Текст книги "Свет в Шипучем овраге. Сказки из Сугробихи"

Свет в Шипучем овраге

Урок рисования вышел печальным. Да и как не грустить… Веньке и остальным ребятам нужно рисовать конюха Овёсыча, а тот пришёл в школу с синяком.

Синяк он принёс на лбу. Идёт и всем рассказывает:

– Это я за бабочкой наблюдал! За капустницей!

– Разве бабочки нападают на людей? – удивилась Нина Васильевна, которая ведёт биологию и всё про бабочек знает.

– А она и не нападала. Она к колодцу летела.

– Это бывает, – подтвердила Нина Васильевна. – Летают они к колодцам.

– А у колодца – журавель…

– Неужели вернулся с юга? – ахнула Нина Васильевна.

Овёсыч помотал головой.

– Нет, я про другого журавля. Про шест, которым воду черпают. Ведро ещё к этому шесту приделано. Капустница-то ведро заметила…

– Верное наблюдение, – кивнула Нина Васильевна. – Капустницы – очень наблюдательные бабочки!

Овёсыч вздохнул.

– Капустница-то наблюдательная… Стороной ведро облетела. А я его не заметил. Вот и схлопотал донышком по лбу!

Сел Овёсыч перед Венькиным классом. Ногу за ногу закинул. Бодрится. А видно: переживает.

– Может, в другой раз вас нарисуем? – предложил Андрей Андреевич, учитель рисования.

Овёсыч не согласился:

– Вот ещё, из-за бабочки урок срывать! Синяк – пустяк, синяк – не шишка!

– Да, – сказал Андрей Андреевич. – Шишку бы ребята не нарисовали. Светотени мы ещё не проходили. Шишки в следующем году рисовать будем. Приходите.

Овёсыч обещал подумать.

– Не прибавится во мне наблюдательности, – говорит, – приду к вам и с шишенцией.

Андрей Андреевич обрадовано кивнул головой и подмигнул ребятам. Мол, начинайте! Уж больно вид у Овёсыча хорош! Страдающий вид! Пушистые, как у кобылы Простушки, ресницы полуопущены. У глаз – печальные морщинки. Уголки губ поджаты, словно уздечкой стянуты.

Раскрыл Венька коробку карандашей и давай печаль Овёсыча на бумагу переносить.

Замечательный получился портрет. Не только лицо Овёсыча, но и его соломенная шляпа печалью дышит. Даже не печалью – мировой скорбью.

На шляпе Венька нарисовал бабочку-капустницу. Капустница держала в лапках полевой бинокль. Это для того, чтобы было понятно: наблюдательная бабочка!

Потом Венька принялся за самое главное. За синяк!

Вынул из коробки чёрный карандаш. Примерялся к портрету. И вдруг услышал:

– На-до-е-ло!

Венька с недоумением посмотрел на карандаш. А того даже потряхивало от возмущения.

– Что тебе надоело? – спросил Венька.

– Всё! Всё надоело! Сделал из меня козла отпущения! К остальным карандашам ты по-человечески относишься. А ко мне?! Ко мне?! Ни в грош меня не ставишь! Самую чёрную работу подсовываешь! Когда ты меня из коробки достаешь?! Когда нужно войну рисовать! Дым и копоть! Когда пожар!.. Головешки, сажа! Если пиратов рисуешь, без меня, конечно, не обойтись! Повязки пиратские, чёрный флаг на рее!.. А мне надоело! Я устал от пиратов, от войн, от пожаров! Я хочу света! Я хочу быть в рисунках, где рожь и васильки, где цыплята клюют арбузную корку. Я не хочу, чтобы от моей работы люди хмурились.

Венька опустил голову.

– Как же я нарисую чёрным карандашом жёлтого цыпленка? – спросил он. – У каждого карандаша своя судьба, свое предназначение. Я же не виноват, что внутри тебя чёрный грифель.

– У тебя у самого чёрный грифель внутри, – отрезал карандаш. – А у меня там светло и чисто!

Венька пошёл на попятную.

– Хорошо, – пообещал он. – Больше тебя не трону. Синяк Овёсыча можно и фиолетом раскрасить. Ложись в коробку, отдыхай!

