Текст книги "Портрет"

– А как же Полины мал мала? – Лешка пристально, до рези в глазах, посмотрел в лицо Кожемякину. – Им как до весны прожить? Ничего ведь не оставили этот Васька-бандит и прочие.

– Еще раз тебе говорю: курс на индустриализацию большевистскими темпами – это курс товарища Сталина, курс партии. Ты что, с товарищем Сталиным не согласен?

– Как так? – растерялся Лешка от самой постановки вопроса. – Я согласен, конечно.

– Я и не сомневался, – продолжал Кожемякин. – Для решения этой задачи государство мобилизует все ресурсы. В том числе изъятие излишков продовольствия, семян, скота как в колхозах, так и в личных хозяйствах колхозников. Бесперебойное снабжение рабочих промпредприятий, строек должно быть обеспечено. С этим согласен?

– Оно так, на бумаге получается гладко, а в жизни? Виталий, да кто ж против, чтоб излишки забирали. Разве только несознательные какие. Но у Поли в колхозе выгребают всё, считаных зернышек не оставили, дети пухнут с голодухи. Делать-то что? Я за этим к тебе пришел. Поля увольняться хочет, уехать к своим. Я ей говорю: «Ничем ты своим увольнением не поможешь, только еще один рот добавится». А она ни в какую. Ее тоже понять можно: батя с матерью, мал мала голодают, а она тут на строительстве сносно питается. Какими глазами на нее там смотреть будут? А ей каково? А ежели помрет кто? Как ей жить?

– Ну это ты загнул, Алексей. Ты краски не сгущай и воду на мельницу классовым врагам не лей! Понял? Никто не умрет. Это временная мера и вынужденная. Создадим промышленность, завалим село тракторами, комбайнами. Представляешь, какие урожаи рекордные будут!

– Представляю, – тихо буркнул Алексей. – А Полиной семье что сейчас делать? До весны как дотянуть? И вообще…

– Что вообще? – недовольно поморщился Кожемякин.

– Над людьми издеваются, бьют, на холоде раздетыми держат. Поля врать не будет. Как такое может в нашей стране быть?

– Это перегибы на местах, я уверен, – с металлом в голосе произнес Кожемякин. – Надо в органы обращаться, в райком партии. Помнишь, как с колхозами перегибы были? Но товарищ Сталин все по местам расставил, «Головокружение от успехов» написал.

– Ты пойми, Виталий, я телегу не гоню и линять не собираюсь, но там, у Поли в районе, контрики скрытые всюду проникли. Эти уполномоченные и бьют, и издеваются, и отнимают до крошки. А ежели что найдут, сразу увозят и говорят, что посадят на десять лет. Что Поле делать, ответь мне!

– К комсомольскому собранию готовиться, – жестко ответил Кожемякин. – Ишь что удумала! Мы ее так пропесочим, что на всю жизнь запомнит. И крепко запомнит!

Лешка не ожидал такого поворота разговора, нервно передернул плечом и сник, опустив голову.

– Ты пойми – позволять так нарушать дисциплину мы не можем никому. Тем более о девушке речь идет. Исключать из комсомола, конечно, не будем. Думаю, строгий выговор дадим.

Слова «исключение», «строгий выговор» заметались в голове у Алексея. Конечно, Поля виновата, но при чем какой-то строгий выговор. Не о том речь вообще. Что творится в ее колхозе! Вот о чем говорить надо. Лешка чувствовал, что в разговоре с комсоргом напоролся на глухую стену. И напоролся там, где рассчитывал найти помощь и поддержку. Куда теперь идти?

– Там же людям есть нечего, детям… – выдавил из себя Алексей, проталкивая комок в горле.

– Давай так, – голос Кожемякина смягчился, – надо с товарищем Осиповым поговорить. Он нас в парткоме курирует. Я ему скажу, что ты подойдешь. Только не сейчас, конечно, а то первый час ночи уже. Могу вместе с тобой пойти. Но лучше, чтоб ты с Павлиной к нему пошел, чтоб из первых рук.

