Текст книги "Дом правительства. Сага о русской революции. Книга вторая. В доме"

Советский коллективизм состоит из отдельных личностей; буржуазный индивидуализм процветает в лоне семьи. Эмансипация – женщин, детей и в конечном счете всех без исключения – есть освобождение человека от гнета семьи. «Ячейки» эмансипированных мужчин, женщин и детей должны стать домами без мещанства. Как объясняла одна брошюра о коммунистическом быте: «Жилище, где человек проводит всю свою жизнь от рождения до смерти, должно быть гигиенично, т. е. оно должно быть просторно, светло, тепло и сухо; кроме того, в нем не должно быть испорченного воздуха, сырости и грязи». Оно должно быть свободно от болота и всего с ним связанного: жирной посуды, мокрого белья и темных углов, с одной стороны, и «кисейных занавесок на окнах, герани в горшке и канарейки в клетке» – с другой. Мягкость и вязкость грозили удушьем: главными врагами «свободного развития каждого» были пуховые подушки и двуспальные кровати. Государство обязалось поставлять функциональную мебель; потребители привыкали убирать складные шкафы, столы, подносы, кровати, полки, табуретки и гладильные доски в специальные ниши. Комнаты проектировались по образцу купе и кают. Архитекторы цитировали Ле Корбюзье в том смысле, что «все, что не является необходимым, должно быть отброшено» (или, по версии Маяковского, «лишних вещей не держи в жилище – станет сразу просторней и чище»). Как писал Крицман в «Героическом периоде Великой русской революции», «нужно, значит, будет существовать, не нужно, значит, будет уничтожено». Цель построения социализма – «уничтожение фетишистских отношений и установление прямых и непосредственных, открытых связей между различными частями советского народного хозяйства». Задача советских архитекторов – установление прямых и непосредственных, открытых связей между отдельно взятыми советскими людьми – связей, не замутненных «лишними вещами» и стойкими привязанностями[40]40
  М. Зарина, Домоводство: пища, жилище, одежда (M.: Госиздат, 1928), с. 70. См. также выступление В. Базарова в дискуссии по докладу А. Зеленко 26 ноября 1929 г., цитируется в: Хазанова, Советская архитектура первой пятилетки, с. 68 (см. также с. 63–68, 160–161, 203); Victor Buchli, An Archaeology of Socialism (Oxford: Berg, 1999), с. 44–45; «Прения по докладу М. Я. Гинзбурга», с. 16–17; Милютин, Проблема строительства, с. 39–40.


[Закрыть].

Архитекторам наступающей эпохи не довелось много построить. Дезурбанисты ждали «децентрации» производства, «дестационарности» населения и электрификации всей страны. Проекты «Зеленого города» под Москвой и «лент» складных жилищ в Магнитогорске не осуществились из-за отсутствия средств и инфраструктуры. Дома-коммуны создавались на базе существующих гостиниц или строились по мере поступления средств. В основу дома Ивана Николаева в Москве (1929–1930) легло пять базовых принципов: «Изгнание из своей жизни примуса – есть первый шаг. Бытовая коллективизация и организованность учебы – второй шаг. Третий шаг – гигиенизация, оздоровление быта. Четвертый шаг – переход на самообслуживание в быту и механизация процессов уборки. Пятый шаг – обобществление детского сектора». Здание состояло из двух параллельных корпусов, соединенных «санитарным блоком». Трехэтажный «дневной корпус» включал в себя столовую, спортзал, изолятор, солярий, детский сектор, зал для занятий и помещения для кружков. Проходя в конце дня через санитарный блок, жильцы должны были принять душ и переодеться. Восьмиэтажный ночной корпус состоял из тысячи «спальных кабин» площадью 6 × 6 м, расположенных вдоль узких коридоров длиной 200 метров. В каждой кабине было две койки, две табуретки и бетонный подоконник, служивший письменным столом. Прежде чем возвращаться в дневной корпус, студенты делали зарядку на балконах санитарного блока. Днем спальный корпус был закрыт на «санацию»[41]41
  Хазанова, Советская архитектура первой пятилетки, с. 194–195, 186–187; Milka Blizniakov, «Soviet Housing during the Experimental Years, 1918 to 1933» в: William Craft Brumfield, Blair A. Ruble, eds., Russian Housing in the Modern Age (Cambridge: Cambridge University Press, 1993), с. 120–125; Anatole Kopp, Town and Revolution: Soviet Architecture and City Planning, 1917–1935 (New York: George Braziller, 1970), с. 179–184; А. Журавлев, А. Иконников, А. Рочегов, Архитектура Советской России (М.: Стройиздат, 1987), с. 87–88; А. Иконников, Архитектура Москвы. XX век (М.: Московский рабочий, 1984), с. 71–72; А. Иконников, Архитектура XX века. Утопии и реальность (M.: Прогресс-Традиция, 2001), с. 3, 8–9, 311–312; Е. Севрюкова, «Возрождение коммуны», Российская газета (2007, 23 апреля, столичный выпуск № 4348) (вкл. цитату Николаева).


