Текст книги "Музыка для богатых"

– И что же делать? – совсем как ребенок спросил Никита.

– Во-первых, заходить с другого конца…

– Это как? – Сама фраза «заходить с другого конца» вызвала в Никите короткую остаточную судорогу.

– Думать не о том, что ты можешь дать этому, как ты выразился, миру, а что он может тебе дать. В смысле – чем он может сделать тебя хоть немного счастливее? Из того, что у него есть, конечно…

Никита подсознательно бросил взгляд на закрытый бардачок.

– Я не об этом, – покачал головой Марик. – Это – вспомогательная ценность, а я говорю о базовых…

– Базовых мир мне точно не даст, – уверенно покачал головой Никита. – Ему меня размазать проще. И намного дешевле…

– Верно, – спокойно согласился Марик. – С формальной логикой у тебя хорошо. Но все-таки – ты сам-то знаешь, что тебе нужно, чтобы жить счастливо? Можешь хоть примерно сформулировать?

Никита задумался, глядя в лобовое стекло. Проспект впереди чуть изгибался, уходя вверх, и огни ползущих машин на горизонте красиво сливались в две широкие яркие ленты – рубиновую и встречную – золотую. Картина была завораживающей, и сама мысль о том, что нужно напрягаться и что-то формулировать, показалась Никите невыносимой.

– Ладно, понимаю, ты сейчас на нерве и все такое… – вздохнул Циммершлюз. – Давай так. Поживешь несколько дней в здоровой обстановке, поешь икры, рябчиков, попьешь дорогого коньяку, а потом поговорим… Еще раз повторяю – тебя это ни к чему не обязывает, ясно?

– Так не бывает, Марк Аронович, – вяло возразил Никита, чувствуя веселое безразличие к собственной судьбе и сам удивляясь тому, как покорно он едет с каким-то очень подозрительным евреем в московскую ночь, не испытывая ни страха, ни дурных предчувствий.

– Как видишь – бывает… – задумчиво возразил загадочный Марик. – И хватит называть меня Марком Ароновичем, я тебе в отцы не гожусь. Хотя и начал сексуальную жизнь в одиннадцать лет… – Он вдруг вздохнул со сладкой грустью, и его небритое лицо просветлело. – С лучшей в мире девочкой по имени Манана…

Когда они вошли в чистый и просторный лифт, на серебристых стенках которого не было нацарапано ни одного матерного слова, Никита совсем не удивился. Потому что до этого уже были въезд в огромный двор, защищенный механическим шлагбаумом и хмурым, похожим на фашиста, автоматчиком, расчерченная асфальтированная парковка (ничего дешевле «вольво» последней модели Никита на ней не разглядел, как ни старался) и огромный, как школьный спортзал, вестибюль, где их встретила консьержка – не заспанная лимитчица в мятом ватнике, а неестественно бодрая и приветливая женщина в строгом деловом костюме с бейджиком, похожая на начальника отдела крупной фирмы.

Дело происходило в одном из трех круглых небоскребов, которые загадочными золотистыми башнями уходили в небо совсем недалеко от центра. Никите всегда было интересно узнать, кто живет в таких домах.

«Теперь ясно, Марики Циммершлюзы, – с усталой обидой подумал он. – И еще, возможно, их папы Ароны…»

– Нам на какой? – спросил он, отметив, что всего этажей было двадцать пять.

– Нам – на самый правильный. – Марик мягко отстранил его от сверкающей панели, выудил из кармана крохотный ключик, вставил его в почти незаметную замочную скважину и нажал на самую верхнюю кнопку, около которой вообще не было номера. – Пентхаус – слышал такое слово?

– Слышал. Кажется, есть такой журнал для богатых…

– Журналы для богатых – это «Форбс» и «Вэнити Фэйр», – поправил его Циммершлюз. – А «Пентхаус», наоборот, читают те, кто богатых ненавидит и одновременно им завидует. Не путай, а то еще опозоришься…

Никита хотел сказать что-нибудь интеллигентно-язвительное, но пока придумывал, что именно, лифт, мягко затормозив, остановился, и его двери беззвучно раздвинулись.

– Добро пожаловать, – тепло произнес Марик.