– Да не буду я отдыхать! – ещё сильнее возмутился карандаш. – Думай, что предлагаешь! Лежать мне, значит, без дела и вспоминать, сколько огорчений принес я людям, да? Вспоминать войны, пиратов, сажу пожаров, да?

Венька задумался.

– Ну, хорошо, – пообещал он. – Хочешь, я останусь после уроков? И мы с тобой нарисуем… Нарисуем… Кучу угля! Блестящего чёрного антрацита! А рисунок назовем «Зима в Сугробихе». Все будут смотреть на картинку, вспоминать пургу и представлять жаркую печку, в которой весело горит наш уголь. Очень светлый рисунок получится, тёплый.

Чёрный карандаш вырвался из Венькиных пальцев, сделал в воздухе сальто и приземлился на парту, на чистый лист бумаги.

Ловко балансируя на своем отточенном острие, он написал на бумаге: «Не доверяешь ты мне, не доверяешь…».

И добавил вслух:

– Давай сходим после уроков к Шипучему Оврагу. Я тебе покажу…

А что покажет, карандаш не сказал. Он замолчал, потому что к Венькиной парте подошел сам Овёсыч.

– О-го-го! – закричал Овёсыч. – Вот где Третьяковка-то! Какой портрет! Какое сходство!

Учитель рисования поспешил к Веньке. И одноклассники – тоже.

А Овёсыч – ну, чем не экскурсовод из картинной галереи? – всё нахваливал:

– Вы на синяк обратите внимание! Какой он праздничный, нарядный! А на бабочку гляньте! Как живая на моей шляпе пристроилась! И видно, что наблюдательная. С таким биноклищем! Будь у меня бинокль, я бы никогда о ведро не ударился.

Овёсыч, присмирев, долго разглядывал оптический прибор. Потом заторопился домой.

– Андрей Андреевич, – сказал он на прощание учителю рисования. – Как будете с ребятами шишку проходить – предупредите заранее. Сами понимаете, к такому уроку подготовиться надо.

Вслед за Овёсычем разбежались из класса и ребята. Урок рисования закончился. Но не для Веньки.

Венька прихватив мольберт, бумагу и карандаши, потащился к Шипучему Оврагу.

Овраг этот – метрах в пятистах от Сугробихи. Прямо посреди пшеничного поля.

Летом идти к нему одно удовольствие. Пшеницу штормит. Бронзовые волны, позолочённые на гребнях, спешат к горизонту. А над ними, как пиратские парусники, кружат вороны. Деревянный настил, который сугробихинцы протянули к Оврагу, нагрет солнцем. На нем греются множество разных животиков, брюшек и пузиков – шмелиные, стрекозиные, лягушачьи…

А сейчас… Настил пуст. Кругом унылая чернота. Одни бесконечные борозды. Поле вспахали, но даже ещё не засеяли.

Идет Венька через голое пространство и гадает, что забыл обиженный карандаш в Шипучем Овраге? Чем удивить собрался?

Шипучий Овраг Венька знает вдоль и поперёк. Сколько раз там бывал!

Когда-то Овраг хотели запахать. Но не успели. На его дне вдруг пробился родничок. Да не обычный, а минеральный. Вода оказалась такой вкусной, что Овраг решили не трогать. Лишь посадили по его краям черёмуху, чтобы не расползался. И получилось совсем здорово! В августе спелая черёмуха осыпалась на дно оврага, прямо в родничок – и минеральная вода, настоянная на ягодах, превращалась в лимонад, терпкий, шипучий, прохладный.

«Что это карандашика к роднику потянуло? – гадает Венька. – Может, он химический какой? Обмакнёт свой грифель в воду – и вместо чёрного станет желтым, как цыплёнок, или бордовым, как зрелый арбуз».

Но карандаш к воде даже не спустился. Он выпорхнул из Венькиных пальцев, описал в воздухе крюк, показывая, где установить мольберт, и вернулся, словно бумеранг, в растопыренную Венькину ладонь.

Потребовал:

– Чуть придержи меня. Но не мешай! По бумаге я буду сам бегать.

