Текст книги "Новая идеология: голодомор"

Самоубийство деревни

Голод затронул деревню как таковую. Голод был следствием однотипной реакции крестьянства, деревенского социума в границах СССР вообще на нечто. На что отреагировало крестьянство по всему СССР так, что дошло до голода? Понятно – на коллективизацию. Пока новая система устоялась, потребовалось оплаченное смертями время. Региональные засухи или недороды совпали с периодом экономического реформирования. Но все эти объяснения слишком очевидные и потому слишком поверхностные.

СССР был громадным пространством, занятым крестьянской культурой и крестьянством. Это пространство было не слишком прочно стянуто транспортными артериями. Армия и другие силовые структуры, политический класс, хозяйственники – все те, от кого зависела реализация вызывающей голод политики, по происхождению, как правило, были крестьянами. Крестьянство СССР имело громадный опыт гражданской войны, партизанской войны, войны фронтовой. Массивы наибольшего голода на Украине прилегали к границе с враждебной Советскому Союзу, готовой к войне с ним Польшей. Со стороны Польши к границе прилегали районы с родственным украинским крестьянством. Была возможность бежать, как тогда же бежали в Китай от голода массы казахов. Сама местность часто была отлично приспособлена к партизанской войне или хотя бы к бегству и укрытию: Полесье в северной части Украины – еще не осушенные труднодоступные болота, а севернее – белорусские леса. После смерти первого старика можно было бежать с остальными членами семьи. Но бежали немногие.

Почему не заполонили днепровские плавни своими семьями? Почему не уплывали через Черное море? Всех бы не перехватали, и, поскольку умирали все, риск при бегстве или сопротивлении был оправдан. Почему не бежали в горы на Кавказе? Кавказ выдержал тяжелейшую для сильной Российской империи Кавказскую войну. Ее вели против сильной, накормленной регулярной армии горцы. Неужели кубанские казаки или прошедшие все войны 1914–1922 годов русские и украинские крестьяне и горские народы не смогли бы хоть пару лет продержаться в горах против ослабленной голодом, крестьянской по происхождению армии?

Почему умирающие немцы Поволжья не бежали в устье Волги, почему не прятались в заволжских степях и по малозаселенным берегам широчайшей реки? Неужели умирать после смерти своей семьи было легче? Неужели не умели выжить в знакомом ландшафте? Почему крестьяне Западной Сибири не уходили в алтайские горы и громадную Сибирь? Неужели их там ждала судьба тяжелее, чем смерть от голода?

Массово никто не уходил, никто никуда не бежал. Только единицы.

Значит, основной причиной голода была не просто политика сверху. От политики можно было сбежать. Политике крестьянство России всегда умело пассивно или активно сопротивляться. Ведь было куда бежать. Но массово не бежали.

Но если смерть от голода пришла не в силу тотальной оккупации деревни властью и не в силу всеобъемлющего природного бедствия, значит, причина столь масштабного голода – внутри самой деревни, самого крестьянского мира, социума, семьи, самого крестьянина?

Я не раз представлял себе деревни во время голода. Особенно когда читал описания того, что происходило там в 1932– 1933 годах. Никаких оккупационных войск, свои же односельчане, которые чаще всего еще и родственники или свойственники, забирают хлеб и смотрят, как семья соседей умирает… А матерей, которые собирают колоски на полях, или даже маленьких детей за те же колоски наказывают так, как не всякого раба наказывали на плантации.

Деревня как концлагерь, деревня как лагерь смерти. Но без оккупации. Все в основном свои.

Роберт Конквест. «Жатва скорби», 1988 год

«Описание, приводимое одним из жителей деревни, дает общую картину: “Бригады эти имели следующий состав: член правления сельсовета или просто депутат, два-три комсомольца, один коммунист и местный учитель. Иногда в них включали председателя или члена правления сельпо, а во время летних каникул и нескольких студентов.

