Текст книги "Портрет"

– Согласна, – привычная Настина улыбка заиграла у нее на щеках. – Можем предложить культсектору. А сегодня ты мне покажешь, что сам знаешь.

Чем меньше оставалось пройти до здания музея, тем сильнее ноги Матвея начинали тормозить. Настя это заметила, даже спросила, не заболел ли он. Правда, с улыбкой спросила.

В просторном холле никаких знакомых лиц Зарубин не обнаружил. Билетерша показалась ему новенькой, хотя как знать: ведь давненько не был, мог и запамятовать. В конце концов, это не Потехинский музей, сейчас, естественно, Сталинский, где его все знали и он всех знал. А здесь только Аделаиду Альбертовну, к которой его направили при первом посещении, ну и пару экскурсоводов, наверное, сможет узнать внешне, хотя имен не помнит.

Пока Настя неумело пыталась завязать тесемки бахил, Мотя успел выяснить у билетерши насчет Аделаиды Альбертовны. Услышав, что сегодня ее не будет в музее, Зарубин заметно повеселел.

Настя справилась с бахилами, встала и с непривычки проехалась правой ногой по гладкому гранитному полу в холле.

– Осторожней, девушка! – строго посмотрела на нее билетерша. – Тут у нас не каток. Экскурсию ждать будете? У нас в двенадцать часов сборная группа.

– Нет, мы сами пока посмотрим, – поспешил ответить Мотя.

Настя вопросительно посмотрела на него, но возражать не стала.

– Странная билетерша, – прошептал Зарубин на ухо своей спутнице, когда они вошли в первый зал, посвященный флоре и фауне Южноморского края. – Про каток вспомнила. Как будто здесь они есть. Тут и снега зимой не дождешься. Вот в Сталинске другое дело, хотя и там зима недлинная.

– А я когда маленькая была, мы на Дальнем Востоке жили. Там зима совсем другая, – зашептала в ответ Настя. – Мы в гарнизоне жили. Там отец служил. Под командованием самого Блюхера! Ой, что я, ведь рассказывала тебе уже. А почему ты от экскурсии отказался? Сам говорил, с экскурсией интереснее.

Зарубин до конца не понимал, почему опасался встречи с экскурсоводом. Даже если его узнают, все равно никто не вспомнит про художника Станового. Его картин в музее нет, а расспросами Матвей только Аделаиду Альбертовну донимал.

– Давай сегодня сами посмотрим, – неопределенно ответил Мотя на Настин вопрос, – а на экскурсию потом вместе с ребятами пойдем. Своя группа будет, а то в сборной и старики со старухами, и все остальные. Но ты ежели захочешь, то можем присоединиться, группа по залам медленно пойдет.

– Ты, я смотрю, знаток, – девушка заглянула ему прямо в глаза. – Бывал часто? А чего перестал? А я вот первый раз за всю учебу. И девчонки наши не были. Темнота страшная! Надо срочно исправляться. Ой, смотри, какие пальмы красивые! Лучше, чем на самом деле.

В Южноморске на центральной улице и вдоль набережной росли пальмы. Но были они маленькие, словно кустики, климат все-таки холодноват. Вот, говорят, километрах в ста юго-восточнее пальмы совсем большие, настоящие деревья. Но Мотя с Настей ни разу так далеко вдоль побережья не ездили.

В следующих залах начиналась историческая экспозиция. За стеклом лежали орудия труда первобытных людей, затем найденные при раскопках предметы Средневековья и более поздних времен. Настя остановилась у прялки прошлого века и задумчиво смотрела, прикусив губу. Может, сравнивала ее с той техникой, на которой работала сама на швейной фабрике? Мотя отошел немного в сторону и залюбовался профилем девушки, освещенным падающими из окна солнечными лучами. Сейчас она была особенно похожа на Ревмиру. Та ведь нарисована тоже в профиль.