Виталий замолчал и выразительно посмотрел на стоящий на тумбочке будильник с полустершейся краской на корпусе. Хотиненко понял, что пора уходить. Вот только непонятно с чем. Он очень надеялся на разговор с Кожемякиным.

Лешка попрощался и вышел на улицу. Редкие фонари на территории Соцгорода в такое позднее время отключали из-за экономии. Лишь на горизонте ярким пятном светился «Таежный», где электричество было всегда. Оттуда доносились сонные, уставшие за день собачьи голоса.

Оказавшись среди палаток, Хотиненко налетел на скамью, видимо, ту самую, где лежала совсем недавно Поля. Ударился он тем же коленом, которое пострадало вечером. А говорят еще, что снаряд в ту же воронку второй раз не падает. Ан нет, падает, да еще как!

Лешка просунул голову в палатку и натолкнулся на спертый воздух, храп с разных сторон и полную темень. Койка Поли была в углу за ширмой. Пробраться туда сейчас не было никакой возможности, не будешь же лезть на ощупь между койками, задевая всех подряд. К тому же Поля за ширмой жила не одна, еще девочки были. А тут вдобавок кто-то спавший рядом со входом закашлялся и двинул рукой, попав Лешке по уху. Хотиненко тихонько выругался, но голову убрал и аккуратно закрыл вход в палатку. Главное, с Полей все в порядке. Иначе бригада так спокойно не спала бы.

Хотиненко добрался до своей палатки и присел на улице за столом, подперев руками голову. В нее не залетало ни одной полезной мысли. Как удержать Полю? Она же в любой день может рассчитаться и уехать. Отработает сколько положено при увольнении и рванет в свое Высокое. А что ему, Лешке, делать, если Поля уедет? За ней следом отправляться? Но там, в колхозе, чем он поможет? Врежет Ваське-бандиту и прочим уполномоченным по роже? Тогда точно на десять лет упекут, а то и похуже. Скажут, что напал на представителя власти при исполнении, а это совсем другая статья. Тут как подумаешь, что может быть, мурашки по коже бегают. А он, Лешка, точно не сдержится, если Полю кто-нибудь посмеет раздетой на холоде держать или чего похуже. Нет, Павлину надо оставить здесь. Веревками скрутить, если потребуется. Но она ведь душой к своим рваться будет, плакать каждый день, а то и впрямь к спиртному пристрастится.

Сна не было, но телом овладевала давящая усталость. И оглушающее, отупляющее отчаяние от собственного бессилия. Может, прав этот Кожемякин и надо идти к Осипову? В конце концов, хуже, чем теперь, все равно не будет, просто некуда хуже. Тело Алексея обмякло, голова медленно сползла вниз вместе с поддерживающими ее ладонями. Лешка погрузился в тревожный сон.

Глава 12. Свидание на набережной

Матвей мерил шагами пространство на плавном изгибе набережной. Этот поворот кромки берега напоминал ему Мотовилиху, то место, куда бегали купаться. Вот бы выбраться да съездить туда. А то почти два года не был, только первым рабфаковским летом удалось на недельку заскочить. Тогда завод еще строился, хотя о прежних котлованах мало что напоминало, на их месте поднимались огромные металлические конструкции рвущихся в небо цехов. В Соцгороде закладывалась улица долгожданных бараков и даже первых двухэтажек.

Матвея в тот приезд замучили расспросами про рабфак. Многие хотели учиться. А вот планы на дальнейшую жизнь начинали расходиться. Кто-то мечтал о новых заводах, магистралях, гидроэлектростанциях. Других манили малопонятные пока слова «брекер», «протектор», «корд», «вулканизация».

Мотька почти каждый день тогда мотался на попутках из Соцгорода в Потехино. Там в гулкой музейной тишине его ждала Ревмира.

