Текст книги "Тайна философии Гегеля. Язык и стиль мышления в «Феноменологии духа». Краткий комментарий"

Юрий Попов
Тайна философии гегеля. Язык и стиль мышления в «феноменологии духа»
Краткий комментарий

© Попов Ю. П., 2024

Самая серьезная потребность есть потребность познания истины.

Истина есть великое слово и еще более великое дело. Если дух и душа человека еще здоровы, то у него при звуках этого слова должна выше вздыматься грудь.

Гегель

К читателю

«Феноменология духа» – первое большое произведение Гегеля, которое он рассматривал в качестве составной части более обширной философской системы. Из него затем выросли «Наука логики» (в 3-х томах) и трехтомная «Энциклопедия философских наук», где логика занимает лишь один том. А потом вышли книги, посвященные уже отдельным философским наукам: «Философия права», «Философия истории», «Философия религии» и др.

«Феноменология духа» привлекает наше внимание прежде всего тем, что в ней заключена тайна всей последующей гегелевской философии. Изучив ее, мы получаем заветный ключ ко всей грандиозной философской системе Гегеля. Но изучение ее представляет почти неодолимые трудности, связанные с языком и стилем мышления этого великого философа.

В самом деле. Там, где другие говорят, что после сделанных прикидок надо вернуться к исходной мысли, в «Феноменологии духа» может быть сказано, что после проделанных опытов «предмет ушел из отношения к другому обратно в себя». Простая или даже банальная мысль о том, что правительство, действуя гласно, поддерживает законность и должно осознавать и отстаивать интересы общественности, опираясь на нравственные установки, получает у Гегеля такое выражение: «Общественность (Gemeinwesen), высший и явно при свете солнца действующий закон, имеет свою действительную жизненность в правительстве, так как в нем она есть индивид. Правительство есть рефлектированный в себя действительный дух, простая самость нравственной субстанции в целом». А в таком очень необычном высказывании: «Бывает, что право, которое скрывается в засаде, имеется налицо для совершающего поступки сознания не в свойственном ему облике, а лишь в себе, во внутренней вине решения и совершения поступков», речь идет всего лишь о человеке, принужденном какими-либо внешними обстоятельствами нарушить закон и испытывать потом чувство вины. И сможет ли кто-нибудь узнать обычное: «Слово не воробей вылетит, не поймаешь» в таком высказывании: «Речь и работа суть внешние проявления, в которых индивид в себе самом более не сохраняет себя и не обладает собой, а дает возможность внутреннему полностью выйти наружу и предоставляет его другому»?

Главная причина вносимых Гегелем «усложнений» философского языка связана с логическими тонкостями, которые становятся логико-методологическим базисом всего его учения и особенно важную роль играют именно в «Феноменологии духа». Вслед за Кантом и Фихте Гегель стремится придать своему изложению характер сплошной дедукции, опираясь при этом на так называемый метод раздвоения единого на противоположности, введенный раньше Фихте в качестве нового логического способа строить выводы. Плохо освоенный впоследствии логикой этот инструментарий вносит неизмеримо больше трудностей в понимание хода мысли философа, нежели его знаменитые иносказания. В последующих своих работах Гегель уже не рискует нагрузить читателя замысловатостями своей сквозной дедукции во всей полноте, оставляя от нее в основном одну только триадичность. Поэтому остальные его произведения читаются гораздо легче, зато и специфически гегелевского в них несравненно меньше.

Благодаря своей многогранности философия Гегеля получила в свое время необыкновенно быстрое и широкое распространение. Однако ее самое глубинное, логикометодологическое, ядро, хотя и не обойдено вниманием, особенно в марксизме, все же осваивается медленно. Гениально предугаданная великим философом диалектическая логика остается скрытой в «Феноменологии духа», как тайнописью, за ее хитроумными арабесками мысли, над каждой из которых приходится думать, как над шахматным ходом.

Задача настоящего комментария будет выполнена, если он повысит интерес к дальнейшему изучению логикометодологических идей Гегеля.

Особенностью изложения в нашем комментарии выступает отсутствие обычных сносок: современному читателю вместо поиска нужного ему издания, а – в нем нужной страницы проще воспользоваться всегда доступным электронным текстом и найти интересующую его цитату через компьютерное поисковое устройство.

