Текст книги "Бестиарий спального района"

Глава 6
Песня дождя

Незаурядными, могучими людьми были наши предки. Не чета нам. Большого размаха люди. И в то же время – умели глубоко проникать в суть чего угодно, какой бы загадочной эта суть ни казалась. Даже в суть, казалось бы, совсем уж непознаваемых вещей – возвышенных или, наоборот, с нечистью связанных – и то проникали.

А как же! Без всего этого – без размаха, без проницательности, без… ну, понятно… – без этого разве отгрохаешь такую державу? Да чтоб потом ее же и развалить, и заново отгрохать! И еще! И еще!

Мы, конечно, не они. Но есть и у нас свои достоинства. В конце концов, на чьих плечах стоим?

Мы, так уж жизнь устроена, понимаем буквально все лучше, нежели предки. Потому что – наука. Двадцать первый век, между прочим.

Вот, к примеру, взять такой феномен, как двойники. Предки точно знали: столкнулся с двойником, посмотрел он на тебя – через окно там или из зеркала – все, труба. Одевайся в чистое, тапки белые не забудь, ложись, жди.

А вот каково самому-то двойнику за окном этим или, допустим, в зеркале – об этом предки как-то не задумывались. Но мы-то, проанализировав и даже, иногда, просинтезировав, понимаем: симметрия нерушима. Двойник на тебя глядит жутко, а ты – на двойника. И, ей-же-ей, ему – не легче…

Все вокруг бесило. Даже хуже – от всего вокруг просто тошнило. Буквально от всего.

Например, от текилы, поданной с солью и лаймом. От мысли о жадных негодяях, придумавших идиотский ритуал – «лизни, сосни, кусни», а еще пуще – о сотнях миллионов быдлодебилов, купившихся на этот собачий бред и даже не подозревающих, как потешаются над ними настоящие мексиканцы.

Федор соль с лаймом игнорировал – пил текилу, как пьют водку. Облегчения это, однако, не приносило. Наоборот – чем больше пил, тем чернее делалось на душе.

Стакан этот, плохо вымытый… И стол – чем они, суки, его вытирали?! Грязной тряпкой?! У-у, до чего ж поганый бар!

А публика, мама дорогая, что за рыла! Вон тех телок за соседним столиком – натурально, удавил бы. Вытаращились, профурсетки подержанные… Узнали, конечно. Подойти пока не решаются, хоть на том спасибо…

Впрочем, что уж душой кривить: в первую очередь Федора тошнило от самого себя. Бездарь, беспощадно и горько думал он. Неудачник, алкоголик, хам, тряпка. Отставная поп-рок-звезда, ага. Никому не нужная.

Плюс ко всему – а) нищеброд и б) импотент. Полтора года уже как импотент.

О первом догадывались многие – часто приходилось у кого попало просить взаймы. О втором знали единицы, причем исключительно женщины. Кое-кто из бывших любовниц. И одна бывшая жена.

Впрочем, нет, знал еще один мужчина. Дня три как знал. Федор сидел на лавочке в безлюдном дворе, пил пиво, вот так же лелеял безнадежную тьму в душе. Пиво не лезло, и ночь надвигалась, но возвращаться в конуру, опостылевшую после ухода Анюты, не хотелось. Поэтому – сидел, пил, старался ни о чем не думать. Мимо нес свой нехитрый дворницкий инвентарь азиат – таджик, киргиз, кто их разберет, – худощавый, лет сорока на вид. Остановился, взглянул на Федора – того аж обожгло почему-то, – спросил коротко: «Пьете, уважаемый?»

И Федора прорвало. Словно на исповеди. Вернее, на студенческой пьянке. Лет пятнадцать, наверное, с ним такого не бывало – чтобы раскрыться полностью. Он и сам не понимал толком, почему вывалил всю свою душевную муть этому гастарбайтеру. Наверное, потому, что невозможно было представить более чуждого, более постороннего человека. А может, и взгляд этот пронзительный сыграл роль… Да и выпитое… Как бы то ни было, присевший на корточки азиат, спокойный, непроницаемый, слушал не перебивая. А потом спросил: «Если бы вы, уважаемый, верили в чудеса, чего сильнее всего пожелали бы?»