[Закрыть].

Что подходит студентам, не подходит семьям («хотя это, несомненно, нерационально и может иметь место лишь как самое кратковременное явление»). Большинство экспериментальных домов, построенных в годы первой пятилетки, принадлежали к «переходному типу» жилищ с коммунальными и семейными блоками. Самым известным из них был Дом Наркомфина на Новинском бульваре в Москве (1928–1930). Согласно отчету об окончании строительства:

Громадный корпус длиной в 82 метра; вместо первого этажа – колонны, хрупкие изящные колонны, несущие на себе тяжкий груз серого камня. Если бы не эти колонны, сообщающие дому непонятную легкость, можно бы было дом принять за океанский пароход. Такая же плоская крыша, балконы-палубы, мачты для радио и сплошные окна. Высокая вентиляционная труба усугубляет сходство…

Весь корпус пронизан светлыми коридорами, из которых идут маленькие лестницы вверх и вниз, квартирные ячейки. Каждая квартира имеет, таким образом, двухсветную высокую комнату дневного пребывания и кабины для сна полуэтажом выше, не изолированные от общей квартирной кубатуры.

Основная «беда» всех квартир нового дома: в двери никак не влезает добротный пузатый комод, а в самой квартире совершенно негде поставить примуса.

В каждой квартире сделаны стенные шкафы для хранения вещей, крохотная передняя для раздевания, раздвижные сплошные окна на роликах. Отдельно в углу – так называемый «кухонный элемент». Этот «вредный элемент» представляет собою небольшой шкаф с вытяжкой, в котором несколько газовых рожков, маленький холодильник для провизии, помещение для посуды, канализационная раковина.

Справедливость требует отметить: этот реверанс в сторону старого бытового уклада смягчается возможностью при желании немедленно выкинуть этот кухонный элемент и перейти на общественное питание.

К жилому переходу проходным теплым мостиком пристегнута коммунальная «баржа». В коммунальном корпусе внизу – машинное отделение, кухня; этажом выше – двухсветная столовая, рассчитанная на 200 человек; этажом выше – читальня, биллиардная, библиотека. Рядом со столовой – спортивный зал со всякими приспособлениями, души…

– Хороший дом, – одобрительно говорит старик-сезонник, шаркающий рубанком доску. – Да жить-то в нем надо умеючи…

Действительно, надо уметь жить в новом доме. Нужно умудриться не перетащить с собой в новую квартиру духа старых каменных коробок; нужно, переезжая в новый дом, суметь забыть в старом жилье много всякого бытового хлама[42]42
  П. Голубков, «В новом доме (на постройке опытного дома-коммуны на Новинском бульваре в Москве)», Города социализма, с. 139–140. См. также: Buchli, An Archaeology of Socialism, с. 67–76; Хазанова, Советская архитектура первой пятилетки, с. 171–173; Иконников, Архитектура Москвы, с. 72.


[Закрыть].

Дом-коммуна Ивана Николаева

Дом Наркомфина считался прототипом домов будущего. Популярная метафора «океанского парохода» совмещала главные признаки эпохи: мобильность и монументальность. Другой популярной метафорой был самолет (новая интерпретация креста), представлявший собой длинные, узкие жилые крылья, прикрепленные к овальным или прямоугольным служебным блокам. Конструктивистская эстетика боролась с влажностью и вязкостью домашнего пространства при помощи света, воздуха, прозрачности и чистых линий элементарных («промышленных») геометрических форм. Каждая существенная социальная функция помещалась в своем собственном, четко оформленном «объеме». Жизнь внутри объемов состояла из синхронных «процессов», аналогичных массовым играм Подвойского. Быт уподоблялся конвейеру (в соответствии с «функционально-поточным принципом» Милютина): мебель служила оборудованием, а людские потоки подчинялись особым «графикам движения». «Жилищная оболочка», по словам одного архитектора, отличалась «пластическим пуританизмом и суровой наготой»[43]43
  Хазанова, Советская архитектура первой пятилетки, с. 107–178, 176–179, 191–192, 191–193, 201 (слова о «пластическом пуританизме» принадлежат Новицкому и цитируются на с. 193).


[Закрыть].