– Спаси…бо, – пробормотал Никита, выходя из кабины и потрясенно оглядываясь по сторонам.

За дверями лифта оказалась не лестничная площадка, как можно было ожидать, а совершенно невообразимое помещение. Мягко освещенный широкий коридор с красивыми дубовыми дверями изгибался и явно шел по круглому периметру всего небоскреба. А в центре возвышалось нечто похожее одновременно на реактор звездолета и на циклопических размеров высокую таблетку. Но главное – в помещении не было привычного потолка, лишь где-то там, высоко над головой, мерцали и пульсировали в полумраке неестественно огромные звезды.

– Ничего, привыкнешь, – сказал Марик. – Мне поначалу самому не очень уютно было.

– А вы… вы что, здесь живете? – недоверчиво спросил Никита.

– Ну да. Ночую, во всяком случае. Одним словом, это все – мое, так что чувствуй себя, как дома…

Для одного дня впечатлений было слишком много, и Никита почувствовал, как ноги становятся ватными, а происходящее утрачивает последние черты реальности. Вдобавок начала сильно кружиться голова, и он, попятившись, забормотал:

– Марк Ароно… Марик, вы меня извините, я не хочу показаться неблагодарным… Честное слово… Но знаете, я, наверное, не смогу…

– Слушай, только не начинай опять, ладно, очень тебя прошу… – измученно поморщился Циммершлюз. – Я же обещал – силой тебя никто держать не станет, а пожить пару дней, прийти в себя… Это что, так трудно, я не понимаю?

– Но вам-то это зачем нужно? – с искренним недоумением воскликнул Никита и вдруг резко отпрянул к стене, чувствуя, как лоб его за долю секунды покрылся росой ужаса – горячими и липкими бусинами пота. – Там кто-то есть… – сглотнув слюну, хрипло прошептал он.

Откуда-то сверху, словно прямо со звездного неба, стали доноситься громкие голоса.

Марик сокрушенно вздохнул.

– Знаешь, Никита, ты бы все-таки поменьше нюхал. Серьезно, не твое это… Тебе сейчас полстакана виски не помешает. Под икорочку. Заодно и с соседями познакомишься… Только сначала давай с комнатой определимся, ладно?

– С какой комнатой? – не понял вконец оторопевший Никита.

– С твоей, с какой же еще… – терпеливо ответил Марик. – Понимаешь, их у меня восемь, а заняты только четыре, так что есть возможность выбрать. Правда, если честно, большой разницы нет, они все одинаковые… Но зато окна в разные стороны выходят! Ты – парень творческий, ночной, закатом любоваться хочешь?..

* * *

Комната на самом деле была не комнатой, а роскошной четырехкомнатной квартирой с огромной гостиной, немного напоминавшей президентский люкс, который певец Баклан занимал в лондонском «Сент Джеймсе». Только не было батарей пустых бутылок по углам, беспорядочно разбросанного повсюду женского белья, забитых окурками пепельниц и наспех замытого рвотного пятна на шторе. Наоборот – чистота была неестественной. Абсолютной.

Сбрасывая куртку, Никита нащупал в кармане подаренный пакетик, но вдруг на удивление ясно понял, что хочется ему не кокаина, а именно стакан виски. И еще больше – икры. Вполне возможно, загадочный Циммершлюз, как многие жулики и маньяки, был, кроме всего прочего, немного гипнотизером.

Уже готовясь выйти в коридор, Никита щелкнул выключателем у двери и вдруг замер. Затем, все еще не веря своим глазам, медленно подошел к огромному, во всю стену гостиной, окну.

Это было потрясающе. Это было чудом. Высота рождала ощущение, которое наступает в заходящем на посадку самолете, и Москва внизу, сверкающая, бесконечная, фантастическая, была красивее всего на свете. На нее можно было смотреть бесконечно, как на огонь костра, только она была еще живей и величественней.

