Текст книги "Вторая попытка"

– Значит, решили. Факт наличия спецзадания из центра скрывать не будем, – подытожил Коновалов и обратился у Скубжевскому: – Если не против, предлагаю обращаться друг к другу не столь официально: товарищ старший лейтенант, товарищ младший лейтенант. Вон комиссар у нас вообще из гражданских. Да и мы – не подразделение Красной Армии, к сожалению. А дело у нас общее и сложное. Предлагаю по именам. Согласны?

– Согласны, Иван, – опередила молчавшего Скубжевского Татьяна.

Вилору не понравилось, что она так быстро и радостно отреагировала на предложение Коновалова. Пришлось приглушить в себе возникшее раздражение:

– Да, Иван, это правильно будет.

4

Информация Ивана Коновалова о наличии в райцентре немецкого штаба показалась Скубжевскому и Сёминой очень интересной. Правда, не было ясно, что это за штаб и имеет ли он хоть отдалённое отношение к таинственному объекту Z, который им надо было обнаружить. Судя по словам видевших этот штаб партизанских разведчиков, вряд ли между ним и объектом имелось что-то общее. В райцентре было расквартировано обычное мотопехотное подразделение, усиленное небольшим количеством танков. Правда, разведчики видели и людей в чёрной униформе СС. А это уже кое-что.

Необходимо было взглянуть на штаб своими глазами и таким образом определиться, офицера какого уровня можно попытаться захватить в качестве «языка».

Вилор рвался в разведку сам, но в конце концов признал правоту Тани, утверждавшей, что неместному молодому мужчине крайне небезопасно появляться в посёлке. В их маленькой группе Скубжевский являлся командиром, но все вопросы решал сообща с Татьяной и старался в итоге прийти к единому мнению. Его самолюбие нисколько не задевало то обстоятельство, что в большинстве случаев приходилось менять первоначальную точку зрения под влиянием аргументов Сёминой. Напротив, всякий раз Вилора приводили в восхищение ум и железная логика Татьяны.

Девушке подыскали гражданскую одежду. В непонятного цвета длинном жакете, цветастой юбке и сползающем почти на глаза платке она совершенно преобразилась. Даже в возрасте прибавила лет десять, не меньше. Красноармейские сапоги на её ногах сменили резиновые ботики, обнаружившиеся у партизанской поварихи Дарьи. Их небесно-голубоватый цвет вызывал у Вилора сладостный прилив нежных чувств к Тане.

После долгих колебаний Коновалов согласился, чтобы вместе с Таней пошёл Стёпка, паренёк лет 12, прибившийся к отряду, точнее, к тому, что в будущем станет отрядом, ещё летом сорок первого, когда выходили из окружения. В суматохе эвакуации он потерял мать с сестрой на вокзале в Гомеле и так и не смог никого найти.

Стёпка постоянно рвался на самые опасные задания, и партизанам стоило немалого труда сделать так, чтобы паренёк не оказался там, где риск был особенно велик. Но сейчас сопровождать Таню в райцентр Коновалов мальчишке разрешил.

Сёмина со Стёпкой ушли рано утром и возвратились уже затемно. Уставшая и недовольная результатом Таня рассказала собравшимся в командирской землянке Скубжевскому, Коновалову и Портнову, что вблизи здания штаба полно патрулей, поэтому попытки приблизиться и что-то разузнать не увенчались успехом. К тому же Тане с немалым трудом удавалось удерживать рвущегося прямо в штаб Стёпку. «Лучше бы я одна пошла, больше толку было бы», – с заметным огорчением подытожила девушка.

– Что думаешь, Алексей Сергеевич? – как всегда в трудную минуту, Иван обратился к комиссару.

– Да что тут думать, – невесело ответил Портнов. – Видно, надо просто взять человек 5–7 опытных ребят, затемно выдвинуться в посёлок и дальше по обстоятельствам: брать первого попавшегося офицера. По возможности вообще не поднимая шума.

– Принимается такой план? – Коновалов повернулся к Скубжевскому.

– Вообще-то нам не любой офицер нужен, а обладающий информацией, – начал высказывать свои соображения Вилор.

– Ну и что нам теперь, весь гарнизон немецкий перевернуть вверх дном? – раздражённо перебил его Иван и в сердцах бросил. – И так помогаем всем, чем можем.