Философский язык Гегеля – философский язык его предшественников

Становление Гегеля как мыслителя относится к тем временам, когда общепризнанным патриархом всей европейской философии был Иммануил Кант. И, подобно другим представителям немецкого классического идеализма, молодой Гегель прошел через стадию увлечения кантианством, хотя позднее его отношение к нему поменялось значительно. Смена ориентаций объясняется в первую очередь рядом замечательных достижений, полученных И. Фихте в рамках его наукоучения. Правда, достижений, представленных, по мнению Гегеля, пока еще в сыром виде и подлежащих дальнейшей обработке. Фихте считает себя продолжателем Канта, хотя он не конкретизирует его учение, не решает прикладные вопросы с помощью выявленных Кантом принципов. Создатель наукоучения пытается найти первопринципы универсальной системы знания на том пути, начальные шаги на котором уже были Кантом сделаны, как считает его продолжатель, и сделаны с успехом. Наукоучение, по мысли его создателя, должно отыскать более глубокие начала философствования, чем те, которые дает кантовский критицизм. Развертываясь в систему, оно приводит туда, откуда начинается Кант. Шеллинг и еще больше Гегель являются продолжателями не Канта, а Фихте, особенно в логико-методологической части своих исканий. В то время как Фихте дополняет критическую философию, превращает ее в предварительную ступень более высокой философской точки зрения, над выработкой которой он трудится, Гегель смотрит на наследие кенигсбергского мыслителя как на нечто, подлежащее исправлению и критике, хотя он, конечно, отдает себе отчет в том, что с Кантом связана целая эпоха в становлении научной философии.

Наиболее характерные черты взаимоотношения между Фихте и Гегелем проявляются в том способе развертывания системы знания, который представляет собой так называемое раздвоение единого на противоположности и их последующее взаимодействие с возникающей отсюда проблемой их гармонизации. Важно, что данный прием рассматривается как новая форма дедукции, родившаяся в недрах наукоучения из его субъективно-идеалистической онтологии. Поскольку наше Я, согласно принципам такой философии, есть единственная достоверная реальность, то, отмечает Фихте, первое, что устанавливает Я, когда приступает к познавательной деятельности, это то, что Я есть Я, то есть осознает себя, и тем самым сразу же раздваивается на две взаимодействующие половинки: на того, кто мыслит, и на то, что мыслится. Это самый первый и самый простой познавательный акт, элементарнее которого ничего нет и не может быть; все остальные умственные операции по получению новых выводов должны составляться из него. Отсюда и появляется такая манера, в которой Я с необходимостью предполагает не-Я, действие можно мыслить лишь вместе с противодействием, принуждение автоматически ведет к представлению о свободе и так далее и тому подобное. Мысля одно, мы, получается, сразу же мыслим и некоторое его отрицание и, следовательно, должны думать теперь о согласовании того и другого. Обозначение через тезис, антитезис и синтез ступеней такого способа строить вывод имеется у Шеллинга. Гегель с одобрением смотрит на затею Фихте вывести с помощью такого метода всю систему философских категорий, хотя полагает, что ее осуществление в наукоучении страдает множеством недостатков. Сам Гегель проделывает в «Науке логики» ту же самую работу, а триадичность становится рутинным шаблонным приемом изложения и рассуждения и не только здесь, но и вообще.

Но прежде, чем браться за разбор новой логической процедуры, полезно будет для начала познакомиться с некоторыми более простыми для понимания логическими особенностями «Феноменологии духа», взяв отрывок из фрагмента «Разум, предписывающий законы» (такие цитаты длиной в абзац мы будем выделять чертой слева). Речь здесь идет о заповеди «Всякий должен говорить правду», называемой также нравственным законом. В нем нет введенных Гегелем оборотов и терминов за исключением разве что выплывающего в конце цитаты термина «непосредственное» (каковым у него обозначается воспринятое на первый взгляд, противопоставляемое опосредствованному, то есть раскрывающемуся в результате изучения). В то же время этот абзац представляет собой очень характерное для Гегеля такое пространное рассуждение, когда воспринятое непосредственно содержание, стало быть, воспринятое без обоснования и анализа, переворачивается в ходе рассмотрения (в ходе опосредствования), показывает себя, иными словами, как самоотрицание. Можно сказать и так: различие между непосредственным и опосредствованным разрастается до противоположности. Из этого же отрывка можно видеть, что автор строит свои рассуждения с большой дотошностью; его интерес к деталям и нюансам, его стремление непременно рассмотреть проблему со всех сторон сближают его с Аристотелем.