«Как же хорошо, что я здесь, – вдруг подумал Никита, четко осознавая, что это чувство – не глюк и не фантом кокаинового отходняка, а что-то совсем иное, огромное, настоящее и пронзительное, как музыка. – Нет, в самом деле… Даже если это все ловушка (а так оно наверняка и есть), даже если это моя последняя ночь на земле, то как же хорошо, что я здесь… Я же мог так и умереть, ненавидя этот свирепый пыльный город. Я знал, что он – самый дорогой, самый безжалостный, самый крутой, самый всякий… Но только сейчас понял, что он – самый прекрасный… И оказывается, это неправда, что в нем не видно звезд. Еще как видно! Просто – не всем…

Лестницу, по кругу взбирающуюся на сооружение в центре пентхауса, Никита нашел легко. Она была покатой, удобной и совсем не космической, даже наоборот – сделанной из темного лакированного дерева, под старину. Чем выше он поднимался, тем яснее и четче были слышны разговоры тех, кого Марик назвал «соседями». Разговаривали двое. Третий голос не то бурчал, не то тихо напевал что-то. Марика там явно не было, и это заставило Никиту малодушно притормозить, прижавшись к стене и прислушиваясь к странным текстам, доносящимся сверху.

– А я тебе говорю – он уже заметил меня! – громко и хрипловато настаивала женщина с очень заметным акцентом. – Он уже совсем близко! Я… я даже дыхание его чувствую, если хочешь знать!..

– Дурой не будь, да? – раздалось в ответ. – Дыхание она чувствует… Вроде – нормальная баба, чистоплотная, хозяйственная, кончаешь полноценно, а с этим своим Копейкиным прямо мозгами поехала!

У мужчины голос был молодым, уверенным и чуть нагловатым, как у пехотного лейтенанта.

– Вот так всегда, йоб твою мать! – искренне возмутилась невидимая женщина. – Как только мечта, цель всей жизни, становится достижимой, обязательно находится куча мудаков, которые хотят превратить ее в говно, растоптать, унизить…

– Да я о тебе пекусь, дура-лошадь. – Голос ее собеседника стал мягче, но не утратил напора. – Ты же мне практически как сестра… Ну, не то чтобы… В общем, сама понимаешь… И потом, я же не просто так говорю! Мы как раз на последнем собрании в этот вопрос ясность вносили!

– И какую это, интересно знать, ясность вы вносили на своем долбаном собрании?!.

– А такую, что жиды-капиталисты за столетия изобрели и внедрили в сознание народных масс сотни разных мифов, чтобы романтизировать и даже демонизировать свои грязные денежные шашни! Цинично используя генетически неистребимую веру русского человека в чудо. Не сами, конечно, – на них весь Голливуд работает. А теперь еще и «Мосфильм»! Но с этими-то мы скоро разберемся, слава Богу, далеко ходить не надо…

– Ты просто хочешь отобрать у меня мечту! – не сдавалась женщина с акцентом. – Сука такая!.. Почему? Почему все имеют право на мечту, а я нет?! Харалдай, скажи ему!

Невидимый Никите Харалдай не ответил, продолжая что-то глухо напевать.

– Не отвлекай человека, не видишь – он делом занят, – ответил мужчина с командным голосом. – А мне верь, я знаю, что говорю…

– Да что ты, блядь, знаешь?.. Что?! – Голос женщины сорвался на крик. – А русское купечество? Или они тоже…

– Это серьезная тема, – «лейтенант» заговорил неторопливо и вдумчиво. – Очень серьезная. Одна из ключевых в истории России-матушки, ее в двух словах не раскроешь… Одно могу сказать сразу: русские купцы – чистые, настоящие, которые еще до второго жидовского полувнедрения дела вели, – они бы твоего Копейкина, как Муму, в Волге утопили. Только перед этим крепко бы морду набили, чтобы другим неповадно было православный мир жидовскими прибаутками дурманить…

– Ага! Значит, он все-таки существует, старик Копейкин! Ты сам только что признал!..

– Ты сиськами-то не тряси на радостях! Одно слово – баба! Чему радуешься-то?.. Нет никакого Копейкина, я так, образно!..

Никите не очень хотелось показываться на глаза странным незнакомым людям, но коварный Циммершлюз куда-то пропал, а простоять весь вечер на лестнице, слушая малопонятные разговоры, было бы совсем дико. Он, сделав глубокий вдох, преодолел последние ступеньки и, выйдя на ровное место, интеллигентно кашлянул.