В каждой бригаде был так называемый специалист по поиску зерна. Он был вооружен вышеупомянутым щупом, с помощью которого прощупывал и прокалывал все в поисках спрятанного зерна.

Бригада переходила из дома в дом. Сначала они входили в дом и спрашивали: «Сколько зерна у вас есть для правительства?» «Нет нисколько. Не верите, ищите сами», – следовал обычный короткий ответ.

Так начинался обыск. Искали в доме, на чердаке, в погребе, кладовке и в сарае. Потом переходили во двор, в коровник, свинарник, амбар, на сеновал. Они измеряли печь и прикидывали, достаточно ли она велика, чтобы вместить зерно за кирпичной кладкой. Они ломали балки чердака, поднимали пол в доме, перекапывали весь двор и сад. Если какое-то место казалось им подозрительным, то в ход шел лом.

В 1931 году еще были случаи утайки зерна, которое находили при обыске, обычно 100 фунтов, иногда 200. Но уже в 1932 году такого не было ни разу. Большее, что могли найти, – это 10– 20 фунтов, отложенных для кур. Но даже этот «излишек» отбирался” [С. Пидхайни. Т. 2. С. 354]»[2]2
  Конквест Р. Жатва скорби. Советская коллективизация и террор голодом / Пер. с англ.: И. Коэн, Н. Май, М. Хейфец. http://www.fictionbook.ru/ru/author/konkvest_robert/jatva_skorbi; Мейс Д. Політичні причини голодомору в Україні (1932-1933 рр.). http://ukrlife.org/main/evshan/meis.html; Кульчицький С. Демографічні наслідки голодомору 1933 року в Україні; Ефiменко Г. Всесоюзний перепис 1937 року в Україні: документи та матеріали. http://www.history.org.ua/kul/contents.htm


[Закрыть].

Почему это происходило? Как это происходило? Как деревня трансформировалась в такое царство смерти и жестокости? Видимо, именно это главное для понимания того голода. И в понимании того, что за общество и культура возникли после голода.

Голод 1932–1933 годов был в первую очередь следствием поведения самой деревни, ее самоубийственного поведения. Но ведь самоубийственное поведение – ненормально. Значит, голод был следствием кризиса всей деревенской культуры, оказавшейся неспособной выдержать новую политику власти или воспротивиться ей. Сама новая политика власти – это внешний для деревни фактор. Но возможность власти успешно для себя задать такую беспощадную установку извне была следствием готовности деревни эту установку реализовать.

Выходит, сама деревня давила на власть, чтобы та вела себя так, как она себя вела? Но почему все-таки именно на Украине, Кубани, в Нижнем Поволжье голод был особенно сильным?

Как говорил Сталин в это время – обострение классовой борьбы. Обострение борьбы внутри деревни. Голод как следствие внутренней гражданской войны, однотипно развернувшейся в каждой деревне, в каждом автономном и замкнутом сельском мирке? Назвать эту внутреннюю борьбу, когда часть деревни убивала другую часть, можно по-разному. Вернее всего, видимо, будет назвать это кризисом традиционных крестьянских ценностей, сохранявших жизнеспособность более тысячи лет, но вдруг ставших бессильными.

Я не мог и не могу найти иного объяснения столь грандиозного голода и низкого сопротивления самой деревни на фоне масштаба угрозы. Жестокая гипотеза. Каждый встреченный на улице односельчанин, каждый мой родственник, если бы граница прошла на 200 километров западнее, мог бы быть мучителем и убийцей каждого из дорогих мне людей. А я, каждый из нас в то время были бы среди умерших? А может, среди их убийц? Но ведь объяснением этой грандиозной жестокости, этого голода не может быть что-то менее ужасное, чем само это бедствие. Надо решаться на выдвижение жестоких гипотез.

Внутренняя война крестьян

Были ли в истории аналоги голода 1932–1933 годов? Голода, охватывавшего громадные крестьянские пространства? Как вело себя крестьянство в этих случаях? Почему возникал голод? Как из него выходили? Каково место голода 1932–1933 годов среди этих бедствий?

