Текст книги "Портрет"

Глава 10. Таинственный Василий становой

Надежды Матвея не оправдались. Едва он просунул раскрасневшееся лицо в кабинет, Заречная вылила на взбудораженную головушку Зарубина добрый ушат холодной воды:

– Проходите, голубчик, присаживайтесь. К искреннему моему сожалению, поиски ни к чему не привели. В архиве есть только расписка о том, что несколько картин, в том числе «Девушка и утро», конфискованы у купца Поливанова и переданы в сектор культуры исполкома. А уже оттуда они поступили в наш музей. Было это в 1921 году, в апреле, число, простите, запамятовала.

– Поливанов? Кто это такой? – растерянно начал спрашивать Матвей. – Он наверняка Станового знает, раз картины были.

– Василия Станового была изъята только одна эта картина, остальные принадлежат другим художникам.

– А сам Поливанов? Давайте прямо сейчас к нему пойдем! – в словах Матвея заполыхал огонь надежды.

– Купец Поливанов был арестован за контрреволюционную деятельность. О дальнейшей судьбе его мне неизвестно. Видимо, в тюрьму посадили. Либо на Север выслали, тогда многих туда отправляли.

Матвей от расстройства прикусил губу. Вот возникла одна-единственная тоненькая ниточка и порвалась, едва появившись на свет. Поливанов – конечно, классовый враг, наверняка много кровушки попил у бедноты, но сейчас он совсем не помешал бы на свободе, в своем собственном доме. Зарубин представил себе, как с пристрастием допрашивает жирного купчишку с лоснящимися щеками: все бы выведал про Станового. Этот Поливанов такое вспомнил бы, о чем и думать забыл!

– Матвей, мне не хочется вас расстраивать, – мягким, успокаивающим голосом продолжила Заречная, – но вряд ли удастся еще что-то узнать здесь, в Потехино. Я не искусствовед. Конечно, раз в нашем музее есть работа Василия Станового, то надо заниматься поисками. Запросы послать в Москву, в Ленинград, хотя бы в Южноморск. По-хорошему, туда надо ехать, поработать в архивах. Но сейчас нам командирование не под силу ни в финансовом плане, ни в кадровом. Одно могу сказать точно – Становой не из местных. Возможно, «Девушку и утро» купец Поливанов купил во время своих путешествий, он на широкую ногу жил.

– А мог ему кто-то обменять Ревмиру за продукты, за хлеб? – Зарубин искал спасительную зацепку.

– Ревмиру вашу точно никто не мог обменять, – заулыбалась Пульхерия Петровна. – Крепостное право в прошлом веке отменено. А «Девушку и утро»… да, такое возможно. Но я не знаю потехинцев, у которых были бы частные собрания. Значит, и в этом случае речь идет о приезжем.

Моте стало тошно от бессилия. Не хотелось никуда идти, вставать со стула, даже шевелить пальцами. Неужели ему никогда не удастся найти и увидеть Ревмиру? Какое неумолимое в своей безысходности слово – никогда…

– Не переживайте, голубчик, – Заречная протянула через стол руку и мягко провела по ладони Матвея. – Это всего лишь картина, портрет. Не уверена даже, можно ли ее отнести к портретному жанру: девушка в профиль изображена, многое от натюрморта присутствует.

До сознания Матвея долетало: «портрет», «натюрморт». В другой раз он с любопытством спросил бы, что означает красивое, необычное слово «натюрморт», но сейчас Зарубиным овладело опустошающее безразличие.

– Знаете, я вам завидую белой завистью, – продолжала успокаивать заведующая, – такой молодой, красивый, целая жизнь впереди. Какой-то девушке очень повезет с вами. И обязательно вам учиться надо. В «Южноморской правде» пишут, что оборудование на заводе самое современное будет. Вот направят вас и товарищей ваших учиться, тогда сможете в архивы походить, в библиотеках посидеть. Я уверена, что многое о Василии Становом узнаете и нам в музей сообщите. А наши экскурсоводы будут о вас потом рассказывать посетителям.

– Сейчас надо цеха возводить, не ко времени учеба, – пробурчал Мотя, но про себя отметил, что нарисованная Заречной перспектива ему нравится.

– Учеба, голубчик, всегда ко времени. Уж поверьте мне! – убежденно заключила Пульхерия Петровна.

– А в Потехино ни у кого больше нельзя спросить?

