Научная задача нашего времени» наиболее важным для уяснения служит указание на особый вид отрицания, уподобляемого стадиям роста и развития растения: почка, цветок, плод. За этим стоит особое отношение Гегеля ко всему предшествующему философскому наследию. Прошлые философские системы, не исключая и непосредственно примыкающие к гегельянству, хотя и наделяются всякого рода недостатками, все же не отбрасываются полностью. Каждая из них содержит в себе крупицы истины, каждая вносит определенный вклад в постижение бытия, а наиболее значительные из школ вроде рационализма, эмпиризма, скептицизма, христианской философии и так далее, называемые формообразованиями, представляют собой ступени все более глубокого проникновения мировым духом в сущность бытия.

Позднее, уже в двадцатом веке то же самое было выражено в краткой афористической форме: «Наилучшая судьба любой теории стать частным случаем другой, более общей теории». Такое глубоко верное толкование хода научного прогресса впервые появилось у Гегеля. Как и всякий автор, он, разумеется, усматривает превосходство своего учения над другими (иначе незачем было бы браться за перо). Но в отличие от других создатель диалектической методологии не забывает, что его возвышение может иметь место только через усвоение результатов предшественников, каковые, хотя и объявляются вчерашним днем науки, но только потому, что стали подготовительной ступенью к более совершенной точке зрения. Можно поэтому только согласиться с Гегелем, когда он настойчиво и с упреком подчеркивает, что «не результат есть действительное целое, а результат вместе со своим становлением», в то время как «голый результат есть труп, оставивший позади себя тенденцию».

Для выражения такого отрицания, получившего название диалектического, чаще всего используется немецкое слово «aufheben», которое у нас принято переводить словом «снимать». Термин «снятие» получил специфическое философское употребление сначала у Фихте в том месте его наукоучения, где говорится о раздвоении единого и образовании противоположностей, которые, следовательно, порождают противоречивую характеристику раздвоившегося предмета. Мышление, придя к подобному результату, вынуждено искать способ избавиться от противоречия. В таком случае ему не остается ничего другого, как («количественно») ограничить противоположности. Мы, к примеру, вполне можем сказать о ком-то, что он щедр и в то же время он скуп, если оговорим при этом, что щедр до таких-то и таких-то пределов, но дальше в его поведении начинается скупость; равным образом выражение «вода в сосуд втекает и вода вытекает» не поставит в тупик, если указать, насколько имеет место то и другое.

У самого Фихте Я, дедуцируя категории, сначала обнаруживает в себе, например, взаимодействие, а потом оказывается, что оно распадается на противоположности, выделяя из себя причину и следствие; после этого, естественно, возникает вопрос: чем же все-таки является Я по отношению к не-Я, причиной или следствием? Поскольку нет возможности отказаться разом и от того, и от другого, то остается только сказать: Я есть отчасти причина и Я есть отчасти следствие. Вот это-то взаимное ограничение противоположными сторонами друг друга и обозначается тем самым немецким словом «aufheben», которое имеет целый букет разнородных значений и потому не может быть передано каким-то одним словом нашего языка. Примечательно здесь, заметим попутно, то, что в виде логического процесса выведения изображается рождение самих логических понятий. Возможно, в этом сказалось высказанная Кантом догадка о конструировании как особой умственной процедуре, родственной логическому следованию; во всяком случае разработка этой идеи предпринималась в то время в том числе и в ранних работах Шеллинга и Гегеля, хотя в дальнейшем начинание выдохлось.

Если бы было позволительно делать буквальный перевод этого слова путем разбиения его на приставку и корень глагола, то у нас получилось бы что-то вроде воздвижения. Такой оттенок смысла сохраняется в содержании этого слова в качестве первоначального фона, но вообще он означает в первую очередь такое позитивное преобразование, которое включает в себя достаточно радикальную перестройку, ликвидацию (отмену, устранение) того, что устарело. «Снятие, – объясняется в главе „Сознание“, – проявляет свое подлинное двойное значение, которое мы видели в негативном: оно есть процесс негации и в то же время сохранение». Возможно для наиболее адекватной передачи всей смысловой гаммы данного немецкого глагола вместо принятого теперь у нас слова «снимать» было бы лучше использовать, скажем, «поглощать», «осваивать» или «обрабатывать». Они тоже означают как отрицание, отмирание, ликвидацию, так и сохранение в составе нового целого. Очень часто такую форму сохранения у нас называют свертыванием, а сохраненное свернутым; нужные смысловые оттенки здесь тоже имеются.