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, 1913 год

«В 1872 году разразился первый самарский голод, поразивший именно ту губернию, которая до того времени считалась богатейшей житницей России. И после голода 1891 года, охватывающего громадный район в 29 губерний, Нижнее Поволжье постоянно страдает от голода. В течение XX века Самарская губерния голодала восемь раз, Саратовская девять. За последние тридцать лет наиболее крупные голодовки относятся к 1880 году (Нижнее Поволжье, часть приозерных и новороссийских губерний) и к 1885 году (Новороссия и часть нечерноземных губерний от Калуги до Пскова); затем вслед за голодом 1891 года наступил голод 1892 года в центральных и юго-восточных губерниях, голодовки 1897 и 1898 годов приблизительно в том же районе; в XX веке голод в 1901 году в 17 губерниях центра, юга и востока, голодовка в 1905 году (22 губернии, в том числе 4 нечерноземных: Псковская, Новгородская, Витебская, Костромская), открывающая собой целый ряд голодовок: 1906, 1907, 1908 и 1911 годов (по преимуществу восточные, центральные губернии, Новороссия)[3]3
  Новый энциклопедический словарь / Под общ. ред. К.К. Арсеньева. Т. 14. СПб.: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон, 1913. Стб. 41.


[Закрыть].

Причины современных голодовок не в сфере обмена, а в сфере производства хлеба, и вызываются прежде всего чрезвычайными колебаниями русских урожаев в связи с их низкой абсолютной величиной и недостаточным земельным обеспечением населения, что, в свою очередь, не дает ему возможности накопить в урожайные годы денежные или хлебные запасы. Несмотря даже на некоторый подъем абсолютных величин русских урожаев (за последние пятнадцать лет на 30 процентов), они все еще остаются очень низкими по сравнению с западноевропейскими, а сам подъем урожайности происходит очень неравномерно: он значителен в Малороссии (на 42 процента) и на юго-западе (47 процентов) и почти не сказывается в Поволжье, где крестьянские ржаные посевы дают для последнего десятилетия даже понижение урожаев.

Наряду с низкой урожайностью одной из экономических предпосылок наших голодовок является недостаточная обеспеченность крестьян землей. По известным расчетам Мареса в черноземной России 68 процентов населения не получают с надельных земель достаточно хлеба для продовольствия даже в урожайные годы и вынуждены добывать продовольственные средства арендой земель и посторонними заработками. По расчетам комиссии по оскудению центра, на 17 процентов не хватает хлеба для продовольствия крестьянского населения. Какими бы другими источниками заработков ни располагало крестьянство, даже в средне-урожайные годы мы имеем в черноземных губерниях целые группы крестьянских дворов, которые находятся на границе продовольственной нужды, а опыт последней голодовки 1911 года показал, что и в сравнительно многоземельных юго-восточных губерниях после двух обильных урожаев 1909 и 1910 годов менее одной трети хозяйств сумели сберечь хлебные запасы»[4]4
  Там же. Стб. 41-42.


[Закрыть].

1891 год – голодали 40 миллионов человек из 125 миллионов населения России, умерли от голода 4 миллиона;

1901 год – голодали 30 миллионов, умерли 2,8 миллиона;

1905–1908 годы – от голода умерли 4 миллиона человек;

1911 год – 1 миллион;

1913 год – самый урожайный для царской России – от голода умерли 1 миллион 200 тысяч человек.

И все же эта ужасающая беда была хотя бы неравномерной по стране.