«Всякий должен говорить правду». При провозглашении этой обязанности как безусловной тотчас же добавляется условие: если он знает правду. Заповедь поэтому будет теперь гласить: всякий должен говорить правду, всякий раз согласно своему знанию ее и убежденности в ней. Здравый разум, т. е. именно то нравственное сознание, которое непосредственно знает, что правильно и хорошо, разъяснит также, что это условие уже настолько было связано с его общим изречением, что он именно так разумел эту названную заповедь. Но на деле этим признает, что, провозглашая ее, он тут же и нарушил. Он говорил: всякий должен говорить правду; имел же в виду, что всякий должен говорить правду согласно своему знанию ее и убежденности в ней; т. е. он говорил не то, что имел в виду; а говорить не то, что имеют в виду, значит не говорить правды. Вместе с поправкой эта неправда или неудачная формула теперь будет гласить: всякий должен говорить правду согласно своему имеющемуся всякий раз знанию ее или убежденности в ней. – Но тем самым всеобще-необходимое, в себе значимое, что хотели выразить этим положением, обратилось, напротив, в совершенную случайность. Ибо то обстоятельство, что говорится правда, предоставлено случаю: знаю ли я правду и могу ли я убедиться в ней. А этим сказано только то, что истинное и ложное будут высказываться без разбора, как кому придется их знать, иметь в виду и понимать. Эта случайность содержания обладает всеобщностью только в форме предложения, в которой она выражена; но в качестве нравственного положения оно обещает некоторое всеобщее и необходимое содержание, а из-за случайности содержания оно противоречит себе самому… Это непосредственное определение ее есть такое содержание, которое оказалось, скорее, совершенной случайностью и которое, будучи возведено во всеобщность и необходимость так, чтобы знание получило выражение закона, – напротив, исчезает.

Разница между утверждениями «Каждый должен говорить правду» и «Каждый должен говорить правду, насколько она ему известна» (с присоединением само собой понятной оговорки) выглядит несущественной или даже пустяковой. Между тем Гегель, как видим, пускается в довольно пространные рассуждения, ибо для него скрытые здесь тонкости существенны. Да и в самом деле, оговорка означает ведь, что вообще-то истина доступна не всем. Так что данная установка на деле должна быть отнесена не к разряду хзаповедей, а к разряду напыщенных декламаций, как выражается Гегель в другом месте. Очень важно взять отсюда на заметку: разбираемая нами «Феноменология» уделяет внимание логическим тонкостям. Они буквально пронизывают все ее изложение. Этим, надо думать, объясняется и то, что любые преобразования мысли обозначаются помимо уместного здесь термина «опыт» еще и словм «движение» или негация (при отрицательных результатах преобразований). Дело тут, видимо, в том, что при столь крохотных изменениях, каковые оказываются объектами внимания, про них ничего другого и не скажешь кроме того, что что-то изменилось в ту или другую сторону. «Диалектика чувственной достоверности есть не что иное, – говорится в самом начале раздела „Сознания“, – как простая история движения этой достоверности или ее опыта, и что чувственная достоверность сама есть не что иное, как только эта история. Поэтому само естественное сознание постоянно движется в направлении к этому же результату и узнает на опыте о том, что составляет истину чувственной достоверности, но только так же вновь и вновь забывает об этом и начинает движение сызнова». А внимание к тонкостям, в свою очередь, объясняется тем, что Гегель не просто раскрывает обсуждаемые им темы, он стремится развернуть свое изложение как непрерывную дедукцию, в которой все последующее однозначно обоснованно предыдущим и выводится из него. Из этого панлогизма и проистекают все те особенности данной работы, включая наклонность автора к иносказаниям, порождающие трудности ее постижения. В частности, и повышенное внимание к упомянутой уточняющей оговорке объясняется тем, что при таком дедуктивном подходе приходится помнить о возможных следствиях, каковые могут разрастаться неограниченно и становиться принципиальными; в данном случае она допускает случайность и произвол в использовании. Тем самым в качестве заповеди разобранное изречение отрицает само себя.