Федор не раздумывал: «Чтобы, – с болью в голосе сказал он, – катилась она куда подальше, вся эта слава, которой к тому же больше нет! Чтобы сном оказалась вся эта мутотень! А вместо всего этого – чтобы дрын стоял… Все бы отдал…»

Азиат опустил веки, помедлил, кивнул будто сам себе, порылся в кармане, извлек оттуда что-то – Федор не разобрал, – поднес к губам руку с плотно сжатыми большим и указательным пальцами, разжал пальцы, несильно дунул. Снова прожег Федора взглядом угольно-черных глаз и тихо произнес, обращаясь уже на «ты»: «Спать иди. Проснешься – не пей».

Федор вдруг развеселился. Он пьяновато хохотнул, хлопнул по скамейке рядом с собой ладонью и сказал: «Алё! Аксакал! Или как тебя? О! Абрек! А давай вместе посидим! Угощаю!»

«Э, – спокойно ответил азиат. – Я не пью. Мне нельзя. Иди».

И Федор почему-то подчинился. Заснул, действительно, без проблем.

«Странная встреча, – подумал сейчас Федор. – А я кретин». Отвращение к самому себе переполняло его. В зеркало за спиной – дизайнер, тоже козел наверняка тот еще, сплошь увешал стены этого гнусного заведения зеркалами – боялся смотреть, потому что неудержимо хотелось туда плюнуть, а то и кулаком шарахнуть. А уж повстречай сам себя где-нибудь на улице – ох, отвел бы душу…

В детстве Федор часто фантазировал на тему встречи с самим собой. Только в другом ключе – с самим собой из будущего. Вот было бы здорово, мечтал он тогда! Допустим, завтра контрольная по алгебре. Ужас? Да ничего подобного! Потому что Федор-послезавтрашний расскажет Федору-накануне, какие там будут задачки. Класс? Класс! Или, скажем, Федор-через-несколько-лет предупредит себя-в-прошлом о чем-нибудь важном. Не ходить, например, тогда-то в такой-то двор, чтобы не побили. Не тратить время на такую-то девчонку. Видишь, скажет, вон ту, курносую? Вот ее можешь смело кадрить, а на такую-то и еще такую-то плюнь – бесполезно.

И много еще чего в том же духе. Федор жалел в те времена, что это не более чем фантазии… Теперь же скорее радовался: при такой встрече, хоть с прошлым собой, хоть с будущим, мордобоя не миновать. Как русского бунта, бессмысленного и… ну, известное дело.

Телки за другим столиком всё таращили на него глаза. Узнали, теперь не верят своему счастью. Дуры.

Когда-то вокруг Федора роились истеричные поклонницы. Караулили у подъезда, орали по ночам под окнами, безобразно дрались между собой, заваливали кумира письмами с признаниями в любви, угрозами покончить с собой, безумными требованиями дать денег на якобы его ребенка. Федор по-настоящему боялся этих сумасшедших. Не столько за себя боялся, сколько за Анютку. Однако охраной так и не обзавелся, даже на пике славы. Продюсер, жмот толстомясый, денег на охрану жалел, а у самого Федора они, деньги, никогда не задерживались. Какая там охрана, на такси иногда не хватало.

То, что звезды шоу-бизнеса купаются в богатстве, – миф. То есть, конечно, люди самого первого ранга – это да. А уж коли с коммерческой жилкой… Алла Борисовна, например. Или Иосиф Давыдович. Ну, тут, впрочем, дело вообще особое. Андрей Вадимович тоже бедствовать не будет, еще есть некоторые…

А Федор – что? При всей бешеной популярности к первому ряду он никак не принадлежал – хорошо, если к третьему. Зарабатывал, правда, неплохо, но счет деньгам никогда не вел и удерживать их не умел. Бесконечные попойки, да какие! Уж если шампанское – то исключительно «Кристаль»; если водка – только «Серый гусь»; если вино – «Романе-Конти», по пять штук баксов за бутылку… Чтоб тебя… И кстати, бабы бесчисленные – тоже самого высшего пошиба. По крайней мере, так казалось… Боже, как Анюта злилась, как психовала!