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, 1913 год

«В 1821 году, столь бедственном для многих губерний, что помещики заявляли правительству о своей несостоятельности прокормить крестьян, в Пермской губернии не знали, куда девать хлеб. В 1830 году в Волынской губернии, например, четверть ржи стоила 25 рублей, а в Екатеринославской – 2 рубля 50 копеек; в 1835 году в Саратове цена была 4 рубля, в Томске – ниже 3 рублей, а во Пскове – 30 рублей. В 1836 году понижение цен на хлеб сильно озабочивало правительство – и в то же время многие губернии получали продовольственные ссуды, а Олонецкой губернии грозил голод. Когда в 1873 году страдала от голода левая сторона Поволжья – самарско-оренбургская, на правой стороне – саратовской – был редкий урожай и хлеб не находил сбыта даже по низким ценам. То же самое наблюдалось в 1884 году в Казанской губернии, когда казанские мужики питались всяческими суррогатами, а на волжско-камских пристанях той же Казанской губернии гнили 1 720 000 четвертей хлеба. Наконец, и в злосчастном 1891 году, когда весь восток Европейской России объят был неурожаем, урожай хлебов в губерниях малороссийских, новороссийских, юго-западных, прибалтийских и на севере Кавказа был таков, что в общем в России уродилось на каждую душу несравненно больше тех четырнадцати пудов, которые признаны были тогда достаточными для продовольствия души в течение года. Но покупательная сила нашей массы по отсутствию сбережений столь ничтожна, что всякий неурожай вызывает необходимость правительственной помощи и частной благотворительности как для продовольствия, так и для обсеменения, предотвращения падежа рабочего скота и т. п.»[5]5
  Там же.


[Закрыть].

Сильнейшим после Октябрьской революции был голод 1921–1922 годов в Поволжье, вызванный не только жестокой засухой, но и истощением страны в ходе мировой и Гражданской войн. Во всех остальных случаях голод возникал в силу неурожая или природного бедствия, поражавшего сельское хозяйство отдельных регионов. Запас прочности у крестьянских хозяйств был невелик. Год-два-три природных сложностей – запасы хозяйств заканчивались и наступал тотальный региональный голод. Раньше, когда рядом с крестьянами существовал помещик со своим товарным производством хлеба, у крестьянина была страховка – взять в долг, отработать, вымолить. Однако и у помещичьего хозяйства был свой предел прочности, неурожаи могли обессилить и его.

Спасением было только бегство в регионы России, не охваченные неурожаем, но бегство было чревато смертью в дороге.

Голод приходил обычно зимой, а куда можно массово бежать в России зимой? Весной же ослабленный зимним голодом крестьянин массово бежать уже не мог, тем более что зарождалась надежда на весну, на будущий урожай, надо было начинать посевную.

Частый российский голод был нормой. Российский крестьянин был уязвим для голода как часть местности. Почти каждые десять лет любой регион России испытывал удар более или менее сильного голода: на грань голода ставили война, неудачная административная политика, рост налогов, переход к новому типу хозяйства и новым культурам. Хозяйство крестьян было слишком слабым, слишком близка была грань, за которой оно переставало их кормить.

Голод был следствием самого существования крестьянского хозяйства. Голод был структурным и неизбежным.

Большой голод приходил не каждый год, но каждое поколение хотя бы один раз его испытывало. И всегда голод довлел над деревней постоянным малым зримым недоеданием менее успешных односельчан: многодетных семей, малоземельных, вдов, сирот, семей без мужчин, безлошадных, должников…

Вполне закономерно, что периодический голод и постоянная угроза голода деформировали крестьянскую мораль. Деревня разделилась на две противостоящие друг другу части: на тех, кто вел успешное хозяйство или был связан с городом материально – то есть тех, кому голодная смерть не угрожала, – и на тех, кто находился на грани голода, кто зависел от колебаний погоды и климата – то есть тех, у кого было мало земли, слабое здоровье, много детей и т. д. В российской деревне эти две группы именовались обычно бедняками и кулаками.

В деревне всегда был более или менее крупный слой людей, которые не могли вырваться из бедности и полуголодного или просто голодного существования. И они вовсе не являлись исключительно порочными людьми: пьющими, ленивыми, вороватыми, на чем всегда настаивали люди городские и в особенности чиновный люд.

