Текст книги "Ярмарка наград"

Сокамерники
(Тюремные байки)

Люди делятся на две половины: те, кто сидит в тюрьме, и те, кто должен сидеть в тюрьме.

Марсель Ашар

Пролог

На рубеже двадцать второго столетия в учреждении пенитенциарной системы одного развитого государства с осужденными проводилось плановое мероприятие воспитательного характера. В целях назидания его руководство решило показать им эксклюзивные материалы жизнедеятельности исправительно-трудовой колонии почти вековой давности. Молодые люди, надев очки виртуальной реальности, с интересом смотрели на своеобразный Колизей голографии в миниатюре и удивлялись тому, как жутко, в нечеловеческих условиях приходилось отбывать наказание в те далёкие времена правового бесправия.

Нам удалось раскопать письменный вариант этого эксперимента, систематизировать и представить его на суд общественности. Знакомьтесь.

Подсадная утка

Камеру СИЗО обживало трое заключенных под стражу: прогнившая шестёрка Жаба – Жорик, её новенький обитатель Ероха – Ерофей и Щука – дед Щукарь, без имени, роду и племени. Место на престижном «пятаке» у окна по праву старшинства и справной воровской бытовухи занимал Щука. Он был «смотрящим» и держал за всех мазу. Под другими двумя сокамерниками скрипели вокзальные «шконки», причём под Ерохой – ближе к «дальняку». «Дубок» располагался посередине между кроватями и являлся центром приёма пищи, а также обсуждения насущных вопросов.

Как-то ближе к вечеру, когда «сыскари» удовлетворили свои оперативные интересы, а в желудках каждого из подследственных уже побывала порция суточной баланды и, никого не спрашивая, выпрыгнула обратно, за «дубком» завязался разговор о былом.

– Поведай нам, мил человек: кто ты по понятиям? – обратился Щука к Ерохе, прищуриваясь от едкого дыма папиросы. – Какая такая тропинка тебя привела к нам? Где она, в каких краях заплутала и свернула в нашу сторону? Может быть, чем интересным поделишься, чего мы не знаем. Сказывай по порядку, не стесняйся, здесь все свои, а спешить нам всё одно некуда.

Ероха внимательно дослушал вопрос, вытянул из пачки папиросу, закурил, прокашлялся и, как на духу, поведал сокамерникам одну историю из жизни.

– Скажу честно. В 1989 году после освобождения из Петропавловской колонии для несовершеннолетних, где отбывал срок за грабёж, решил завязать с грязным делом полностью. Надоела мне эта волчья жизнь по самое горло.

– А как же тебя туда угораздило? Сам, вроде бы, из местных, – перебил его Жаба.

– Будешь встревать – уши оторву, – осадил его Щука. – И не дёргайся. А ты продолжай, Ероха, продолжай. Не обращай ни на кого внимания.

– Так здесь нет никаких секретов. После суда этапировали меня, значит, из Чимкента на усиленный вариант. Ну, третья колония, малолетка. Знаете, наверное?

Жаба посмотрел на Щуку и в знак согласия склонил голову. Тот в свою очередь дал глазами отмашку, что понял.

– Интересная история получается, – продолжил Щука. – Сам, говоришь, завязать хотел, а сейчас с нами лясы взаперти точишь. Чего же это приключилось с тобой, а?

Ероха затянулся, пустил кольцо дыма и продолжил:

– Однажды встретил друзей, те по пьяной лавочке предложили двуствольный обрез за тридцать рублей и патроны к нему купить. Я и согласился. А что: охота, забава или защита, на всякий случай. Мало ли сейчас шпаны разной водится. Спрятал я его в чемодан, а когда к матери уехал, в подвал спустил, чтобы надёжнее было. Так и валялось оно без дела, пока один парень из Тараза деньги за него хорошие не предложил. Я наглеть, конечно, не стал. Свои, вроде. Так, почти задаром отдал, на время. Только не баловать попросил и адресами обменялся. А те в историю тёмную попали: грабанули кого-то, восьмёрку Жигули забрали и мне палёное ружьё вернули, суки. А за ними, оказывается, потом ещё хвост увязался и на меня вышел. «Вот он где прячется», – пометили менты в своих документах. Знал бы я тогда, что так выйдет, сразу бы ствол схоронил или подальше выбросил. Но жадность, как говорится, фраера губит. С тех пор я у них, считай, всё время на привязи ходил, пока в другую историю не вляпался.