Заявления Гегеля о вносимых им обновлениях могут в некоторых местах показаться чересчур уж претенциозными, однако такое впечатление есть прямое следствие описанного только что толкования научного прогресса. Возьмем хотя бы его заявлении: «Наше время есть время рождения и перехода к новому периоду, – говорится о возникновении нового понимания истины. Дух порвал с прежним миром своего наличного бытия и своего представления, он готов погрузить его в прошлое и трудится над своим преобразованием».

Вся мировая наука – ни мало ни много – рождает, оказывается, то, что провозглашается у Гегеля новым словом в философии. Между тем в тот момент все труды мирового духа, если позволительно быть буквоедом, сводятся к вождению пером составителя этого самого предисловия, ибо других трудов в этом направлении пока еще нет даже «в себе».

Было бы, однако, более чем ошибочно сводить дело к примитивному самомнению. Гегель уверен, что любое серьезное обновление входит в жизнь, когда для него созрели условия, когда оно подготовлено всем ходом истории, как сказал бы Маркс, тоже один из ценителей и продолжателей гегельянства. В этом смысле внедряет новое вся цивилизация или, словами самого Гегеля, мировой дух. Так что и критицизм Канта, подобно всем другим влиятельным философским течениям, получил распространение потому, что поднял вопросы, подготовленные всей наукой, и его корректировка в последующем тоже в силу тех же причин изначально предрешена. Это и означает, что во всех сколько-нибудь заметных нововведениях в философии и науки надо видеть шествие мирового духа.

Много больше обновлений в гегелевском толковании роли понятия, высказанное в разных местах в предисловии, да и не только в нем: «только в понятии истина обладает стихией своего существования», «и если в глубину проникнет серьезность понятия…» и еще многое другое в том же роде. Все это, заметьте, говорится в таком тоне, будто упомянутое отношение к понятию является уже общепризнанным, а те, кто игнорирует подобное понимание, получается, безнадежно отстали от жизни. Между тем, отмеченное отношение к понятию во всем объеме и ныне характерно только для гегельянства, а уж во время написания «Феноменологии духа» оно тем более имелось еще только «в себе», то есть в зародышевой форме.

Дело в том, что понятие у зачинателя разработок по диалектической методологии не только некоторое обычное концептуальное образование, оно у него еще и необычным образом некоторая реальность. В соответствии с тем, что идеальное и материальное понимаются как две ипостаси единой реальности (нам желательно не употреблять название субстанции, нагруженной у Гегеля специальным содержанием), под знанием имеется в виду то сознание, сформированное предметом, то предмет, сформированный сознанием. Но тогда и понятие тоже может выступать в обоих этих модусах бытия. Скажем, учение об электричестве на первых порах подразделяло его по материалам – электричество смолы, электричество стекла и так далее. Если такие представления и могут быть названы понятиями, то только «для себя», ибо в материальной ипостаси или в предметном модусе соответствия им нет. Затем наука вырабатывает обобщение – положительное и отрицательное электричество; они представляют собой как некоторую среду (то, что ныне называют полем), так и мысленную модель такой среды. Соответствие одного другому у Гегеля доводится до отождествления: они одно и то же и они есть истина. Такое толкование понятия будет часто мелькать на страницах «Феноменологии» особенно в связи с так называемыми абстрактными всеобщностями. Последние представляют собой обычные понятия, допускаемые в «Феноменологии» в качестве вспомогательного логического средства, без которого не обойтись на стадии еще не полностью изученного предмета, однако по мере совершенствования знаний складывается и то, что понятием называет Гегель. Так что родившаяся благодаря «Феноменологии» обширная система знания есть одно большое понятие. Равным образом как обширное пронизанное духом понятие должна интерпретироваться также и просвещенная через такую систему цивилизация.