Вершина той самой огромной таблетки, на которую он поднялся, выглядела еще футуристичнее, чем все остальное в пентхаусе. Идеально круглая и подходящая совсем близко к круглой сфере застекленного купола, она была так похожа на нос звездолета, что здесь вполне можно было бы снимать фильмы о космических путешествиях будущего. Видимо, именно поэтому неизвестный дизайнер сделал все, чтобы ее очеловечить, – часть таблетки, отведенная под просторную кухню-гостиную, в которой, собственно, Никита и оказался, была обставлена старинной деревянной мебелью, мягкими креслами и большим столом под белой скатертью, отчего кухня теряла сходство с командным отсеком звездолета и становилась похожей на уютную ночную палубу роскошного парохода.

«“Титаника”…» – сразу невесело решил Никита. Сходство усиливалось тем, что остальная, неосвещенная, часть таблетки была скрыта мраком, и Никите даже показалось, что он услышал доносящийся оттуда плеск воды.

«Все еще глючит, зараза…» – с раздражением подумал он.

– А, привет-привет, – произнес бодрый антисемит-русофил, оказавшийся совсем молодым (ненамного старше самого Никиты) плечистым парнем с лицом русского витязя, сбрившего бороду. – А то жидяра сказал, что у нас новый сосед, а сам сгинул куда-то… – Он протянул Никите крепкую и широкую, как лопата, руку. – Иконников. Виктор Петрович. Для своих – просто Витек.

– Никита. Бугров… – ответил Никита и снова кашлянул. В горле першило – не то от волнения, не то от плохого микеринского кокаина.

– А по отцу тебя как?

– Иванович.

– Во! – искренне возликовал Витек. – Наш парень, расейский! Ты – Иваныч, я – Петрович, кто не с нами – Рабинович!! Присаживайся, Никита, в ногах-то правды нет. Хотя, – помрачнев, добавил он, – при нынешних жидовских порядках ее нигде не сыщешь…

«Интересно, как он при таких взглядах с Циммершлюзом уживается?» – успел удивиться Никита, стараясь выдавить из себя бледную улыбку.

Если внешне Витек, одетый в простую черную футболку и старые джинсы, выглядел вполне обычно, то его собеседница, сверлящая Никиту недобрым взглядом, была одновременно похожа и на похотливую дворовую девку, и на злую колдунью из американского фэнтези-фильма. Ее лицо казалось блеклым и бесформенным, крупное грудастое тело закрывало мышиного цвета рубище, спутанные пепельные волосы были кое-как стянуты грязной резинкой, а на почти мужском запястье красовались краснозвездные командирские часы на потертом ремешке. Она курила самую настоящую папиросу, а на столе перед ней стоял недопитый стакан чая в подстаканнике.

Загадочный третий продолжал что-то бормотать, согнувшись в углу около плиты. Никита только краем глаза видел его покатую спину.

«Все-таки нужно было еще разок нюхнуть…» – запоздало решил он.

– А тебе говорили, Иваныч, что ты на педика похож? – цикнув зубом, спросила деваха, и Никита мучительно покраснел – в который уже раз за этот бесконечный день.

– Он не педик, – раздалось от лестницы. – Совсем даже наоборот. За что и пострадал… Шолом, дамы и господа.

Появившийся на странной кухне Марик выглядел буржуазно до неприличия и напоминал мафиози в часы отдыха – на нем был короткий серо-бежевый халат с почти незаметным значком «Версаче» на нагрудном кармане, а под халатом – свободные домашние брюки такого же цвета. Дополняли картину чуть надменная белозубая улыбка, аккуратно зачесанные назад влажные черные волосы и едва уловимый, но несомненный аромат дорогого одеколона.

– И вообще, хватит на парня наседать, у него сложный день был, – продолжил Марик, приблизившись к столу. – Уже познакомились, нет? Тогда давайте по-быстрому, есть хочется. Никита Бугров, натурал-интеллигент, по профессии – музыкант. А это, – он положил одну руку Никите на плечо, а другую элегантно вскинул, обводя кухню, – наш маленький дружный кагал. Витя Иконников, черносотенец и тварь, но в глубине души – хороший парень. Или наоборот, я еще сам толком не разобрался…

К Никитиному удивлению, Витек ничего не сказал, лишь улыбнулся с благодушной иронией.