– Я подумаю, – уклончиво произнесла Заречная и начала передвигать бумаги на столе.

Матвей понял, что ему пора уходить. В конце концов, у заведующей наверняка есть всякие важные и неотложные дела, от которых он полдня отвлекает.

– Спасибо большое. Я тогда пойду, пожалуй… по музею похожу…

– Походите-походите, – с лукавой искоркой в глазах разрешила Заречная. – Только мы сегодня не до пяти, а до четырех работаем, вы нас простите великодушно.

Распрощавшись с Пульхерией Петровной, Зарубин устремился к Ревмире и провел возле нее неотлучно остававшееся до закрытия время. Оказалось, что, пока он был у заведующей, напротив картины появился стульчик. Матвей поначалу решил, что поставили для пожилых посетителей. Правда, бабушек и дедушек в музее он особо не замечал. Но мало ли, вдруг они в другое время приходят. А Матвею до стула нет дела – он молодой. Но постепенно слабость от перенесенной болезни заставила Зарубина сначала опереться на стул руками, а потом и вовсе сесть.

Приглушенные детские голоса слышались из зала, посвященного природе севера Южноморского края. Наверное, школьники пришли на экскурсию. Матвею очень не хотелось, чтобы непоседливые и шумные пацаны и девчонки врывались в мир, где он был наедине с Ревмирой. Но голоса оставались вдалеке, а затем и вовсе стихли.

Матвей сидел на стуле и неотрывно смотрел на Ревмиру. Глаза его от напряжения стали подергиваться, и казалось, что по лицу и фигурке Ревмиры скользит рябь, будто по поверхности воды в теплый летний день. Мотя сомкнул веки. Девушка начала медленно отплывать в неизвестную даль. Вот она повернула голову, и Матвей наконец увидел ее лицо целиком. Ревмира улыбнулась и размеренно помахала рукой. Она спиной вперед заскользила вдаль, а желтые розы выпорхнули из вазы и вереницей полетели за своей хозяйкой, обрамляя фигурку девушки ярким, праздничным созвездьем…

– Надо же! Как умаялся-то, – растормошила Зарубина властная рука тети Глаши. – Ты, мил человек, совсем обессилеешь тут. Это подумать только – заснул прямо в зале. Давай собирайся, закрываемся мы.

Матвей встрепенулся и суетливо поднялся со стула. Тяжело было смириться, что улыбающаяся, приветливо помахивающая рукой и свободно скользящая по воздуху Ревмира – всего лишь сон.

– Завтра, небось, опять на свиданку явишься? Так не забудь, мы с утра закрыты будем, позже приходи. А вообще гляжу я, что дурь тебе, парень, в голову втемяшилась. Ты будто мешком пыльным ударенный, – подытожила тетя Глаша, собираясь запереть за Матвеем дверь.

– Уезжаю я, выписывают завтра. Теперь и не знаю, когда прийти смогу, – Зарубин грустно посмотрел на билетершу.

На следующий день «яшка» подкатила к больнице, еще и десяти часов не было. В кузове виднелся большой деревянный ящик, на котором черной краской было неровно написано «электродвигатель». Около кабины, посвистывая, прохаживался крепкий молодой парень с пробивающимся из-под кепки густым рыжим чубом.

Никодим Петрович, отдав необходимые распоряжения, первым вышел к калитке и там поджидал Матвея. Когда Зарубин, держа в руке свой заплечный мешок, спустился с крыльца, врач что-то методично и размеренно рассказывал парню с рыжим чубом. Мешок оттягивал Моте руку. Набитые сейчас внутрь теплые вещи привезли ребята из бригады в первый же выходной, когда Зарубин еще метался в бреду. Потом лэпщики, несколько человек, были еще один раз. Матвей тогда начинал выздоравливать, но был довольно слаб, быстро утомлялся. Потому ребята пробыли недолго. Мотю удивило, что среди них не было Лешки Хотиненко. Спрашивать о нем Зарубин не стал, мало ли какие дела могли помешать лучшему другу приехать, но с огорчением подумал, что когда-нибудь их с Лешкой жизненные дорожки вот так возьмут и разойдутся. В конце концов, не век же неразлучными быть. Жизнь – не трудкол, посложнее будет.

Распрощавшись с Никодимом Петровичем, Матвей залез в кабину и с любопытством принялся рассматривать приборы со всякими хитрыми стрелками и цифрами. Раньше в кабине «яшки» ездить ему не приходилось, все только в кузове.