– Ну-ка, ну-ка, – поёжился от интереса Жаба. – Сказывай, где ещё засветился.

– Мамка моя, Степанида Ивановна, в ту пору вином, купленным на чёрном рынке, крепко приторговывала, – продолжил Ероха. – Спекуляция, конечно, налицо, статья есть, никуда не денешься. Но жить-то надо было, иначе пропадёшь. По этой самой причине мосты в Капланбек, что под Сарыагашом, навёл. Там, сами знаете, целый завод простаивал, своего покупателя ждал и не мог дождаться.

– Да уж! – задумчиво проронил Щука. – Знавал я тамошнюю братву, особенно из немцев. Великими мастерами они по этому делу были. Помню, неделями с пацанами оттуда не выползали, все винные погреба подчистую осушали. А теперь заводу с такой профессурой в области виноделия хана пришла.

– Да о чём ты говоришь, – снова вписался в разговор Ероха. – Под горбачёвским лозунгом борьбы с пьянством, они все яблоневые сады повырубили, весь виноградник выкорчевали. И только потом задумались: «А зачем же всё это надо было делать, самим себе в ногу стрелять?» Теперь, пойди, наверстай упущенное время, нарасти новые саженцы. Это ж, сколько лет надо ждать? Правильно говорят: «Дуракам закон не писан».

– Точно. Ни себе, ни людям, – ловко подметил Жаба, осторожно покосился на Щуку: «Прав ли?», и видя, что тот не реагирует, успокоился.

Ероха же на эту словесную вылазку Жабы ничего не ответил, только вздохнул, понятно дело, правду говорит, и продолжил:

– Ну, в общем, сделал очередной закуп вина и, как положено, сразу в загул пустился. Деньги уж ляжку очень жгли, в расход страшно просились. Вот тут-то как раз мне и предложили «дурью» обзавестись. Там, в ауле 20–30 рублей за стакан анаши выторговывали, а в Чимкенте – в разы больше, 100–120 рублей тогда давали. Это же какая прибыль! Считай, за одну ходку можно было так навариться, что потом надолго хватит, если, конечно, не мелочиться и оптом скупить. Я так и сделал. Помню, запихал в заначки несколько стаканов зелени, коробку импортных сигарет на рынке приобрёл, а это тоже 700 пачек кровных, и обратно с другом на такси в Чимкент рванул, товар залётный сбывать.

Остановились мы возле ЖД, аккурат против здания линейного отдела милиции. У меня через вокзал на 3-ей Зелёной балке знакомые жили. «Надо, – думаю, – где-то барахло пристроить, не с собой же по всему городу таскать». А на улице уже холодно было, ноябрь шалил, снегом пугал. Идём через пути, осторожничаем, чтобы под паровоз не угодить, разговариваем о своём. И здесь вдруг слышим, кричат нам вдогонку:

– Стоять или стрелять будем.

Оглянулись, а это два милиционера. Наставили они на нас пушки свои, пальнуть грозят, если ослушаемся. «Ничего не поделаешь, приехали», – думаем и пошли сдаваться. А сумку с уликами я ранее через забор успел выкинуть, провожатые этот мой жест даже не заметили. Упрятали нас в дежурку, выходной всё-таки, и давай шмонать по полной. Ну, мы в отказ, знать, мол, ничего не знаем, зря время теряете. Сам Витькой для отвода глаз назвался, документов-то при мне не было. Видя такое дело, они нас по камерам распихали до лучших времён, пока их люд на работу не явится. Только почувствовал я запах нар, как в моей памяти всё былое снова восстало. «Что же это получается, опять пятерик светит, а то и все десять?», – подумал я и решил: «Надо из этой истории, во что бы то ни стало выпутаться, иначе не жить мне на белом свете».

– Лихой ты, смотрю, парень, если из обезьянника удумал ноги сделать, – недоверчиво протянул Щука. – Лапшу нам, случаем, на уши не вешаешь?

