Текст книги "Музыка для богатых"
Автор книги: Юрий Рогоза
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Самый жуткий скандал разразился, когда завуч Татьяна Максимовна застала Никиту за роялем в пустом вечернем классе. А ведь он оказался там совсем случайно. Ему просто вдруг захотелось прикоснуться к клавишам и подумать в одиночестве. Проходя по коридору, он увидел приоткрытую дверь, силуэт инструмента в полумраке класса, вошел, сел, поднял крышку и начал негромко играть одну из прелюдий Рахманинова. Как только прозвучали первые звуки, на душе стало легко и приятно, и Никита подумал об однокласснице Нине Шестаковой, которая вчера при расставании вдруг поцеловала его в щеку, вспомнил, как хорошо было на Волге, куда они с ребятами ездили в субботу вечером, затем начал представлять себе, как они пойдут на день рождения к Юрке Орлову из «Б» класса…
Вспыхнувший внезапно свет заставил его вздрогнуть и прищуриться. Пальцы на клавишах замерли сами собой.
– Что это?! Я спрашиваю: что это за мерзость?! – Обычно спокойную и даже приятную женщину крупно трясло, она не говорила, а орала, брызгая слюной.
– Да нет… Я просто… – попробовал объяснить Никита, но завуч не дала ему договорить, вдруг забившись в истерике.
– Молчать!! Прекратить!! Хам!.. Как ты вообще посмел!! Как ты мог?!! Вон отсюда!.. Из школы – вон!!
Двадцать минут назад Татьяна Максимовна, придя домой, застала своего мужа, подполковника в отставке, с молодой любовницей, стройной и бесстыжей продавщицей Наташкой, живущей по соседству, поэтому, собственно, не находя себе места, и вернулась в школу, бродя теперь по темным коридорам в злобно-истеричном состоянии. Но Никита-то этого не знал. Поэтому всерьез расстроился и вернулся домой задумчивым и грустным…
А через два дня, в пятницу, его вызвали на педсовет. Звучали слова «глумление», «надругательство», «вандализм»… Стоящий с виновато опущенной головой Никита не знал, что ответить сидящим за длинным столом неестественно серьезным взрослым людям, вдруг ставшим официальными и очень чужими. А потом ему велели подождать в коридоре…
Через минуту из-за двери вынырнул учитель сольфеджио Борис Анатольевич, не по возрасту быстрый, взлохмаченный. Схватил Никиту за рукав, оттащил в сторону, к окну, поднял прячущиеся за густыми бровями молодые глаза…
«Сейчас велит покаяться», – устало подумал Никита.
Но старик, пристально глядя ему в глаза, произнес совсем другое:
– Никита, дорогой, послушай меня, пожалуйста… Из всего, что наговорили, я понял только, что у тебя есть своя музыка… Так?
Никита неопределенно пожал плечами. Своя музыка? А что это значит?..
– Так вот, послушай… – радостно и энергично продолжил Борис Анатольевич и махнул слабой рукой в сторону двери. – Чем бы вся эта говорильня не закончилась, наплюй, слышишь!..
– В каком смысле? – спросил сбитый с толку Никита.
– В прямом! Наплюй и живи себе дальше! И обязательно играй! Играй!.. Даже если они тебя выгонят! Подумаешь… Музыкальные школы заканчивают миллионы людей. А своя музыка есть у нескольких десятков в мире! Да и то я не уверен…
Тогда, в школьном коридоре, Никита так ничего и не понял. Из школы его не исключили. А Борис Анатольевич через три месяца умер от инфаркта…
Никита все чаще и чаще садился за клавиши, когда никто не слышал. Но теперь у него появилась еще одна страсть – мотоцикл…
Странно, раньше он вообще не обращал внимания на эти отвратительно жужжащие машинки, летающие по старым тверским улицам. И не понимал гордо-снисходительных взглядов, с которыми их обладатели неторопливо снимали шлемы, остановившись около кафе или школы, в которой училась подружка. А теперь он провожал восторженным взглядом каждый из них, кожей чувствуя, что мотоцикл – это свобода и молодость, это волшебство, дающее крылья…
Ездить он научился очень быстро, за два дня. Старая «Ява» Кольки Романова, доставшаяся тому еще от отца, была разбитой, как фронтовой грузовик, и не умирала только потому, что на ней брали первые уроки двухколесного мужества все новые и новые поколения тверских пацанов. Сделав на ней, грохочущей полуоторванным железом, несколько больших кругов по окрестным улицам, Никита понял, что раньше, до того как сесть в седло, не вполне жил, сам того не осознавая…
Бабушке он рассказал о мотоцикле так сдержанно, как только мог. Потому что был уже большим мальчиком и понимал – это дорого. Очень дорого. Слишком дорого…
…Из салона позвонили в день его шестнадцатилетия. Утром, часов в десять.