– Чего, интересуешься? – легко впорхнул на водительское место рыжеволосый парень. – Давай знакомиться! Александр, Сашка!

У шофера оказался легкий и дружелюбный характер. Он всю дорогу балагурил, рассказывал всяческие истории. Матвей совсем перестал замечать ямы и ухабы, от которых тело подбрасывало будто на пружинах, а затылку приходилось в принудительном порядке «целоваться» с верхом кабины.

Себя Сашка называл потомственным шофером в третьем поколении. Оказалось, что его дед и отец работали извозчиками в Москве. Матвей впервые в жизни познакомился с настоящим, коренным москвичом. Александр с таким упоением рассказывал о своих родных Сокольниках, что Моте очень захотелось там побывать, увидеть все своими глазами.

Зарубин выждал минутку, когда Сашка сделал паузу, закуривая папиросу, и спросил:

– Чего ж ты тогда из самой Москвы сюда подался?

– Чудак-человек! – широко улыбнулся шофер, протягивая Моте пачку сигарет. – Я такой же доброволец, как и ты, через райком сюда попал. Хочу своими руками завод-гигант построить, чтоб было потом о чем внукам рассказать! Да ты кури!

– Нельзя мне сейчас, – с грустью посмотрел на папиросы Мотя. – Знаешь, мне Москва сказочной кажется. Когда малым был и на вокзале тырил, столько раз хотел в Москву удрать. Один раз мы с Лешкой, он сейчас тоже здесь, на строительстве, может, слышал, Хотиненко фамилия, так вот мы с ним в товарняк забрались. Да нас хромой Прохор, это главарь наш был, нашел. И хорошо, что нашел, этот товарняк не в Москву ехал, а наоборот совсем. А мы подумали, что раз на табличке написано, то, значит, прямиком в столицу.

– Да, Москва, она всем городам город! – мечтательно произнес Сашка. – Еще побываешь! Вот завод построим, в отпуск к своим махну. Давай вместе! Сокольники тебе покажу, Замоскворечье, ну, Кремль увидишь, самой собой. Москва-река, она знаешь какая широкая! Не меньше Волги! Правда, я на Волге не был, но Москва-река точно ей не уступает. На трамвае покатаешься! Знаешь, как на подножке висеть надо? Я тебя научу!

– Ты недавно приехал? – спросил Мотя. – Я тебя не припоминаю.

– Три недели. Пусть не с начала, но я считаю, что не опоздал. Цеха начинают монтироваться, металлоконструкции со станции возим, вот теперь оборудование пошло.

За разговором незаметно прикатили в Соцгород. Сашка высадил Мотю в палаточном городке, а сам укатил к котлованам. Зарубин накинул вещмешок на плечо и посмотрел по сторонам. Все знакомое, будто и не уезжал никуда. Да и больница вместе с Никодимом Петровичем начала расплываться в памяти, как волна от брошенного в речку камушка. Словно и не было ни метания в жару, ни слабости, пронизывающей каждую клеточку, ни льющегося в окошко белесого света низкого осеннего неба. Была только Ревмира.

Матвей пошел к палатке, около которой столкнулся с погруженной в поварские хлопоты Люсей. Та бросилась на шею к Зарубину:

– Мотька, дорогой, наконец-то! Выздоровел? Полностью? Давай я тебя накормлю.

Пока Матвей с проснувшимся от свежего воздуха аппетитом уминал порцию каши, Люся, перескакивая с пятого на десятое, рассказывала ему новости.

– Ты одна сегодня? Где Поля? – спросил Матвей, когда поток слов от Лусине начал иссякать.

– В другой бригаде она, – ответила девушка, потупив глаза. – Пошла на каменщицу учиться. Ей, Мотя, сейчас очень деньги нужны. Ты ведь не знаешь, она у нас ездила домой, к своим, отпуск дали, целых двенадцать дней. На той неделе вернулась, к выходному. Ну и… в общем, трудно там, голодно…

Люся замолчала. Матвей вопросительно посмотрел на нее. Девушка вздохнула:

– Пусть лучше она сама тебе расскажет. Или Лешка твой. А мне другую напарницу обещали. Ждем новичков, завтра должны приехать.