– Да брешет, поди, как сивый мерин, – поддержал его Жаба. – Послушаешь этого героя – медаль некуда вешать, кругом одни заслуги, хоть законником ставь.

– Бери выше, – нисколько не смутившись, ответил Ероха. – Здесь не медалью, а орденом попахивает.

И он продолжил откровенно выкладывать свою тайну кому попало:

– Вот тогда пришёл мне на память один разговор с пацанами. Поведали они мне как-то, что есть в ЛОМе одна лазейка, через которую, если рискнуть и ноги не пожалеть, на свободу можно выбраться. Сдуру поделился об этом с напарником, а наутро, когда за вещами в камеру вернулся, случайно услышал, как он что-то дежурному на ухо шептал. «Не к добру это, сдаёт, наверное, с потрохами», – подумал я, но от своего замысла решил всё же не отказываться. На выходе из здания перекрестился и напролом рванул через стену, гаражи, заборы, какие-то баки. Не помню, как, но выбрался на улицу и пустился наутёк. Слышу, за мной топот и крики, остановиться требуют. Бегу, не обращая внимания, дальше. Под ноги попался полуоткрытый люк. Хотел было нырнуть в него, но не рискнул, преследователи уже в затылок дышали. Благо на пути сады замаячили. Все деревья сверху слегка снегом запорошены, а земля под ними, знаете, вся такая рыхлая и влажная, что по щиколотку засасывает. Я прямиком через это болото, так и скрылся от погони. Еле душа в теле жива осталась.

Потом добрался до верхнего рынка, наведал знакомую бабулю, от которой по телефону предупредил сожительницу, чтобы та уходила из квартиры и на время у подруг схоронилась. Сам же, недолго думая, затерялся на просторах ближнего зарубежья.

– Ну, а здесь-то как очутился, никак в толк не возьму? – снова задал вопрос Щука. – Скользкий ты весь, как угорь. Небось, из любой переделки сухим выйти можешь?

– Да какой там? Тот самый обрез, что в Таразе засветился, меня и привёл к вам. Будь он неладен.

– И где он сейчас? – задал опрометчивый вопрос Щука.

Ероху сразу же покоробило от этой назойливости. Перед глазами снова промелькнула картина, когда его точно так же выспрашивала та самая подсадная утка в линейном отделе милиции, когда он задумывал свой побег.

– Не знаю, – с опаской ответил он. – Гуляет, наверное, по белу свету. Теперь ищи-свищи ветер, может быть, где-то и выплывет.

К 10 часам вечера все обитатели камеры отошли ко сну. Один только Ерофей лежал на своей койке и с тревогой вспоминал:

«Зря я тогда от ствола не избавился, да ещё по глупости в оборот пустил. Сосед, конечно, этот сморкач-недоносок, который терроризировал моих пацанят, тоже заслужил, чтобы его припугнули. Но вот так, при матери приставить ему обрез к подбородку и предупредить, что, если с их головы упадёт хоть одна волосинка, он об этом пожалеет, – это уже перебор. Бесстрашным Рэмбо, видишь ли, показать себя хотел. Да не боятся они сейчас никого и ничего. Одни деньги у них на уме и перья в карманах. Тюрьма по ним плачет – это точно. Да ещё волком воет, и спать по ночам не даёт. А меня, скорее всего, теперь могила исправит, ойкнуть даже не успею».

Он повернулся на бок и закрыл глаза.

А рано утром дед Щукарь постучал в тяжёлую проржавевшую дверь, дождался, когда постовой откроет скрипучее окошко, и попросился на допрос.

Малолетка

Ещё с незапамятных времён босоногого детства судьба-злодейка била Лёньку мордой об асфальт. Он рано, в 12 лет, потерял отца, которого по глупости убило током на даче, вскользь познал двух отцов-временщиков, не оставивших после себя в его памяти даже следа, и зацепился только за последнего пришельца в семью – матёрого преступника, на котором негде было ставить пробу. Именно с этого времени его жизнь неудержимо покатилась под уклон, и остановиться, даже на мгновение, не было уже никакой возможности.