– Это, – Марик указал на хмурую мясистую девку в рубище, – Шон Эванс. Англичанка, выбравшая свободу…

– Я не англичанка, а валлийка, мог бы уже и запомнить, – выдохнула та вместе с едкой струей папиросного дыма. – А вообще-то я русская. И звать меня Шуркой…

– Язык и нравы изучала в Ивановском педучилище, – невозмутимо продолжал Марик. – Имени товарища Фурманова, между прочим. Хотя, судя по манерам, не так в самом училище, как в его общежитии на улице все того же товарища Фурманова… В Москве проживает по фальшивому молдавскому паспорту, выданному на фамилию Пештеряну, что в переводе значит «не рви занавеску»…

– Хоть бы ты не пиздел, Марик, – Шон Эванс сплюнула на пол и небрежно вытерла рот ладонью. – И без того тошно, вон Витька все настроение обосрал… А паспорт у меня – настоящий, ты не хуже меня знаешь. Я только фотокарточку переклеила…

Марик повернулся ко все еще согнутой над плитой спине третьего незнакомца.

– Уважаемый зарин, можно вас отвлечь на секунду?

– Та я вже йду, – прозвучало в ответ, и Никита увидел невысокого плотного дядьку с добрым круглым лицом, одетого в спортивный костюм с надписью «Байер Мюнхен». – Усе, як то кажуть, готовченко…

Голос Марика зазвучал почтительно и даже торжественно.

– А это, Никита, сам великий шаман средней и северной Бурятии Харалдай Ех-Анур Тэмдег-Зарин. Слышал, наверное? К нему пол-Москвы на прием ломится. Но позволить себе могут только избранные…

– Та ладно, шо ты, Марик, у самом деле… – благодушно смутился дядька и протянул руку. – Здоров, Никита, сидай, вечерять пора…

– В самом деле, нас сегодня кормить будут или как? – Марик произнес это с шутливой строгостью, но Шон Эванс вдруг, тряхнув грудями, сорвалась с места и начала суетливо, но очень умело накрывать на стол.

Совсем крохотная часть мозга, сохранившая способность трезво оценивать реальность, начала нашептывать Никите, что все происходящее: матерящаяся Шон Эванс, фашист Витек, похожий на прораба-украинца великий шаман с непроизносимым именем и Циммершлюз в пижаме от Версаче, сидящие за столом под стеклянным куполом небоскреба, – не что иное, как подлая и продуманная до мелочей мистификация, затеянная, чтобы окончательно свести его, Никиту, с ума, но сил сопротивляться не было.

– Между прочим, я обещал Никите виски с икрой, – аристократично сообщил присутствующим Марик.

– Да завязывай, Циммершлюз, – протянул Витек. – Давай поедим, как нормальные люди. У нас сегодня щи, каша демидовская, шаньги с мясом… Зря, что ли, Шурка горбатилась?

– Знаешь, Витек, давай ты это говно будешь у себя на слетах хлебать. Деревянной ложкой. Под победный звон балалаек. А в приличном доме и еда должна быть соответствующей…

– Ох и трудно с вами, жидами, – тяжело вздохнул Витек. – Ладно, Шон, икру тоже давай на стол, пища-то, в общем, русская, не потравимся. Только никакого виски, не на кагале!.. Я литруху «Смирновской» прикупил, в морозильнике стоит… – Он дружески хлопнул Никиту по плечу. – Не печалься, Никита Иваныч, сейчас по первой дерябнем – попустит…

По кухне, несмотря на огромное открытое пространство, уже носились удушливые капустно-мясные ароматы.

– Знаете, ребята, я что-то есть совсем не хочу, – с трудом произнес Никита. – Не обижайтесь…

Циммершлюз и Витек озадаченно переглянулись.