Дом Наркомфина

В начале был труд (сказал Энгельс). Человеческая жизнь немыслима без работы и должна строится в непосредственной связи с работой. «Любовь к ответственности» в приложении к «бытовым процессам» порождает, по выражению Керженцева, коммунизм как «олицетворенную гармонию, где все совершается с точностью, четкостью, правильностью». «Чувство времени» Керженцева в сочетании с чувством пространства архитекторов порождает гармоничных мужчин и женщин, не стремящихся избежать неизбежного. Как писал Кузьмин: «Абсолютного отдыха нет. Человек постоянно работает (даже когда он спит). Архитектура всеми своими материальными частями воздействует на эту работу человека. Научная организация материальных частей архитектуры (свет, цвет, форма, вентиляция и т. д.), или вернее научная организация работы – это есть одновременно и организация эмоций человека, являющихся прямым следствием производительности». Но не перетащат ли рабочие в новую квартиру «дух старых каменных коробок»? Заведующий отделом изобразительного искусства Наркомпроса РСФСР (и будущий член Политбюро СЕПГ в ГДР) Альфред Курелла опасался, что перетащат. «Если мы устроим дома исключительно с коммунальной кухней, то рабочий у себя в комнате заведет примус». Кузьмин, ссылаясь на успех насильственной коллективизации, утверждал, что не перетащат (и что полукоммунальные дома-коммуны являются «прямой насмешкой» над идеями Ленина и успехами социалистической реконструкции)[44]44
  Кузьмин, «Проблема научной организации быта», с. 14–15, 15–16; А. Курелла в: «Прения по докладу М. Я. Гинзбурга», с. 12.


[Закрыть].

Вскоре выяснилось, что дело не в этом. 1 мая 1930 года (через два месяца после выхода «Головокружения от успехов» Сталина) Кольцов опубликовал программную статью, из которой следовало, что примус не страшен, а левизна – детская болезнь. Советские архитекторы, писал он, страдают от «приятного головокружения». Урбанисты призывают к созданию «громадных казарм, где дети изолированы совершенно от взрослых, где все жизненно важные функции трудящегося человека будут строго регламентированы, где все будет делаться по команде, где величайшей добродетелью будет считаться пребывание человека на людях и величайшим грехом – уединение, хотя бы даже для размышлений или умственного труда». Дезурбанисты хотят поселить рабочего и его жену в двух разных домиках на сваях. «Когда литейщик Кузьма хочет повидать свою Прасковью, он должен спуститься по лесенке вниз, сесть в автомобиль и по специально проложенному между Кузьмой и Прасковьей шоссе отбудет навестить свою подругу». Такого рода проекты вызывают возмущение трудящихся и являются формой вредительства. «Никому не дано право во имя чего бы то ни было воевать с основными потребностями человеческой натуры, хотя бы с такой, как желание побыть одному или желание иметь близко от себя своего ребенка»[45]45
  М. Кольцов, «На пороге своего дома», Правда (1930, 1 мая).


[Закрыть].

Через три недели тезисы Кольцова были опубликованы в виде постановления ЦК «О работе по перестройке быта».

ЦК отмечает, что наряду с ростом движения за социалистический быт имеют место крайне необоснованные полуфантастические, а поэтому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей (Сабсович, отчасти Ю. Ларин и др.) «одним прыжком» перескочить через те преграды на пути к социалистическому переустройству быта, которые коренятся, с одной стороны, в экономической и культурной отсталости страны, а с другой – в необходимости в данный момент максимального сосредоточения всех ресурсов на быстрейшей индустриализации страны, которая только и создает действительные материальные предпосылки для коренной переделки быта[46]46
  «Постановление ЦК ВКП(б) о работе по перестройке быта», Современная архитектура (1930, № 1–2), с. 3.


[Закрыть].

Партия требовала восстановления после головокружения. Утопические проекты некоторых товарищей стоили слишком дорого, ставили телегу перед базисом, раздражали культурно отсталое население, противоречили основным человеческим желаниям и дискредитировали попытку подлинной и радикальной перестройки этих желаний.

Дому правительства повезло. К маю 1930 года его вид был определен, бюджет превышен, стены построены. Его по-прежнему обвиняли в элитарности и расточительности. Архитектор Пастернак писал:

Сейчас в Москве строится большой жилой комплекс для работников ВЦИК и СНК. Тут имеется и клуб, и театр, и столовая, и прачечная, и универмаг, и ясли, и даже амбулатория. Казалось бы – вот предпосылки для нового социалистического типа жилища. Однако жилой сектор этого комплекса состоит исключительно из квартир, рассчитанных на семейно-хозяйственные отношения, на индивидуальное обслуживание семьи, т. е. на замкнуто-семейный быт: эти квартиры имеют свои кухни, ванны и т. д.