– Ба, ну ты что?! – даже сквозь запредельное, нахлынувшее космической волной счастье в душе Никиты прорвалось чувство жгучей вины. – Зачем?.. Я бы сам… Через пару лет…
Бабушка, стоя на пороге, смотрела на него с улыбкой. И казалась очень молодой.
– Ты продала что-то, да?! А вообще, что я спрашиваю, конечно же продала!.. Что-нибудь очень свое, да, ба?.. Самое дорогое и личное?! Слушай, давай я прямо сейчас в салон позвоню, а? Ребята не обидятся…
– Даже не вздумай…
Бабушка подошла и положила свою мягкую ладошку Никите на грудь, она часто так делала.
– Во-первых, не обижай меня. Сегодня очень важный день, и я к нему долго готовилась. А во-вторых, я бы полмира продала, лишь бы увидеть тебя таким, как сейчас… Когда-нибудь – потом, не скоро – ты сам поймешь, что главное счастье на свете – это радовать тех, кого ты любишь…
Такой вот она была, Никитина бабушка.
Жизнь окончательно стала счастьем. Пролетев над километрами окрестных дорог на верном «корейце», Никита возвращался домой и садился за инструмент, чтобы рассказать миру о своих радостях и мечтах. Бабушка ему не мешала. Застывшая на старом стуле в углу комнаты, задумчиво-внимательная, она, бабушка, была не в счет. От нее у Никитиной души не было секретов…
Иногда она даже не входила, а слушала музыку из соседней комнаты, через приоткрытую дверь.
– Ба, а тебе вообще… ну… нравится то, что я играю? – как-то решился спросить Никита, все время робко откладывавший этот разговор.
– Даже не знаю, Никитушка… – бабушка виновато потупилась. – Ты только не обижайся, ладно? Я просто так к твоей музыке привыкла… Вот ты играешь – и словно мы с тобой разговариваем! И еще кажется, я при этом такая молодая-молодая…
Потом была Настя. Настя…
Однажды Никита, катаясь, остановил мотоцикл возле стоявшей у дороги девичьей фигурки. Зачем? Просто так…
День был не по-весеннему жарким. Теплое, как хлеб, русское небо казалось необъятным и чуть тревожным. Работающие вдали женщины-крестьянки что-то напевали.
У нее было простое открытое лицо и синие, под цвет неба, глаза. Горячий ветер развевал пшеничные волосы. Она не улыбалась, но и не отводила глаз…
Никита выключил двигатель и слез с мотоцикла. Протянул руку, и девушка тут же протянула навстречу свою – крепкую, но трепетную, как подобранная с земли ласточка. Не сказав друг другу ни слова, они пошли, держась за руки, в тот уголок мира, где никого не было.
Книги и фильмы любят описывать, как неопытные любовники путаются в одежде, двигаясь робко и суетливо. Никита не помнит, куда делась их одежда. Да и была ли она вообще?.. Когда два юных тела сплелись, на планете Земля одновременно ударило десять тысяч молний. Боль и наслаждение было одним и тем же, просто раньше почему-то казалось, что это – разные вещи. Танец их тел длился вечно. У него, танца, не было ни имени, ни меры. А потом они оба на миг ослепли от золотого счастья и долго плакали, обнявшись, навзрыд, не сдерживаясь и не стесняясь, таким невыносимым было их наслаждение…
Даже сегодня, угрюмый и проклятый, повзрослевший от мерзостей мира, Никита не нашел слов для того, что было у них с Настей. Любовь? Но они совсем не знали друг друга. Секс? Он тогда вообще не очень понимал, что значит это короткое иностранное слово…
Она была его первой женщиной. Он – ее первым мужчиной. Они жили, только обнимая друг друга. Все остальное время их тела ныли от боли, как плохо зажившие раны, и требовали друг друга.