Столь радикальный рационализм заставляет вспомнить о системе Б. Спинозы. Метод изложения своей «Этики» он так прямо и называет геометрическим. Каждый раздел в этом его главном труде начинается с набора определений и аксиом, за которыми идут пронумерованные теоремы. Так что вся обширная книга представляет собой сплошную дедукцию, складывающуюся из длинной череды «математически строгих» рассуждений. Но Спиноза в своих построениях целиком и полностью держится в рамках аристотелевской логики, ядром которой выступает силлогистика, немецкая же философская классика настойчиво ищет пути ее обновления и комментируемая нами работа заходит в этом направлении дальше всех других, не исключая и «Науку логики». Силлогизм или рассуждение с тремя терминами покоится на отношении подчинения общему частного, благодаря которому делаются выводы от первого ко второму, а с помощью отрицательных суждений возможны выводы и от второго к первому. Только тем, кто не изучал логику, надо знать, что в чистом виде силлогизм встречается исключительно редко, потому что в наших рассуждениях нам удобно его сокращать, оставляя часть всего рассуждения лишь подразумеваемой. И часто бывает, что силлогизм вкраплен в рассуждение в произвольном порядке, так что сначала высказан, допустим, вывод, потом в виде подкрепляющих доводов посылки и все это перемежается привходящими замечаниями. Короче говоря, силлогизмы, как и большая часть умственных операций, в обиходных беседах пускаются в ход полуинстинктивно и встречаются чаще всего в переплетении с другими видами умозаключений. Их экспликация в чистом виде обычно требует специальных усилий.

Как бы то ни было, но упомянутый геометрический метод Спинозы не создает особых трудностей для ознакомления с его «Этикой». Про гегелевский же метод развертывания системы такого сказать ни в коем случае нельзя и именно потому нельзя, что, начиная с Канта, аристотелевская или школьная, как он ее называл, логика выглядит в глазах его наследников слишком несовершенным орудием познания и они стремятся ее пополнить неведомыми дотоле способами строить рассуждения.

К числу таких обновлений и обновлений весьма серьезных надо в первую очередь отнести уже упомянутую соотносительность, сознательное использование которой для логических операций началось с Фихте. Вместо отношения подчинения по объему основой для умозаключений становятся отношения противоположностей. Левое предполагает правое, там, где есть преступник, там есть и потерпевший, добро кажется немыслимым, там, где не знают зла, счастье очень трудно мыслить себе как одно безоблачное блаженство, так что не существует ничего несовместимого с ним и не приходится преодолевать противодействие. Противоположности, короче говоря, взаимосвязаны, между ними возможны какие-то логические взаимоотношения, они могут даже в некотором смысле оказаться отождествимыми. Правда, такие отношения между предметами рассматривались также и Аристотелем в «Категориях» и отнюдь не бегло, но у него мы не находим стремления выработать на их основе особый логический прием. Встречается также и инстинктивное употребление соотносительности в произведениях всех эпох, чаще всего дабы украсить изложение парадоксальными фразами и хлестко закрученными оборотами.