Итак, вот два отрицательных факта нашей жилищной политики: с одной стороны, распространение индивидуальных квартир, предопределяющих надолго (в каменных домах не менее чем на 60–70 лет) характер нашего жилья, а следовательно, быта в городах; с другой стороны, неправильное трактование идеи дома-коммуны, благодаря чему мы также отделяем, а подчас и дискредитируем, внедрение в массы новых социальных отношений[47]47
  А. Пастернак, «Проблема дома-коммуны», Города социализма, с. 135 (курсив по оригиналу).


[Закрыть].

План трехкомнатной квартиры

В мае 1930 года выяснилось, что Дом правительства – типичный пример здания «переходного типа». Дело было не только в везении: некоторые авторы постановления имели отношение к проекту дома; многие (включая Кольцова) готовились к переезду. Никто не собирался расставаться с детьми и жить в индивидуальных ячейках; все исходили из того, что только индустриализация «создает действительные материальные предпосылки для коренной переделки быта»[48]48
  Г. Кржижановский, «К дискуссии о генплане», Плановое хозяйство (1930, № 2), с. 7–8, 18–19.


[Закрыть].

Дом состоял из двух частей: коммунальный блок служил удовлетворению широкого спектра потребностей, а квартиры предназначались для «замкнуто-семейного быта». В клубе им. Рыкова (вскоре переименованного в клуб им. Калинина) располагались столовая, библиотека, теннисный и баскетбольный корты, два гимнастических зала, театр на 1300 зрителей и несколько десятков помещений для различных видов досуга (от бильярда до репетиций симфонического оркестра). В других корпусах находились банк, прачечная, почта, телеграф, ясли, парикмахерская, амбулатория, продовольственный и промтоварный магазин и кинотеатр «Ударник» на 1500 зрителей, со своим кафе, читальным залом и эстрадой для оркестра. Жилая часть состояла из семи десятиэтажных и одиннадцатиэтажных зданий, разделенных на двадцать четыре подъезда (пронумерованных по неизвестной причине 1–10 и 12–25), с 505 квартирами, по две на этаже. Квартиры состояли из комнат, ванной, туалета и кухни с газовой плитой, мусоропроводом, вентилятором и спальной полкой для прислуги. Во всех квартирах были телефон, холодная и горячая вода, сквозная вентиляция и окна, выходившие на две стороны. Окна были не только в комнатах, но и в кухне, ванной и туалете. Некоторые квартиры (особенно в подъездах № 1 и 12, выходивших на реку) отличались большими размерами. В некоторых подъездах были не только пассажирские, но и грузовые лифты.

План четырехкомнатной квартиры

Жалобы «утопистов» (урбанистов и дезурбанистов) на буржуазное происхождение проекта Иофана были не лишены оснований. С 1878 года суды Нью-Йорка различали многоквартирные дома (tenements), в которых несколько семей жили под одной крышей, и жилые комплексы (apartment buildings), предоставлявшие жильцам коммунальные услуги. В большинстве фешенебельных жилых комплексов Нью-Йорка имелись общественные кухни, рестораны и прачечные; в некоторых – столовые и игровые площадки для детей. В Дакоте, на 72-й улице, умещались площадки для крокета и теннисные корты. Дорогие апарт-отели предназначались для холостяков и не имели кухонь[49]49
  Gwendolyn Wright, Building the Dream: A Social History of Housing in America (Cambridge, MA: The MIT Press, 1983), с. 139–144; Norbert Schoenauer, 6000 Years of Housing (New York: Norton, 2000), с. 335–337.


[Закрыть].

Вход в подъезд

Лестничная площадка и дверь в квартиру. Слева дверь лифта

Столовая

Фойе кинотеатра

Лестница в кинотеатре

Читальный зал в кинотеатре

Лестница в клубе

Стилистически Дом правительства тоже был переходным – от конструктивизма к неоклассицизму. План комплекса имел треугольную форму с основанием на Берсеневской набережной (клуб), усеченной вершиной, упиравшейся в Водоотводный канал (кинотеатр), и зданиями магазина и прачечной в центре северо-восточной и юго-западной сторон. Прямоугольные жилые корпуса неравной высоты соединяли общественные пространства, служившие узлами композиции и афишировавшие свои функции во внешнем рисунке. Лента окон над входом в клуб отражала длину гимнастического зала, задняя часть клуба повторяла форму столовой, торговый блок (два магазина, почта и парикмахерская) отличался от других небольшими размерами и большими окнами, а кинотеатр, представлявший собой массивный полуконус на квадратном основании, выглядел как фонарь, направленный на Стрелку.