– Смотри-ка! – громко поинтересовалась Настя в зале, посвященном достижениям первой и второй пятилеток, но тут же смутилась, огляделась по сторонам и продолжила шепотом: – Это твой завод так выглядит?

На большом столе был смонтирован макет Сталинского шинного. Когда Зарубин посещал музей прошлый раз, ничего подобного еще не было. Имелись только фотографии строительства на отдельном стенде. Этот стенд и сейчас есть, Матвей сразу обратил внимание, едва они с Настей вошли в зал пятилеток.

– Не узнать ничего, – почесал затылок Мотя. – Я ведь котлованы только и помню. Ну еще металлоконструкции видел. Не могу сообразить сейчас, где я упал в воду. Эх, не свалился бы тогда, сам сейчас строил!

– А мы никогда бы не встретились… – еле слышно произнесла Настя.

– Ну что ты! Как мы могли не встретиться? Я наверняка на рабфак поехал бы. Через год, например. Еще лучше, на одном курсе учились бы. Меня обязательно собирались направить, – Матвей выдумывал на ходу, отгоняя не только от Насти, но и от себя ту правду, которая была в словах девушки.

– Все так сложно в жизни. Вот ты мог в больнице не лежать, но не приехать сюда. Или меня не направили бы, мало ли что. И мы точно никогда не встретились бы. Даже не знали бы друг о друге.

Слушая девушку, Матвей сразу вспомнил Ревмиру. Но как рассказать Насте, что он, Мотька, знал о ее существовании задолго до их знакомства? Невозможно это объяснить, нет у Матвея Зарубина таких слов, чтобы Настя почувствовала.

– Но мы же встретились! Значит, по-другому и быть не могло! – с горячностью рубанул Мотя.

– Молодые люди! А нельзя ли потише? – свистящий шепот исходил от находившегося неподалеку благообразного старичка с окладистой седой бородой и снятым пенсне в руке.

– Извините, пожалуйста, – быстренько ответила Настя и потянула Матвея за рукав. – Пойдем отсюда. Где картины, которые ты обещал показать?

В зале изобразительных искусств, занимавшем несколько комнат, полотен было немало. По сравнению со Сталинском уж точно. И тематика другая. Там в основном портреты. А тут на первом плане море. Настя вглядывалась в парусники, пробирающиеся, будто крохотные щепочки, через волны величиной с гору, охала, ахала и вся светилась от радости. Она переводила взгляд с картин на Матвея и назад, поминутно что-то спрашивала, а Зарубин заливался краской от недостатка познаний.

Выручило появление экскурсовода с группой, той самой, о которой им сегодня на входе поведала билетерша. Женщина средних лет с волосами, уложенными в сложную прическу, остановилась около висевшей посредине картины и изящным движением поднесла к ней указку:

– Особенностью собранной в нашем музее коллекции является большое число полотен, на которых изображено море. Художники этого направления называются маринистами.

Голос экскурсовода лился легко и спокойно, Матвей наслаждался его мелодичностью и совсем перестал обращать внимание на содержание. А стоящая рядом Настя слушала гида с приоткрытым ртом. Ее глаза послушно перемещались по картинам вслед за направляющим перстом указки. Зарубин сделал пару шагов в сторону, чтобы увидеть Настино лицо в профиль. Точь-в-точь Ревмира, только воздушного розового платья нет да волосы покороче.

– Ой, так интересно! – девушка начала делиться впечатлениями, как только они вышли из музея. – И почему мы никогда сюда не приходили? Давай сегодня же поставим вопрос перед культсектором, чтоб экскурсию организовать. У меня до сих пор море в глазах стоит. Мы, считай, его и не видим. Подумаешь, заплывем на сотню метров, ну, на две. А тут оно гигантское, страшное и прекрасное! Ты меня понимаешь? А тебе как?

– Понравилось, конечно, – односложно ответил Мотя.