Поскольку, однако, автор «Феноменологии» не склонен щадить читателя, могут сбивать с толку мелькающие в разны местах выражения вроде «это только понятие». И при этом не поясняется, почему вдруг быть понятием мало. Очевидно, в таких случаях имеются в виду обычные понятия или абстракции (иногда – всеобщности).

Для лучшего понимания особенностей языка и стиля мышления Гегеля нам представляется полезным привести несколько отрывков из первого пункта предисловия «Научная задача нашего времени», снабдив их небольшими поясняющими замечаниями, заключенными, как и выше, в фигурные скобки.

Противоположность истинного и ложного так укоренилась в общем мнении, что последнее обычно ожидает или одобрения какой-либо имеющейся философской системы, или несогласия с ней, а при объяснении ее видит лишь либо то, либо другое {Гегель же предлагает искать частицы истины даже в отживших и отброшенных учениях}. Общее мнение не столько понимает различие философских систем как прогрессирующее развитие истины, сколько усматривает в различии только противоречие {противоречие в данном случае означает несовместимость}. Почка исчезает, когда распускается цветок, и можно было бы сказать, что она опровергается цветком; точно так же при появлении плода цветок признается ложным наличным бытием растения, а в качестве его истины вместо цветка выступает плод {образ растения используется Гегелем как аналогия для сменяющихся во времени, а также сосуществующих, но конкурирующих философских и научных систем}. Эти формы не только различаются между собой, но и вытесняют друг друга как несовместимые. Однако их текучая природа делает их в то же время моментами органического единства, в котором они не только не противоречат друг другу, но один так же необходим, как и другой; и только эта одинаковая необходимость и составляет жизнь целого. Но, с одной стороны, по отношению к философской системе противоречие обычно понимает себя само не так {кто угодно другой сказал бы: укоренившееся мнение представляет противоречие не так}, а с другой стороны, постигающее сознание сплошь и рядом не умеет освободить его от его односторонности или сохранить его свободным от последней и признать взаимно необходимые моменты в том, что кажется борющимся и противоречащим себе {кажется опровергающим себя}.

И еще один отрывок из того же пункта.

В то время как первое явление нового мира, с одной стороны, есть лишь свернувшееся в свою простоту целое или его общее основание {для Гегеля познание есть саморазвертывание исходных основ, на первых шагах ознакомления с новым явлением оно неизбежно поэтому выглядит бессодержательным}, для сознания, напротив того, еще не потеряно воспоминание о богатстве предшествующего наличного бытия {того, что уже было раньше изучено}. Во вновь появляющемся образовании оно не находит раскрытия и различения содержания; но еще в меньшей мере оно находит то развитие формы, благодаря которому с несомненностью определяются различия, и в их прочные отношения вносится порядок {форма и содержание при диалектическом их понимании органично обусловлены друг другом, и пока такого понимания нет, материал беден и не систематизирован}. Без этого развития наука лишена общепонятности и кажется находящейся в эзотерическом владении нескольких отдельных лиц; – в эзотерическом владении: ибо она имеется налицо всего лишь в своем понятии или налицо имеется лишь ее «внутреннее»; – нескольких отдельных лиц: ибо ее неразработанность делает ее наличное бытие единичным {эзотерический, доступный лишь немногим, характер знания – нормальная промежуточная или подготовительная ступень изучения или необходимый момент его}. Лишь то, что вполне определено, есть в то же время экзотерическое, понятное и годное для того, чтобы быть изученным и стать достоянием каждого. Рассудочная {низшая по сравнению с разумной или спекулятивной формой} форма науки – это всем предоставленный и для всех одинаково проложенный путь к ней, и достигнуть при помощи рассудка разумного знания есть справедливое требование сознания, которое приступает к науке, ибо рассудок есть мышление, чистое «я» вообще; и рассудочное есть уже известное и общее для науки и ненаучного сознания, благодаря чему последнее в состоянии непосредственно приобщиться к науке.