Мотя отправил в рот последнюю ложку каши, придвинул к себе кружку с чаем и… вздрогнул. Издалека, с той стороны, где располагался «Таежный», послышался собачий лай. От него по коже побежали мурашки.

Глава 11. Отчаяние от бессилия

– Видела, какой Мотька исхудавший вернулся? – Лешка прижал к себе сидевшую рядом Павлину.

Поля затуманенными от слез глазами смотрела вдаль, на другой берег Мотовилихи. Невдалеке, в пожухлой траве, послышалось стрекотание кузнечика, сумевшего дожить до этой поздней осенней поры.

– Поля, перестань! Нельзя же так, – Алексей увидел, как задергались губы девушки, и принялся осыпать ее поцелуями.

– Ты… ты… исхудавших не видел, – сквозь всхлипывания прорывались обрывки слов Павлины.

– Ну перестань, Полечка! Ты же денег им оставила. Много денег. Они теперь перезимуют, – горячо зашептал Хотиненко.

– Ты ничего не понял, Лешенька! Уполномоченные придут и всё-всё выскребут. Ни зернышка не оставят, ежели найдут. Я ведь рассказывала, в селе орудует Васька-бандит. На нем клейма ставить негде, это тебе весь колхоз скажет, все село. А его Антип Иванович уполномоченным сделал. Что творится-то?

Хотиненко уже много раз слышал от Павлины ее постоянно повторяемый, сбивчивый, полный непонимания, жалости и одновременно гнева рассказ о происходившем в Высоком. Лешка не мог взять в толк, каким образом Антип Иванович Овечкин, заслуженный и уважаемый человек, председатель колхоза, мог потворствовать таким, как Васька-бандит. Послушать Полю, так не верится, что такое вообще может происходить. Какие-то уполномоченные, местные и пришлые, бандиты настоящие, врываются в дома, разувают и раздевают, заставляют стоять в холодных ямах или в амбар без одежды бросают, из которого уже выскребли все до последней крошки.

– Как же райком? Райисполком? – снова и снова повторял Алексей, задавая вопросы, на которые ни у него, ни у Поли нет ответов. – Там что, советской власти не осталось?

– Не знаю я, Лешенька, ничего не знаю… Ты мне веришь?

– Верю, Полюшка, верю, – горячие губы Хотиненко собирали с Полиных щек и губ соленые слезы.

– Увольняться мне надо, – всхлипнула девушка, – и ехать. Пропадут мал мала без меня. Мамочка вся почернела и тонюсенькая сделалась ровно спичка. Не переживут они зиму. Чует мое сердце, не переживут. А батя совсем руки опустил. Запил крепко. Хлеб весь подчистую забрали, муку, зерно на посев, картошку с капустой, а самогон батя сумел спрятать. Где – ума не приложу. И еще варенье осталось, вишневое да грушевое. Так оно в горло уже не лезет, приторное.

Полины плечи дрожали в теплых, сильных руках Алексея. Девушка шумно вдохнула воздух сквозь душившие слезы и сорвалась в громкий, неудержимый плач:

– Полканчик! Бедный! Я его щеночком крошечным помню!

У Алексея перехватило дыхание. Ему невыносимо снова слышать эту историю про то, как пришлось съесть дворового пса.

– Не надо, Полечка! Забудь, не терзай себя. По-другому никак… Сама говоришь, что мал мала… раз нет другого мяса.

Лешка знал, что дома у Павлины еще две кошки, но страшился спросить о них. Наверное, живы пока, раз Поля ничего не говорит.

– Уеду я, Леша. Завтра уеду!

– Поля, не надо! Ты по-другому хотела. На каменщицу пошла… Своим помогать деньгами сможешь. И я помогу. Куда мне зарплату девать?

– Ничего ты не понял! – голос Павлины переполнен слезами. – Не выживут они без меня. Я сама так думала: каменщицей буду, денег больше, посылать буду. А ведь там всё-всё отберут, что они купят на эти деньги. И сами деньги тоже найдут и отберут.

Павлина оторвала свое лицо от губ Алексея.

– Лешенька, ты иди… Мне одной побыть надо… Иди! Я посижу немного и приду… Не жди меня…

С тяжелым сердцем Хотиненко поднялся и пошел по направлению к палаткам. На улице совсем стемнело. Алексей подумал, что нельзя оставлять сейчас Полю одну, никак нельзя. Он спешно вернулся и не застал девушку на месте.