– Какая мощь, какая сила! – не уставала восхищаться Анастасия. – Не то что твои натюрморты! Но цветочки на них тоже красивые. Зато здесь волны высотой с твой завод, не меньше, ветер во все паруса, и вперед, только вперед!

Глава 13. По старым местам

Интересное это дело – ехать в поезде дальнего следования. Едва паровоз начинает, кряхтя и окутываясь паром, тащить послушно выстроившиеся в колонну по одному вагоны, оказываешься в каком-то странном межвременье между прошлым и грядущим.

Именно такое ощущение испытывал Матвей, когда практиканты отъехали от Южноморска первую полусотню с небольшим километров. Возбуждение, которое овладевает человеком в самом начале пути, спало, и каждый из студентов погрузился в собственные раздумья. Разговор, который еще несколько минут назад был оживленным и хаотичным, сам по себе затих, будто растворился в воздухе. Ефим и Толя остались сидеть внизу, подперев ладонями лица и вглядываясь в проплывающие за вагонным окошком виды. Сережка Манукин, вскочивший на верхнюю полку одним натренированным движением рук, улегся на спину и прикрыл глаза.

Матвей, позавидовавший гимнастической подготовке товарища, тоже взобрался наверх, хотя и менее изящным способом. Он принялся изучать царапины на нижней стороне нависшей над ним третьей полки, где расположился новенький, специально перед поездкой купленный чемодан. Поначалу Зарубин хотел ограничиться видавшим виды вещмешком, но поддался уговорам Насти и приобрел этот прочный прямоугольный предмет темно-коричневого цвета. Зименков и Багряный ехали с вещмешками, а Манукин взял громадный походный рюкзак. Сережка вообще был человек спортивный: кроме гимнастики и турпоходов еще классно играл в футбол. Ему, между прочим, на третьем курсе прочили место в городской команде профсоюзов по гимнастике, но на первом плане у Манукина всегда стояла учеба.

С Сергеем Мотя сдружился с самого первого курса Южноморского политеха. И факультет у них был один и тот же – химико-технологический, и в общаге жили в одной комнате, а главное – характерами сошлись. Манукин был старше Мотьки, он до армии работал в ремонтных мастерских, вечерами учился, а в политех пришел после срочной службы, имея на руках направление-характеристику от командования. Матвей в общении с Манукиным никогда не чувствовал разницу в возрасте. Может, оттого, что Сергей не был обременен семейными и другими взрослыми заботами? Однажды ночью, проснувшись и отправившись по нужде в туалет, Мотька застал Серегу в коридоре, окутанного клубами табачного дыма. В руках у Манукина была маленькая фотография. Увидев Мотю, он смутился и сунул карточку в нагрудный карман накинутой нараспашку рубашки. Как-то потом, в минуту откровенности, Серега рассказал Моте, что от него ушла невеста, не дождавшись возвращения из армии. И больше ничего не сказал, даже имени девушки. А фотокарточку потом частенько доставал украдкой, Мотя много раз видел.

Фима Зименков и Толя Багряный – те Мотины одногодки, можно сказать. Оба из Южноморска, живут дома, а не в общаге, в институт сразу после школы поступили и держатся вместе. Даже за одной и той же девчонкой приударяют, а та никак не решается сделать выбор. При этом сильно отличаются друг от друга внешне. Ефим, как и подобает коренному жителю южного приморского города, даже зимой щеголяет великолепным загаром, волосы у него вьющиеся и черные, смоляные. Толя вполне оправдывает свою фамилию: рыжий чуб и веснушки по всему лицу.

Вообще на практику в Сталинск должно было поехать гораздо больше четверокурсников, но другие заводы перехватили. Многие отправились в Ярославль. Матвею тоже хотелось туда поехать, повидать новые места. Но раз собираешься на свой завод после института возвращаться, то лучше и практику там проходить. Да и Настя ближе. Хотя какая разница: на выходной все равно в Южноморск не смотаешься, расстояние не то. Придется письмами ограничиваться: Матвей твердо пообещал писать каждый вечер. Разлука долгая-предолгая предстоит – почти полсеместра.