Сразу вслед за только что приведенным отрывком, непосредственно примыкая к нему, в «Феноменологии» идет здесь следующий абзац.

Наука, которая находится только на начальной стадии и, следовательно, еще не достигла ни полноты деталей, ни совершенства формы, подвергается за это порицанию. Но если это порицание относить к сущности науки, то оно было бы столь же несправедливо, сколь недопустимо желание отказаться от требования упомянутого развития {развития, в процессе которого знание шаг за шагом совершенствуется}. Эта противоположность и есть, по-видимому, самый главный узел, над развязыванием которого в настоящее время бьется научное образование и относительно которого оно еще не достигло надлежащего понимания. Одни {имеются в виду эмпирики} кичатся богатством материала и понятностью его, другие {рационалисты, под которыми здесь подразумеваются приверженцы умозрительного подхода к познанию} пренебрегают, по крайней мере, последней и кичатся непосредственной разумностью и божественностью. Хотя первые – силою ли одной истины или также под напором других – приведены к молчанию {так как эмпирикам трудно создавать теорию}, и хотя они чувствовали себя побежденными в том, что касается сути дела, все же они не удовлетворены тем, что касается упомянутых требований, ибо эти требования справедливы, но не выполнены {теоретиками, которые не овладели методом саморазвития понятия}. Их молчание только отчасти вызвано победой [противника], отчасти же – скукой и равнодушием, которые обычно порождаются вследствие того, что ожидания постоянно возбуждаются, а обещания остаются невыполненными.

Что касается соотношения эмпиризма и рационализма, то на этот счет Гегель еще раньше дал подробные объяснения в статье «О научных способах исследования естественного права». Он убежден, что метод раздвоения единого на противоположности в качестве новой формы дедукции позволяет синтезировать оба подхода и разрешить старинный спор о приоритете чувственных данных и абстрактного мышления в познавательной деятельности. Этим объясняются его слова из следующего за приведенным абзаца о том, что ни эмпиризм, ни рационализм (названный здесь формализмом) не в состоянии достичь «того, что требуется, а именно: из себя самого проистекающее богатство и само себя определяющее различие форм». Здесь нетрудно увидеть упрек того же рода, что и в отношении кантовской триадичности: рядоположены, дескать, определенности вместо того, чтобы быть выведенными, положенными.

Второй пункт предисловия под названием «Развитие сознания до уровня науки» представляется самым трудным для понимания. Абсолют, как и субстанция, объявляются здесь субъектами. Вряд ли такое их понимание получило в последующем сколько-нибудь заметное распространение тем более, что сами понятия абсолюта и субстанции практически вышли из употребления или, если и упоминаются по временам, то только в качестве метафоры.

Правда, и у самого Гегеля о субстанции говорится далеко не в схоластическом смысле, потому что в его время это понятие относилось уже к числу устаревших. Хотя даже еще у Канта можно уловить отголоски представлений о субстанции как лежащей в основе всего среде или как универсальной сущности всех вещей, которая, таким образом, не может быть предикатом высказываний, а только субъектом (потому что она объясняет другое, однако сама не объясняется), но к Гегелю такое понимание относить уже нельзя даже в зачаточной форме. Термин «субстанция» тем не менее используется им, причем широко и не без пользы. Его содержание близко к тому, что говорит о субстанции Фома Аквинский в работе «О смешении элементов». Субстанциальными у этого средневекового схоласта называются такие свойства элементов, скрытых в глубине природного мира, которые остаются неизменными при смешении их между собой.

Гегель тоже говорит о субстанциях и субстанциальных свойствах и семьи, и корпораций, и государства, и еще многого другого, подразумевая такие свойства этих институтов, которые, будучи устойчивыми, не позволяют им растворяться в общественном целом. Немаловажно, что свойства, называемые субстанциальными, открываются только после достаточно углубленного анализа, стало быть, пользуясь гегелевским языком, даются не непосредственно, а опосредствованно, или являются каждый раз положенными (выведенными) и ни в коем случае не внеположенными (всего лишь провозглашенными).