Никита не помнил Настиного голоса. Разговаривали ли они вообще? Наверное, да. Откуда-то же Никита знал, что ее зовут Настя, что она старше его (ей было восемнадцать), знал село, в котором она жила, потому что каждый вечер лихо отвозил ее туда на мотоцикле по разбитой грунтовке.
Никита не скрывал того, что с ним случилось, от бабушки. Он же дал слово.
– Ба, у меня теперь есть Настя, – глупо сказал он в первый же вечер, стоя посреди темной комнаты и не зная, что добавить.
Оставалось надеяться на бабушку – все его мальчишеские объятия и поцелуи она любила обсуждать долго и подробно, с нежным любопытством. Но сейчас, наверное, что-то почувствовала. Потому что ни о чем не спросила Никиту, лишь улыбнулась и вышла из комнаты, на ходу прикоснувшись мягкой ладошкой к его груди.
Они с Настей встречались каждый день. Они любили друг друга в стогах сена, в теплой, как одеяло, волжской воде, на лужайках перелесков… Два юных благодарных существа, задыхающихся от наслаждения и не знающих, что его можно стыдиться. Они не говорили о любви, но знали, что всегда будут вместе. Они ничего не знали друг о друге, но знали все.
Среда тогда не отличалась от воскресенья, а ливень от жары. Музыка перестала быть главным на свете, а мотоцикл был нужен лишь для того, чтобы доехать до стоявшей у обочины Насти…
Их было девятнадцать. Девятнадцать дней жизни Никиты Бугрова были отдельными от всех остальных, они состояли из Настиного пахнущего летом и счастьем тела и пролетающих, как одна секунда, ночей расставания.
На двадцатый колхозный трактор, подпрыгнув на повороте, рассыпал по дороге пол-ящика крупных ярко-желтых яблок. Летящий на «корейце» с Настей за спиной Никита успел заметить эти золотые шары смерти, но тормозить было поздно, а обогнуть все до одного – нереально, яблоки устилали асфальт плотным душистым ковром…
У Никиты было двенадцать легких переломов и сотрясение мозга. Он глаза открыл лишь через две недели, а пролежал в больнице три месяца.
Настя умерла сразу. Ее голова разлетелась на части, ударившись о придорожный бетонный столб…
Выйдя на крыльцо больницы через три месяца, Никита отправился не домой, а на могилу Насти. Руки и ноги не то чтобы болели, нет, просто казались немного чужими. Но все равно он шел очень долго, и когда добрался до старой покосившейся ограды, уже начинало темнеть.
– Ты куда это на ночь глядя собрался, паря? – спросил его ветхий дедушка с выцветшими глазами и погасшей папиросой в углу морщинистого рта, единственный, кто встретился по дороге. – Гляди, того… Про наше кладбище люди вона какие страсти говорят!.. Не приведи Господь, малую ведьму встретишь… Эй, паря, ты чего? Я ж тебе по-серьезу говорю… Небось, слыхал про нее, ну, которая за девок, что до срока померли, месть выдает?.. Стой! Да стой ты!.. Завтра лучше придешь, с утреца… Не буди лихо, пока оно тихо! Слышь, чего говорю-то?.. Ну, гляди, как знаешь…
Никита не знал, зачем пришел сюда, на совершенно чужое ему сельское кладбище. А его тело и душа не знали, как будут жить без Насти.
Наступил май.
Остывающая земля бесновалась от молодой силы.
Никита хватал ртом весенний воздух, пахнущий сиренью, жасмином и горем. Кресты и обелиски призраками проступали сквозь молодые заросли. Луна над головой была огромной и темной, как отравленный апельсин…
Узкая тропинка петляла между рядами могил. И Никита послушно пошел по ней, лунной и зовущей. И не ошибся.
Оградки не было. Холмик на Настиной могиле скрывала мешанина мертвых цветов, чужая сирень тянула к нему непрошеные душистые ветви, девушка на фотографии была живой и не похожей на его Настю…
Никита сел на старую покосившуюся скамейку и решил, что никогда не уйдет отсюда. Но, просидев так неизвестно сколько, вдруг услышал в темноте легкие шаги и вскинул голову, вглядываясь в темноту.