Потехино тоже менялось: в центре замостили не только улицы, но и жмущиеся прямо к стенам домов тротуары, начали пробивать дорогу на Соцгород, а на месте Вознесенского собора теперь был пустырь, окруженный свежевыкрашенным забором. Там намечалось строительство большого районного Дома культуры, который по совместительству, до строительства своего, использовался бы и шинным заводом. К забору по привычке приходили старушки в платочках, собирались в кучку и о чем-то тихо говорили с опущенными вниз лицами. Проходя мимо, Мотька ощущал исходящую от них печаль и инстинктивно старался побыстрее проскочить это место, а еще лучше пройти по другой стороне. Сам он просто не мог взять в голову, как можно сокрушаться по снесенной церкви, вместо которой скоро появится светлое, воздушное здание ДК с колоннами. Да-да, непременно с колоннами, которые столь полюбились Матвею в Южноморске.

Зарубин посмотрел на часы. Ну хоть бы раз Настя пришла вовремя! Нет, скорее Луна упадет на Землю, тем более что учитель физики на рабфаке говорил им, что такое вообще не случится. Конечно, можно было встретиться возле женской общаги. Но какое же это тогда свидание?

На клумбе вовсю распустились первые весенние цветы. Зарубину очень хотелось сорвать несколько штук. Но куда там! Набережная была заполнена гуляющими парами и компаниями. Цветы в Южноморске, конечно, продавали. Но торговцы, в основном местные бабуси из частного сектора, заламывали такие цены, что студенту рабфака оставалось лишь вздохнуть. У одной из таких бабусь, тети Тани, Мотька прожил первые свои полтора месяца в Южноморске, пока решился вопрос с общагой. Надо было сегодня забежать к ней, проведать старушку. Тетя Таня и цветов бесплатно дала бы, но далековато до ее дома, а Мотьку уже захватило ощущение расслабляющего отдыха, благо завтра выходной. Да и к контрольной по алгебре он сегодня долго, на совесть готовился. Нелегко Моте давались науки, тут только усидчивостью можно взять, если хочешь выучиться на настоящего технолога. И не на абы какого, а по вулканизации шин, о которой Мотька пока имел весьма поверхностное представление.

Зарубин вздохнул. Что ж, сегодня придется без цветов, но в следующий раз он непременно к тете Тане заскочит. Или, в конце концов, не пообедает день-два, а купит. Цветы, кстати, у торговцев вот-вот дешеветь начнут, сезон начинается. Скоро южноморские санатории под завязку наполнятся, а там и цветочные киоски есть по государственным расценкам. Правда, на территорию посторонних не пускают, но можно с отдыхающими договориться насчет букетика.

Да, скоро на набережной вечерами будет не протолкнуться, не то что в находящемся километрах в четырехстах к северу Потехино. Теперь уже Сталинске. Совсем недавно имя вождя присвоили, Мотька не привык еще, хотя все газеты, «Южноморская правда» в первую очередь, пестрят новостями из Сталинска, с завода.

Матвей посмотрел на волны, накатывающие на вытянувшийся почти до горизонта в обе стороны песчаный пляж. Море было неспокойным. Вода, такая приветливо-синяя в жаркие летние денечки, сегодня была свинцово-серой, недружелюбной. Купающихся, естественно, никого. Пока холодно для пляжа. Правда, есть в Южноморске такие любители, которые лезут в море с ранней весны до поздней осени. Матвей сгоряча разок попробовал, но сразу же выскочил из воды словно ошпаренный. Хорошо, что без последствий для легких.

Никак Мотя не мог привыкнуть к тому неприятному факту, что теперь всю оставшуюся, такую долгую впереди, жизнь надо остерегаться делать то-то и то-то. Уж на что Южноморск теплый город, да и климат чудесный, но Мотька и здесь умудрился попасть в больницу с очередным воспалением легких. Каково это: вместо ударных строек сидеть в кресле-качалке с пенсионерами в санатории на берегу моря или в горах и понимать, что жизнь проходит мимо? А с его легкими, врачи говорят, жить можно, работать тоже, но при этом непременно добавляют, что осторожно. Черт бы побрал то проклятое падение в котлован: и ребра повредил, благо что срослись нормально, и на легкие осложнение пошло. А теперь во время очередного медосмотра врачу и сердце не понравилось. Если обо всех болячках думать, то с ума сойти недолго.