– Полечка! Ты где? Отзовись? – голос Алексея полетел над Мотовилихой и прибрежными кустами и деревьями.

Громче стал доносившийся издалека, из «Таежного», собачий лай: может, эти сторожащие зэков псы услышали его крик? А вот Павлина молчала. Хотиненко кинулся в прибрежные кусты. Там была сплошная темень. Стало страшно – это не по прямой тропинке несколько сот метров до палаток дойти. Хотя листва и слетела почти вся, кусты были настолько густые и высокие, что луна и та толком не пробивалась сквозь них.

Алексей с размаху налетел на что-то большое и мягкое.

– Я тебе что сказала? Оставь меня одну!

– Поля, Полечка! Пошли домой, не надо тебе тут одной оставаться…

– Иди! Слышь, катись немедленно! Иначе я не знаю, что с собой сделаю, ежели не уйдешь.

Лешка топтался на месте, не понимая, как лучше поступить. Затем махнул рукой и поплелся назад, с хрустом ломая ветки. Была в словах Павлины глубоко спрятанная под внешней грубостью тихая бабья просьба, перед которой он не мог устоять. Алексея пронзила такая гамма противоречивых чувств, что его мозг оставил без внимания запах, который успел уловить нос.

Около палатки лэпщиков догорал костер. Большинство ребят уже забрались внутрь: на улице заметно похолодало, да и завтра, как всегда, ранний подъем. Около костра сидел Женька Кудрявцев, палкой помешивая угли. Хотиненко, увидев комсорга, решил, что сама судьба идет к нему в руки. Надо было в первый же день, как только вернулась Поля, поговорить с ним. Пусть меры принимает, а то враги классовые окопались у Павлины в Высоком, мучают колхозников, будто революции не было и царя не свергали.

– Слышь, Женька, – Хотиненко присел на лавку рядом с Кудрявцевым. – С просьбой я к тебе. Тут дело политическое, сам посуди.

Лешка принялся сбивчиво, захлебываясь, пересказывать услышанное от Поли.

– Тут дело такое, – Женька поднялся на ноги и начал в свойственной ему манере жестикулировать руками. – Я слышал уже, Люся кой-чего пересказала. Это явный перегиб на местах! Ребята некоторые, которые местные и тоже в отпуск ездили, похожее рассказывали. Один говорил, что по углам поля стали вышки строить для дозорных. Во какие дела! Знаешь, чего посоветую? Ты, Лешка, только пойми правильно и не обижайся, дружище. Павлина, она теперь не в нашей бригаде, потому надо через того комсорга вопрос ставить. Или иди лучше к Кожемякину, а то и в партком. Уразумел?

– А ты? Как же так? Ты с нами с первого дня. Сдрейфил? Иль думаешь, Поля телегу гонит? Да я тебе счас!

– Пойми же ты: другая бригада, каменщики. Но ты запомни, Лешка, если что, то я поддержу, я обеими руками. Хочешь, я с тобой вместе схожу?

– Не надо, – глухо ответил Хотиненко, поднимаясь на ноги.

– Только ты правильно пойми, по совести. Лешка, дуй к Кожемякину, это самое верное будет.

Хотиненко зашагал в сторону от палатки, спотыкаясь в темноте о какие-то обломки. Сзади его догнал виноватый голос Кудрявцева:

– Кожемякин в комитетской комнате каждый вечер. Дуй прямиком, не откладывай!

Лешке подумалось: «Может, и правда стоит к Кожемякину пойти? Дрейфит или не дрейфит Женька – сейчас дело десятое. А Кожемякин начальник. Должен нас с Полей понять!»

Крики и свет из распахнутого входа в палатку бригады каменщиков заставили Лешку помчаться туда.

Отдельную бригаду каменщиков сформировали совсем недавно. В основном там были новые ребята, которых брали по спецнабору, уже с профессией. А дополнительно тех, кто хотел обучиться на каменщика. Так туда попала и Поля. Девушек Игнат Серебряный, бригадир, крепкий мужик лет тридцати, брал неохотно, точнее, отбивался от женского пола что было сил. Но Павлина своего добилась, удивив Лешку проявленной настойчивостью.

Для каменщиков поставили отдельную палатку. Другие бригады ерничали, называя их сапожниками без сапог и ехидно спрашивая, когда те кирпичный барак построят.