Зарубин прикрыл глаза и стал представлять, как окажется в Соцгороде. Никого специально не предупреждал, даже Лешку Хотиненко. Они теперь с Алексеем и переписываются редко, жизнь у каждого своя, а когда-то в трудколе пальцы ножиком резали, смешивая кровь и клятвенно обещая никогда не расставаться.

Даже на Лешкиной свадьбе Матвей не побывал. Алексей тогда сильно обиделся, с полгода вообще не писал. Мотя тоже перестал: зачем навязываться? Потом пришло письмо от Лешки, короткое и с обидой. А под конец совсем язвительное, типа мы люди простые, на картинах по музеях не зависаем… Матвей с трудом ответил в спокойном ключе, раза три листок рвал, все сдержаться не мог. Короче, постарался объяснить, что в учебное время за пятьсот километров отлучаться не может – дисциплина строгая. Про Ревмиру вообще не упомянул. И про Настю Лешка до сих пор не знает. А ведь они с Анастасией собираются осенью пожениться. Летом, скорей всего в августе, Матвей поедет в пока еще незнакомый ему городок с милым названием Сиренино знакомиться с будущей родней.

На вокзал Сталинск-пассажирский прибыли уже затемно, вечером. Конечно, гораздо лучше было провести в поезде ночь, а утром добраться к месту назначения. Но такой уж состав: он двигался дальше, в саму Москву, куда прибывал как раз к началу рабочего дня. Зато днем столько интересного можно увидеть по дороге. Правда, Манукин почти все время продремал, спускался вниз, только чтобы поесть. Зименков с Багряным долго спорили насчет разных технических новинок, потом подустали и тоже легли. Один Мотька постоянно ворочался, подолгу смотрел со своей верхней полки в окошко и почти на каждой станции, где поезд стоял хотя бы несколько минут, выбирался на платформу. В Архаровске ему пришла в голову идея отправить первое письмо Насте прямо с почты на вокзале. Но пока выпросил там в окошке бумагу и ручку, потом думал, с чего начать, времени не осталось. Написал только с пяток строк и, услышав предупредительный свисток своего паровоза, поспешил в вагон. Так этот листочек недописанный и лежит в кармане.

Стоянка поезда Южноморск – Москва в Сталинске была немаленькой – двадцать три минуты по расписанию. На самом деле немного короче, поскольку состав чуть опоздал и теперь догонял свой график. Ребята без спешки сгрузились и пошли в здание вокзала. Его построили уже без Матвея. В тот единственный приезд, еще на рабфаке, только площадку начали размечать рядом с прежним одноэтажным строением с облезшими и болтавшимися при сильном ветре буквами ПОТЕХИНО.

Сейчас перед ними высилось величественное здание с обилием колонн, расписанным изнутри сводом главного зала, где был изображен шинный завод и вереница машин, везущих грузы в разные места: на электростанции, заводы, в колхозы с золотистыми полями. По ту сторону вокзала виднелся памятник Сталину, чей указующий взмах руки был направлен на Соцгород. Памятник, как и колонны вокзала, подсвечивался. Мотька поразился переменам. В памяти всплыл темный по вечерам палаточный городок с редкими тусклыми огоньками, и только яркое пятно лагеря «Таежный» на горизонте.

– Почти как в Южноморске! – присвистнул Манукин, переваривая первые впечатления. – А чего, Мотька, ты не рассказывал, что тут такое?!

– Сам в первый раз вижу, – признался Зарубин. – Это все только-только построили.

Впечатление смазалось тем, что последний автобус от вокзала до Соцгорода уже ушел. Матвей предложил поискать попутку, но товарищи не поддержали. То ли отсутствие движения на дорогах сказалось, то ли нежелание торчать на холодном ветру с бьющими по щекам кристалликами снега. Заночевали в зале ожидания, а перед этим, махнув рукой на экономию средств, просидели до закрытия в буфете.