Плохо, что посоветоваться не с кем. Ребята на рабфаке хорошие подобрались, но только такого друга, как Лешка Хотиненко, не появилось. А Лешка далеко, за четыреста верст не поговоришь по душам. Только письма остаются. Но Хотиненко и раньше не особо это занятие любил, а сейчас вообще парой строк стал отделываться. Чувствуется, что не все в порядке у него в жизни. А вот что – не говорит. Может, с Полей не складывается?

– Заждался? – толчок в спину заставил Мотю вздрогнуть.

Он обернулся и увидел улыбающуюся Настю.

– Можно было в студгородке встретиться и сюда вместе пойти. Еще и по пути поболтали бы. Но ты ведь упрямый. Вынь ему да положь! Около беседки и нигде больше!

При виде Насти Матвей мгновенно забывал, сколько времени ему приходилось ждать девушку. Какая разница? Ведь Настя рядом. И это счастье, что она есть на белом свете и что встретилась Матвею.

Зарубин как-то проснулся в холодном поту. Ему приснилось, что он потерял Анастасию. Как именно – не помнил. Сон и есть сон: проснешься, а он сразу убегает в свои потаенные дали. Мотька тогда сильно встревожился. На лабораторной по физике куда-то наугад присоединял провода, бессмысленно смотрел на стрелку вольтметра. Преподаватель удивленно повертел головой и спросил, не болен ли рабфаковец Зарубин. Матвей кое-как сосредоточился на проводах и приборах, а только с того дня в душе у него поселилась тихая, но иногда выползающая наружу тревога. А может, и не тревога – Матвей сам не знал, что это. Представлялось, что не падал он в котлован, не лежал в температурном бреду в потехинской больнице и не посылали его в итоге в Южноморск учиться. Могло такое быть? Вполне. Тогда в его жизни не было бы встречи с Настей.

– Ладно, ты извиняй меня, Мотечка! – ласково подняла глаза девушка. – Я совсем чуточку попозже пришла, правда? Это Варька все. Ты же знаешь, одно за другое, пятое за десятое. Моть, а я мороженое хочу! Поедим на нашей лавочке?

Матвей полез рукой в карман своих выходных брюк. Судя по ощущениям пальцев, необходимая сумма на мороженое набиралась. И на газировку с сиропом оставалось. Правда, по сегодняшней погоде к прохладительным напиткам не тянуло – ветер с моря совсем не весенний. И без мороженого сам Матвей точно обошелся бы. Но Настя была большой любительницей этого лакомства. Даже зимой, а что уж говорить сейчас.

Матвей рукой поправил растрепавшиеся на ветру темные Настины волосы. Девушка порозовела:

– Ты чего? Люди же смотрят! Вот сядем на лавочку у ротонды, тогда другое дело, там кусты густые.

Насте очень нравилось называть их любимое место на набережной, да и во всем Южноморске ротондой, а Мотя никак не мог привыкнуть и употреблял более привычное «беседка». Девушка мягко улыбалась и говорила, что «ротонда» романтичнее. Матвей соглашался. Он вообще почти всегда соглашался с Настей, даже если делал потом по-своему. Характер у девушки был легкий, и по жизни она двигалась будто танцуя. Даже фамилия была словно специально для нее придуманная – Мазурок, почти мазурка. Хотя хлебнуть горя и ей пришлось – брат умер от менингита вскоре после того, как мать ушла от отца к другому.

Их лавочка стояла слегка в глубине от самой набережной, потому обычно бывала свободной. Так случилось и на сей раз. Интересно, что с лавочки наблюдалось происходящее в ротонде, но из самой беседки не было видно, чем занимаются сидящие на лавочке. Так, конечно, не должно быть по законам оптики, которые Мотина группа недавно проходила по физике, но Матвей лично проверял и не раз.

Примостившись возле Насти, Зарубин обнял девушку и принялся целовать ее липкие от мороженого губы. Хотелось поделиться переполнявшим счастьем со всеми: «Берите, люди, каждый себе сколько унесете – мне не жалко! Вон сколько его у меня!»