Возможно ли было удержать в деревне, расколотой на два класса, единую мораль? Нет, выстроить действенную, воплощенную в дело интегрированную мораль в деревенской общине и большой семье было невозможно.

Церковь в крестьянских обществах не стала реальным институтом, который предложил бы крестьянам действенное решение одной лишь элементарной принципиально важной для религии проблемы – неизбежного голода и голодной смерти детей, стариков, женщин, а потом и мужчин. В российских реалиях 1920-х годов каждый умерший от голода сельский ребенок был колоссальным ударом по семейной морали, соседской солидарности, церкви и священнику; каждый ребенок, находившийся на грани голода, каждая старуха с протянутой рукой были капелькой в чашу беспощадной ненависти бедных к богатым, бедняка к кулаку. Деревня всегда жила в состоянии вяло или резко текущей гражданской войны. И главными жертвами этой войны были умершие от нищеты и голода соседи и родственники.

Была ли какая-то альтернатива аморализации крестьянских обществ? Абсолютная мораль требовала обязательной солидарности перед внешними угрозами и спасения «своих» от смерти. Моральная деревня и мораль в деревне – это солидарность во имя использования всех имеющихся в деревне ресурсов ради выживания. Это обязательно социальная система, направленная против крупнотоварного производства, если оно влечет за собой нехватку продуктов или социальное расслоение.

С идеей «жизни по правде», «жизни в любви и добре» мог выступить кто угодно – священник, политический агитатор, сектант, отец семейства… Но если в деревне были богатые люди, они оказывались врагами не просто бедных, а врагами самой морали.

Деревня, расколотая на кулаков и бедняков при господстве кулаков и их морали, основанной на праве частной собственности, – это деревня, где допустимы нищета и голод односельчан. Деревня, которая выбирает солидарность и абсолютную мораль, то есть деревня, готовая спасать «своих» от смерти сообща, дает больше гарантий от голода своим жителям: хоть и в нищете, но в голодный год живы все или почти все. Такая деревня сродни идеальной большой семье, а часто в реальности она и была большой семьей. Крестьянский уравнительный утопизм – это не игра ума городского интеллигента, а реальная, проверенная голодовками и коллективной тяжелой работой практика сохранения своей души чистой, а родных людей – живыми.

Поскольку советскую деревню в 1932–1933 годах охватил столь громадный голод, следовательно, деревня раскололась. Если крестьянство не побежало во все стороны массово и не пошло войной на власть, как воевало в это время в Китае или чуть раньше в России, в Тамбовской губернии, Западной Сибири или на Украине, значит, в деревне в 1932–1933 годах прошла внутренняя война, и голодные смерти – жертвы этой войны.

Можно ли было избежать сползания в голод?

С экономической точки зрения, холодной и прагматичной, вывод однозначен: большой голод в крестьянской стране был неизбежен, вопрос заключался только в его масштабах и характере. На протяжении двадцатых годов XX века кризис все время нарастал. И хотя для большинства он был не заметен, специалисты его видели хорошо. Так, следствием нарастающих реальных проблем с нехваткой зерна для городов явилась форсированная коллективизация, и «зерновые забастовки» и «зерновые кризисы» в 1920-х годах происходили едва ли не ежегодно.

Василь Касьян. После погрома, 1928 год

Глава II
Сползание в голод

Ставка на укрупнение

История, выстроенная вокруг бюрократических решений, обычно оставляет в тени главное – борьбу внутри самой деревни. Деревня могла отвергнуть коллективизацию и голод так, как отторгла коммунистов в конце Гражданской войны, и вынудить вернуться к НЭПу. Однако этого не произошло. Значит, деревня в целом приняла политику коллективизации, и история коллективизации, сползания в голод и выхода из голода – это в первую очередь история борьбы, развернувшейся внутри самой деревни.

С какого момента советская деревня стала сползать к голоду 1932–1933 годов?