Когда Лешка добежал до пристанища каменщиков, крики и ругань там усилились. Хотиненко по пути в темноте на что-то напоролся, упал и сильно ударился коленом. Боли сгоряча он не ощутил, но захромал прилично, потому и добежал с грехом пополам, когда там целая толпа собралась.

Дурное предчувствие не обмануло. Хотиненко, не обращая внимание на сильно саднившую коленку, разметал руками сгрудившихся ребят и увидел лежащую на лавочке лицом вниз Павлину. В ноздри ударил исходивший от нее сильный и резкий запах самогона. Голова Поли бессильно свесилась со скамейки, и из ее открытого рта безобразными сгустками извергалось содержимое желудка. Полино тело вздрагивало, шея извивалась, и лужица ошметков, когда-то бывших кашей или супом, росла сбоку от скамейки. Рядом валялась на земле слетевшая с головы косынка, и длинные растрепанные волосы девушки хаотично спадали до самой земли.

Хотиненко рывком поднял Павлину и бессмысленно закружился с нею на руках, сталкиваясь с теми, кто не успел отскочить.

– Гнать ее из бригады!.. Ишь чего сука удумала! Всех нас позорит!.. Игнат, завтра собрание собирай! – неслось отовсюду.

– Люди, да вы что? Не видите? Ей же плохо! – выкрикнула высокая худая девушка, имени которой Лешка не знал.

– А ты чего на месте крутишься? – набросилась она на Алексея. – Положи назад и гони в медпункт!

Перед глазами Хотиненко мелькали знакомые и малознакомые лица из разных бригад. Добежали и лэпщики. Лешка наткнулся взглядом на нервно сжимавшего в сторонке кепку Зарубина:

– Матюха! Тащи сюда фельдшера или врача! Ты там свой теперь. Бегом, я сказал!

Матвей молча повернулся и побежал к административному кварталу, где разместился медпункт.

Глядя ему в спину, Лешка подумал: «А ведь Ревмира его точно никогда бы не напилась. Небось и вино только на балах пробовала, слабенькое». Хотиненко бережно опустил Павлину на скамью спиной, а голову принялся поддерживать ладонью.

В голове Алексея неслось: «Теперь точно к Кожемякину надо. Прям сегодня. С койки подниму, ежели что! Эх, Поля, Полечка, что ж ты наделала… Лучше б я сам напился. Только где водку взять? А она где? Никак с дома привезла. Ведь говорила про батю своего, что заховал самогон».

Сложно сказать, сколько прошло времени – Алексей потерял ему счет – пока в расстегнутом пальто, под которым блеклым пятном виднелся в темноте белый халат, прискочил фельдшер Антон.

Он сразу перехватил из рук Лешки Полину голову:

– Давай, не мешайся. И вообще все разойдитесь. Лучше быстренько ей койку подготовьте.

Вокруг все пришло в движение, и Лешка незаметно, бочком, отошел в сторонку и быстрым шагом отправился искать Кожемякина. С дорожки он сбился сразу же, ковылял по сплошным кочкам да ямкам. Хуже было другое – полная пустота в башке. Зачем идти к Кожемякину, когда не знаешь, что сказать? Второго раза не будет, если в первый чушь сморозишь. Но не идти, промедлить тоже нельзя. Лешка чувствовал это. А слова, они, в конце концов, сами придут. Лишь бы Кожемякин был на месте, а то, говорят, Вигулис обычно совещания оперативные допоздна проводит. Тут без вариантов – ждать сколько потребуется. Вот только захочет ли Кожемякин посреди ночи разговаривать? Наверняка недосыпает, должность хлопотная. Лешка удивился тому, какая несуразица в голову лезет. Надо соображать, чего в защиту Поли сказать, да и вообще по ее родственникам, а он вместо этого о комсорге думает, выспится тот аль нет.

Виталия Лешка застал в его комнате. Когда открыл дверь, не забыв, несмотря на волнение, постучать, то увидел Кожемякина в сильном смущении. Видать, тот никак не ожидал увидеть в столь поздний час у себя дома никакого подведомственного комсомольца. На столе бросалась в глаза бутылка, рядом с ней стояла тарелка с какой-то нехитрой закуской.

– Ты чего? Случилось что? – недовольно выдавил из себя Кожемякин.

– Я это… поговорить хочу… Срочное дело у меня, – закашлялся Лешка.