Настя достала из кармана своего демисезонного пальто почтовый конверт. Пальто было у нее единственным, поэтому носилось и зимой. Хорошо, что Южноморск – город южный не только по названию. Снега почти не бывает, продержаться можно. Матвей взглянул на конверт и понял, что это письмо из дома. Настя повертела светлый прямоугольничек в руках, затем молча спрятала назад в карман и принялась ладонью теребить свои наполненные ветром волосы.

О домашних делах семьи Мазурок она говорить не любила. Если Матвей спрашивал, мягко, но настойчиво меняла тему. Зарубин даже до сих пор не знал, чью фамилию она носит: отца или отчима. Да разве это важно? Ведь Настя все равно самая лучшая на свете! Моте хотелось отвести своими руками от нее все горести и беды, которые приносила и еще принесет жизнь. Пусть Настя, легкая, воздушная и счастливая, летит по судьбе словно корабль под парусами! Или самолет.

Зарубин, как и вся страна, стал бредить небом. В прошлом году собрался в авиаклуб, но медкомиссия, будь она проклята, остановила. Тогда, кстати, в дополнение к легким и обнаружили еще проблемы с сердцем. Матвей, правда, к кардиологу не пошел, хоть врач в аэроклубе настаивала. Решил, раз боли не чувствует, то сердце здоровое, а комиссия ошиблась. И в аэроклуб он непременно поступит, только попозже. А как же шинный завод? Ну и что, все можно совместить. Тем более что у самолетов тоже на шасси шины имеются. Вот можно будет проверить на практике, а потом и изобрести что-нибудь такое, до чего весь мир пока не додумался. Особенные шины, от которых самолеты будут и взлетать, и садиться быстрее. И тогда во всех газетах напишут, что изобрел их Матвей Викторович Зарубин! Или нет, изобретение будет секретным, его будут использовать наши военные летчики. И только тем, кому положено, сообщат, что автором является изобретатель Зарубин. Получается, что и Насте нельзя будет рассказать? Ну, хотя бы намеками? Из Насти никакой враг клещами секрет не вытащит. У нее, хоть и улыбается постоянно, характер ой-ой-ой, если до чего серьезного доходит. А улыбка лучезарная, словно солнышко, второй такой во всем мире не найдешь. А у Ревмиры? Но ведь Настя и есть ожившая Ревмира, тут даже думать не о чем.

Все-таки здорово, что его на рабфак направили, иначе никогда б не встретился с Настей. А уж как Матвей сопротивлялся! Перед ребятами было сильно стыдно. Они остаются строить завод, преодолевать трудности. А он, Мотька Зарубин, будто бежит с поля боя туда, где поспокойнее, полегче. Добро бы имел особые таланты, ну, например, изобретал, тогда понятно. А так самый обычный рабочий на строительстве, к тому же пока неквалифицированный.

К продолжению обучения на сварщика его врач в медпункте не допустил. Мол, работать придется на высоте, и если Матвей снова в котлован свалится или, еще хуже, на бетонное основание будущего цеха рухнет, то не поздоровится всем. И это в лучшем случае, а в худшем Мотькины косточки будут отскребать от пола. Доктор съязвил еще, что к станку прикрепят табличку типа: «Здесь погиб свалившийся с возводимой металлоконструкции по причине несоблюдения врачебных запретов самозваный сварщик-высотник Матвей Зарубин. Мир его праху!» Веселый мужик оказался этот врач. И фельдшер Антон тоже, тот как услышал, принялся со смеху себя кулаками по бокам молотить.

Мотька тогда, естественно, всеми правдами и неправдами начал доказывать, что работать на высоте он сможет, а если не сможет, то конструкции и внизу имеются. И вообще не обязательно сварщиком, можно по другой профессии. Другую профессию ему и предложили – учеником бухгалтера. Тогда Матвей прямо заявил Женьке Кудрявцеву, что быть счетоводом – дело девчачье, и он на такое не подписывался и не пойдет даже под угрозой исключения из комсомола, а уволится и укатит на другую стройку, где более правильно понимают задачи социалистического строительства. В ответ комсорг не только не отругал, чего ожидал Зарубин, а наказал идти прямо к Кожемякину. Мотька подумал, что его решили пропесочить показательно, на все строительство, но делать нечего – пошел.