Венька слабо сдавил карандаш. Поднёс его к мольберту. Чёрный грифель зашуршал по ватману. Там стали появляться линии, мелкие крестики, загогулины. Вовсе не жёлтые и не сочно-розовые. Чёрные!

От разочарования Венька уставился на Шипучий Овраг. Но и там немного радости взору! Черемуха ещё не цвела. Её ветки смотрелись темно, сонно, почти сливались с бороздами, с отвесным обрывом, с тенями на дне Оврага.

Шипучая пена по ободу родникового блюдца казалась серой – от той же тени.

Венька поморщил нос. И не напрасно! Ноздрей вдруг коснулся черёмуховый запах. Прохладный, крепкий, лимонадный – он лился с бумажного листа.

А на самом ватмане… Там ярко, свежо, свадебно цвела молодая черёмуха.

И родничок на рисунке был не просто родничком. А частью какого-то праздника. Он торжественно серебрился на дне Шипучего Оврага – не невестина ли фата? Пузырьки воздуха на поверхности посверкивали, словно перламутринки.

И солнце!.. Оно зашло за белесую тучу, но яркости не потеряло.

Столько света и радости было в рисунке чёрного карандаша, что Венька не сразу решился заговорить.

Лишь спустя время спросил:

– Как же ты это сделал?

Глупый и наивный вопрос для того, кто уже третий год проходит в школе рисование. Разве Андрей Андреевич не объяснял такую технику рисунка? Чёрный карандаш покрыл часть листа штриховкой, а незаштрихованные части остались белыми, превратились в черемуху, родник и солнце.

Но карандаша вопрос не смутил.

– Как я это сделал? – переспросил он. – А никак… Красота – она сама сияет.

Только тут Венька заметил, что черёмуха, родник и солнце не просто белые, а сияющие.

Это же подтвердил и Овёсыч. Когда Венька вернулся в Сугробиху, тот сидел на своем крыльце. Верхом на перилах. В руках Овёсыч держал бинокль.

– Бабочек, – пояснил, – наблюдаю!

А потом поинтересовался:

– Чем ты, Венька, в Шипучем Овраге занимался? Уж не бенгальские ли огни жёг? Такое сверкание – даже отсюда видно. Хорошо, я не через оптику наблюдал за Оврагом. А то бы обжёг глаза!

– Не-а, дядя Овёсыч, – успокоил Венька конюха. – Не обожгли бы. Сияние для глаз не вредно. А вот тьма и мрак – да! Их вы в бинокль лучше не разглядывайте.

Килоша

В углу спортзала, рядом с фанерным пьедесталом почёта, стояли две спортивные гири. Одна – восьмикилограммовая. Другая побольше, на шестнадцать килограммов.

Как-то на перемене Венька решил немного потренироваться.

Подошёл к маленькой гире. Сосредоточился. И вдруг услышал:

– Ах, оставьте меня… У меня мигрень!

Мигрень так мигрень! Мало ли у кого голова может разболеться!

Венька собрался перейти к турнику. Но раздался ещё один голос.

Густым басом заговорила большая гиря, которую все называли «Пуд».

– Извини мою жену, – сказал Пуд. – Ей действительно сегодня плохо.

– Какие извинения! – засмущался Венька. – Я всё понимаю. Я вообще сейчас из спортзала уйду. Пусть выздоравливает!

– Не уходи! – попросил Пуд. – Мне нужен совет.

– Какой же из меня советчик?! – возразил Венька, но всё же сел напротив Пуда, по-турецки скрестив ноги на мате. – Если только вот это пригодится… Моя бабушка лечит головную боль так. Сплетает на темечке тонкую тугую косичку. А потом изо всех сил – как дёрнет её! Получается как бы массаж.

Вдруг Венька замолчал и покраснел, сообразив, что гири – без единого волоска.

– Нет, нам другой совет нужен, – сказал Пуд. – Прочитай вот это.

Пуд протянул Веньке конверт.

Письмо было от продавщицы Зины.

«Дорогой Пуд, Гиря и ваши детки! – писала тетя Зина. – В первых строках своего письма хочу сообщить, что мы живы и здоровы, торгуем помаленьку.