Новый мамкин ухажёр, дядя Коля, вцепился в воспитание Лёньки, как клещ. Он то и дело таскал его по корешам, таким же отпетым прохиндеям со дна общества, как и он сам, нередко сажал за «пьяный» стол, где мат и истории о тюремной жизни были обыденным явлением, бывало, привлекал к бандитским вылазкам, настойчиво обучая профессии вора. В общем, жизнь неоперившегося юнца, не умеющего ещё противостоять невзгодам, была направлена строго в антиобщественное русло и протекала неимоверно бурно, словно поток горной реки, низвергающийся водопадом.

Вскоре школа стала для Лёньки ненужным этапом жизни: он безмерно хулиганил, грубил, курил, пил и дрался. Преподаватели то и дело выносили его поведение на обсуждение всевозможных собраний и совещаний, с нетерпением ждали и не могли дождаться того момента, когда он, наконец, покинет стены учебного заведения, а когда его родители всё же решились забрать документы для определения сына в училище, устроили по этому поводу маленький сабантуй.

Помнится, директор школы, не в меру строгий и даже грозный Семён Тихонович, проронив слезу в рюмку с водкой, не страшась возможных толков и пересудов, как это обычно бывает в женском коллективе, крепко обнял тогда его классную руководительницу, поцеловал в щёку и, не сдерживая радостных эмоций, произнёс:

– Уважаемая Галина Ивановна, родная вы наша!!! В этот судьбоносный для всех нас момент счастье переполняет сердца и души каждого, сидящего за этим столом. С ужасным прошлым теперь покончено и, будем надеяться, навсегда. Впереди нас ждёт светлое будущее. Ура, товарищи!

Захудалое училище, в котором процессу воспитания не уделялось совершенно никакого внимания, стало для Лёньки второй школой на пути в мир преступности. Его тут же подтянули и взяли в свои крепкие объятия те, к кому он так стремительно шёл все эти годы. Опыт и навыки блатной жизни очень пригодились в кругу новых друзей.

На своё первое дело он шёл не один. Их было трое и все с одинаково нелепой судьбой за плечами. Отмычку долго не удавалось подобрать. Цепляясь за краешек прорези, она каждый раз проворачивалась и скользила в потных руках её владельцев. Тогда же в ход пошла фомка. Двери не выдержали и под натиском тел упитанных молодчиков с треском распахнулась. Налётчики бросали в мешок всё, что попадалось им под руки, не гнушаясь даже простой бижутерией и мелочью, рассыпанной из копилки.

Награбленное проели и пропили быстро, даже не заметив. «Так не в жилу», – решил Лёнька и стал работать самостоятельно. Его тайник пополнялся также стремительно, как и пустел. Деньги, цепочки, кулоны, серьги, клипсы, колье, шапки, шарфы и другие ценности, которые он нагло отбирал у людей и присваивал, исчезали в ходе его безбедной, на первый взгляд, жизни не понятно куда. Одним, особенно девчатам, этим любительницам дармового, его удаль и бесшабашность нравилась, другим – нет. «На всех не угодишь», – думал Лёнька и продолжал бесчинствовать.

Вскоре молва о проделках Лёньки дошла до ушей самого мастера группы, в которой тот числился, известного в спортивных кругах Коркина Егора Викторовича. Естественно, такому развороту событий тот не обрадовался и, как неплохой в прошлом боксёр, стал применять к нему свои методы воспитания. Нет, он не рукоприкладствовал, а, наоборот, каждый раз вежливо и настойчиво требовал от подопечного в корне изменить своё поведение или в противном случае оставлял за собой право первым применить силу, то есть просто-напросто угрожал, давая понять, что по нему тюрьма плачет. Лёнька же всякий раз огрызался, избегал встреч и накапливал в себе злобу, намереваясь отомстить.

И такое время однажды настало. Это произошло на втором курсе обучения. Согласно разнарядке управления образования всех трудоспособных учащихся училища тогда направили на хлопок. Как ни старался, какие только справки не предъявлял, но избежать этого мероприятия у Лёньки не получилось, и он безоговорочно попал в общий список счастливчиков бесплатно поработать на благо любимой родины.