Кожемякин сразу взял быка за рога:

– Слушай сюда, Зарубин! Пришла разнарядка по направлению на рабфак. Будем готовить свои инженерные кадры для завода.

Матвей тупо уставился на Виталия, не понимая, при чем тут он.

– Смотрел я личные дела, – продолжил комсорг, – и твое тоже. Ты же восьмилетку закончил, оценки неплохие. Словом, будем тебя направлять в числе наиболее подготовленных.

– Я… Меня? – поперхнулся Мотька. – Меня в инженеры??? А ребята как же? Пока они завод строить будут, меня снова за парту прохлаждаться? Я борзеть не собираюсь!

– Значит, так, комсомолец Зарубин! – повысил голос Кожемякин. – Вопрос решенный, кандидатура с парткомом согласована. Товарищ Осипов сам, между прочим, твою фамилию назвал. Одни проблемы у меня с вами, трудколовцами. Один на рабфак не хочет, второй нас тут вверх головой ставит, чтобы семью невесты из колхоза вывезти. Не соскучишься с вами! Все, иди с глаз моих, конкретику получишь у бригадира и у Кудрявцева.

Матвей потом много раз пытался понять, почему его отобрали в команду направляемых на рабфак. Ну да, восьмилетка не у каждого за плечами, оценки в табеле неплохие. Но разве других ребят, более способных, не могли найти? Конечно, могли. Да и нашли, вон один Венька Караваев чего стоит. Пока ехали в Южноморск в поезде, он всю команду будущих рабфаковцев просто засыпал своими рацпредложениями насчет изготовления шин. Зарубин в итоге решил, что Осипов к нему симпатией проникся как к сироте, воспитаннику трудколонии. Но почему не вместе с Лешкой? Правда, Хотиненко учился хуже, да и с Полей вон оно как закрутилось. А может, Осипов еще пожалел, что Мотька такой молодой, а уже и ребра повредил, с легкими в больнице провалялся и вообще, мало ли что врач с Антоном могли наговорить. Зато теперь в жизни появилась Настя! Вон как одно за другое цепляется, разве заранее представишь?

Рабфаковцы в основном были ребята в возрасте: кому двадцать пять, а кому и под тридцать. Такие Матвею на первых порах казались стариками. Потом ничего, притерлись. Но когда ребята намного старше его со смущением просили помочь решить задачку или просто списать, Матвей ощущал что-то неестественное, хотя, конечно, никому не отказывал. Настя среди девчонок тоже самой младшей оказалась. Правда, рабфаковок было гораздо меньше, чем парней, – заведение при политехническом институте. А техника – вроде как увлечение не девчоночье. Но Настя, например, просто влюблена была во всяческие машины и механизмы, начиная от самолетов и заканчивая станками для текстильного производства. Сама она, несмотря на то что младше Моти, до поступления на рабфак успела отработать три года закройщицей на швейной фабрике у себя в Сиренино.

Этот одноэтажный городок, по словам Насти, утопал, как и положено по названию, в кустах сирени. Матвею при ее рассказах о доме всегда представлялся Сталинск, точнее, Потехино до начала строительства шинного. Из всех предприятий в Сиренино только и была швейная фабрика, построенная обрусевшим немцем, фамилию которого Мотя никак не мог запомнить. Да и зачем, если фабрикант после революции сбежал к себе в Германию, а фабрика уже давно носит имя Карла Либкнехта.

То, что Настю, едва ей исполнилось восемнадцать, фабрика послала на рабфак, Мотя считал абсолютно логичным и естественным. Активистка, план перевыполняет, техникой интересуется. И был еще один аспект, о котором сама Настя честно рассказала. Сначала райком комсомола предлагал поехать более старшим и опытным работницам. Но те все были замужем, с детишками. А кто ж от своих мал мала оторвется да отправится за добрые полтысячи верст от дома учиться?