Именно из того и проистекает первейшая и самая бросающаяся в глаза трудность с постижением «„Феноменологии“, что предпринятая ее автором грандиозная затея дедуцировать, наподобие Спинозы» всю систему знания везде и во всем опирается на этот способ рассуждения в те времена еще только полуинтуитивно постигнутый его творцами, к тому же, оказалось, и не столь действенный, как это им хотелось. Больше всего и чаще всего в нескончаемой череде дедуктивных операций мелькает в качестве их логической основы диалектика субъекта и объекта, если пользоваться современным (а не гегелевским) языком. Хорошо известная в философии обоюдная зависимость предмета и направленного на него сознания приводит к тому, что в гегелевской «Феноменологии» одно и то же может выступать то как сознание, погруженное в предмет, то как предмет, погруженный в сознание. Иной раз даже и в одном предложении предмет оказывается и формирующим знание, и формируемым им, хотя, конечно, не в одном и том же смысле. Они попеременно уточняются, заставляя каждый раз (в результате «проделанного опыта») иначе оценить сопряженную сторону, так что каждый раз шаг за шагом совершенствуется и познавательная способность, и уточняется предмет в широком смысле слова, пока не дойдет до стадии абсолютного знания и будет достигнут последний мыслимый предел. Целые длинные абзацы порой сплошь заполнены непрерывными «движениями» и «отрицаниями» и в результате рождается «некоторый познавательный опыт», передвигая познание на новый уровень. И мы должны со всей отчетливостью подчеркнуть, что далеко не все в таких построениях однозначно и доказательно, как хотелось бы создателю этого обширного и оригинального труда. Нечего и думать проследить за ходом мысли на каждой из нескончаемого ряда логических звеньев. В очень многих случаях однозначно можно понять только канву рассуждения – от чего оно отправляется, к чему приходит. Аргументация же в каждом огтдельном шаге может быть и натяжкой, а иной раз и просто непонятной. Не следует забывать, что методика дедуктивного развертывания системы философского знания не нашла продолжателей ни у почитателей Спинозы, ни у почитателей Гегеля. Да и у самого прославившегося тогда автора она была по сути дела отброшена в поздних работах.

Под эту манеру логического следования вырабатывается и специальные язык – целый набор необычных выражений, оборотов и понятий (появившихся, правда, отчасти сначала у его предшественников). Этот язык шокирует многих начинающих знакомиться с его системой. Беглое чтение основных философских произведений вообще-то прекрасного стилиста Гегеля без основательного усвоения введенных им языковых средств исключается сразу же. Тут настоящее философское эсперанто. Впору словарь заводить.

«Самодвижение». Содержание понятия «Самодвижение» относится к числу несложных для понимания. Оно примерно соответствует тому, что в логике называют законом достаточного основания – логическая мысль обязательно выведена, доказана, обоснованна. Таким образом всего лишь подчеркивается, что в логике, сказав «а», скажут и «б», или, говоря подробнее, признание какой бы то ни было данности обязательно означает признание и всех вытекающих из нее следствий. Причем вполне возможно, что их извлечение требует специальных познание и доступно только всей науке, но не каждому отдельному мыслителю, но заданы они все же однозначно при надлежащему уровне изученности предмета. Вот это и называется самодвижением. «Дело идет о том, чтобы взять на себя напряжение понятия, говорится в предисловии. – Это напряжение требует внимания к понятию как таковому, к простым определениям, например, в-себе-бытия, для-себя-бытия, равенства с самим собой и т. д.; ибо они суть такие чистые самодвижения, которые можно было бы назвать душами, если бы их понятие не обозначало чего-то более высокого, чем они». Наполненность понятий движением передается также словами «беспокойство понятия», «напряжение понятия», «текучесть», «становление». Иногда выведенное и доказанное называется положенным. О вырванном же из контекста может говориться как о равнодушном, покоящимся, соотносящимся только с собой, внеположенном или рядоположенном. В силу приведенных обстоятельств чрезвычайно большую роль играют понятия опосредствованного и непосредственного. Первое тоже означает обоснованное, а второе соответственно остающееся пока еще безосновательным. Только эта сопряженная пара применяется гораздо чаще, потому что может относиться не к понятиям, а к любым утверждениям или отрицаниям вообще. Но нам лучше завершить весь этот разговор, когда мы доберемся до обсуждения понятии в предисловии. Ибо смысл того, что называют понятием, у Гегеля значительно отличается от общепринятого.