Конструктивистские элементы не составляли конструктивистского целого. Монументальные прямоугольные блоки, втиснутые на небольшую площадь, ограниченную водой, производили впечатление неподвижной основательности. Сваи, вбитые в дно болота, были скрыты от глаз, а недавно поднятая набережная одета в гранит. Концепция островной крепости подсказывала метафору корабля, но тяжесть верхней части конструкции исключала иллюзию свободного плавания. Северо-западная сторона, выходившая на набережную, представляла собой парадный фасад. Плоский и симметричный, с тремя колоннадами, обрамленными башнями 1-го и 12-го подъездов, он был обращен в сторону Музея изящных искусств, на чей ионический портик пытался – в общих чертах – ответить взаимностью[50]50
  Эйгель, Борис Иофан, с. 37–43, 53–56; Иконников, Архитектура Москвы, с. 74–77.


[Закрыть].

Как писал Луначарский, когда Дом правительства еще строился, классицизм не просто стиль, а базовый архитектурный язык, «удобный для множества различных эпох».

Вид с моста

Вид со стороны Кремля

Вид со стороны храма Христа Спасителя

Вид со стороны Всехсвятской улицы

План Дома правительства

Вид со стороны Водоотводного канала (Канавы)

Как некоторые геометрические формы – квадрат и куб, круг и шар и т. д. – представляют собой нечто в высокой степени рациональное, а некоторые легкие сдвиги этих форм, дающие им известную гибкость и жизненность, превращают их в своего рода вечные элементы нашего формального языка, – так точно и большинство классических форм архитектуры чем-то существенным отличаются от всяких других, являются наиболее правильными, совершенно независимо от эпох[51]51
  Луначарский, «Архитектурное оформление», с. 67–68.


[Закрыть].

Эпоха первой пятилетки, известная современникам как период реконструкции, или переходный период, воплотилась в двух знаковых зданиях, построенных примерно в одно и то же время: Мавзолее Ленина и Доме правительства. Одно предназначалось для вождя-основателя, другое – для его преемников. Одно – небольшое надгробие, господствующее над исторической площадью; другое – огромная крепость, заполнившая вековое болото. Одно – центр Нового Иерусалима, другое – первое из многочисленных жилищ его обитателей. Оба пытались совместить «вечные элементы формального языка» с «классическими формами архитектуры». Ступенчатая пирамида Мавзолея опиралась на массивный куб и венчалась небольшим портиком. Дом правительства напоминал тимуридский мавзолей, чей высокий, плоский фасад укрывал и афишировал его сакральное содержание[52]52
  А. Иконников, Архитектура и история (М.: Архитектура, 1993), с. 137–138.


[Закрыть].

Начало разборки моста

Мавзолей был аккуратно встроен в священное пространство Красной площади. Дом правительства был островом на острове. Высокие арки, ведущие во внутренние дворы, перекрывались тяжелыми воротами; две набережные, обрамлявшие здание с севера-запада и юг-востока, срастались на Стрелке сиамскими тупиками; Большой Каменный мост, передвинутый от Ленивки к Знаменке, лишил Всехсвятскую улицу продолжения; а юго-западная сторона Дома, по большей части скрытая от глаз прохожих, смотрела на шоколадную фабрику «Красный Октябрь». Церковь Св. Николая и другие остатки Болота ютились в тени между ними.

* * *

Дом правительства не должен был оставаться островом: второй дом правительства предполагалось построить на Болотной площади, а третий в Зарядье. Но задача заключалась не в том, чтобы перехитрить болото, строя дома на сваях, а в том, чтобы перестроить столицу на новых основаниях. Как писал Кольцов после введения НЭПа, «простоволосая, затрапезная» Москва «выкарабкалась, просунула голову, ухмыляется старушечьим лицом». Злобная и живучая, она «смотрит в очи новому миру, скалит зубы, хочет жить и жиреть»[53]53
  ГАРФ, ф. 5446, оп. 1, д. 67; ф. 3316, оп. 24, д. 517, л., 32, 95; оп. 29, д. 496; Шмидт, «Строительство дома ЦИК и СНК»; М. Кольцов, «Москва-матушка», Восторг и ярость (М.: Правда, 1990), с. 209–212.


[Закрыть].

Чтобы добить ее, понадобился великий перелом. Согласно статье, опубликованной в сборнике «Города социализма» в 1930 году:

У московской расхлябанной улицы нет строго определенного лица, нет перспективы, нет хоть сколько-нибудь выровненного «роста»: с восьмиэтажного «небоскреба» глаз неприятно соскальзывает в ухаб одноэтажья; улица похожа на челюсть с дурными, неровными, обломанными зубами.