Вот так и получается в жизни: одна случайность, вторая, а в результате сидит рядом, положив голову Моте на плечо, самая лучшая девушка в мире. И впереди долгая, интересная, счастливая жизнь, которую они пройдут вместе, взявшись за руки. «Вот бы сейчас на минутку заскочить вперед и посмотреть, какие у нас будут внуки!» – мечтает Матвей и улыбается.

Ветер начал усиливаться, видать, чувствует, что дело идет к ночи. Настя поежилась и встала с лавочки. Они пустились в путь по набережной, а за спиной словно одетые в праздничные белые мундиры воины почетного караула остались колонны беседки-ротонды.

– Молодой человек! Простите, имя ваше из головы выскочило, – сбоку неожиданно для Матвея раздался женский голос. – Что же вы к нам перестали приходить? Правда, по вашему вопросу ничего нового.

Зарубин повернул голову и увидел стоящую у края тротуара женщину с каштановыми волосами и труднопроизносимым, но зато запоминающимся именем Аделаида Альбертовна. Рядом с ней возвышался крупный мужчина в шляпе и сновал мальчонка лет десяти.

– Здравствуйте, Аделаида Альбертовна, я зайду, непременно. У меня скоро выпускные испытания, со временем туго сейчас, – скороговоркой произнес Матвей и, не дожидаясь ответа, двинулся дальше, увлекая за собой Настю.

– Будем ждать. Всего вам доброго! Имя напомните свое, – крикнула вдогонку Аделаида Альбертовна.

– Матвей! – на секунду повернув голову, ответил Зарубин.

– И кто это такая? – принялась за расспросы Настя. – Аделаида…

– Альбертовна, – подсказал Мотя. – Это сотрудница картинной галереи. Ну, при краеведческом музее.

– Первый раз слышу, что ты в картинную галерею ходишь. Никогда ты про художников не говорил.

– Я всего несколько раз был. Давно уже, когда только поступил на рабфак, – Мотя на ходу принялся конструировать цепь рассуждений, стараясь следить за выражением глаз Насти. – В Сталинске есть краеведческий музей, там отдельный зал с картинами. Нас в этот музей на экскурсию возили. Ну и говорила экскурсовод, что в Южноморске гораздо больше картин, да и вообще музей интересный. Вот я вспомнил, когда сюда приехал, и пошел.

Настя смотрела вдаль на кромку берега с накатывающими на нее волнами. Зарубин чувствовал, что в его рассказе не хватает завершенности, последней капельки, после которой дождик, выполнив свою работу, с чистой совестью может уступить место голубому небу и яркому солнцу.

– Музей здесь большой. И картин много. Мне больше всего понравились те, где вазы с цветами и фруктами всякими. Натюрморты называются. Вот я потом еще несколько раз ходил, любовался. В Сталинске тоже такие есть. Только мало. И художники не особо известные. Я подумал, что тут и там одни и те же художники. А оказалось не так. Вот и Аделаида Альбертовна сегодня о том же сказала. Ну, ты слышала.

Зарубин замолчал. Объяснение показалось ему законченным. Не особо складным, конечно. Но он же не Максим Горький, чтоб слова спаивались в единое целое и ничего лишнего. Как раз недавно его творчество по литературе проходили.

Настя прошла чуть вперед и, остановившись, обернулась к Матвею:

– Мотя, а давай сходим в музей вместе?

– Да, конечно. Давай пойдем, – поспешил согласиться Матвей.

– Завтра, – появившаяся на лице Насти улыбка удивительным образом сочеталась с настойчивостью в голосе. – Завтра ведь выходной, значит, музей работает.

– Конечно, работает, – растерянно пробормотал Матвей.

– Вот и хорошо. Спасибо, что пригласил, – подвела черту Настя.

Девушка ускорила шаг и подняла воротник пальто. Матвей досадовал, что Аделаида Альбертовна оказалась на пути в самый неподходящий момент. Из-за нее Моте пришлось быть неискренним с Настей. Сердце стало покалывать. А может, это и не сердце вовсе, а душа? Разве кто знает достоверно, как душу колет? Матвей мысленно отругал себя, что ему, комсомольцу и материалисту, столь идеалистические мысли в башку приходят.