– Да, да, давайте так, – примирительно произнесла Таня. – Вилор, всё равно ничего другого у нас сейчас нет. А тут будет хотя бы «язык». Что-то он наверняка скажет. А потом от этого будем отталкиваться.

– А если не скажет? – не сдавался Скубжевский.

– Жить захочет – скажет! – жёстко отрубил Коновалов. – Душу из поганца выну! Скажет!

– А если он просто ничего не знает? Потеряем время, – продолжал сомневаться Вилор.

– Что Вы предлагаете? – не выдержал комиссар. – Отказаться от варианта с «языком»?

– Нет, конечно. Я лишь говорю, что в качестве «языка» нужен не любой, а офицер. Лучше всего старший офицер, – ответил Вилор.

– А это уж, товарищ младший лейтенант, как получится! – со злостью в глазах отрубил Коновалов.

* * *

Операцию готовили несколько дней, отобрали опытных разведчиков. Но в день проведения с самого начала всё пошло не по плану. Немцев в посёлке оказалось больше, чем ожидалось. Группу они обнаружили уже на подходе, несмотря на предрассветный сумрак. Завязалась перестрелка, двое партизан были ранены. И самое горькое – пущенной кем-то из немцев по кустам на всякий случай автоматной очередью был смертельно ранен тайком увязавшийся за группой Стёпка. Его не удалось донести до лагеря. Стёпка умер по дороге, успев лишь увидеть первые солнечные лучи последнего в своей жизни рассвета.

Уже при отходе один из партизан обнаружил у колодца долговязую фигуру немца в чёрной эсэсовской форме и, подкравшись сзади, что есть силы оглушил его прикладом. Фашист оказался совсем юнцом и каким-то хлипким. Всю дорогу не приходил в сознание. Его даже подумывали бросить по пути, считая мёртвым и сделав контрольный выстрел, но на всякий случай доволокли до лагеря. И не зря. Немец подал признаки жизни в виде слабого стона, а в его нагрудном кармане обнаружились документы на унтершар-фюрера Курта Зайдлица, 1922 года рождения. Звание совпадало с тем, которое можно было определить по погонам и петлицам.

Пока Зайдлицем занимался отрядный врач, бывший до войны сельским фельдшером, всего в десятке метров от них над заботливо опущенным на плащ-палатку Стёпкой рыдал командир отряда Иван Коновалов. Вокруг с обнажёнными головами стояли убитые горем партизаны. Пацан был всеобщим любимцем, можно считать, «сыном отряда».

– Стёпка, ты же как брат младший! Как я теперь без тебя жить буду? – вопрошал, подняв руки к синему весеннему небу, Коновалов.

Вдруг он резко поднялся, выхватил из кобуры пистолет и побежал к Курту Зайдлицу, над которым продолжал колдовать фельдшер.

– Ты за всё, гнида, сейчас ответишь! – полубезумным голосом кричал Иван.

Первым успел преградить ему путь Портнов. Комиссар ловким движением отвёл в сторону руку Коновалова, направив пистолет в землю, и другой рукой обнял командира за плечо:

– Ваня, успокойся, возьми себя в руки. «Язык» нам живой нужен. Ради чего тогда ребята рисковали, ради чего Стёпка погиб?

Рука Коновалова с зажатым в ней пистолетом дрогнула и на мгновение обмякла. Воспользовавшись этим, Портнов сумел быстро освободить оружие от пальцев Ивана и переложил пистолет командира к себе в карман.

Комиссар легонько рукой подтолкнул Коновалова в направлении землянки, и тот послушно, с опущенными вздрагивающими плечами, побрёл в неё.

– Расходитесь, товарищи, – негромко сказал Портнов стоявшим тесной группой партизанам. – Стёпку ближе к вечеру похороним. Корнеич, прошу тебя, займись этим. Надо место хорошее под могилу найти.

* * *

Зайдлица допрашивали два дня. Скубжевский и Таня почти валились с ног от этих многочасовых попыток добыть хоть какую-то информацию. Особенно тяжело было столь долго говорить по-немецки, да ещё правильно понять, что отвечает пленный. А немец совсем сник. Если в самом начале он хорохорился и постоянно выкрикивал нацистские лозунги, то уже довольно скоро впал в апатию, отвечал мало и не по делу, к тому же почти шёпотом. Так что понять, что именно говорит Зайдлиц, было для Вилора и Тани непростой задачей, несмотря на неплохое знание немецкого языка.