Видимо, отсчет разумно начать с момента принятия решения о всеобщей коллективизации в СССР. Оставим пока в стороне мотивацию власти и примем это решение как факт.

Решение было принято в декабре 1927 года на XV съезде ВКП(б) в контексте политики индустриализации и объявления первой пятилетки. Но реальная коллективизация развернулась по политической, а не по бюрократической логике. Решение было одно – провести относительно медленную коллективизацию, увязав ее с поставками техники в колхозы, а реализовано было совсем иное.

Непосредственным поводом для принятия решения о коллективизации послужил зерновой кризис 1927–1928 годов. Крестьяне массово отказывались поставлять хлеб на рынок по установленным правилам и ценам. В начале 1928 года зерновой экспорт фактически прекратился. Возникла угроза голода в городах. Крестьянам и всему обществу было прямо сказано, что этот кризис влечет за собой угрозу большого голода. Пропаганда объясняла, что структура сельскохозяйственного производства при опоре на середняка не в состоянии перейти к применению машин и новых методов ведения сельского хозяйства. Как отмечали исследователи, перед Первой мировой войной половина производившегося в России хлеба поступала из помещичьих и кулацких хозяйств. Более того, именно они производили свыше 71 процента зерна, которое шло на внутренний рынок и на экспорт. В 1927 году в распоряжении советских крестьян было 314 миллионов гектаров земли, в то время как до революции им принадлежало только 210 миллионов гектаров. Возросло за эти годы и число крестьянских хозяйств – с 16 миллионов до 25 миллионов. Крестьяне-середняки до Первой мировой войны производили 50 процентов зерновых и потребляли 60 процентов производимого ими зерна; теперь же они производили 85 процентов всего урожая зерновых и потребляли 80 процентов производимого зерна[6]6
  Наиболее полно см. в статьях М. Таугера. http://2000.net.ua/issue/395, http://2000.net.ua/issue/396, http://2000.net.ua/issue/397


[Закрыть].

У середняка не было средств на новые машины, он был малограмотен или вообще неграмотен. Новые технологии ему были не под силу. Кулачество же, производившее основную массу товарного хлеба, устраивало «зерновые забастовки», угрожавшие голодом городам и армии. Середняк был поставлен перед выбором: либо земля переходит к кулакам и в деревне по сути возрождается помещичье землевладение, упраздненное революцией, середняки становятся бедняками и батраками у кулаков, либо быстро проводится коллективизация – создаются крупные кооперативы, которые получают государственную поддержку, в этом случае середняк и батрак будут социально защищены от кулака, уровень производительности в колхозах быстро поднимется, а с ним поднимется и уровень жизни.

Альтернативой быстрой коллективизации была новая продразверстка, ибо городам действительно не хватало хлеба. А продразверстка – это очевидный откат от НЭПа и вновь угроза гражданской войны и голода.

Колхоз как производственная единица был американским изобретением. Споры вокруг переноса на советскую почву этого заграничного способа производства – крупных сельскохозяйственных ферм – особенно обострились в начале 1928 года, когда в дискуссию вступил Сталин.

Роберт Конквест. «Жатва скорби», 1988 год

«Как мы уже отмечали, руководство обсуждало тему колхозов и совхозов по крайней мере с 1925 года и в принципе прониклось идеей коллективизации еще на XV съезде партии в декабре 1927 года. А в январе 1928 года Сталин решил, что социалистическое сельское хозяйство нуждается в ускорении. Судя по всему, Сталин мог предлагать программу создания совхозов в качестве пилотного проекта коллективизации, и, вероятно, он и другие лидеры (например, Калинин) рассматривали данный проект как одну из стадий процесса коллективизации».