А деньги улетали. Плюс – игра. Все время мерещилось – вот-вот отыграется! Где там… Только влезал в яму эту глубже и глубже.

И вот он, общий итог: опустился, пьет, денег нет, семьи нет, потенции нет, живет в убогом спальном районе – большую квартиру в великолепном месте, рядом с Донским монастырем, пришлось продать, чтобы долги выплатить, остатка только на эту халабуду и хватило. Машины – и той нет. Впрочем, какая машина – пьяный все время…

И слава ушла. Хотя это, может, к лучшему. Годы известности вспоминались как непрекращающийся кошмар, липкий, истерический. Словно бы не с ним, не с Федором, все это происходило.

Но – миновало. Схлынуло. Узнавали его теперь на улицах все реже. Поклонники, девки, иногда еще дети…

Дурочки за соседним столиком все смотрели, шушукались между собой, хихикали. Если повнимательнее присмотреться – не такие уж и подержанные, не такие уж и профурсетки. Вполне даже приятные.

От нечего делать (все лучше, чем в душонке прогнившей копаться) Федор стал играть с телками в гляделки. Одна, в коротенькой юбчонке и босоножках со сложной, до колен, шнуровкой, вела себя немного скромнее, другая, в джинсах и футболке, таращилась без малейшего стеснения. Стройная, хорошенькая. С легкой наглецой. Федору всегда нравилась в женщинах этакая бойкость. С такими раскованными, как правило, комфортно. И чувство юмора у них обычно на высоте.

Только вот зачем ему сейчас эта девка? Да и любая другая… Вот вопрос… Где ж ты, ласточка, порхала полтора года назад?

Федор сдался, подмигнул. Бойкая рассмеялась. С тем, чтобы подойти к его столику, медлить не стала.

– Здрасте! – сказала она. – Извините, а вы ведь – тот самый?

Федор кивнул.

– Ой, надо же! А мы все думаем – вы, не вы?

– Да вы присаживайтесь, – предложил Федор. – И подругу приглашайте.

Раскованную звали Наташей, стеснительную Любой. Пришлось заказать девушкам по мартини.

– Ну что, девчонки, – лихо провозгласил Федор (в душе все содрогнулось от нелепости происходящего), – давайте за знакомство! А по автографу хотите?

Конечно, они хотели. У стеснительной Любы в сумочке даже блокнотик обнаружился. Где Федор и оставил витиеватую подпись. А вот у Наташи блокнота не было.

– Пустяки! – улыбнулся Федор. – Сейчас изобразим!

Он подозвал официанта, попросил маркер. Официант, тоже, похоже, узнавший Федора, принес. Федор задрал на девушке футболку – высоко, до самой груди. И размашисто расписался на животе поклонницы.

На Наташу этот трюк явно произвел впечатление, хотя на самом деле относился к числу пошлейших. Один из самых простых фокусов, освоенный еще на заре карьеры, верный способ затащить девчонку в постель. Но, спрашивается, зачем ему это – сейчас?

Странно, но факт: жена ушла от Федора, когда у него с этим делом еще не было проблем. А импотентом он стал практически сразу, через несколько дней. Заколдовала его, что ли, Анютка? Подарочек на прощание, так сказать… А что, очень даже может быть… Еще Гоголь говорил: уси жинки трошки ведьмы…

– Теперь я неделю мыться не буду, – сообщила Наташа, все еще взволнованная.

– Это правильно, – одобрил Федор.

Он закурил. Девчонки хихикнули, переглянулись.

– А почему вас по телевизору давно не показывают? – спросила Люба.

– Ну, как-то, знаете… – замялся Федор. – В общем, надоели они мне! Хотя вот на следующей неделе будут показывать. Уговорили все-таки… Очень просили…

– Ух ты! – воскликнула Наташа. – А по какому каналу?