Завтра, правда, была еще тренировка по баскетболу, возможности заниматься которым Мотя в итоге добился у врача. Но это в четыре дня, с музеем не пересекается. Да и не стоило откладывать то, что неизбежно должно случиться. Вот только, неизбежно ли? Да какая разница! Мотя почувствовал досаду от существования Ревмиры. Наверное, первый раз в жизни. Как можно испытывать досаду по отношению к той, ради которой проходил пешком по десятку километров в каждую сторону, лишь бы постоять у портрета! Но это было до Насти. А разве Настя – это не Ревмира?

В студгородке, расставаясь, Мотя обнял девушку и прильнул к ее губам. Настя не сопротивлялась и не отталкивала. Правда, на улице уже стемнело, да и стояли они в сторонке.

В какие часы работает краевой краеведческий музей в выходной, Матвей не помнил. Поэтому с утра пораньше сбегал и посмотрел табличку у входа. Хотел не будить ребят в комнате, когда еще отоспишься, как не утром в выходной, но не получилось. Задел за таз, оставленный кем-то на табурете. В утренней тишине, нарушаемой лишь негромким храпом с присвистом, его нога вызвала эффект не хуже грома в летнюю грозу. Под чертыханье и прочие оценки, отпускаемые спросонья обитателями комнаты, Матвей выбрался наружу.

Настроение сразу стало не ахти. По дороге оно немного улучшилось за счет теплого безветренного утра, окружившего со всех сторон Матвея. Подойдя к знакомым ступенькам, Мотя уставился на табличку, которая общедоступным русским языком извещала, что Южноморский краевой музей работает по выходным аж с одиннадцати утра и до семи часов вечера. Надежда на то, что сегодня случится санитарный день или отыщется иная причина временно прекратить доступ граждан в очаг культуры, не сбылась. Да и какой, к черту, санитарный день, если на той же табличке он ясно обозначен как приходящийся на первый день четвертой шестидневки месяца или, что одно и то же, на девятнадцатое число. Не зря, ох, не зря сегодня утром таз гремел по комнате!

Матвей немного постоял, изучая табличку: а вдруг ему только показалось и на самом деле там написано совершенно иное. Потом вздохнул и пошел назад в студгородок. В конце концов, чему быть, того не миновать. Тут Зарубин вспомнил слова самого товарища Сталина о том, что нет в мире таких крепостей, которые не могли бы взять большевики. Да и крепости неприступной сейчас нет. Надо просто рассказать Насте о Ревмире так, чтобы она правильно поняла. Только и всего. «Чего я, дурак, боюсь? – накручивал себя Матвей. – Вот высоты не боюсь. Даже после того падения куда хочешь залезть могу. На башенный кран, например. Так и тут надо. Расскажу, и нормально все будет. Настя, она умная, она все поймет». Мотя почти уговорил себя, но в студгородке дал слабину. Ведь не будет ничего плохого, если он в следующий раз расскажет.

С Настей Зарубин встретился, как и уговаривались вчера, в десять часов. Точнее, минут двадцать одиннадцатого. Как известно, товарищ Мазурок не отличалась точностью хронометра, хотя на сей раз нужно было всего лишь спуститься с третьего этажа во двор. А когда Настя оказалась возле Матвея, девчонки из ее комнаты вдобавок принялись кричать в окно – какую-то косынку не могли найти.

– Ну что, на набережную? – нарочито бодрым голосом Зарубин сделал последнюю попытку изменить ход событий.

– Мы сегодня в культпоход в музей идем. Забыл, что ли? – отрезала Настя пути к отступлению. – Во сколько он открывается?

– В одиннадцать. Но он до самого вечера работает. Так что можно не спешить.

– Вот и хорошо, что в одиннадцать, – улыбнулась Настя, – сразу и пойдем. У тебя потом баскетбол еще, а мы с девчатами хотели в волейбол поиграть.

– Хорошо бы экскурсию от рабфака туда организовать. Вот как мы в Сталинске тогда со строительства. Экскурсовод интересно рассказывает, а когда сам смотришь, то пропускаешь многое.