Естественно, по роду своего воспитания к ежедневной изнурительной работе на поле он не радел и потому, не раздумывая, сразу же пустился во все тяжкие. Его способностям притворяться больным, неимоверно уставшим, необученным мастерству сбора хлопка-сырца мог позавидовать любой мошенник, разве что не фокусник. А когда его выкрутасы всё же раскусили, он стал в позу и наотрез от работы отказался. Даже физическую зарядку, этот обязательный утренний моцион для всех, и ту он перестал регулярно посещать, мотивируя тем, что в детстве переболел тяжёлой формой рахита.

Страсти с каждым днём накалялись и, как следствие, предполагаемый взрыв эмоций уже достигал точки своего кипения. Мастер явно неистовствовал, Лёнька над ним демонстративно издевался.

– Эй, поднимайся, – однажды разбудил неукротимого хулигана чей-то голос.

Лёнька непонимающе открыл глаза и сквозь заспанные щелки едва разглядел своего сокурсника.

– А, Мишка? Чего тебе? – раздражённо пробурчал он. – Видишь, человек отдыхает. Не мешай.

Потом, выворачивая скулы, зевнул и, как ни в чём не бывало, повернулся на другой бок.

– Вставай же, – не унимался Мишка. – Егор Викторович зовёт, зарядку без тебя не начинает.

– Ох, как же вы надоели со своей зарядкой. Передай, что я больной, нельзя мне. Случайно потяну не тот сустав, потом хромать буду. Хорошо, если на одну ногу, а если на обе, или вообще пластом лягу. Кто тогда за мной ухаживать будет? Ты, что ли, или мастер?

И Лёнька принял позу мертвеца, сложив на груди крестом руки и закатив под лоб свои бесстыжие глаза.

– Ну, смотри, я передам, только потом не обижайся, – махнул рукой Мишка и направился к выходу из барака.

– Погоди, – окрикнул его Лёнька. – Не видишь, я пошутил. Скажи, что сейчас буду.

После долгих потягиваний он, наконец, встал и, не торопясь, начал одеваться. Строй голопузых воспитанников училища уже бегал по ухабистому полю, которое они сами же наспех очистили от веток, колючек и мусора. Поднимая за собой клубы пыли, ребята и девчата пританцовывали от холода под лучами восходящего ноябрьского солнца. Егор Викторович, как ножка циркуля, стоял в центре воображаемого круга, очерчиваемого юными спортсменами, и смотрел на него так, будто не сходя с места, хотел пригвоздить к доске позора. Постояв немного в сторонке, Лёнька присоединился в хвост бегущим и стал для вида размахивать всеми частями тела, демонстрируя, что он тоже разминается.

– Смотри, не перетрудись, – крикнул ему вслед мастер и жестом руки подозвал к себе.

– Становись рядом и делай, как я, – грозно сказал он Лёньке.

– Ещё чего не хватало, – начал показывать свой характер тот.

– Делай, говорю. Дважды повторять не буду.

Лёнька отвернулся в сторону и ничего не ответил.

– Ах, так? Ну, погоди, ты у меня уже в печёнках сидишь, – вышел из себя Егор Викторович.

После зарядки мастер насильно завёл Лёньку в свой барак и снова заставил делать зарядку.

– Сказал, не буду, значит, не буду, – прорычал он сквозь зубы и до посинения сжал кулаки.

И тут смачная оплеуха растрезвонила последние Лёнькины мозги. Он отлетел в сторону и ударился о спинку кровати. По щеке побежала струйка алой крови.

– Ещё боксёр называется, – утирая лицо, злобно процедил он, и, смерив своего противника ненавидящим взглядом, сплюнул кровавую смесь на землю.

Егор Викторович больше его не бил. Он испугался, взял полотенце и кинул его Лёньке.

– На, утрись, не позорься. И кончай заниматься ерундой. Ты же вполне нормальный человек, у тебя вся жизнь впереди, а ты её под откос.