Федор действительно должен был явиться публике в одном игровом шоу. На съемки, два месяца назад, он, помнится, пришел уже подшофе. Морщила носик молоденькая певица Лора Челль (по паспорту – Лариса Щель, для всех в мире шоу-бизнеса – Щелка). И недаром морщила: пивом от Федора несло невыносимо. Потом Федор что-то говорил невпопад, приводя режиссера в бешенство. Перед самой рекламной паузой выхватил у ассистента табличку с названием шоу, сплясал с ней нечто вроде чудовищного гопака. Осатаневший режиссер отказался перезаписывать эпизод. Федор плюнул в его сторону, сделал непристойный жест в адрес Щелки, демонстративно обмахивавшейся каким-то буклетом, и ломанулся к выходу. Семенивший рядом с ним администратор – педерастической внешности парнишка – причитал трясущимися губами: «Ой, мамочки! Да как же это? Что же вы так-то?»

Федор хотел было дать ему по шее, но отчего-то пожалел бедолагу.

И вот этот вот кошмар стоит в программе на следующую среду. Скорее всего, правда, без участия Федора. Вырезали, наверное, погаными, так сказать, ножницами. И слава богу! Денег вот только не заплатят. А деньги бы пригодились… Но позорище-то…

– Нет, – мотнул он головой, – не надо вам этого смотреть, девчонки! Я и сам не стану, гори оно все ясным пламенем! Неудачная съемка получилась.

Подруги захихикали.

Федору вспомнилось, как совсем недавно довелось ему мелькнуть на первых кнопках. Выходила замуж светская дива. На роскошную церемонию, в ресторан пафосного отеля Федора позвали как живую легенду. Оказывается, и невеста и жених (прожженный толстожопый буржуй, клейма ставить негде) в свое время плакали от его, Федора, песен. Особенно от той, которая про дождь. «По крышам зарядил, всю душу промочил, потом перевернул… Дождь…» Поется с переборчиком, козлиным голосом. Аккомпанемент – три блатных аккорда.

Федор пришел на свадьбу со спутницей – милой, провинциальной, безмозглой солисткой группы «Пупсики». Девочка, согласно тайному продюсерскому замыслу, якобы появилась в жизни Федора после разрыва с женой.

То ли для раскрутки «Пупсиков» это требовалось, то ли для реанимации самого Федора, но его вся история коробила. Унизительной казалась. Пусть он не Вадимыч и не Юлианыч, но все-таки – не чета каким-то там «Пупсикам».

Обстоятельства, однако, заставили согласиться. Столичная публика вяло полюбопытствовала: седина в бороду поп-рок-динозавру? Шалит? М-да… Этим интриги продюсеров и закончились. А Федор, по инерции, должно быть, продолжал свои странные и безжизненные отношения с силиконовой девушкой. Об их якобы романе даже писала иногда желтая пресса. Анюта, естественно осведомленная обо всем, потом звонила ему: «Какое же ты, Федя, чмо все-таки».

И вот на той помпезной свадьбе он засветился-таки перед камерами. Секунду-другую его даже показывали крупным планом, вместе с силиконовым пупсиком. Теперь, по словам продюсера, следовало ждать всплеска приглашений на корпоративы.

А вы говорите, девоньки, по телевизору не показывают…

Вспоминая, Федор замолчал, ушел в себя. Девчонки пошушукались, похихикали о своем. Наташа вдруг спросила:

– А вы, Федор, наверное, сидели, песенку новую сочиняли? А мы вас отвлекаем?

– Да нет же! – искренне удивился Федор. – С чего вы это взяли?

– Ну как! Вы же такой задумчивый, сосредоточенный сидели…

– Чтобы ты, Наташа, знала, – мягко сказал Федор, – песенок я не сочиняю уже десять лет.

– Ни фига себе! – с милой непосредственностью воскликнула девушка. – А почему?

– Почему? Есть одна история, – усмехнулся Федор. – Что, рассказать?

– Ой, пожалуйста! Расскажите! – Люба даже перестала стесняться, захлопала в ладоши.

– Короче, история такая. Жил да был один мальчик. Звали его – Федя.

– Как вас! – проницательно заметила Люба.