Надумали открыть в магазине новый отдел. Для мётел и деревянных лопат. Я заказала из города ещё и скребки.

Все меня нахваливают. Говорят, правильно, Зина! В Сугробихе живём. Буран задует – всей деревней в новый отдел побежим. А пока ничего не покупают – наверное, не верят, что зима вернётся. Ну – им виднее!

Больше новостей у меня нет.

А письмо я пишу, потому что сердце заболело о вашем сыночке, о вашем Килоше.

Когда Килоша начал у меня на весах работать – я нарадоваться не могла. Такой исполнительный, такой точный! Даром что маленький! Покупатель ещё приценивается, а Килоша уже прыг на чашку весов. Стоит, ждёт, пока я муки там или риса отмеряю. Ни одной гирьке за ним в работе не угнаться, даже самой опытной! Сколько раз я вас добрым словом вспоминала, дорогие Гиря и Пуд! Какого сыночка вырастили!

Но вчера с Килошей что-то случилось.

Пришёл к нам кузнец дядя Паша. Попросил килограмм конфет «Буревестник». А Килоша его и обвесил! На целых сто граммов!

Я спохватилась, когда кузнец уже ушёл. Спрашиваю у Килоши: «Мальчик, что с тобой? Зачем ты это сделал?».

А он не отвечает. Только улыбается.

Простите за горькую весть, но я обещала писать о вашем сыночке всё без утайки.

Ваша Зина из магазина».

«Ну и дела!» – подумал Венька и стал вспоминать магазинные гирьки – кто там из них Килоша? Но все гирьки представлялись на одно лицо. Никогда к ним Венька не приглядывался.

Пуд сдвинулся с места и тяжело заходил вперёд-назад, вперёд-назад. Только половицы заскрипели.

Гиря тихонько постанывала от горя, съёжившись в тёмном углу.

Веньке очень хотелось их утешить. И он сказал:

– Ну, подумаешь, несколько конфет себе взял! Может, ему очень-очень захотелось сладкого? Такое бывает.

– Бывает, – Пуд остановился и исподлобья посмотрел на Веньку. – Такое, к сожалению, иногда бывает. И называется… сам знаешь как!

Гиря сразу заплакала.

– Как людям в глаза смотреть! – вполголоса запричитала она. – Мы воспитали пятьдесят три спортсмена! Тринадцать мастеров спорта! Одного чемпиона мира!.. Мы трудились, не разгибая спины! А сыночка вырастить не смогли!

Она всхлипнула и спросила Веньку с надеждой:

– Веня, вы лучше нас Сугробиху знаете! Может, Килоша попал в дурную компанию? Может, его заставили недовешивать «Буревестник»? Может, ему угрожают?

От такого нелепого предположения Венька даже слегка закашлялся.

– Не надо гадать, – сказал он. – У меня как раз большая перемена. Я сгоняю в магазин и всё разузнаю. Только не плачьте – так и заржаветь недолго!

…Магазин был закрыт на обеденный перерыв.

Венька приставил к окну пустой ящик и заглянул вовнутрь.

На прилавке, рядом с весами, он увидел с десяток гирек. Одни стояли. Другие лежали, как Венеры на картинках. Третьи прохаживались парочками и что-то обсуждали.

Как узнать среди них сына Гири и Пуда?

Венька постучал в окно и тихо позвал:

– Килоша!

Гирьки замерли.

– Килоша! – сказал Венька чуть громче. – Выйди, разговор есть!

Гирьки не шевелились! Ну и притворы!

Вдруг из-за мешка с сахаром вышел невысокий пузатик, повязанный красным кушачком. Он медленно приблизился к краю прилавка. На его боку, словно оспинка, виднелось углубление: «1 КГ».

Но и без надписи Венька видел, кто перед ним. Уж больно похож на отца.

Правда, Пуд отличался мощными бицепсами, спортивной осанкой. Килоша же выглядел тюфяком.

– Айда на улицу! – сказал Венька как можно веселее.

Килоша безропотно спустился с прилавка, сбросил с двери крючок и предстал перед Венькой. Пухлый, неуклюжий, виноватый.