Начинается этот пункт с того, что отвергается учение Спинозы, согласно которому мировая субстанция есть бог, ибо это можно понимать и как растворение природы в боге, и как растворение бога в природе. Ни то, ни другое неприемлемо для идеалиста Гегеля и потому он предпочитает наделить субстанцию признаками субъекта.

В общем-то это обычное религиозноье понимание, согласно которому бог есть прежде всего некоторая личность. Но только здесь такое понимание соединяется с представлением о боге как универсальной среде, в которую погружено все существующее. В отношении божества синтез субстанции и субъекта подобного рода выглядит очень искусственным, ибо просто-напросто провозглашает духовное и материальное чем-то одним. Однако такое понимание единства субъекта и субстанции переноситься и на другие в первую очередь общественные явления, будь то государство или какой-либо институт в нем вроде купеческой гильдии, цеха ремесленников или ещу чего. Они и в самом деле могут рассматриваться, с одной стороны, как простое скопление людей, наделенных только собственными, стихийными, хаотическими влечениями, и в то же время, с другой стороны, в лице своего руководящего слоя (который тоже всегда имеется) то же скопление людей ведет себя как некоторый индивидуум, наделенный сознательными намерениями, применительно ко всем другим помимо божества явлениям указанное понимание субстанции в единстве с субъектом намечает подход, которым изображение общественных и природных явлений довольно органично вписывается в созданное Гегелем философское учение.

Следующее далее его краткое разъяснение насчет толкования субстанции и абсолюта не должно у нас теперь уже вызвать затруднений для понимания, потому что там нетрудно увидеть только что отмеченные мотивы. «Живая субстанция, далее, есть бытие, которое поистине есть субъект или, что то же самое, которое поистине есть действительное бытие лишь постольку, поскольку она есть движение самоутверждения, или поскольку она есть опосредствование становления для себя иною {в качестве субъекта субстанция сама планирует собственные преобразования}. Субстанция как субъект есть чистая простая негативность, и именно поэтому она есть раздвоение простого, или противополагающее удвоение {сначала анализ выявляет в субстанции противоположности}, которое опять-таки есть негация этого равнодушного различия и его противоположности {затем приходит понимание того, что обособление противоположностей искажает их действительную роль}; только это восстанавливающееся равенство или рефлексия в себя самое в инобытии, а не некоторое первоначальное единство как таковое или непосредственное единство как таковое, – есть то, что истинно» {в результате возникает представление, точнее, понятие субстанции, в котором противоположности гармонично дополняют друг друга в составе сложного органического целого}.

Понимание субстанции, а также и абсолюта как образующих некоторые единства с субъектом прямо и непосредственно означает, что в последующем анализе различных общественных институтов любой из них после выявления его субстанциальных свойств представляется непременно таким, в котором имеются интеллектуальные силы, занимающиеся осмыслением деятельности такого института. Кто-то, придерживаясь тех или иных обычаев и обрядов, одновременно также и осмысливает их, кто-то точно так же составляет учение о гражданском обществе, не устраняясь, однако, от участия в его жизни, и так далее. И если при этом вырабатываются какие-то рекомендации насчет разумного поведения, Гегель в соответствии со своей манерой изложения скажет, что их вырабатывает субстанция (в одном случае нравственная среда, в другом – общество), а это и означает, что она ведет себя как наделенный сознанием субъект. Каждый предмет после его достаточно полного раскрытия оказывается самостью и множество предметов после обнаружения у них сколько-нибудь тесного сплочения оказывается субъектом. В основном под субстанцией имеется в виду состав (семьи, общины и так далее). Развитая субстанция в состоянии отчуждать от себя субъект как самостоятельнрый институт. У страны субстанцией выступает население, субъектом правительство, у религиозной общины это миряне и клир, у семьи – домочадцы и их глава.