Старая Москва – такая, как она есть, – неминуемо и очень скоро станет серьезным тормозом в нашем движении вперед. Социализм не втиснешь в старые, негодные, отжившие свой век оболочки.

Строительство нового моста

Социализм нуждался в новой столице. Новая столица нуждалась в социалистическом плане.

Мы отстали в этом отношении от ряда буржуазных столиц Европы. Уже несколько десятков лет, со времен Наполеона III, существует так называемый план Гаусмана, по которому строится и перестраивается Париж. Австралия объявляла мировой конкурс на лучшую планировку своей столицы. А у нас – в стране плана, в стране, создавшей пятилетку, – столица Москва продолжает расти и развиваться стихийно, так, как угодно отдельным застройщикам, без всякой регулировки[54]54
  В. Строгова, «Москва – город-спрут или союз городов?», Города социализма, с. 143–144.


[Закрыть].

Мавзолей Ленина и Дом правительства обозначили точки отсчета; структурным центром новой Москвы должен был стать Дворец Советов. 6 февраля 1931 года Иофан, не прекращавший работу над Домом правительства, представил проект конкурса; весной 1931-го состоялся предварительный тур (Иофан был участником и одновременно членом Управления строительства); а 13 июля 1931 года президиум ЦИК издал постановление «О постройке Дворца Советов на площади храма Христа и о сносе последнего». Во Дворце предполагалось разместить большой зал на 15 тысяч человек, малый зал на 5900 человек, два зала на 200 человек каждый и множество административных помещений. К сроку подачи (1 декабря) в Совет строительства под председательством Молотова поступило 272 проекта, в том числе 160 от профессиональных архитекторов. 5 декабря храм был взорван. 28 февраля 1932 года Совет объявил о присуждении трех первых премий Ивану Жолтовскому, Борису Иофану и американскому архитектору Гектору Гамильтону. Проект Жолтовского состоял из башни, похожей на кремлевскую, и здания, похожего на Колизей. Проект Иофана был похож на проект Жолтовского, с менее прозрачной генеалогией. Массивная прямоугольная крепость Гамильтона напоминала Дом правительства (служивший ее тенью на противоположном берегу реки)[55]55
  ГАРФ, ф. 3316, оп. 24, д. 517, л. 3–7, 53–55; ЦМАМ, ф. 694, оп. 1, д. 3, л. 65–66; Дворец Советов. Всесоюзный конкурс 1932 г. (М.: Всекохудожник, 1933), с. 6–8; Sona Stephan Hoisington, «Ever Higher»: The Evolution of the Project for the Palace of Soviets», Slavic Review, т. 62, (2003, Spring, № 1), с. 41–68; Richard Anderson, «The Future of History: The Cultural Politics of Soviet architecture, 1928–1941» (Ph. D. dissertation, Columbia University Graduate School of Arts and Sciences, 2010), с. 67–71; Karine N. Ter-Akopyan, «The Design and Construction of the Palace of Soviets of the USSSR in Moscow», Naum Gabo and the Competition for the Palace of Soviets, Moscow 1931–1933 (Berlin: Berlinische Galerie, 1993), с. 185–196. Я благодарен Кэтрин Зубович за помощь в работе над этой главой.


[Закрыть].

Проект Жолтовского 1931 г.

Проект Иофана 1931 г.

Проект Гамильтона 1931 г.

Все проекты-победители страдали серьезными недостатками (дворец Иофана сочли «недостаточно органичным»). Согласно заключению Совета строительства, «монументальность, простота, цельность и изящество архитектурного оформления Дворца Советов, долженствующего отражать величие нашей социалистической стройки, не нашли своего законченного решения ни в одном из представленных проектов». Условием нового – закрытого – конкурса было создание «смелой высотной композиции» без «храмовых мотивов», расположенной на площади, не ограниченной «колоннадами или другими сооружениями, нарушающими впечатление открытого расположения»[56]56
  Дворец Советов, с. 76, 55–56, 101–103, 106–107.


[Закрыть].