Текучесть мысли выводит «Феноменологию» на старинные проблемы логического следования (чаще называвшегося в немецкой идеалистической классики тождеством). Увлечение методом раздвоения единого, с таким энтузиазмом пускаемого в дело Фихте, Шеллингом и Гегелем, породило у создателя «Феноменологии» уверенность, будто внесенное ими логико-методологическое обновление существенно обновляет иэту область знания. Обсуждаться они начали еще со времен Аристотеля и относятся к настолько глубинной основе логической мысли, что уместно будет отнести эту область к самому началу всей нашей познавательной способности, к той ее границе, где только зарождается способность мыслить логически. Глубинные стороны как тождества, так и различия представляют собой туго сплетенный клубок невыразимо тонких и к тому же смутно задаваемых понятий. Сразу же заметим, что за тысячелетия ничего, кроме мнений выдающихся логиков, в прояснении проблем логического следования не было получено, хотя по временам они все же привлекают к себе внимание. Обсуждение этой проблематики можно найти также и у непосредственных предшественников Гегеля Фихте и Шеллинга. Фихте, например, пытается вывести закон тождества (обычно полагаемый аксиомой) в формулировке «А равно А» из положения «Я есть Я». Поскольку его субъективно-идеалистическая философия полагает наше индивидуальное сознание единственной достоверно существующей реальностью (внешний источник наших ощущений, согласно такому воззрению, может, даже и не существует вовсе), то указанное выражение о равенстве себя самому себе играет роль основополагающего принципа; все остальное должно извлекаться из него. Для целей доказательства логического закона тождества проводится анализ содержания первого и второго из названных двух приравниваемых между собой «А», рассматривается вопрос о том, какой смысл вкладывается в то и другое. Возможно, здесь имеются кое-какие остроумные замечания. Но каждому непосредственно ясно, что во всех таких рассуждениях, призванных раскрыть смысл тождества и различия, встает вопрос об их определении. Между тем через что же их определять, коль они беспредельно всеобщие и ничего шире их нет? Так или иначе, получается, рассуждения на такие темы уже с самого начала имеет полуинтуитивные представления и о тождестве, и о различии. Объяснение поэтому по большому счету вертится в логическом кругу. В целом все эти размышления Фихте имеют только одно значение: они вписывают данную проблематику в его наукоучение. То же самое можно сказать также и о подходе Гегеля к данной проблематике. Если не интересоваться теорией логики, то вникать в такие тонкости не обязательно. Вы, правда, встретите кое-где непонятные для вас упреки автора «Феноменологии» в адрес тех, кто, по его мнению, поверхностно понимает процедуры выведения, однако непонятными будут только именно тонкости вывода, но не то, что выводится.

Положение здесь такое же, как в математике, где до сих пор нет строгого обоснования глубинных основам дифференциально-интегрального исчисления, но это не мешает с успехом использовать дифференциалы и интегралы для вычислений. Аналогично и в логике, хотя каждый легко усваивает силлогизм и строит потом с его помощью умозаключения, но вообще-то вокруг его первооснов, скажем, аксиомы силлогизма, ведется немало споров.

Попробуем в качестве некоторого упражнения прокомментировать одно замечание Гегеля по поводу упоминавшейся уже нами триадичности, каковая появилась сначала у Канта, но которой тот отводил куда более скромное место, чем его последователи. «После того как кантовская, лишь инстинктивно найденная, ещё мертвая, еще не постигнутая в понятии тройственность (Triplicitat), говорится в третьем пункте предисловия, – была возведена в свое абсолютное значение, благодаря чему в то же время была установлена подлинная форма в своем подлинном содержании и выступило понятие науки, – нельзя считать чем-то научным то применение этой формы, благодаря которому, как мы это видим, она низводится до безжизненной схемы (Schema), до некоего, собственно говоря, призрака (Schemen), а научная организация – до таблицы».