Но на второй день удалось выяснить, что Курт худо-бедно понимает по-русски. Он даже короткое время выполнял в штабе функции переводчика, пока не было никого другого.

Узнав об этом, Коновалов посерел лицом. Он встал перед Куртом и с ненавистью во взгляде и в голосе выпалил:

– Так ты, мразь, наших допрашивал?

Среди партизан в руки к фашистам пока ещё никто не попадал. Но несколько месяцев назад немцам удалось разоблачить двух связных, живших в посёлке. Их потом повесили на площади в райцентре. Разведчик, ходивший в посёлок, рассказывал о том, что на висевших телах было множество кровоподтёков, не говоря уже о синяках на пол-лица.

– Нет, нет, – лепетал в ответ Зайдлиц, с испуга смешивая немецкие и русские слова. – Я никого не допрашивал. Я только документы переводил.

Коновалов еле сдерживался. Но ещё был шанс, что немец даст хоть какую-то наводку на этот проклятый объект Z.

У Тани, когда ей рассказали историю о повешенных связных, глаза тоже засветились недобрым огоньком. Вилор, заметив это, залюбовался девушкой. Сейчас, в гневе, со сверкающими глазами, Таня была особенно прекрасна. А вот унтершарфюрера Зайдлица не могли не посещать совсем иные мысли. Ни Коновалов, про которого нетрудно было понять, что он здесь командир, ни эта девушка, сносно говорящая на его родном немецком языке и даже вставляющая между делом строчки Гёте, не внушали Курту надежд на благоприятный исход. А верить в лучшее очень хотелось. Двадцать лет всего прожито. Неужели вот здесь, в этих наполненных болотами лесах России и оборвётся его жизнь?

К концу второго дня стало ясно, что добиться нужной информации от немца не удастся. Просто он, видимо, действительно ничего не знает. Мелкая сошка, всего-навсего унтершарфюрер, нижний чин во всей их иерархической цепочке фюреров с различными приставками.

* * *

Когда Вилор с Таней сообщили об этом Коновалову и Портнову, Иван, ни на секунду не задумываясь, подытожил:

– Всё понятно. Осталось эту мразь расстрелять без промедления!

Все замолчали. Вилор нервно кусал губы. Взгляд Тани был обращён куда-то в сторону, и Скубжевский никак не мог увидеть выражение её глаз. Комиссар Портнов молчал. Видимо, отнёсся к словам командира как к неизбежности, пусть и неприятной.

– Вилор, приказываю привести приговор в исполнение.

У Скубжевского перехватило дыхание. Перед глазами забегали по кругу цветные круги. Он еле устоял на ногах, хотя заметно качнулся сначала в одну сторону, а потом, как маятник, в противоположную.

– Кто, я? – произнёс Вилор ещё более тихим шёпотом, чем Зайдлиц на допросах.

– А что, кишка тонка? – издевательски вопросом на вопрос ответил Коновалов, смотря при этом на Таню.

В этом взгляде Ивана царило нескрываемое желание унизить Скубжевского в глазах девушки. Но Вилору сейчас было всё равно, что подумает Таня, он просто забыл на время о существовании Сёминой на белом свете.

– Товарищ старший лейтенант, – звенящим от напряжения голосом официально произнёс Скубжевский. – Я военнослужащий Красной Армии, а не палач.

– А я, значит, палач? – взорвался Коновалов. – Ты чистенький, в белых перчаточках, а мы вот с комиссаром в дерьме копаемся. Так, что ли?.. Младший лейтенант, я Вам приказываю расстрелять фашиста Зайдлица как совершившего тягчайшие преступления против нашего советского народа!

– Вы не можете мне такое приказать. К тому же я не Ваш подчинённый, у нас своё командование в центре есть, – Вилор страшно побледнел, но одновременно обрёл уверенность в голосе.

– Я старший по званию! А приказ старшего по званию – закон! – чеканил слова Коновалов. – Понятно? Ваше счастье, младший лейтенант, что Вы задание центра выполняете, а то бы я Вас самого перед строем расстрелял за трусость и неисполнение приказа!

Лицо Вилора сделалось мертвенно-пепельным.

Портнов подошёл к Коновалову и легонько обнял его за плечи.