– Та шо ж цэ я, у самом деле… – вдруг виновато спохватился шаман в спортивном костюме. – Совсем сдурел! Я ж токо-токо свиженький бурхун-тэге сварганил! А цэ ж против стресса та других неприятностей – перше дело! – Он быстро встал, отодвинув стул. – Шон, доця, давай чашки. Оти, сами большие, ну, ты знаешь…

Шурка послушно поставила на стол несколько тяжелых глиняных пиал, но сама твердо сказала:

– Лично я водку буду. Много.

– А я подлечусь, – весело отозвался Витек. – Я твой бурхун-тэге, Харалдай, очень даже уважаю. Тем более – пятница, завтра на буржуя спину не гнуть… Да ты не напрягайся, Никит, это ж тебе не химия, которой негры славянский мир хотят извести! Народная медицина! От земли-матушки…

Бурхун, который Харалдай бережно разливал в пиалы, снова начав что-то тихо бормотать, был теплым, но не горячим, и уютно пах грибным супом и еще какими-то не то ягодами, не то неведомыми травами. Никита с минуту посидел, обхватив шершавые бока пиалы и вдыхая колдовской аромат.

«Дурман», – подумал он. Но не с опаской, а с радостным предвкушением чего-то доброго, а главное – очень нужного. Ну, дурман… И очень хорошо. Все лучшее, что успело случиться в его комканой, как старая газета, жизни, было дурманом – Настя, музыка… Бабушка – нет, она как раз дурманом не была, она была очень настоящая, его бабушка, маленькая аккуратная седая женщина с глазами озорной девчонки. Она – сомнений не было – сейчас сказала бы: «Пей, Никитушка, хорошие же люди угощают. Только гляди – потом расскажешь, как тебе было, договорились?..»

Циммершлюз и Витек уже сделали по большому глотку и задумчиво сидели, размышляя каждый о своем. Шон Эванс зажгла свечи в красивом старом подсвечнике и клацнула выключателем – лица сидящих за столом сразу сделались мудрыми и загадочными, а звезды за стеклянным куполом превратились в сплошной золотистый ковер, совсем как на заставке «Dolby Digial».

Никита сделал длинный тягучий глоток и закрыл глаза.

Но когда он их открыл, мир был прежним, ничего не изменилось. Марик и Витя по-прежнему задумчиво молчали. Украиноязычный шаман Харалдай вынул из кармана деревянные четки и, прикрыв глаза, медленно перебирал их пухлыми пальцами. Шон опрокинула очередную стопку водки и зачерпнула ложкой икры из стоявшей в центре стола хрустальной салатницы. Отблески свечей подрагивали на лицах и терялись во мгле пентхауса. Тихий шум воды стал еще слышнее, но теперь это не беспокоило Никиту, а наоборот – казалось очень понятным и естественным.

«Господи, как же все красиво…» – подумал Никита, чувствуя, что сейчас заплачет от благодарности – к Богу, к этим случайным, но таким родным людям, к бесконечному дню, который словно извинялся за все беды и боли, что принес с собой. Оказывается, мир только притворяется злым, а на самом деле он добрый, мудрый и красивый, и все будет хорошо – просто потому, что иначе и быть не может, это же так ясно…

Никита опустил глаза и увидел, что его пиала пуста, и это было странно, потому что он запомнил только первый глоток. Но даже будучи пустой, пиала была исполнена особого смысла. Этот смысл было очень просто понять, но невозможно объяснить. Да и зачем объяснять то, что всем ясно?..

– Вообще-то у нас здесь свои традиции, – негромко сказал Марик, закуривая свою черную сигарету и выпуская дым, который пламя свечей тут же превратило в облако золотой пыли, расползающееся над столом причудливым узором. – Каждый вечер посвящен одному из вас, по очереди…

– Сегодня вообще-то у нас игра в правду намечалась, – мягко возразил Витек. – Пятница же…

– Ой, я эту вашу правду, блядь, ненавижу!.. – рявкнула Шон, но – странное дело – Никита почувствовал не раздражение, а пронзительную, всепрощающую жалость к этой матерящейся, как уголовник, некрасивой тетке в рубище. И только сейчас заметил, что это самое рубище сплошь усыпано мелкой золотой пылью, словно оно сшито из мешка неведомого золотоискателя. В этом тоже не было ничего удивительного – тот же золотистый налет, оказывается, украшал все вокруг, причем Никита понял: так было всегда, он просто не замечал…

– Да, пятница, – согласился Марик. – Но сегодня с нами Никита, и это важнее, разве нет?