Весной 1933 года два закрытых конкурса (один для двадцати приглашенных участников, другой для пяти финалистов) завершились победой Иофана, проект которого представлял собой трехступенчатую цилиндрическую башню, опирающуюся на прямоугольную платформу с монументальным фасадом, напоминающим Пергамский алтарь. «Это смелое и крепкое ступенчатое устремление, – писал Луначарский, – не возвышение к небу с мольбой, а скорее действительно штурм высот снизу». 10 мая 1933 года Совет строительства принял проект Иофана с рекомендацией завершить композицию «мощной скульптурой Ленина величиной 50–75 метров, с тем чтобы Дворец Советов представлял вид пьедестала для фигуры Ленина». 4 июня 1933 года Совет назначил соавторами Иофана архитекторов В. А. Щуко и В. Г. Гельфрейха, чей проект использовал в качестве образца Дворец дожей в Венеции. Компромиссная версия с удлиненным (в соответствии с масштабом статуи) цилиндром была утверждена в 1934 году. Главным архитектором был назначен Борис Иофан[57]57
  Hoisington, «Ever Higher», с. 57–62; Эйгель, Борис Иофан, с. 87–93 (цитата Луначарского на с. 93); Дворец Советов, с. 59–60; РГАСПИ, ф. 124, оп. 1, д. 1298, л. 3 об.; Anderson, «The Future of History», с. 71–74; интервью автора с M. В. Михайловой, 3 декабря 1997 г.


[Закрыть].

Согласно книге об окончательной версии проекта, Дворец Советов должен был быть 416 м высотой. «Это будет самое высокое сооружение на земле – выше египетских пирамид, выше Эйфелевой башни, выше американских небоскребов». Выше и больше. «Нужно сложить объем шести величайших нью-йоркских небоскребов, чтобы получить внутренний объем будущего Дворца в Москве». Статуя Ленина – 100 м высотой и весом в 6 тысяч тонн – «будет в три раза выше и в два с половиной раза тяжелее прославленной статуи Свободы». В ясные дни ее можно будет увидеть за 70 км от Москвы, а «по ночам ярко освещенный силуэт статуи Ильича возникнет на темном горизонте за много километров от Москвы – еще дальше, чем днем, – грандиозный маяк, обозначающий место социалистической столицы мира»[58]58
  Н. Атаров, Дворец Советов (М.: Московский рабочий, 1940), с. 11, 17–18.


[Закрыть].

Проект Иофана 1933 г.

Во Дворце должен был располагаться первый в мире подлинный парламент – Верховный совет, его президиум и административные службы, – а также центральный архив, залы героики, орденские залы, залы приемов, фойе, вестибюли, зимние сады и кафетерии[59]59
  Там же, с. 19, 109–110.


[Закрыть].

Мы пройдем со стороны Кремля по площади, мимо скульптур провозвестников социализма – Сен-Симона, Фурье, Чернышевского и других – и поднимемся по широкой парадной лестнице к Главному входу, по сторонам которого стоят памятники Марксу и Энгельсу. Парадная лестница Дворца Советов только чуть уже площади Свердлова: ее ширина примерно 115 метров.

На шести пилонах Главного входа во Дворец Советов высечены на камне шесть заповедей клятвы товарища Сталина, данной им после смерти Ленина, и они же отображены в скульптуре.

За колоннадой и лоджиями – Зал Сталинской Конституции, в котором может поместиться 1 500 человек, и, наконец, – Большой зал. Цифры тут ничего не скажут, если не подскажет сравнение: объем Большого зала почти вдвое больше Дома правительства у Каменного моста, со всеми его корпусами и театрами[60]60
  Там же, с. 18–19.


[Закрыть].

Проект Гельфрейха и Щуко 1933 г.

Проект Иофана, Гельфрейха и Щуко 1933 г.

Дворец Советов

Дворец Советов и новая Москва

Дворец Советов должен был стать последним чудом света: башней, устремленной в небеса не во имя гордыни, а в ознаменование победы; башней, собравшей воедино рассеянные по земле языки; лестницей Иакова из камня и цемента.

Был некогда Фаросский маяк, выстроенный в Александрии в устье Нила; он помогал кораблям находить путь в этот торговый порт древнего мира.

Были вавилонские висячие сады. Был храм Дианы Эфесской – произведение религиозного искусства, как и статуя Зевса Олимпийского, изваянная Фидием из золота и слоновой кости.

В позднейшие времена человечество создало еще более грандиозные сооружения. Панамский и Суэцкий каналы соединили океаны. Сен-Готардский и Симплонский тоннели прорезали толщи скалистых Альп. Эйфелева башня вознеслась над Парижем[61]61
  Там же, с. 12.


[Закрыть].

Все они – гениальные творения, и все построены рабами во славу идолов и узурпаторов. В СССР свободные люди построят вечный памятник собственному будущему.

На карте мира исчезнут границы государств. Изменится самый пейзаж планеты. Возникнут коммунистические поселения, не похожие на старые города. Человек победит пространство. Электричество вспашет поля Австралии, Китая, Африки.