– Иван, перестань, не горячись. А Вы, – перевёл комиссар взгляд на Вилора, – идите сейчас отсюда от греха подальше.

Скубжевский с трясущимися руками направился к выходу из командирской землянки, но замер на полпути, поражённый прозвучавшими в наступившей звонкой тишине словами Татьяны:

– Иван, разрешите мне!

– Что, Таня? – не понял Коновалов.

– Привести приговор в исполнение, – медленно и отчётливо произнесла страшные слова девушка.

– Вы это серьёзно?

– Абсолютно, – твёрдо ответила Таня и добавила: – Стёпку не могу забыть… мёртвого…

– Ну что же, товарищ Сёмина, – после короткого раздумья произнес Иван, – давайте. Раз уж сами вызвались, не в пример некоторым слюнтяям.

Скубжевский, словно избавившись от оцепенения, выскочил из землянки и, цепляясь плохо слушающимися ногами за каждый корень дерева, который попадался по пути, побежал куда-то вглубь орешника.

– Ну что, комиссар, будем строить отряд? – деловито спросил Коновалов.

– Иван, я думаю – не стоит. Не тот это случай, – покачал головой Портнов и обратился к Татьяне. – Вы этого фрица отведите куда-нибудь в сторонку. Лучше подальше.

– Хорошо, Алексей Сергеевич, – голос Татьяны чуть заметно дрожал, выдавая её нервное напряжение.

– Сметанин! – окликнул проходившего рядом с входом в землянку партизана Коновалов. – Передай, чтоб сюда привели эсэсовца.

Сёмина, Портнов и Иван вышли наружу. Иван боковым зрением не сводит глаз с девушки. «Теперь у этого маменькиного сынка Скубжевского уже не будет шансов завоевать такую девушку», – неожиданно для самого себя подумал Коновалов и почувствовал, как у него в душе разливается приятное тепло.

Двое партизан привели Курта Зайдлица. Лицо бывшего «языка» выглядело землистым, а сам он как-то скукожился и стал ниже сантиметров на десять.

– Отведите его, – махнул головой Коновалов в сторону немца, – куда скажет Татьяна.

– Зачем? – возразила Сёмина и с обидой продолжила. – Вы мне не доверяете? Никуда он не убежит, у него и руки связаны. Я сама… Только вот что – дайте мне автомат, пожалуйста.

– Автомат? У Вас же есть ТТ. Ладно. Сметанин, возьми у кого-нибудь «шмайссер» и быстро сюда. Скажи, что я приказал.

* * *

При слове «шмайссер» Зайдлиц резко вздрогнул. И Таня, и остальные присутствующие заметили это. Наверное, немец всё понял, подумалось каждому. Но никто из них не знал, что дело тут не только в страхе. При звуках знакомого до боли слова в голове Курта, словно яркие бабочки, начали порхать картинки родного городка.

Зуль, город немецких оружейников. Место, где уже несколько веков искусные мастера создают то, из чего одни люди убивают других. Место, где Хуго Шмайссер создал тот самый автомат, из которого русские собираются сейчас оборвать его жизнь, ещё такую короткую. «Неужели мне не суждено дожить даже до двадцати одного года?» – обливалось горячей кровью ещё бьющееся и не желающее останавливаться навеки сердце Курта.

* * *

Татьяна взяла в руки принесённый Сметаниным автомат и толкнула дулом куда-то в бок Зайдлицу:

– Иди вперёд, сволочь!

Поначалу она хотела все свои команды переводить на немецкий, но потом решила, что это принципиально неправильно. На немецкий она перейдёт только при крайней необходимости. А так пусть этот юный, но уже сжавшийся в три погибели фашист услышит её жестокие и справедливые слова на языке её великой страны, в которую осмелились прийти эти чудовища в чёрной форме. Тем более что Зайдлиц понимает по-русски. «Немного, но для приговора хватит, – мстительно произнесла про себя Татьяна. – Я же ему не «Евгения Онегина» собираюсь читать».

Курт не знал, что означает русское слово «сволочь», но это было уже неважно. Он покорно побрёл в указанном Сёминой направлении, механически переставляя сделавшиеся ватными ноги.

Коновалов подозвал двух конвоиров, которые привели Зайдлица, и негромко приказал:

– Идите за ними сзади, но на расстоянии, незаметно. Не надо Татьяне мешать. А вот если немец побежит или нападёт на неё, тот тут уже ваша задача.