Никто не ответил, но все были согласны. Никита сам почувствовал это, как и то, что слова, оказывается, совсем не нужны, люди легко понимают друг друга без них.

– Расскажи нам свою жизнь, Никита, – Марик смотрел на него мудрыми добрыми глазами, в которых, подрагивая, жили огоньки свечей. – Ведь она стоит того, чтобы о ней рассказать…

К этой минуте мир открылся окончательно, стряхнув с себя пустоту и злобу, которые совсем недавно казались его сутью.

«Конечно же… Конечно, друзья… Спасибо, что попросили… Моему миру тесно во мне, да и зачем он вообще нужен, если его никому не показывать? Даже Господь создал закат лишь для того, чтобы люди любовались им. А звездное небо – чтобы мы не грустили, когда закат уходит… Того, чем мы не делимся, не существует. А зачем нужно то, что не существует?.. Конечно же я хочу вам рассказать себя… Слушайте…»

Никита вдруг понял, что не говорит вслух, а просто громко и отчетливо думает. И испугался, что не может произнести ни звука. Но испугался лишь на миг – так было даже лучше. Легче и честнее. Честнее и понятней. Почти как музыка…

И, сидя в абсолютной тишине погруженной в золотой полумрак кухни-палубы, Никита Бугров начал думать, думать, думать, думать свою жизнь…

* * *

Он не чувствовал себя сиротой.

Хотя после смерти родителей еще долго – лет до десяти – постоянно рисовал горящие самолеты на клетчатом небе школьных тетрадок.

Но эти рисунки были непроизвольной реакцией детской души, вдруг постигшей, что люди умирают, и не просто люди, а даже самые родные, и не от старости, а от страшных и неожиданных вещей, например, от загоревшейся в небе груды железа.

Но когда Никита склонялся над очередным листком с двумя карандашами – синим и красным (другие были ему не нужны), то чувствовал не тоску по жившим-жившим и вдруг исчезнувшим папе и маме, как, наверное, думали обеспокоенные учителя, а ту самую детскую смесь ужаса и восторга, которая каждый раз заставляла его вскидывать голову, когда он слышал гул очередного пролетающего высоко в небе лайнера. В такие минуты Никита с замиранием сердца мечтал о том, чтобы огромная летающая машина загорелась у него на глазах, беспомощно накренилась и с ревом полетела к земле, оставляя за собой черный дымный след…

Но об этом Никита не рассказывал никому, даже бабушке. Он был умным мальчиком.

А острого, ранящего душу сиротства он не чувствовал по причине вполне объяснимой – с самого раннего детства он жил с бабушкой, и родители – молодые, счастливые и свободные – приезжали к ним на выходные, как радостные ожидаемые гости – с кучей подарков, билетами в приехавший на гастроли цирк и неизменной стопочкой рублей, которую бабушка аккуратно прятала в верхний ящик старого комода.

Конечно, Никита помнил запах маминой кожи и блузки, помнил, какими могучими казались плечи отца, когда он, пятилетний и восторженный, сидел на них во время праздничного салюта, но, наверное, этого было мало, чтобы мир стал пустым и ненужным, когда папы и мамы не стало.

Другое дело – бабушка. Без нее, наверное, мир рухнул бы за одну секунду. Но бабушка – живая, добрая и любимая до слез – была рядом. Поэтому и с миром ничего не случилось.

Воспитывать Никиту – в привычном дурацком смысле этого слова – было не нужно. Он рос вежливым, сообразительным и в меру послушным мальчиком. Неплохо учился, пропадал с мальчишками во дворе, читал книжки и смотрел мультики.

Когда он учился в третьем классе, бабушка отвела его в музыкальную школу, и почти сразу выяснилось, что у мальчика «есть способности». Но даже сольфеджио, музыкальная грамота, нудные гаммы и этюды Шопена не смогли испортить детство Никиты, уютное, распахнуто-свободное, пахнущее листвой заросших палисадов и кострами на берегу Волги.