Венька присел на ящик.

– Ну, сластёна, рассказывай про свои «подвиги», – предложил он и тут же ругнул себя за неловкие слова.

Килоша плакал. Вернее, молча давился слезами, которые неудержимо катились из глаз, мокрыми пятнами расплывались на красном кушачке.

Венька соскочил с ящика. Присел перед гирькой на корточки. Шёпотом попросил:

– Перестань… Я нечаянно.

Он достал из кармана носовой платок. Протянул Килоше.

– Возьми… Чистый.

Килоша расцепил руки, взял платочек, уткнулся в него. Сдавленно произнес:

– Всё! Сейчас перестану!

Пока Килоша успокаивался, Венька прикрыл окно магазина ставней, чтобы не подглядывали любопытные гирьки.

– Ты меня-то знаешь? – спросил он, снова устраиваясь на ящик.

– Кто же тебя не знает, – сипло ответил Килоша. – Другой бы меня «сластёной» обозвал – я бы сдержался. А когда ты… – Килошкин голос опять задрожал. – Тот самый Венька… Поверил, что…

– Давай так! – перебил Килошу Венька. – Если я «тот самый», значит, бери и рассказывай всё как есть.

Килоша горько всхлипнул, огляделся по сторонам и стал рассказывать.

Рассказ получился недолгим. Говоря о главном, Килоша опустил все подробности. А главным было то, что Килоша влюбился. В одну даму.

– Ну, а «Буревестник» причём? – осторожно спросил Венька. – Решил угостить эту даму?

– Сейчас и до «Буревестника» дойду, – сказал Килоша. – Посмотри на себя! Ты стройный! Конопатый! И глаза – как фантики «Василёк»! А я? Мышцы – ниточками. Живот висит. Шеи не видно. Глаза – одни щёлочки. Разве можно влюбляться с такой внешностью? Только дам пугать! Кому я такой нужен? Вот я и решил себя переделать!

Переделывал себя Килоша всю ночь. Отжимался от бревна. Бегал стометровку. Прыгал через лужи. Подтягивался на дверной ручке. Снова бегал стометровку.

К утру все мышцы Килоши болели. Но чувствовал он себя превосходно.

Перед работой Килоша посмотрелся в банку с солёными кильками и увидел собственное отражение. Его грудь раздалась. Появилась талия. А мышцы были почти как у кузнеца дяди Паши, а может и больше.

А потом в магазин нагрянул дядя Паша. Попросил килограмм «Буревестника».

Килоша быстренько взвесил ему конфеты. Тетя Зина завернула их в бумагу. Довольный дядя Паша попрощался и пошёл к выходу.

Но перед дверью у него развязался шнурок. Дядя Паша положил кулёк с конфетами на контрольные весы, на электронные, которые стояли у двери. Спокойно завязал шнурок. И вышел.

А бедная тётя Зина вцепилась в прилавок.

– Сколько конфет ты должен был взвесить? – спросила она Килошу.

– Килограмм!

– А ты взвесил девятьсот граммов! – сказала тётя Зина таким тоном, будто объявила войну соседнему магазину.

Откуда ей было знать, что Килоша не схитрил, не заныкал злополучные сто граммов. И даже в рассеянности его нельзя было упрекнуть – как всегда, Килоша был собран и точен.

Просто во время ночных занятий спортом Килоша похудел ровно на сто граммов.

Конфеты дяде Паше вернули. А Килошу наказали – на три дня отстранили от работы.

– История! – присвистнул Венька. – Но почему ты не рассказал всё это тёте Зине?

– Потому… – потупил голову Килоша. – Тётя Зина и есть та дама. Та самая Дама.

– Она же старше тебя! – ахнул Венька.

Килоша вызывающе поднял плечо вверх.

– Можно подумать, ты в своих учителей не влюблялся!

Венька свернул деликатный разговор. И стал думать, как быть.

Про Килошину любовь никому говорить нельзя. Это ясно. А если рассказать только о спортивных занятиях? Не вдаваясь в подробности, почему Килоша захотел себя переделать?