Сёмина не торопила спотыкающегося на каждом шагу Курта. Ей самой нужно было время, чтобы обрести в себе душевные силы для решающего акта. Вызвавшись казнить немца на эмоциональном порыве, девушка не жалела об этом решении, но теперь, когда пути назад уже не было, понимала, как совсем непросто ей будет.

«А что, разве моим сверстницам в ЧК, в Гражданскую, не приходилось расстреливать всякую белогвардейскую нечисть? – настраивала себя Татьяна. – Я же комсомолка, советская девушка. Товарищ Сталин говорит, что надо беспощадно уничтожать гитлеровских захватчиков. Беспощадно! Правда, сейчас не в бою надо будет, а безоружного. Нет, не безоружного, а обезоруженного врага, преступника! Да, да, именно преступника. Ведь расстреливают не кого-нибудь, а преступников, врагов народа. А где же приговор, что я ему буду читать? Ой, наверное, Иван и не написал его. Ладно, сама составлю, не хуже Коновалова… Ах, Вилор, Вилор, каким же ты оказался… Не могу к тебе как раньше относиться. Ну почему ты у меня из сердца не выходишь? А всё этот фашист проклятый. Не будь его, с Вилором всё было бы как раньше. Так что этот гад теперь и за треснувшее будущее с Вилором ответит. За всё ответит. И за Стёпку!»

* * *

А Зайдлиц вспоминал родной городок, со всех сторон окружённый сказочной красотой Тюрингенского леса. А как потрясающе выглядит Зуль со скалы от часовни Святой Отилии, куда его ещё совсем маленьким впервые привёл отец вместе со старшим братом Вилли. Недаром это место прозвали «видовым балконом». Сказочные крыши домов, дымки над ними. И их домик тоже где-то внизу. Там всегда вкусно пахнет свежим хлебом. Ведь отец – один из лучших пекарей Зуля, и вся семья помогает: мама, маленькая сестрёнка, Вилли… Вилли, который сейчас где-то в Африке, в танковом корпусе.

«Вот только я ничего этого уже не увижу, – слёзы стекали тонкими ручейками из глаз Курта. – И маму не увижу. Маму, которая всегда раскладывала по башмачкам рождественские подарки под ёлочкой… Часовню Отилии не увижу. И башню Бисмарка… оттуда тоже так красиво весь Зуль виднеется как на ладошке…»

* * *

Таня ненароком заметила, что привела Зайдлица в какую-то ложбинку, и поняла, что дальше они уже не пойдут.

– Стой, повернись ко мне! – в тишине, нарушаемой лишь играющим верхушками берёз и елей ветром, звонко прозвучал ее голос.

Курт безропотно совершил поворот через левое плечо, словно всё ещё нужно было соблюдать строевой устав. Его взгляд упал на ноги Татьяны в полустоптанных и заляпанных землёй сапогах. Девушка заметила это и подумала: «Когда же я сниму наконец эти чёртовы сапоги? Когда эта проклятая война закончится? Как хорошо было бы пройтись в туфельках-лодочках. И сейчас тоже. Пусть бы немец перед смертью увидел, какие красивые у меня ноги. Вон как глазами по моим сапогам водит».

– Приговор, – неотвратимо прозвучал голос девушки.

Курт хорошо знал это русское слово. Его словно накрыло волной дрожи. Даже ноги, которые он переставлял как онемевшие, бредя под дулом Таниного автомата, заходили ходуном. Девушка собралась с мыслями, припоминая в деталях, как звучали формулировки приговоров троцкистам и зиновьевцам из газет, которые они читали в школе на политинформации.

– Именем Союза Советских Социалистических Республик за… – Татьяна хотела сказать привычное «за измену Родине», но родина ведь у этого фашиста была своя, – …нападение на Родину всемирного пролетариата – Советский Союз, за кровь и слёзы советского народа, за смерть юного партизана Степана…

Сёмина чуть остановилась, укоряя себя в том, что не знает Стёпкиной фамилии, но сейчас это было уже неважно. Она готова была приписать одному Зайдлицу все преступления нацизма, вместе взятые, но решила, что и сказанного уже с лихвой хватит. Хватит для уверенности в правоте того, что сейчас свершится.