Выделенные в «Критике чистого разума» двенадцать категорий сгруппированы по три (например, «единство», «множество», «целокупность») и это не подлежит у автора «Феноменологии» критике. Наоборот, отсюда и начинается та самая триадичность, ставшая настоящим новым познавательным орудием у последующих представителей немецкой классической философии. Однако все вместе эти двенадцать категорий лишь сведены в одну таблицу, где поставлены вместе без попытки вывести их друг за другом (вместо того, чтобы быть положенными, остаются всего лишь рядоположенными или внеположенными). Это и дает повод для упрека: безжизненная схема вместо изображения их в текучих понятиях; вместо раскрытия их содержания через порождение друг другом реализуется табличное задание, равнозначное, по мнению Гегеля, развешиванию ярлыков на коробки и банки в бакалейной лавке (сам он пребывает в абсолютной уверенности, будто в его философии такой недостаток полностью преодолен). Видимо, небесполезно будет также пояснить имеющуюся здесь фразу «возведена в свое абсолютное значение». Немного найдется авторов, кто ограничится столь коротким выражением для высказывания своей столь важной мысли. Если бы мы хотели передать более пространно смысл этой фразы, то могли бы сказать примерно так: триадичность возводится в ранг настолько глубокого основоположения, что у нее самой уже не может быть обоснования, и потому ее надо считать некоторым абсолютом. И имеющееся здесь же замечание насчет того, что через усовершенствование взгляда на триадичность «была установлена подлинная форма в своем подлинном содержании и выступило понятие науки», для начинающих скорее всего покажется непонятным ввиду своей краткости. Речь здесь идет об открытой Гегелем и отстаиваемой им диалектической связи формы и содержания, опирающейся на понятия становления, равенства с собой и прочие. В общем, критическое замечание Гегеля сводится к утверждению, что после возникновения более гибкого и, значит, более разумного подхода к триадичности последняя стала по-настоящему теоретическим орудием и тем самым проложила дорогу к подлинной научности, стало быть, относить к таковой понимание ее Кантом уже нельзя.

«Выходит из себя», «возвращается в себя». Поскольку изложение представляет собой дедукцию и все, следовательно, извлекается из каких-то единых оснований, то в широкое употребление входят выражения вроде «отделяет себя от самого себя» или, наоборот, «возвращается к себе», «уходит в себя». Тут ведь и богословие, если бы оно строго придерживалось такого понимания, должно было бы видеть в мироздании не что иное, как игру бога с самим собой. Видимо, надо согласиться, что, если иметь в виду универсальную систему знания, то такой, пусть и неудобный для нас, лексикон получает немало оснований. Ведь даже и философские скептики, отвергающие самую возможность познания как такового, все свои возражения извлекают из той же познавательной способности и потому в их лице познание и в самом деле отделяет себя от самого себя. Их оптимистические оппоненты опять же лишь стараются найти неточности и несогласованность в их воззрениях, но не отвергают их как что-то совершенно чуждое разуму. Правда, такая манера представлять совершенствование воззрений через дискуссию, являясь более точной с точки зрения общефилософской, усложняет работу мысли в повседневных научных и практических делах. Нам удобнее думать, что оппонент заблуждается, потому что лишен познавательной способности вообще. Мы всегда отдаем себе отчет в том, что такое, пусть и молчаливое, уничижение противящейся вам стороны есть сильное преувеличение, однако ради конкретной исследовательской практики в качестве методологического допущения оно все же оправдано. Но в то же время нельзя не видеть, что и выдвинутый в «Феноменологии» подход не может быть отвергнут полностью, независимо от достигнутого с его помощью итога.

«Равенство с собой». Производным от указанного дедуктивного подхода оказывается и выражения, в которых в качестве итога устремления к истине на том или ином этапе провозглашается равенство предмета с самим собой или равенство истине. Равным образом и, наоборот, неполное и несовершенное знание означает неравенство истине или себе самому; может предмет оказаться также отчужденным от себя самого, может и впасть в различие, которое не есть различие (после изучения). Понимание этого облегчится, если вспомнить, что для объективного идеалиста вся познавательная деятельность разыгрывается на поле одной и той же реальности (нам следует избегать употребления слова «субстанция», поскольку оно приобретает у Гегеля специальный смысл), выступающей то вроли чего-то идеального (сознание, самосознание), то в роли чего-то предметного или сущего. В таком случае истина, понимаемая обычно как соответствие знания предмету будет и в самом деле представляться как слияние того и другого в одно. Только что появившийся в поле познания предмет называется достоверностью самого себя. Он может быть явлен в ощущениях (быть сущим), в рассудке и так далее. Но по мере изучения открывается как равный истине или даже как сама истина, ибо он теперь не соответствует чему-то вне его, а слился с тем, чему должен был соответствовать.