Спалось на твердых деревянных скамейках плохо. Утром мышцы болели и ныли. Ребята, те хоть вещевые мешки под голову положили, а Мотька сначала пытался вместо подушки свой чемодан приспособить, но выходило совсем тоскливо. Зарубин несколько раз выбирался на улицу покурить и заодно размять затекшую шею. Снежок прекратился, но чем ближе к утру, тем становилось холоднее, тянуло назад, в отапливаемый вокзал. В конце концов Мотя догадался достать из чемодана одежду и, положив под голову нечто относительно мягкое, провалился в сон.

Утром обнаружилось, что автобус в Соцгород будет только в десять часов. Пока доберутся, считай, полдня прошло. Но, может, оно и к лучшему: сегодня пятый день шестидневки, оформятся, завтра выходной, а послезавтра тогда приступят к практике с начала недели.

Спать, несмотря на ранний час и не слишком удобно проведенную на лавочках ночь, не хотелось. Пока позавтракали своими запасами, на улице рассвело. До автобуса целых полтора часа.

– Чего, так и будем сидеть? Пошли город покажу! – предложил Матвей.

Инициатива не встретила поддержки, трогаться с места после чая с выпрошенным бесплатно в буфете кипятком никому не хотелось. И причина уважительная нашлась: не идти же на прогулку с вещами, а сдавать в камеру хранения на два часа – только деньги переводить. И так вчера в буфете потратились сверх меры.

В результате Мотька, оставив товарищам свой чемодан, отправился один. Не смог усидеть на вокзале. Ноги сами собой принесли в центр, да и куда еще, вокзал тоже находился в центре, от него брала начало улица III Интернационала, площадь Ленина совсем близко. Все вокруг выглядело одновременно знакомым и незнакомым. Чего-то не хватало в силуэте города. Матвей понял, что его глаза ищут вертикаль колокольни снесенного Воскресенского собора. Стоявший на его месте ДК с колоннадой придавал старой части города совсем другой вид.

До краеведческого музея от вокзала близко. Конечно, в столь ранний час он закрыт, но Матвею неудержимо захотелось увидеть Ревмиру. Никогда с момента знакомства с Настей так сильно не хотелось, а сегодня словно бес вселился.

Музей почти не изменился, только краска на стенах облупилась, с боковой стороны кое-где клочьями свисает. Из таблички явствовало, что откроется очаг культуры сегодня в 12 часов – они с ребятами в это время уже на шинном будут. Матвей собрался двинуться дальше, но тут ему в голову пришла интересная мысль. Ведь на Ревмиру падает свет из музейного окошка. Получается, картину можно попытаться увидеть снаружи. Странно, что эта идея не приходила в голову никогда раньше, а ведь Мотя не раз и не два после длинного пути из Соцгорода натыкался на уже закрытые двери музея.

Художественный зал был в дальней части здания. Значит, окно выходит во двор, занятый хозяйственными постройками типа сарайчиков. Зарубин, оглянувшись по сторонам, полез сквозь дыру в штакетнике. На заднем дворе чего только не валялось: сам черт ногу сломит. По расчетам Матвея, нужное окно было вторым с краю. Чтобы заглянуть внутрь, надо было найти что-то под ноги, да еще и подтянуться. В момент, когда его соприкоснувшийся с давно не мытым стеклом нос оказался примерно на уровне середины окна, видавший виды ящик под ногами с хрустом испустил дух. Мотькины пальцы соскользнули с заржавевшего подоконника, и он рухнул вниз, больно ударившись коленом о торчащую сквозь снег кучу битого кирпича. Хорошо, хоть на ногах удержался, только все равно брюки теперь грязные, оттирать надо. И Ревмиру не разглядел, без внутреннего освещения через окошко совсем плохо видно.