Она была здесь – напряженная, как струна, фигурка в детском платье, замершая в проходе между могилами. Но как только Никита заметил ее, резко отвернулась и быстро зашагала по золотистой от луны тропинке прочь, в чернеющие заросли. Обезумевший Никита бросился следом. Он бежал быстро, но детская фигурка никак не приближалась, продолжая маячить далеко впереди, словно заколдованная. И все же он догнал ее, упав на колени, схватил за худые, обтянутые ситцем плечи, развернул…
У нее было лицо тридцатилетней женщины. Губы напоминали косой шрам. Злые глаза не знали, что такое прощение.
Голоса невидимых ночных птиц все носились над старым кладбищем, над огромным, задыхающимся от весны миром и знали все о жизни и смерти…
Никита не произнес ни слова. Он, все так же стоя на коленях, рванул незнакомку к себе, обхватил руками, прижался к худому детскому телу, крупно вздрагивая от слез. Оглушенный и нездешний, он не просил у нее пощады. Он просил жалости и защиты, как ребенок – потерявшийся, осиротевший и напуганный.
Она не оттолкнула его. Но и не пошевелилась. Маленькая статуя в ситцевом платьице. Фея украденного женского счастья.
«Конечно же… Она никогда не сможет простить меня…» – со спокойным горем подумал Никита.
И тут фигурка пошевелилась. И заговорила. Ладошка, гладившая Никиту по волосам, была детская-детская, а голос – наоборот, очень взрослый, со скорбной хрипотцой…
– Как же ты с этим жить собрался? А?..
И она, вдруг резко оттолкнув Никиту, развернулась и шагнула в ночь. А он, рухнув спиной на землю, заорал – хрипло и оглушительно, как не кричал еще никогда в жизни. Ему казалось: он ослеп и умер от обрушившейся на него боли – огромной, как мир, и слишком страшной, чтобы существовать на самом деле.
Все еще лежа и зайдясь в вопле, Никита провел ладонью по груди, ожидая нащупать кровавое месиво.
Раны не было. Даже рубашка была целой.
Но еще не перестав кричать, он уже знал, что произошло. За миг до того, как исчезнуть, маленькая девушка с лицом тридцатилетней женщины с хрустом вонзила в его дергающееся в кровавой муке сердце толстый и узловатый сучок вечного проклятия…
* * *
Никита проснулся от того, что его душат, при этом жестоко, до боли, выкручивая правую руку. Происходило это в абсолютной темноте и почему-то под ритуальный бой барабанов. Чувствуя, что в глазах темнеет, Никита собрался с силой, захрипев, рванулся и… перевернулся на спину. Минуту или две он судорожно хватал ртом воздух, словно вырвавшийся на поверхность ныряльщик, чувствуя, как неистово колотится в груди сердце. Еще не до конца придя в себя, он уже понял, что лежит совершенно голый на огромной удобной кровати и, скорее всего, его никто не душил – просто он спал, уткнувшись лицом в мягкую подушку и неудобно заломив ту самую руку, по которой сейчас бегали миллионы невидимых мурашек. Барабанный бой, правда, не исчез совсем, но перестал быть оглушительно грозным и превратился в далекий непонятный звук, не имеющий к нему, Никите, никакого отношения.
А затем он вспомнил все… Дикую ссору в студии, свое блуждание по сумеречной Москве, неизвестно откуда взявшегося Микерина, таинственного Марика Циммершлюза, его странных квартирантов и ужин, вместо которого он выпил пойло, приготовленное хохлом – шаманом с непроизносимым именем, скорее всего – шизофреником.
Сейчас, по всем законам здравого смысла, ему следовало вскочить и немедленно бежать отсюда куда глаза глядят. Но – странное дело – бежать совершенно не хотелось. Наоборот, Никиту захлестнула волна давно забытых им чувств – покоя и уюта, и хотелось ему не бежать, а нежиться под одеялом, ощущая доброе послевкусие колдовского напитка, нашептывающее, что все очень хорошо и бояться в этом мире попросту нечего.
«Мне давно не было так хорошо, – неожиданно для самого себя сформулировал Никита. – С чего бы это?..»