Калинин защищал проект коллективизации на основе своей теории о дефиците зерна в стране, доказывая, что до тех пор, пока не будет создано больше совхозов и колхозов, данная программа сможет облегчить ситуацию. Он считал, что совхозы сыграют только вспомогательную роль в деле снабжения продовольствием. Он говорил, что «абсурдно перемещать центр тяжести поставок государству на совхозы», считая, что на ближайшие пять-шесть лет основным источником снабжения останутся индивидуальные крестьянские хозяйства – до тех пор, пока они смогут удовлетворять спрос.

Сталин дважды прерывал выступление Калинина, чтобы выразить свое согласие по этому вопросу. Таким образом, запуская этот пилотный проект, советское руководство пыталось организовать крупномасштабное социалистическое сельское хозяйство так, чтобы оно функционировало не в ущерб (и даже не мешало) индивидуальному крестьянскому хозяйству, а лишь дополняло его.

Они не обсуждали, что должно произойти через пять-шесть лет. Судя по всему, они просто надеялись, что социалистический сектор экономики будет расти достаточно быстро и сможет восполнить неизбежный дефицит, возникающий при работе крестьянских хозяйств.

Сталин высказал свою точку зрения по данному проекту в ответ на интенсивные дебаты, разгоревшиеся по поводу его предложения. Анцелович, председатель профсоюза работников земли и леса и сторонник совхозов, крайне скептически отзывался о нацеленности проекта на развитие экстенсивного земледелия в засушливых регионах и призывал осваивать инвестиции в уже существующих совхозах. Хатаевич, партийный секретарь в Поволжье, рекомендовал то же самое, отчасти потому, что предполагал возможные задержки и прочие трудности в реализации проекта.

Тем не менее главным критиком стал Осинский – авторитетный статистик и экономист, обладавший обширным опытом управления предприятиями пищевой и сельскохозяйственной отрасли. В то время он занимал должность руководителя Центрального статистического управления. Осинский обрушился на проект с критикой, назвав его безграмотным с агрономической (подтвердив критику Анцеловича) и экономической точки зрения. Осинский рассказывал, как во время недавней поездки в США он пытался посетить две знаменитые «аграрные бонанзы» (сверхкрупные фермы) на Среднем Западе, принадлежавшие Дальримплю и А. Шарон, и выяснил, что обе фермы прекратили свое существование по причине истощенности почвы и по соображениям экономического характера.

Затем он подверг критике ферму Кэмпбелла только лишь на основании бесед с некими местными фермерами – он признался, что сам эту ферму не посещал. Он сказал: «Кэмпбелл, помимо всего, выступает в роли рекламного агента или же его предприятие является рекламной кампанией, демонстрирующей трактора и сельхозтехнику от соответствующих производителей. Кроме того, он дешево приобрел эту технику. Вот так обстоит дело с зерновой фабрикой Кэмпбелла».

Таким образом, Осинский характеризовал идею создания крупных сельскохозяйственных ферм как мошенничество, а вовсе не как образец технически продвинутого земледелия. Вместо нее в качестве образцов для подражания он приводил примеры нескольких немецких ферм интенсивного земледелия, связанных с пивоваренными заводами и другими предприятиями, предлагая то, о чем говорил немецкий марксист Каутский.

В ответ партийный руководитель с Северного Кавказа Иванов заявлял, что доклад Осинского о прекращении работы некогда крупных ферм отражает капиталистические условия, неприменимые в Советском Союзе, и убеждал, что эффект от общей экономической консолидации на базе совхозов обязательно компенсирует высокие затраты на их создание.

Ответом на это замечание стала реплика Рыкова: «правильно». Муралов, заместитель наркома сельского земледелия РСФСР, ответил на критику Осинского в адрес экстенсивного земледелия цитатой из книги самого Осинского, посвященной американскому земледелию. В книге имелось документальное подтверждение неуклонного прироста производства зерна на крупных американских фермах на протяжении десятилетий, это дискредитировало критические замечания Осинского об экстенсивном земледелии. Осинский, сказал Муралов, не знает содержания собственной книги. Муралов также процитировал слова ведущего советского специалиста по засухам агронома Н.М. Тулайкова, на базе экспериментальных данных доказавшего, что до того, как вопрос истощенности почвы приобретет серьезное значение, зерновые культуры можно выращивать на одной и той же земле семь лет подряд.