Да, подумал Федор, эта умом не блещет. И шнуровка эта идиотская на ногах… Так что и со вкусом – тоже беда. Подруга-то ее во всех отношениях поинтереснее будет…

– Как меня, – подтвердил Федор. – Ну, значит, молодость, сил девать некуда, дурная энергия – через край. И умел этот Федя бренчать на гитаре. Очень-очень плохо умел, ужас один! Однако шила в жо… э-э-э… в заднице не утаишь, и кололось это самое шило страшно, и башню Федину не по-детски сносило на предмет – угадайте, дети, на какой? Правильно: стать рок-звездой! Как битлы, как Джимми Хендрикс, как Эрик Клэптон! А если кто скажет, – Федор вдруг зверски оскалился, – как, на худой конец, Розенбаум, то быть такому умнику самому с худым концом!

Люба, очевидным образом потерявшая нить рассказа, широко зевнула. Федор решил вернуться к сути:

– Он, конечно, пытался сочинять песни. Песни не сочинялись. Федя терзал гитару и так и этак, и даже вот эдак. – Федор забросил руки за спину, сделал вид, что действительно пытается играть на музыкальном инструменте.

Девушки рассмеялись. Внимание было восстановлено.

– И однажды, сдуру и спьяну, этот мальчик сочинил песенку. На примитивнейших аккордах. С первыми же попавшимися словами – не наболевшими, не выстраданными, а так – мусорными. Это была песенка про дождь. Может, вы ее и знаете. Под дешевый переборчик поется, козлиным голосом…

– «По крышам зарядил, всю душу промочил, потом перевернул… Дождь…» – задумчиво процитировала Наташа вполголоса. Слух, между прочим, у девчонки есть, отметил про себя Федор. И тембр приятный. Ей-богу, симпатичная какая девка!

– Именно! Это, милые вы мои, не песня, а убожество. Пиз… пардон, кошмар, я хотел сказать, верх бездарности, предел безвкусицы. Федя потом еще немало песен написал, так вот «Дождь» – худшая из всех. А он, дурак, нет чтобы выкинуть это позорище из головы – спел ее на следующий день друзьям. А им понравилось! И если бы только им! Многим понравилось! Стали Федю на концерты приглашать, студии предоставлять для записи, диски выпускать, в эфире крутить. Прославился Федя, дурило гречневое.

Федор перевел дух, махнул официанту – повторить, мол, все.

– А дальше? – спросила Наташа.

– Дальше… – отозвался Федор, махнув текилы. – Дальше наклонная плоскость. После сотого исполнения Федя начал догадываться: что-то не так. После двухсотого понял, что «Дождь» ему надоел хуже горькой редьки. После пятисотого – возненавидел. Он ведь сочинял новые песни, несравнимые с этим говном про дождь, а никому от него ничего другого не нужно было. «Дождь»! «Дождь» давай! Спой про дождь, Федюня!» Тьфу, чтоб вы все сдохли! Это я не вам, девчонки…

– Вы не кокетничаете? – тихо спросила Наташа. – Правда считаете эту песню говном?

– Чего ради мне с вами кокетничать! – отмахнулся Федор. – Отвратительное, вонючее говно. Пожалуй, только в этом и достоинство «Дождя»: большего говна никому не написать! – Он пьяно засмеялся. – Песня-говночемпион!

– Может, вы и правы, – сочувственно улыбнулась Наташа.

Федору захотелось рухнуть перед этой девушкой на колени, прижаться лицом к ее джинсовым бедрам, заплакать. С трудом, но удержался.

– Вас заставляли ее петь?

– Если бы только это! – прорычал он. – Ее, например, крутили по радио, когда Федя просыпался после пьянок. Похмелье, голова трещит, во рту гадостно, тошнит, умереть хочется – так на, дорогой, получи еще свой же поганый «Дождь»! И не выключишь – из соседних окон звучит! У-у-у! – Федор обхватил голову, покачался на стуле. – Слыхали про такую средневековую пытку – водой? Вот тут было так же! Пытка дождем! А за что?! Вот правда, за что?! Ну, высрал один раз такое говно, так забудьте! Он же, Федя, учился: на гитаре круто играть учился, новые песни сочинял, настоящие…

– Только, выходит, не получилось у вас ничего, – брякнула вдруг Люба.