И вдруг замер от радостного ужаса. Ему показалось, что проклятие, с которым он жил долгие годы, исчезло. Но это длилось лишь миг – он почти сразу же почувствовал, что проклятие, вросшее в душу колючим осиновым колом, никуда не делось, только загадочным образом сжалось и теперь было не больше карандаша. Но сидело на месте крепко. Мертво.
Никита, не вылезая из-под одеяла, огляделся. «Президентский люкс» при свете дня казался еще просторнее и буржуазней. Одежды нигде не было видно, поэтому Никита завернулся в тонкое одеяло и, встав, прошлепал босыми ногами по фигурному паркету. День был серым и угрюмым, но вид из окна все равно завораживал: бушующая Москва далеко внизу, словно фатой, была укрыта дымкой тумана и от этого непохожа на себя, казалась нежной и загадочной.
Посетив огромный, вымощенный мрамором туалет, Никита хотел было принять душ и почистить зубы, но подумал, что, не имея во что одеться, делать это нелепо. О том, кто его раздел и как именно это происходило, он старался не думать.
Поколебавшись еще пару минут, он приоткрыл незапертую дверь в коридор. Гул барабана стал заметно громче, только теперь к нему примешивались глухие выкрики. Стараясь двигаться бесшумно, Никита пошел на эти странные звуки по изгибающемуся коридору, но вскоре замер, увидев впереди огромного амбала в белой рубашке и черном костюме. Было совершенно непонятно, кто это такой и что он делает в пентхаусе Марика Циммершлюза, но спросить напрямую у Никиты не хватило смелости. Вместо этого он тихо прохрипел:
– Здрасьте…
Амбал не ответил, только без всякого удивления осмотрел завернутого в одеяло Никиту маленькими внимательными глазами и поправил полу расстегнутого пиджака. Никита малодушно побрел в обратную сторону. Пройдя метров двадцать, он снова остановился – из-за ближайшей двери доносились звуки, как ему показалось, оживленного разговора. Никита постучал. Не дождавшись ответа, постучал еще раз и деликатно приоткрыл дверь. А приоткрыв, окаменел на пороге.
За дверью была точно такая же квартира, как и та, в которой он проснулся, только мебель, кажется, была расставлена чуть по-другому. Впрочем, мебель как раз была ни при чем – Витек и Шон расположились прямо на полу в центре комнаты. Абсолютно голая Шон стояла раком (Никита с детства вздрагивал, слыша это отвратительное вульгарное слово) и, закатив помутневшие глаза, издавала восторженные утробные вопли, а бодрый Витек, победно взвившийся над ее телом, двигался азартно и весело. Он даже вскинул молодое румяное лицо и подмигнул Никите, прежде чем тот опомнился и шарахнулся назад, в коридор, захлопнув дверь. Сердце его снова бешено билось о грудную клетку, а от щек, наверное, можно было прикуривать. Поддернув сползающее с тела одеяло, он побрел назад, твердо решив отсидеться в «своей» комнате, но навстречу ему уже двигалась по коридору грозная фигура с рогами на голове, похожая обликом на беспощадного самурая из кровавого японского фильма.
«Господи, да что ж меня второй день глючит-то так?..» – обреченно подумал Никита, но по-настоящему испугаться не успел – фигура остановилась и стащила с головы огромную рогатую маску. Без нее шаман с прилипшими ко взмокшему лбу темными волосами выглядел трогательно, как актер провинциального ТЮЗа, вышедший в антракте перекурить, не снимая костюма.
– О, прывит, Никита, – как ни в чем не бывало произнес он и шмыгнул носом. – А шо цэ ты в одеяли бигаешь? Токо проснулся?
– Доброе утро, Харул… Извините, никак не могу запомнить ваше имя, трудное очень… – промямлил Никита.
– Харалдай, – без обиды подсказал шаман. – Но ты, пока то да се, зови меня Анатолий Макарович, так оно легче будет. Чи просто – Анатолий… – добродушно добавил он.
– Скажите, Анатолий, – Никита прокашлялся. – Вы случайно не знаете, где моя одежда?