Но Лёнька уже ничего не слышал. Он утёрся полотенцем и бросил его под ноги своему ненавистному мастеру. Ни на другой день, ни потом на зарядке и в поле Лёнька не появлялся. Он лежал, ни с кем не разговаривал, принимая только пищу, которую приносили ему верные друзья, и вынашивал планы страшного отмщения. Но рана постепенно затянулась, а на его предложение помочь расправиться с обидчиком, никто, даже старшие по возрасту ребята, не откликнулись. Поэтому горький осадок никуда не делся, он осел в потаённых глубинах его души и стал ждать своего часа.

Накануне Дня Октябрьской революции, который ежегодно вся страна в едином порыве с гордостью отмечала 7 ноября, Лёньку снарядили в город набрать закуски, спиртного и, конечно же, коноплю. Ну, как без неё родимой можно было по-настоящему отдохнуть в то время, да ещё на хлопке? Деньги собирали вскладчину, кто сколько мог.

Оказавшись без всякого контроля на свободе, Лёнька в первый же день не удержался от соблазна спустить часть средств с Гуськовым Женькой, повстречавшимся ему случайно, но очень кстати. Старые друзья вальяжно расположились на берегу речки и вспоминали былые дела.

– Наливай, – командовал через каждые 15–20 минут Лёнька и, не дожидаясь, когда тот возьмёт бутылку, брал инициативу в свои руки.

– Ну, за Революцию! – нескончаемо повторялся один и тот же тост.

Ребята хмелели на глазах. Молодые организмы не могли уже сопротивляться изрядно выпитой доле спиртного, сдобренного к тому же наркотиками. И рассудок помутился, он попросту сгорел. Очнулся Лёнька у себя дома. Как он до него добрался, в его голове не укладывалось. Даже самого Женьку Гуськова его память восстанавливала с большим трудом и по частям.

На полевой стан Лёнька вернулся только к вечеру. Там его ждали с нетерпением. Стол накрыли не задумываясь. Опять много пили и курили травку. Болтали до самого утра, вследствие чего на зарядку многие не явились. Егор Викторович, чувствуя, что это снова проделки Лёньки, поднимать шум не стал. Массовая драка на праздник была ни к чему и могла закончиться плачевно, а вызов милиции грозил вылиться в снижение рейтинга училища в социалистическом соревновании за право называться лучшим учебным заведением области.

На следующий день в гости наведался Шурик, – закадычный Лёнькин друг. В разговоре он поведал страшную весть:

– Женьке ампутировали ноги!

– Ври больше, да не завирайся, – не поверил тогда Лёнька. – Я же с ним на днях виделся. У него всё было нормально.

А когда через неделю он сам наведался к нему в больницу, лично убедился в правдивости этой трагедии. Женька, скорчившись, лежал на кровати, и накинутая на его нижнюю часть тела простынь предательски выдавала обрубки вместо ног.

– Как же так получилось? – в ужасе произнёс он.

– Вот так, мой друг, – печально ответил Женька и заплакал. – Как теперь жить, даже не знаю.

– И всё же? – не унимался Лёнька.

– А чего тут рассказывать. 7 ноября собрались с ребятами на вылазку в Чуйскую долину за наркотиками. Денег, как всегда, не было. Решили запрыгнуть на товарняк. Возле кирпичного завода поезда как раз скорость сбавляют. Запрыгнуть то я запрыгнул, но за поручни не удержался и соскользнул под колёса. Если честно, пьяный был. Ребята бросили меня и уехали, а люди добрые потом скорую помощь вызвали. Та сюда и доставила. Вот и всех дел.

На прощание Лёнька обнял своего друга и, стараясь хоть немного успокоить его, прошептал на ухо:

– Держись. Обратное всё равно не вернуть.

Через неделю Лёньку арестовали. Его сдали подельники по одному из грабежей. Брали его, как говорится, «без шума и пыли». Он находился дома и ни о чём не догадывался. В дверь тихонько постучали.

– Кто там? – отозвалась мать, прибежав с кухни.

– Вы соседей этажом ниже топите, – ответили с лестничной площадки.

– Каких соседей? – снова задалась вопросом мать и открыла дверь.

Всё остальное было уже делом техники. Лёньку заставили лечь на пол и надели наручники.

– Вот так будет надёжнее, – сказал капитан и заломил руку.