Треснуть ей, что ли, пепельницей по башке, подумал Федор. Вот же дура! И сама, видать, из таких же, из «дождепоклонниц». И не слушает ни хрена. Впрочем, где уж ей слушать – скромная-то скромная, а мартини вон как лакает… Сукой буду, нарвется она когда-нибудь на менее терпеливого, чем он, Федор…

– У меня, девочка, получилось! – объявил он, сверля Любу взглядом. – Каждая моя новая песня была лучше этой примитивной мерзости. Каждая! Я брал новые высоты, ко мне приходило вдохновение, я ставил на каждую мелодию осмысленный, хороший текст, понимаешь? Я прыгал до потолка от радости, когда у меня получалось…

Он уже рассказывал от первого лица.

– Только вот публика так не считала, – завершал рассказ Федор. – Как я ни старался, они требовали только этот трижды гребанный «Дождь». А суки критики писали в своих статейках что-то типа того, что артисту не удалось преодолеть планку, поставленную им самим в начале карьеры.

– И вы бросили писать, – задумчиво сказала Наташа.

– Точно, – подтвердил Федор. – Бросил! Да подавитесь вы этим «Дождем», решил я! И с тех пор… даже не знаю… успокоился немного… живу вот…

– Жалко, – проговорила Наташа. – По-моему, вы сдались.

…Они еще немного посидели вместе. Федор не знал, рассчитывали девушки на что-то или нет, да и не очень беспокоился об этом. Слушать его они стали плохо, а ушли и вовсе невежливо – в самый разгар лекции «О происхождении в России говнорока». Просто встали на полуслове и ушли. К парням каким-то подсели.

После этого Федор не стал задерживаться. Выпил еще пятьдесят текилы, расплатился и побрел в сторону дома.

…В какой-то момент пришла мысль, что, пожалуй, не мешало бы добавить. В уличной палатке он купил себе банку джина с тоником. Поплелся дальше.

Откуда-то со стороны скверика донеслось пение под гитару. Странно. Уличный певец здесь, в Новокузине? Что ж, послушаем, решил Федор, делать-то все равно нечего.

Музыкант оказался немолод, нетрезв, нечесан. Голос, манера исполнения удивительно напоминали Федору его собственные. Поет, конечно, так себе. Мягко выражаясь… Играет еще сносно, но пение…

В стоявшем перед певцом гитарном чехле валялось несколько десятирублевых купюр вперемешку с мелочью. Публика – юные гопники, несколько парочек – похохатывала, посасывала пиво.

Остановившись немного поодаль, Федор рассматривал певца и улавливал в нем неприятное сходство с самим собой. Почему-то это пугало.

Гитарист пел весь доступный уличным музыкантам репертуар: «Чайфов», «Сплинов», БГ, Летова. Федор уже допил, хотел уходить. Как вдруг зазвучало что-то странное.

Гитара задребезжала нарочито неказистыми, неумелыми аккордами. И раздались слова, которые появились на свет в голове Федора много-много лет назад.

 
Жил-был бабник,
Теперь он – импотент.
Жил-был убийца.
А теперь он…
 

– …мент, – ошарашенно заключил Федор.

Этого просто не могло быть. Федор сочинил эту песню в незапамятные времена, никогда нигде не исполнял, тем более не записывал. Знать ее не мог никто. Даже пацаны из группы тогда сказали: «Шел бы ты, Федька, в жопу с такими песнями!» Видимо, и сейчас публика считала так же. Люди разошлись.

Федор присел на скамейку напротив певца, спросил:

– То, что ты сейчас пел… Дурацкая такая песня… Ты откуда ее знаешь?

– Сочинил, вот и знаю, – усмехнулся музыкант.

– Э, дружище, – погрозил пальцем Федор, – ты это брось! Ее не ты сочинил, ее я сочинил, понял?

Он ожидал какого угодно ответа. Кроме того, который прозвучал:

– А я и есть – ты. И взаимно наоборот.

– Что?! – отпрянул Федор.

– Что слышал, – буркнул певец. – Я знал, что ты придешь.

– Что?! – повторил Федор севшим голосом.

– Хватит «штокать», – ухмыльнулся гитарист. – Я тебя ждал. Ты меня – нет, ну и что? Давай выпьем. Неужели не угостишь?