– А шо, Шурка не постирала? – искренне возмутился Харалдай. – От ледачая девка! Тьфу… Ну ничого, пойдем, я тебе якись треники знайду, бо в одеяле ж – не дело…
– Нет, что вы, спасибо, не нужно… – торопливо пробормотал Никита.
Он с детства был болезненно брезгливым, но очень не хотел обидеть шамана Анатолия, который, несмотря на всю дикость происходящего, сейчас казался ему хорошим и очень добрым человеком.
– Ну як знаешь, – не стал настаивать тот. – А у меня прямо зранку цэй… клиет був. Фамилию говорить не буду, так, миллионер один… – Шаман тяжело вздохнул и сокрушенно покачал головой. – От бедолага… Зовсим душу занапастил! Сами астральни дыры… Хорошо хоть, шо до меня вовремя прыйшов…
– А вы что… помогли ему? – с робким недоверием спросил Никита.
– Ну а як же! – удивленно пожал плечами шаман. – Такэ скажешь, прости, Господи! Якый же зарин отпустит чоловика, шоб не помочь!.. Такого глава тридцати трех духов Утэ – Бабай ни за шо не простит! Ладно, выбачай, я это, до душа схожу, бо так бесов гонял, шо аж мокрый весь… А ты йди наверх, кофе попей, зараз, думаю, уси подтянутся…
И он, смешно переваливаясь, пошел по коридору, а Никита зашлепал вверх по знакомой лестнице.
От золотого ночного уюта наверху не осталось и следа. Из-за свинцового неба над столицей стеклянный купол казался выкрашенным грубой серой краской. А сама верхняя площадка оказалась намного больше, чем показалось Никите ночью. Уже знакомая ему огромная кухня занимала десятую ее часть, не больше. В нескольких метрах за кухней начинался большой бассейн. «Вот почему, оказывается, вода плескала!..» – с облегчением понял Никита. Рядом с бассейном возвышалась вешалка с кучей одинаковых махровых халатов, стояло несколько дорогих тренажеров, по виду которых почему-то сразу было ясно, что на них никто не занимается спортом, и несколько сиротливых пляжных шезлонгов.
Остальная поверхность «таблетки» зияла космической пустотой, хоть и была неизвестно зачем обнесена по периметру невысоким заборчиком с деревянными перилами.
Было странно, что Циммершлюз не соорудил там поле для гольфа с настоящей травой и маленькими электромобилями, было бы вполне в его духе.
Ходить в одеяле было очень неудобно, и Никита подошел к бассейну, надеясь найти хотя бы относительно чистый халат. К его удивлению, они все были нетронутыми и пахли химической свежестью прачечной. Он уже снял один, приблизительно подходящий по размеру, с никелированного крючка, как вдруг ему непреодолимо, резко и, главное, непонятно отчего захотелось врезаться всем телом в неподвижную поверхность воды. Таких простых и одновременно сильных желаний в Никитиной душе не возникало давно, поэтому он, не до конца осознавая, что делает, бросил халат прямо на пол и прыгнул в бассейн. Вода не обожгла его холодом, но и не была противно подогретой. Никита быстро доплыл до стенки, оттолкнулся и размашисто поплыл в другую сторону, недоумевая, откуда взялось это неудержимое ощущение свободы и счастья – бесконечного и лишенного тревог, какое бывает только в детстве. Он плыл все быстрее и быстрее, и не чувствовал усталости, и улыбался неизвестно чему, и вода пахла не хлоркой, а волжскими плесами, летом и дружбой, и с берега, размахивая руками и подпрыгивая, что-то кричали пацаны-соседи…
Чудо исчезло так внезапно, что Никита чуть не утонул, глотнув воды и мучительно закашлявшись. Все снова было прежним. Он, совершенно голый, застыл в центре чужого бассейна на чужой крыше, залитой отвратительным светом хмурого дня, а с кафельного берега ему махали руками не друзья из залитого солнцем детства, а Витек и Шон. Оба явно приготовились купаться. Витек – худой и жилистый, как уголовник, был в похожих на семейные трусы плавках. Полное и упругое тело Шон прикрывал допотопный ситцевый купальник с перекрученными лямками.
Никита попытался неловко прикрыть интимное место, снова глотнул воды и закашлялся. Квартиранты-любовники рассмеялись.