Виталий подхватил лежавший на койке пиджак и начал надевать его поверх теплого свитера, с трудом попадая в рукава:

– Ладно, садись. Я приболел немного. Видишь, что мне врач прописал, – комсорг глазами указал на бутылку, которую тут же начал убирать под стол. – Порошок у него какой-то закончился, название мудреное… Вот и дал в лечебных целях.

На строительстве действовал сухой закон, за исключением праздников, да и то по специальному разрешению. Лешка видел, как Виталий силится придумать причину для вина на столе. Лучше б прямо сказал, что так и так, мол… Свои же люди, все нарушают время от времени. Хотя сейчас история с бутылкой может помочь. Да что там думать, точно поможет! Если самому секретарю можно, то почему Полю надо выгонять из бригады? Она – не пьяница. Разок сорвалась, и почему – тоже понятно.

– Ты напомни, – кашлянул в кулак Кожемякин, – как тебя зовут, а то я еще не всех по имени. Помню, что ты из беспризорников, а вот имя выскочило.

– Алексеем кличут. Хотиненко Алексей, бригада лэпщиков.

– Слушай, вы чего теперь, всю жизнь лэпщиками будете? Линию ведь построили. Но это я к слову. Давай выкладывай, какой у тебя вопрос.

Хотиненко так и не придумал, с чего начать. Лоб его покрылся мелкой испариной. Ноздри щекотал запах селедочки с луком, исходивший от тарелки, отставленной Кожемякиным на дальний угол стола. «Мог бы и угостить. У нас в трудколе сразу били, ежели кто утаивал», – подумал Лешка и поднял глаза на Виталия:

– Тут вот какое дело… В нашей бригаде… уже не в нашей, сейчас на каменщицу учится… короче, есть такая Павлина Овечкина.

– Припоминаю, – прервал Алексея Кожемякин, – светленькая вроде. Поваром в твоей бригаде работает, правильно?

– Уже нет, – заторопился с ответом Хотиненко, – я ж говорю, она на каменщицу пошла. Тут дело такое. Поля сама к тебе собиралась… Ну не сама, а мы вместе. А я один сейчас пришел. Так вышло.

– Ты, раз пришел, выкладывай сразу и до конца. Почему Павлина не пришла, а тебя послала? И в чем суть дела?

– Поля не смогла… Плохо ей стало, вырвало ее, фельдшера вызвали.

– Что, отравление? Только этого нам тут не хватало! Я всем бригадирам говорил, чтоб за пищей, за приготовлением контроль должен быть. А если вся бригада теперь сляжет?

– Ты, товарищ Кожемякин, не беспокойся, – от волнения Лешка перешел на официальный тон. – Бригада здорова будет. Овечкина… в смысле Поля, она самогона хлебнула. Сам не знаю, как вышло. Непруха, короче.

– Самогон? На строительстве? Кто позволил?! Сухой закон у нас. Тем более девушка!

Кожемякин распалялся все больше и больше, а Лешка думал, стоит или не стоит напомнить насчет спрятанной под стол бутылки, и никак не мог решить, что лучше.

– Откуда самогон? Из Потехино привезли? Мало того, что привозят, так еще удумали девчонок спаивать!

– Ты погодь, выслушай меня сначала. Я телегу гнать не буду.

– Какую еще телегу? Куда гнать? Что у тебя за жаргон такой? Говори, откуда самогон взялся!

– Она… Овечкина Павлина… в отпуск ездила. Домой, ну в смысле, к отцу с матерью. Она из деревни, из села. Недалеко тут, километров сто, может, поболе.

– Так она самогон из дома привезла? Хороша комсомолка! – проскрежетал зубами Кожемякин. – Персональное дело будем разбирать. Это, я тебе скажу, ЧП настоящее!

– Ты погодь, товарищ Коже… Виталий. Ты разберись сперва. За тем к тебе и пришел. Тут вот какое дело. Непорядок у них там в колхозе, сильный непорядок. Какая-то контра недобитая перекрасилась и такое вытворяет! Я сперва не поверил, когда Поля рассказала. Ну, не может в Советском Союзе такого быть! Только Поля… ну, не гонит она телегу. Ой, прости, сорвалось. Короче, правду говорит Поля.

Алексей нервно сглотнул слюну и закашлялся. Кожемякин взглянул на часы, вздохнул и достал с подоконника чайник:

– Долгий, смотрю, разговор намечается. Ты посиди тут. Пойду чай согрею, у нас это дело в конце коридора.