Пуд с Гирей обрадуются. Сынок спорт полюбил! По родительским стопам пошёл!

Тетя Зина поймёт, что Килоша – не обманщик. А конфеты неправильно взвесил, потому что похудел.

Килоша опустил голову.

– А дальше? – прошептал он. – Ну, простят меня. Ну, разрешат работать. А со спортом как? Всю жизнь дрожать, не похудел ли на лишний грамм? Всю жизнь таким оставаться?

Килоша опустил руки. Его плечи ссутулились. Голова поникла. Живот свесился за красный кушачок.

Венька рассмеялся.

– Глупенький ты! Переделывай себя сколько влезет! Прыгай, подтягивайся, играй в футбол! Только… Только утром перед работой взвешивайся. А потом набивай карманы камнями. Ровно на столько граммов – сколько из тебя выжал спорт.

Когда Венька вернулся в школу – перемена уже закончилась. Но Венька заскочил на минуточку в спортзал. Рассказал Пуду и Гире, как спорт чуть было не подвёл Килошу. Не забыл про свой совет Килоше – набивать карманы камнями.

Пуд и Гиря растроганно благодарили Веньку.

А потом Пуд приподнял плечом фанерный пьедестал почёта и предложил Веньке:

– Познакомься!

Под пьедесталом лежали две маленькие гирьки-близняшки, завернутые в одеяла – в голубое и розовое.

– Наши младшенькие, – ласково проговорил Пуд.

А Гиря попросила:

– Если и с ними какие сложности возникнут, мы уж на вас надеемся, Венечка.

Гнездо для Варвары Сергеевны

Завтра Варвара Сергеевна навсегда попрощается со школой.

– Надо ей что-нибудь необычное подарить, – сказала Валя.

– Сетку щавеля! – предложил Венька. – Я знаю одно место за Сугробихой. Там такой сочный щавель вымахал!

Одноклассники кисло поморщились.

– Тогда – гнездо! – заторопился Венька. – Я сам сплету. Из ивовых ветвей.

– Зачем ей гнездо? – спросила капризуля Валя.

Будто не помнила про дрессированных уток Варвары Сергеевны.

Эти утки были у пожилой учительницы вместо счётных палочек. Выйдет она с ребятами на берег пруда. Щёлкнет пальцами. Несколько крякушек – пулей ко дну! А первоклашки соображают, сколько птиц на воде осталось. Так математике и научились.

– Утки больше не нужны Варваре Сергеевне, – сказала Валя. – Пенсионерка она теперь.

Капризуля Валя загадочно улыбнулась и вытащила из своего ранца… песочные часы. Вот!

Оказывается, она давным-давно решила, что нужно дарить.

Часы были небольшими. Когда их перевернёшь, песок перетекает из одной воронки в другую ровно за минуту.

– Лучший подарок! – сказала Валя. – Я переверну часы и произнесу: «Быстро пробежала ваша трудовая жизнь, Варвара Сергеевна. Прямо как песок в этих часах!». Потом немного помолчу. И когда песок вытечет, закончу: «Теперь отдыхайте!». От таких слов, может, кто-нибудь и заплачет.

Венька уже чуть не плакал.

И так Варваре Сергеевне горько со школой прощаться. А Валька масла в огонь подливает!

Но одноклассникам красивые Валины слова понравились. Они велели Веньке не мешать и стали клеить большую коробку для часов.

Обиделся Венька и ушёл из школы.

Съездил на велосипеде в лес, за Сугробиху. Нарвал сетку молодого щавеля.

Потом сплёл из ивовых веток утиное гнездо.

И стал думать, что делать с песочными часами. Может, просто перепрятать их, чтобы никто не нашёл?

На следующий день Венька пришёл в школу чуть свет. Достал из-за печки коробку с подарком.

Ровно, с тихим шуршанием заструился песок.

– Сударь Песочные Часы, а? – спросил Венька. – Вы не обидитесь, если я вас куда-нибудь спрячу?

Часы не ответили.

– Ну, не прикидывайтесь, – попросил Венька. – Я же знаю, что вы меня слышите! Подскажите, что делать? Не прятать же вас, в самом деле?