Набрав в лёгкие побольше воздуха, Татьяна отчеканила:

– …Партизанский трибунал приговорил фашистского изверга Зайдлица к высшей мере уголовного наказания – расстрелу!

* * *

Страшный смысл последнего слова Курт знал. Он смотрел в глаза стоявшей в нескольких метрах напротив него русской девушки и не верил, не хотел верить, что она его убьёт. В беспорядке упавшие на плечи волосы делали Татьяну сейчас особенно красивой. «Нет, нет, она не будет в меня стрелять. Это всё понарошку, она выстрелит поверх головы, и всё будет хорошо. Она же добрая, Гёте на допросе мне по памяти читала».

* * *

Татьяна решила, что уже сказанного недостаточно, и добавила:

– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

После этой фразы Сёмина почувствовала, что наконец полностью готова совершить самое главное.

– К стенке, мразь! – крикнула Таня и прикусила губу.

«Что это я? Откуда тут стенка, в этой ложбинке? Но

он, похоже, и не понял. Вон стоит как вкопанный, только дрожит весь», – Зайдлиц сейчас был для девушки не просто врагом, а самим воплощением омерзения.

Татьяна устремила дуло «шмайссера» чуть ниже пояса немца. Даже в эту минуту чудовищного нервного напряжения она не забыла, что при стрельбе автомат уходит вверх. Её палец ощущал холодную твёрдость спускового крючка, но не хватало чего-то последнего, решающего, чтобы нажать. Не хватало команды, и Татьяна отдала её себе:

– По врагу советского народа – огонь!

Треск автоматной очереди разломил мир на «до» и «после». Из падающего, словно в замедленной киносъёмке, тела Курта Зайдлица забил с десяток ярко-красных фонтанчиков. Он упал на молодую траву, пробивающуюся сквозь прошлогодние листья, и остался навсегда здесь, вдалеке от родной Тюрингии. Вдалеке от Зуля, где его мама, несмотря ни на что, будет ждать своего сына домой ещё много лет в той пока не существующей стране с незнакомым названием ГДР. Ждать, когда уже исчезнет всякая надежда и у отца, и у сестрёнки, и у брата Вилли, уцелевшего в африканских песках под Эль-Аламейном[2]2
  В октябре – ноябре 1942 года в результате сражения Североафриканской кампании Второй мировой войны в районе города Эль-Аламейн итало-немецкая группировка войск под командованием фельдмаршала Эрвина Роммеля потерпела поражение от британских войск, которыми командовал генерал Бернард Монтгомери.


[Закрыть].

* * *

Метавшийся по зарослям лесного орешника Скубжевский услышал автоматную очередь. Он ничком упал на землю и захрипел:

– Таня, Таня, как же ты смогла?

Перед глазами Вилора стоял Курт, идущий впереди Татьяны в лес, в свой последний путь. Если бы не автомат и не связанные руки, то можно было бы подумать, что они отправились на прогулку: молодой человек чуть впереди, выбирая для своей спутницы дорогу, а девушка на несколько шагов сзади.

У Вилора началась рвота, его выворачивало наизнанку. Когда всё закончилось, Скубжевский машинально присыпал прошлогодней листвой то, что недавно было кашей, хлебом и чаем, и пошёл в чащу, не разбирая дороги.

А пошатывающаяся Таня медленно добралась назад, к землянкам, и, увидев Портнова, подошла и тихо произнесла:

– Товарищ комиссар, приказ выполнен. Приговор приведён в исполнение.

Алексей Сергеевич взял из рук девушки автомат, передал его кому-то из стоявших рядом бойцов и обнял Татьяну за плечи:

– Таня, не надо больше ничего говорить. Иди поспи. Или давай немножко спирта?

– Нет, что Вы, Алексей Сергеевич, я же не пью. Спирт не смогу.

– Тогда чаю и потом спать. Чай сейчас хорошо.

– Чай тоже не надо. А спать и правда хочется.

– Давай я тебя до твоей землянки доведу.

– Да я сама дойду. Всё нормально, только устала я очень, совсем сил нет.

Портнов, не обращая внимания на слабые возражения девушки, довёл Таню до землянки и даже сам снял ей сапоги.

– Всё будет хорошо, дочка. Завтра всё будет совсем хорошо, – шептал он.

Таня заснула мгновенно, и снились ей тёплый летний день, мягкий шелковистый луг рядом с лесной опушкой и какие-то дивно поющие птицы.