Кожемякин поднялся, характерным движением откинул чуб со лба и вышел в коридор, оставив дверь открытой. Лешка машинально стал осматриваться вокруг. Он впервые попал в жилье в административном квартале. Конечно, это не палатка, что тут говорить. Мебель, понятно, вся казенная, с номерами инвентарными. Да и как иначе, кто же на строительство свою из дома повезет. Пожалуй, без инвентарного номера в комнате был только портрет товарища Сталина на стене.

Вождь всех трудящихся Земли источал спокойствие и уверенность. Алексей, сам не ожидая, тоже успокоился. В конце концов, не может такого быть, чтобы в Советской стране трудовых людей, колхозников отдали во власть каких-то перекрасившихся бандитов. Товарищ Сталин не позволит! И пусть он, Лешка, не в Кремль на прием пришел, а всего-навсего к Виталию Кожемякину, это не должно влиять. Комсомольский секретарь строительства – тоже представитель власти. Выслушает, разберется и выводы правильные сделает. А Поля? Лешка вспомнил ее запрокинутую голову и дергающееся от рвотных приступов тело. Ну ничего, это только раз, все забудется и перемелется. Поля никогда в жизни не будет пить этот чертов самогон! Разве по праздникам чуточку винца легкого, бабьего.

За раздумьями Хотиненко не сразу заметил возвращение Кожемякина с чайником в руках, из носика которого струйкой шел пар. Совсем как в трудколе, когда чайники стояли на углах длинных столов и дежурные разливали по металлическим кружкам сладкий горячий напиток. Мотька Зарубин, да и он, Лешка, обычно сразу делали глоток-два, обжигали себе губы и нёбо, а потом держали кружку в руках, согревая ладони. Хорошее было время, хоть и трудное, но веселое, озорное.

– Чего разулыбался? – глянув на лицо Алексея, спросил Кожемякин.

– Да так, это я о своем, – промычал Лешка.

– Давай четко и по пунктам. Я так понимаю, что нравится тебе эта девушка, Павлина. Чего засмущался? Ты прямо говори: да – так да, а нет – так нет.

– Да, – Хотиненко почувствовал, что его щеки становятся горячими, не хуже, чем чай в трудколовской кружке.

– Ладно, не буду тебя пытать. И так раскраснелся сразу. Ко мне вот тоже скоро жена должна приехать, за культуру у нас возьмется. Она у меня, понимаешь, музыкантша, на пианино играет. Думаю, надо нам пока в Потехино ДК оборудовать, потом свой сделаем. Вместе с домами будем строить, чтоб и школа была, и детский сад, и магазины все, ну и ДК, конечно. Все, давай к делу, а то меня в сторону занесло.

Хотиненко принялся сбивчиво рассказывать. Он то начинал говорить про Ваську-бандита, то про Полиного батю, напивающегося от безнадеги, затем перескакивал на голод и вопрошал, как могло произойти, что у колхозников забирают зерно подчистую. Ни на прокорм, ни на семена не оставляли. А методы? Разве можно так с людьми? Это же не враги, не беляки какие-нибудь, не кулаки даже, тех уже по большей части на Север выслали, а колхозники, беднота бывшая.

Кожемякин слушал с мрачным лицом. Кружку он отставил в сторону. Да и Лешке было не до чая.

– Давай по пунктам, – принялся загибать пальцы Виталий, когда поток слов от Алексея иссяк. – Сам посуди. Индустриализация в стране – задача номер один. Нельзя нашей стране быть слабой. Одна она во враждебном окружении. Конечно, мировая революция неизбежна, тут двух мнений быть не должно. Но она может произойти не сразу. Теперь ближе к делу. Рабочих на всех стройках, на заводах, фабриках обеспечить питанием нужно? Вот тебя, твою бригаду, другие бригады? Нужно! Потому в колхозах изымаются все излишки зерна, мяса, птицы и так далее. По-другому никак. А если кто утаивает, тот кулак настоящий, потому и обыски, ну и принуждение тоже. Думаешь, постановление ЦИК и Совнаркома от седьмого августа просто так появилось? Скажешь, не воруют из колхозов социалистическую собственность? Да, жесткие меры постановлением предусмотрены. Но, повторяю, по-другому никак в текущей политической ситуации.