Чертыхаясь, Зарубин принялся оттирать штаны снегом. Желание непременно сейчас увидеть Ревмиру рассеялось. Да и зачем? Он теперь взрослый человек, скоро четверть века стукнет, жениться собирается на самой лучшей девушке в мире, а ведет себя будто пацан желторотый, на свидание с картиной снова собрался. Ужас! Правильно говорят: седина в бороду, бес в ребро. Мотьке, конечно, до седины далековато и бороды у него никакой нет, но что-то в этой поговорке созвучное имеется.

Зарубин посмотрел на часы и решил возвращаться на вокзал. Сам не зная почему, он пошел по другому пути, мимо той самой больницы, в которой провалялся после падения в котлован. Здание стояло покинутым и сразу состарившимся, словно вместе с людьми из него вышло желание жить. Окна покрылись густым слоем грязи, входная дверь заколочена крест-накрест успевшими почернеть досками. Вспомнились палата, лица медиков, вечно выпадающее пенсне Никодима Петровича. «Он ведь тут совсем рядом жил», – встрепенулся Матвей. Вот бы прямо сейчас увидеть доктора. Без какой-либо цели. Зачем ему потребовался Мальцев? Может, просто как свидетель тех дней, которые так круто изменили Мотькину жизнь?

Никодима Петровича Зарубин заметил стоящим во дворе. Постарел Мальцев заметно. Если бы не пенсне, Зарубин сильно засомневался бы, кто перед ним.

– Никодим Петрович, здравствуйте! – крикнул Мотя, подойдя к аккуратному штакетнику.

Доктор поднял голову, внимательно всмотрелся в Матвея, но не узнал:

– Вы ко мне, молодой человек?

– Никодим Петрович, я Зарубин Матвей. Не помните? С шинного завода. Повреждение ребер, воспаление легких. Неужели не помните?

Мальцев подошел к штакетнику и близоруко вгляделся в лицо Матвея. Выпавшее в очередной раз пенсне он держал в руке.

– Припоминаю теперь. Вы простите старика великодушно. Если ничего не путаю, вы перед выпиской музей наш чуть ли не ежедневно изволили посещать.

– Было такое, – широко разулыбался Матвей.

– Неизбежное свойство старости: то, что было в юности, помнишь прекрасно, а близкие события уже с трудом. Парадокс, молодой человек! Я, вот позвольте доложить, теперь не у дел, садом занимаюсь.

– А с больницей что? – спросил Зарубин. – Я проходил сейчас. Заколоченная стоит.

– С больницей как раз все в порядке. В новое здание переехала. Там и палаты просторные, и оборудование современное. А прежнее под снос намечено, отжило свой век. Столько годков моих в тех стенах прошло! Но ничего не поделаешь… А вас, молодой человек, я давненько не видел. Но в Соцгороде теперь хорошая поликлиника, да и больница своя. Там наблюдаетесь? Как ваши легкие?

– Я теперь в Южноморске, рабфак закончил, в политехническом учусь, уже на четвертом курсе.

– Рад за вас, искренне рад, – прочувственно, по-стариковски сказал доктор. – А к нам какими судьбами?

– На шинный на практику приехал. Нас несколько человек. Ребята на вокзале автобус в Соцгород ожидают, – Мотька посмотрел на часы. – Ого, не опоздать бы! Никодим Петрович, я, пожалуй, пойду. Рад, что увидел вас! Да, а Пульхерия Петровна по-прежнему музеем заведует?

– Нет, Пульхерию Петровну тоже на заслуженный отдых проводили. Она ведь, считайте, однокашница моя, еще до Бестужевских курсов. Только Пульхерия Петровна без краеведения никак не может, осталась в музее на полставки, летом на раскопках помогает, зимой найденные вещи описывает.

– Спасибо большое, Никодим Петрович! Побежал я! До свидания. А в музей я загляну и Пульхерию Петровну повидаю.