Во время обыска оперативники нашли у него вещественные доказательства по 12 эпизодам преступлений. Кое-что довесили в ходе расследования других уголовных дел.

Сначала его поместили в КПЗ, а через три дня за ним захлопнули двери одной из камер следственного изолятора. И тюремная жизнь, как говорится, начала набирать обороты. Малолетка, о которой он ещё ничего не представлял, но так много был уже наслышан, на самом деле оказалась ужаснее воображения и слухов вместе взятых.

– О-пань-ки! И кто ж это такой к нам пожаловал? – с самого порога спросил его рослый парень из глубины камеры.

Лёнька молчал, исподлобья изучая обстановку.

– Чего душу терзаешь? Как твоё погонялово, сынок?

– Лёнька, – ответил он.

– Какой Лёнька? Ещё скажи, что Пантелеев, и мы тогда сдадимся без боя, – продолжил учинять допрос парень и засмеялся.

Его поддержали сокамерники.

– Черкашин я.

– Ах, так. С этого дня будешь Чекой. Сечёшь? А посадили-то за что?

И Лёнька рассказал своим новым друзьям по неволе всю подноготную преступной жизни.

– Не густо, конечно. Лет на пять-семь тянет, по совокупности. Так что, кидай манатки, причаливай и вникай в суть: хавку и курево на стол, остальное себе, пригодится, порядки и законы узнаешь по ходу дела, соблюдение обязательно, в противном случае пеняй на себя: опустим или поставим вафлёром. Знаешь, что это за должность?

– Нет.

– Странно. В твоём возрасте такие вещи пора уже знать. Это тот же вахтёр на кондитерской фабрике или шнырь по сладостям. Почётный человек, однако.

– Слушай, – поинтересовался потом Чека у соседа, чья шконка примыкала к его изголовью. – А кто такой Лёнька Пантелеев? Он, что, из блатных будет?

– Сие мне не ведомо, – ответил тот. – Ты бы лучше у Рыжего поинтересовался. Он в авторитетах ходит, всё обо всех знает и рассказать может, если, конечно, захочет.

И такой случай ему однажды представился. Славик по кличке Рыжий лежал на кровати и читал обрывок газеты. Лёнька тихо подкрался к нему, присел рядом и спросил:

– Никак в толк не возьму. Кто такой Лёнька Пантелеев?

– Пантелеев? – переспросил Славик. – О, это была легенда! Насколько я знаю, он был красноармейцем, потом – чекистом, потом – бесстрашным налётчиком. И всё в одном. Не нам с тобой чета. После революции его долгое время выслеживал и не мог задержать весь Петроградский ГПУ, пока не убили. Бери пример, салага, – закончил Рыжий повернулся на другой бок и закрыл глаза.

Именно сейчас читателю, думаю, будет небезынтересно пройти небольшой экскурс по местам лишения свободы, особенно тем, в которых оказался наш герой. Малолетка – это отдельный мир, обособленный даже в зарешеченном мире тюрьмы. Нормы и правила, по которым она существует, менее всего способствуют адаптации к жизни в нормальном обществе свободных людей.

Беспредел на глазах Лёньки стал разворачиваться уже с первых дней его знакомства с застенками. Не имея практически никакого жизненного опыта, интеллекта, как и у него самого, эти люди, в которых юношеский максимализм смешивался с бурлящими гормонами, помноженными на тюремную романтику, начинали выдумывать законы по своим понятиям, выворачивая нутро наизнанку. Прописка, которая при любом раскладе кончалась избиением новичка, различные унижения нижестоящих по иерархии от пробуждения до самого сна, включая ночь, носили явно античеловеческий характер. Это был сущий ад для него и тех подростков, которые только что народились на свет божий, и помочь им в этот момент не было никакой возможности. «Лучше бы всего этого не видеть и не знать», – судорожно вспоминал потом Лёнька этот период своей жизни и беспрестанно молился о спасении души и тела.

Но с каждым разом он всё больше и больше понимал, что проявить бесхарактерность, пролить слезу, сконфузиться, смалодушничать, – значит сдаться и уйти на дно, подняться с которого потом будет невозможно. Поэтому он терпел и проявлял все свои бойцовские качества, сформированные ранее.