Только повзрослев, Никита смог оценить бытовой подвиг бабушки. Сразу после гибели родителей она продала их совсем новый «форд» (в те годы это была дорогая и престижная машина), а трехкомнатную родительскую квартиру в районе Юность разменяла на три однокомнатные, которые постоянно сдавала – то студентам, то командировочным, то переехавшим в Тверь молодым семьям. Поэтому Никита рос, чувствуя себя не беднее и не богаче своих друзей и одноклассников.

А потом он повзрослел. Произошло это в восьмом классе. Голос его, попускав несколько месяцев смешные петушиные трели, зазвучал низко и грубовато, под носом появилась полоска редких темных волос, а мысли все чаще и чаще приобретали совершенно определенное направление.

Тогда бабушка и решила едва ли не в первый раз поговорить с ним «серьезно». Вернее, говорила она как раз подчеркнуто несерьезно, то и дело со смущенной улыбкой запинаясь, как девочка, и понижая голос, словно их могли подслушать. Но этот разговор Никита запомнил на всю жизнь.

– Никита, родной, давай с тобой договоримся, – сказала тогда бабушка. – У тебя сейчас начнется самое интересное время в жизни – первые влюбленности, барышни, приключения… Ну, ты меня понимаешь… Давать тебе советы я не собираюсь – во-первых, юность не слушает старческих советов, и правильно делает, а во-вторых, откуда мне знать, как вы сейчас живете? У каждого поколения свои грешные радости… Поэтому я прошу тебя об одном, – золотистые глаза бабушки в этот миг были очень молодыми, девичьими, и в них прыгали озорные весенние огоньки. – Рассказывай мне все, что с тобой будет происходить, ладно? Я имею в виду – вообще все…

– Ба, да ты что! Я, наверное, не смогу… – пробасил потрясенный Никита и мучительно покраснел. Краснел он столько, сколько себя помнил, и сколько помнил, ненавидел себя за это.

– Нет, ну так не пойдет! – бабушка заговорщицки нагнулась к нему. – Послушай, должна же быть в мире хоть какая-то справедливость! Ты себе даже не представляешь, Никитушка, как много разных вещей прошло мимо меня. Твой дедушка, он… был очень строгим человеком. А сам взял и умер в сорок два года, совсем молодым, ты знаешь… И я осталась с твоей мамой. А потом появился ты… В общем, жуть – одни сплошные заботы и ответственные решения, представляешь? А ведь нам, девчонкам, хочется совсем другого!.. – Бабушка смущенно хохотнула, совсем как его одноклассницы, когда говорили что-то стыдное, но приятное. – Сама я уже ни на что не гожусь, это ясно. Зато смогу все почувствовать через тебя, понимаешь?..

Никита ничего не понимал. Онемевший от неожиданности, он слушал бабушку с пылающими щеками и глупо разинутым ртом.

– А что это ты так удивляешься? – улыбнулась она, тоже порозовев от радостного волнения. – Ведь обидно же прожить жизнь дурой, которая не испытала и половины всех радостей, которые положено!

– А кем положено, бабуль? – неуверенно спросил Никита.

– Как – кем? Господом Богом, конечно! – не задумываясь, ответила бабушка и протянула ему ладонь с красивыми длинными пальцами. – Ну что, слово?!

Чувствуя, что он делает что-то очень неправильное и глупое, о чем не раз пожалеет, Никита пожал протянутую руку. Бабушкины глаза сверкнули молодым огнем.

– Только не говори никому, – понизив голос, прошептала она и улыбнулась. – А то еще решат, что я – старая извращенка, а ведь это неправда… Я же не виновата, что у меня молодая нерастраченная душа!.. – И уже совсем по-другому, спокойно, добавила: – А насчет музыкальной школы, Никит, решай сам, ты уже взрослый…

О музыкальной школе бабушка упомянула не просто так. За два последних года Никита из лучших ее учеников превратился в законченного троечника и кандидата на отчисление. Его ругали за неправильную аппликатуру и нечеткое построение музыкальных фраз, несоблюдение нюансов и провисание рук. И это было особенно обидно, потому что ему казалось – он только начал по-настоящему понимать и чувствовать музыку. А главное – любить.