Именно в этот момент Сталин решил вмешаться в дискуссию и дать ответ Осинскому. В своем выступлении он защищал проект создания совхозов, а также американскую модель, лежавшую в основе этой программы. Для начала он привел пространные цитаты из статьи Тулайкова, где тот описывал ферму Кэмпбелла, рассказывал о ее огромной площади в 38 500 га, о полной механизации производства и высочайшем уровне производительности. Затем Сталин, как и Иванов, заявил об отсутствии в Советском Союзе таких капиталистических условий, как частная собственность и рента. Поэтому в условиях советской системы крупные зерновые хозяйства «вообще не нуждались как в максимальной, так и в средней прибыльности для развития, а могли бы ограничиться минимальным уровнем рентабельности (а иногда работать даже без прибыли), что наряду с отсутствием абсолютной земельной ренты создает крайне благоприятные условия для развития крупных зерновых хозяйств».

В итоге он отметил, что новые совхозы наряду с колхозами и уже существующими совхозами могли бы выполнять роль экономической опоры для села, что позволило бы увеличить объем поставок зерна и, таким образом, избежать применения чрезвычайных мер.

Тулайков, гораздо более компетентный и знающий специалист в области сельского хозяйства, чем Осинский, в действительности был прав, а заявления Осинского на пленуме о крупных американских фермах были глубоко ошибочными. В США было намного больше крупных ферм, чем те три, которые он пытался посетить. Ферма А. Шарон действительно прекратила существование в 1920-х годах из-за споров, возникших между собственниками, но она была прекрасно организована и приносила прибыль на протяжении 42 лет своего существования.

Во время Первой мировой войны ферму Дальримпля временно поделили несколько фермеров только по причине прибыльности сдачи земли в аренду, но как только цены упали, многие из новых владельцев вернули свои наделы семье Дальримпль. В 1930-х годах площадь фермы вновь насчитывала более 10 000 га, она приносила прибыль и функционировала вплоть до 70-х годов прошлого столетия.

Что касается Кэмпбелла, он действительно рекламировал свой успех, но успех этот был вполне реальным. Томас Кэмпбелл-младший был невероятно одаренной личностью, автором кандидатских диссертаций по инженерному делу и юриспруденции. Будучи студентом, он руководил фермой площадью 1 600 га и сумел преодолеть первоначальные препятствия в виде засухи, неурожая и долгов, что позволило ему в начале 20-х годов превратить свою огромную ферму в невероятно успешное предприятие, функционирующее исключительно на основе механизированного производства зерна. В 1924 году он получил урожай пшеницы на миллион долларов, а его ферма продолжала оставаться крупной и урожайной вплоть до его смерти в 1966 году.

Ферма Кэмпбелла прославилась как крупнейшее и наиболее продуктивное зерновое хозяйство мира, а несколько иностранных государств, ознакомившись с его работами, приглашали его в качестве консультанта по модернизации ферм.

Тулайков, а следовательно, и Сталин были правы, говоря о Кэмпбелле следующее: «Его высокомеханизированное крупномасштабное земледелие создало прецедент, которому последовали фермеры США и многих других государств. Что бы мы ни думали об экологических и экономических последствиях крупного фермерства, масштабная механизированная фабрика-ферма стала образцом модерна в сельском хозяйстве – по крайней мере в аспекте культивации зерновых и прочих культур, а также многих видов скотоводства. Автономные диверсифицированные фермы, идеализированные Каутским, а позже и Осинским, вне всякого сомнения, стали важным достижением XIX столетия, но ввиду малого использования механизации и высокого уровня автономности они перестали вписываться во все более узкоспециализированные шаблоны поставок сырья, производства и переработки, характерные для современной пищевой индустрии.