Часы не ответили. Из верхней воронки выскользнули последние песчинки. И наступила тишина.

– Сударь Часы! – снова заговорил Венька. – Я понимаю, что Время не должно разговаривать с каким-то мальчишкой. Но – хоть полсловечка… Я же не просто поболтать! Я для Варвары Сергеевны стараюсь!

Молчание.

В тишине, перед неразговорчивым Временем, Венька почувствовал себя маленьким и ничтожным. Кто он такой, что он сделал, чтобы с ним заговорило само Время?

– Хоть словечко скажите, хоть полсловечка… – безнадёжно протянул Венька, ругая себя за назойливость.

И вдруг песочные часы чуть качнулись. Скрипучий старческий голос врастяжку произнес:

– Са-а-ахар… Да покрупне-е-е… – и смолк.

Венька встрепенулся. Собрался было переспросить, причём здесь сахар. Но не стал. Во-первых, знал, Время с ним больше не заговорит. А во-вторых, сам обо всём догадался.

Он изо всех сил припустил домой. Набрал в газетный кулёк немного сахара. Вернулся в школу.

В школе по-прежнему никого не было.

Венька снял с часов верхнюю крышку. Вытряхнул песок в печку. А вместо него насыпал сахара. Крупного! Тростникового!

Проводы Варвары Сергеевны устроили в школьном дворе.

Пришло много взрослых, которые когда-то учились у Варвары Сергеевны.

Все по очереди благодарили её за долгую-предолгую работу.

Кузнец дядя Паша подарил старой учительнице кованное из железа кресло-качалку. Чтобы сидеть в нём. Смотреть на яркие, как огонь в кузнечном горне, сугробихинские закаты. И отдыхать.

Но Варвара Сергеевна подарку не очень обрадовалась. Лишь низко опустила голову.

Потом дали слово Венькиному классу.

Валька вынула из коробки песочные часы. Подняла их над собой.

– Быстро пробежала ваша трудовая жизнь, Варвара Сергеевна. Прямо как песок в этих часах…

Валька замолчала и покосилась на часы. Скоро ли иссякнет песчаный ручеёк?

Куда там! Песок не торопится. Он же из тростника. Песчинки крупные – едва-едва в узкое горлышко протискиваются. Даже на глазок видно: до вечера ждать, чтобы верхняя воронка опустела.

Валька растерялась. Как тут «красивую» речь продолжишь? Как отдыха пожелаешь?

А Варвара Сергеевна внимательно присмотрелась к часам. И рассмеялась.

– Ой, сахар… – воскликнула она. – Вот так часики!

Она взяла у Вали часы и помахала ими в воздухе, словно спортивным кубком.

– Спасибо, дети! Я совсем загрустила. Думаю, никому теперь не нужна. Одни горькие дни впереди. А вы вон что мне подарили! Такое вкусное Время обещаете!..

Тут и Венька выбежал из строя. Протянул учительнице сетку со щавелем и гнездо.

– Это тоже от нас!

– Гнездо! – ещё больше обрадовалась Варвара Сергеевна. – У меня как раз утятам жить негде!

Она хитровато посмотрела на Валю:

– Я бы, может, и согласилась бездельничать. Но уток-то на пенсию не отправишь. Они по-прежнему хотят вам помогать. Значит, и у меня дел не убавится. У вас математика всё сложнее и сложнее. Дроби… Корни квадратные… Представляете, сколько мне возни, чтобы уток этому научить? Но я только рада… Ох, и сладкое Время начинается!

Варвара Сергеевна сложила песочные часы, щавель, другие подарки в Венькино гнездо и сказала:

– А теперь – ко мне! Стряпать пироги со щавелем. А?

Все обрадовались. И отправились в гости к Варваре Сергеевне. Стряпать пироги. Нянчиться с утятами. Наблюдать, как в песочных часах на подоконнике струится тростниковый сахар.

Кроме песочных часов, в доме Варвары Сергеевны были ещё настенные. И будильник.

И все они давно отмеряли сладкое-пресладкое Время.

Теперь Венька это точно знает. Ведь и без подсказки Варвара Сергеевна не бросила бы своего дела.