И вот как-то один из фраеров стал обижать его, да притом чувствительно, словно ножом по сердцу. Такой несправедливости стерпеть Лёнька, естественно, не мог, не в его это было правилах. Он раз кинул ему намёк, кончай мол, два, а потом в ожесточённой схватке загнал его под койку и больше без разрешения не выпускал.

Но хата, в которой обитал Лёнька, существовала по понятиям. Вместо театра, книг и кино, о которых здесь уже давно забыли, своеобразным культпросветом для осужденных был организованный ими же самими досуг. Особенно всем нравились миниатюры о Ленине и Сталине, которые с особой одарённостью ставил щегол по кличке Винт. В соответствии со своим прозвищем он, действительно, мог залезть в зад и там больно провернуться любому, кто его обижал. Поэтому к нему всегда относились с уважением, а многие даже побаивались. Однажды, после вечерней поверки, он лихо взгромоздился на скамью, презрительно повёл бровями, и, прищурив один глаз, начал свою очередную тронную речь:

– Товарищи! Сегодня, когда наше существование упало ниже плинтуса («Где плинтус, где?» – стремительно шарил он глазами по углам камеры, теребя пальцы рук), мы все отчётливо понимаем, что нас крепко надули. Сначала обещали социализм, потом коммунизм, потом ещё чёрт те что, а в итоге сунули под нос большой шиш с маслом. Вернее, шиш, но без масла.

Все хохотали над умопомрачительной репризой, а многие даже повторяли смешные и безобидные на первый взгляд слова и жесты.

– Но в обиду мы себя не дадим, не позволим! – продолжил он. – Проискам империализма будет положен конец, окончательный и бесповоротный. Вперёд, товарищи! Вперёд к победе анархизма! – картавил он и всякий раз при восклицании выбрасывал вперёд правую руку, вставляя при этом большой палец левой руки в прорезь для пуговицы на уровне груди.

– А почему по-еврейски? – спрашивали у него, утирая от слёз восторженные глаза.

– Во власти, поди, все жиды. Не будешь же каждому в трусы заглядывать, – нисколько не смущаясь, издевался он.

Потом Винт спрыгнул со скамьи и стал имитировать походку Сталина, мерно выговаривая под каждый шаг:

– Я вас уже предупреждал и ещё раз хочу предупредить, что на киче сидеть с нормальными пацанами будете все, кто меня не слушает. Нравится вам это или нет.

Что бы он мог выкинуть ещё в этот момент, одному богу было известно, но окошко в двери камеры вдруг приоткрылось, и постовой грозно в него пробасил:

– Прекратить, паршивцы эдакие, не то хуже будет.

А однажды из соседней камеры пришла малява, что в ней поселился арестованный по кличке Зуб. Лёнька сразу же сообразил, о ком идёт речь, и поделился соображениями с обитателями своей хаты.

– Братва! Это же тот самый Зуб, что сдал меня по первому делу. Тогда я ни словом не обмолвился о нём, а он поступил, как последний фраер, хотя сначала прикидывался честным пацаном. Вот и верь после этого людям.

Реакция всего контингента, содержащегося в изоляторе, была молниеносной и вполне ожидаемой. Через некоторое время Зуб за своё предательство пополнил ряды опущенных, ел у параши из дырявой ложки и больше о нём никто ничего не слышал.

Шло время. Лёнька по тюремным меркам рос и мужал, а вскоре и вообще стал старшим по камере. Теперь он следил за исполнением законов внутри своего коллектива и творил суд. Всё было честно, по справедливости, пока в один прекрасный момент не распахнулась дверь камеры, и в неё конвоир не впихнул едва державшегося на ногах парня. Он был худым и напуганным, на его теле, казалось, не было ни одного живого места, одно сплошное синее пятно.

Парень прилёг в отведённое ему место и тут же уснул. Очнулся он уже перед ужином, когда вокруг Дубка начала собираться братва. Он неожиданно вздрогнул, но продолжал лежать и отрешённо смотреть вверх. Окошко в двери камеры распахнулось, принесли еду.