Очень характерно в этом смысле выглядит изображение в финальной части всей книги перехода от язычества, греческая разновидность которого в «Феноменологии» называется художественной религией, к монотеизму. «Через художественную религию дух из формы субстанции перешел в форму субъекта», говорится в том отделе, который называется «Религия откровения». Имеется в виду, что в язычестве божественность растворена во множестве персонажей и в этом смысле представляет собой их субстанцию, так как каждое в отдельности божество несет в себе лишь частицу или сторону всей ее абсолютной природы. С переходом к христианству бог очеловечивается и все божественные атрибуты, рассеянные до этого в указанной субстанции, теперь собираются в один единственный персонаж и становятся, таким образом, субъектом – как в том смысле, что они теперь сведены в одну личность и превратились в ее индивидуальным характер, так и в том, что они теперь сознательно управляются.

Здесь в предисловии бог или Абсолют, рассматриваемый в качестве субъекта, наделяется заботой о любви и мировом моральном порядке, стало быть, обращенным опять-таки к сфере нравственной субстанции, которая через его надзор становится хотя бы частично сформированной сознательным вмешательством. С более широкой теоретической точки зрения слияние субстанции с субъектом представляет собой не что иное, как самореализацию понятия в его гегелевском толковании.

Поскольку в неорганической природе субстанция тоже выступает в сопряжении с субъектом, то тут можно говорить о хорошо замаскированном гилозоизме, ибо допустимыеп в таких субстанциях начатки целесообразности и самодостаточности есть ни что иное, как признаки живой материи.

Следствием такого понимания предстает противоречивое изображение Абсолюта. Правда, сам Гегель объявляет такое противоречие всего лишь кажущимся, что вообще-то выглядит непоследовательной уступкой тем взглядам, которые его диалектическая методология отвергает. «Об абсолютном нужно сказать, что оно по существу есть результат, говорится у него здесь, – что оно лишь в конце есть то, что есть оно поистине. Как бы ни казалось противоречивым [положение], что абсолютное нужно понимать по существу как результат, но достаточно небольшого размышления, чтобы эта видимость противоречия рассеялась».

И действительно, не требуется больших пояснений, чтобы уразуметь несовместимость только что приведенных указаний с обычным учением о боге. Скажем, Кант иногда называет бога абсолютно необходимой сущностью, потому что его необходимость ничем не обусловлена и никак не обосновывается; являясь первопричиной всего или «безосновной основой» существующего, он представляет собой совершенную простоту и полную непосредственность. И для Канта, также как и для Шеллинга, выражать понятие бога через другие равнозначно отступлению от принятого ими взгляда, равнозначно, следовательно, противоречию и абсурду, ибо получится, что понадобится обоснование тому, что провозглашено не нуждающимся в обосновании. Такая точка зрения выглядит обычной и привычной и вроде бы не может вызвать возражений.

Но и Гегель, со своей стороны, тоже прав, когда говорит, что «выдавать свое абсолютное за ночь, в которой, как говорится, все кошки серы, есть наивность пустоты». Каким бы истовым ни было религиозное сознание, оно и в самом деле не удовлетворится пустопорожним представлением о таком боге, ибо «это слово само по себе есть бессмысленный звук, одно лишь имя». И чтобы прояснить его понимание, надо что-то приписать ему («Только предикат говорит, что есть он…»). И каждый раз, когда называют божество вседержителем, всеблагостью, всесвятостью и тому подобное, подкрепляют свои утверждения доводами, указывая тем самым на причины и основания таких утверждений, то явочным порядком отступают от своего собственного первоначального мнения насчет непостижимости абсолюта.

Если представить вносимые Гегелем поправки в обобщенной форме, то получится, что диалектический подход строится на том непреложном обстоятельстве, что и абсолют, и простота и непосредственность – только познавательные идеалы, которым ничто не соответствует во внешнем мире. В реальной действительности или, пользуясь языком Гегеля, в наличном бытии они встречаются лишь в некотором единстве, в сплетении как между собой, так и еще со многим другим. Абсолютное мы знаем только через относительное, простота есть результат аналитического разложения сложного, непосредственность – сторона или часть опосредствования. На них, получается, следует смотреть как на некоторые конструктивные элементы для выстраивания сложных по содержанию и форме логических конструкций и вне таковых они вообще не имеют никакого содержания.