– Не парься, братан, что естественно – не безобразно, – цикнув зубом, выдал Витек и со скрипом потянулся, раскинув мускулистые руки. – Эх, мать моя женщина!.. – И он, подняв алмазную груду брызг, рухнул в бассейн, тут же вынырнув и по-собачьи отфыркиваясь.
– Шон, извините, – торопливо заговорил Никита, вдруг испугавшись, что англичанка проделает то же самое. – Вы случайно не знаете, где моя одежда? Анатолий Макарович сказал, что…
– Тьфу, блядь… – благодушно выдохнула девушка и с животной нежностью посмотрела на Витька. – А все он, козлина! Мозги мне задурил с самого утра… Не переживай, паря, все постирано-посушено, я мигом…
И она куда-то направилась, вильнув напоследок мощной задницей.
Никита так лихорадочно выбирался из бассейна, что ударился коленом о кафельный угол. Он быстро захромал к брошенному халату.
– Эх, водичка волшебная! – фыркнул вновь вынырнувший Витек.
– В каком смысле? – напрягся Никита.
– Да в прямом, – удивленно пожал плечами Витек. – А ты че, не заметил? Ну, когда купался…
– Наоборот!.. То есть… Я заметил, просто решил… – Никита вконец растерялся и покраснел.
– Это Харалдай, дай ему Бог здоровья, постарался. – Витек выбрался из бассейна и запрыгал на худой ноге, вытряхивая из ушей воду. – Еще в среду… Ну, типа освятил ее. На свой шаманский манер, естественно. А то, говорит, бассейн есть, а никто не купается, не по-хозяйски… Нас всех отсюда попросил, надел свою хламиду бурятскую, кричал чего-то, в бубен колбасил… Часа два, не поверишь… Я, честно говоря, думал, так, понты для приезжих, а оно работает!.. Эх, жрать хочется…
Никита очень хотел спросить, что именно чувствовал Витек, когда купался, но не успел.
Шон, несущая одежду Никиты, сложенную аккуратной стопкой, появилась вместе с шаманом. В спортивных штанах, вьетнамках и свежей, но застиранной футболке, тот еще больше, чем вчера, походил на непьющего бригадира гастарбайтеров.
– Доброе утро, – вежливо сказал он. – Уже позавтракали, чи як?
– Здорово, Харалдай, – бодро поздоровался Витек, набрасывая на широкие худые плечи халат. – Какой там позавтракали!.. Вот сидим, жрать хотим!.. Ну чего, Шурка, кормить-то мужиков будешь? Или, может, не заслужили?..
И он с похабно-заговорщицким видом подмигнул Никите, который снова густо покраснел.
Завтрак был простым и вкусным. Яичница с поджаренным беконом, сыр, свежий хлеб, разные соки. Все это появилось на столе мгновенно и словно само по себе. Но на самом деле, конечно же, все приготовила и подала Шон, просто получалось это у нее так быстро и ловко, что Никита опять поразился – ему старомодно казалось, что быть одновременно некрасивой матерящейся стервой и прекрасной хозяйкой девушка не может.
Но еще больше поразило Никиту другое. Он ел с аппетитом и легким сердцем. Совсем как в юности, при бабушке. И как у него больше не получалось ни в случайных кафе на улице, ни в ресторанах гастрольных гостиниц, ни, тем более, в жуткой московской квартире.
Харалдай словно подслушал его мысли.
– Чуешь, Никита, ну, як ты вообще? – шепотом спросил он, выбрав момент, когда Шон и Витек о чем-то разговаривали.
– В каком смысле? – не понял Никита.
– Ну як? У прямом смысле… Я ж тебя вчера трошки того… посмотрел. Дела там хреновые, мутные, я так, для пробы, малость почистил… А шо, совсем не легче?
– Вы знаете, легче… – шепотом признался Никита. – Я с самого утра почувствовал, честное слово… Даже удивился…
– От и добре, от и молодец… – радостно забубнил шаман. – Значит, будет дело, не переживай! Зробым тебе облегчение. А як же иначе! Ты ж молодой совсем хлопец, нечего усяким злобным эгрегорам тоби душу кромсать…
– Спасибо, Анатолий Макарович… – ответил оторопевший Никита и повернулся к развалившемуся в кресле Витьку. – Виктор, а вы случайно не знаете, где Марик?
– Да кто ж его, пархатого, ведает, – равнодушно пожал плечами Витек, отхлебнув крепкого чаю из подстаканника. – Шустрит где-то, жидяра. Они ж неугомонные, сам знаешь…
– Вин цэе… казав, шо как раз по твоим делам кудысь пишов, – отозвался Харалдай. – И попросыв, шоб ты не уходил…
– И не «выкай» ты мне, ради Христа! Слышь, Никита… – попросил Витек. – Как брата тебя прошу…
– Хорошо, конечно… – быстро согласился Никита. – Извини…
– А меня чтобы Шуркой звал, ясно? – пробасила за спиной Шон.
– Ты бы оделась! Шурка… – одернул ее Витек. – А то трясешь здесь грудями, как прости Господи…
Та едва слышно огрызнулась, но все же пошла и накинула на могучее тело халат.
– Ребята, – Никита жутко смущался, но понимал, что разговор нужно начинать прямо сейчас, пока не вернулся Циммершлюз. – Я, наверное, чего-то не понимаю, но… где я оказался? Ну, в смысле, что вы все здесь делаете? Да и я тоже…
Он, покраснев, замолчал, понимая, что от волнения говорит путано, как дегенерат. Шон, Харалдай и Витек задумчиво молчали, опустив глаза.
– Я серьезно… – взмолился Никита. – Вы, наверное, знаете что-то такое, чего не знаю я, так расскажите!.. Ведь так в жизни не бывает!
– У жизни як раз всякое бывает… – тихо отозвался шаман.
– Не путай парня, Харалдай, – вмешался Витек. – Мы же все отлично понимаем, о чем он. Сами первое время себя вопросами изводили. Что, скажете, не так?
– Було такое дело… – покорно кивнул шаман.
– А теперь? – с замиранием сердца спросил Никита.
– А что теперь? – хохотнул Витек. – Привыкли, блин горелый! И потом – разговоры эти, игры… Прикольно! А русский человек, он же как – духом силен, а душою слаб, вот к чуду и тянется! Помнишь – царевна-лягушка, по щучьему веленью…
– Ну, с теми все как раз понятно, – негромко вставил Харалдай. – Обычные демоны второго уровня… Му-Шубууна проделки….
– Вот мы сдуру и расслабились, – не реагируя, продолжал Витек. – А Циммершлюзам, им же, иудам, только этого и надо, тут как тут, рады стараться!.. Рубль одолжат, а взамен душу потребуют!..
– А на кой хер ему твоя душа? – Шон наконец подсела к столу и закусила углом рта папиросу. – Не думал?
– Откуда я знаю, – невозмутимо ответил Витек. – Я ж не жид…
Харалдай явно хотел что-то сказать, но промолчал. Только многозначительно покачал головой.
– Нет, но вы мне хоть что-то объясните? – Никита беспомощно обвел присутствующих взглядом.
– А что объяснять? Что объяснять-то, Никит? Тебя формальная сторона интересует? Здесь как раз все просто – мы все типа снимаем у Циммершлюза квартиры.
– Вот именно – типа!.. – Шон снова омерзительно сплюнула на пол. – Мудаком не прикидывайся, да? Где ты еще такие условия видал? И такие цены? И где видал, чтобы хозяин квартиры сам своим жильцам работы подыскивал?
– Подозрительного много, я же не спорю… – миролюбиво согласился Витек.
– Ой, хлопцы-девчата, не все так просто… – невесело вздохнул Харалдай. – От я, к примеру, як зарин, всех вижу – кого добряче, кого – так себе… А Ароныча – ну вот нистолечки! – Он показал край своего крестьянского мизинца. – Дывлюсь, бувало, дывлюсь – а не вижу, и край!..
– Ишь, чего захотел! – оскалился Витек. – С жидами не так все просто! Их еще при царе Соломоне учили душу маскировать! А это ж когда было…
– Погодите, ребята, – мысль Никиты вдруг заработала с удивительной ясностью. – Но ведь он почему-то выбрал именно нас, так? Разных, непохожих… Или у нас есть что-то общее, просто мы не знаем?
– Да думали уже… – чуть раздраженно сказал Витек. – Не складывается…
– А когда вы сюда попали… – не сдавался Никита.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?