Дворец Советов, увенчанный статуей Ильича, все так же будет стоять на берегу Москва-реки. Люди будут рождаться – поколение за поколением, – жить счастливой жизнью, стареть понемногу, но знакомый им по милым книжкам детских лет Дворец Советов будет стоять точно такой же, каким и мы с вами увидим его в ближайшие годы. Столетия не оставят на нем своих следов, мы выстроим его таким, чтобы стоял он не старея, вечно. Это памятник Ленину![62]62
  Там же, с. 14–15.


[Закрыть]

Дворец Советов и новая Москва

Новый центр Москвы состоял из трех связанных между собой площадей. Между мавзолеем с телом Ленина и дворцом под статуей Ленина располагалась четырехугольная площадь Ильича. От них лучами расходились широкие проспекты, в том числе «парадная магистраль Большой Москвы – проспект Ленина». Дом правительства был первым элементом в ансамбле новых зданий, по возможности непохожих на Дом правительства. Как заявил Каганович в сентябре 1934 года: некоторые здания «подавляют человека своими каменными глыбами, своими тяжелыми массивами… Дом правительства, построенный Иофаном, построен с этой точки зрения неудачно, потому что у него верх тяжелее низа. Мы гордимся этим домом, как самым крупным, большим, культурным домом, построенным у нас, но его композиция все-таки тяжела и не может служить примером для последующих строек»[63]63
  Там же, с. 18; РГАСПИ, ф. 81, оп. 3, д. 184, л. 124.


[Закрыть].

* * *

Литература эпохи великих строек социализма рассказывает о великих стройках социализма. «Зависть» Юрия Олеши (1927) посвящена строительству гигантской фабрики-кухни; «Золотой теленок» Ильфа и Петрова (1931) – строительству Турксиба (среди прочего); «Время, вперед!» Валентина Катаева (1932) – строительству Магнитогорского металлургического комбината; «День Второй» Ильи Эренбурга (1933) – строительству Кузнецкого металлургического комбината; «Гидроцентраль» Мариэтты Шагинян (1931), «Человек меняет кожу» Бруно Ясенского (1932) и «Энергия» Федора Гладкова (1933) – строительству речных плотин; «Соть» Леонида Леонова (1929) – строительству целлюлозно-бумажного комбината (на реке Соть); «Беломорско-Балтийский канал» (1934) – строительству Беломорско-Балтийского канала; а «Усомнившийся Макар» (1929) и «Котлован» (1930) Андрея Платонова – строительству вечного дома[64]64
  Исследования на эту тему см.: Mary A. Nicholas, Writers at Work: Russian Production Novels and the Construction of Soviet Culture (Lewisburg: Buckness University Press, 2010); Andreas Guski, Literatur und Arbeit: Produktionsskizze und Produktionsroman im Russland des 1. Fünfjahrplans (1928–1932) (Wiesbaden: Harrassowitz, 1995).


[Закрыть].

Некоторые из них впоследствии назовут «производственными романами», но ни один таковым не является, потому что никакого производства (стали, бумаги, электроэнергии, колбасы) в них не происходит. Все они – строительные (а так как строятся и человеческие души, то строительно-душеспасительные) романы. Главное в них – акт строительства: нового мира, нового человека, Нового Иерусалима, новой башни высотою до небес. «У вас здесь – настоящий интернационал», – говорит иностранный корреспондент в романе Ясенского «Человек меняет кожу». «Да, у нас почти вавилонская башня», – отвечает начальник строительства и начинает считать:

Подождите, сейчас проверим: таджики – раз, узбеки – два, казахи – три, киргизы – четыре, русские – пять, украинцы – шесть, лезгины – семь, осетины – восемь, персы – девять, индусы – десять, да, да, есть и индусы, тоже эмигранты. Афганцы – одиннадцать, – афганцев несколько бригад, здесь и на третьем участке. Двадцать процентов шоферских кадров составляют татары, – это уже двенадцать. В мехмастерских есть немцы и поляки – это четырнадцать. Среди инженерно-технического персонала есть грузины, армяне, есть евреи – это уже семнадцать. Есть два американских инженера, один вот как раз начальник участка, – это восемнадцать. Кого я еще забыл?

– Есть тюрки, товарищ начальник.

– Да, есть тюрки, и есть туркмены[65]65
  Б. Ясенский, Человек меняет кожу (M.: ГИХЛ, 1960), с. 425.


[Закрыть].

В Магнитогорске Катаева «шли костромские, степенные, с тонко раздутыми ноздрями, шли казанские татары, шли кавказцы: грузины, чеченцы; шли башкиры, шли немцы, москвичи, питерцы в пиджаках и косоворотках, шли украинцы, евреи, белорусы». В Кузнецке Эренбурга «были украинцы и татары, пермяки и калуцкие, буряты, черемисы, калмыки, шахтеры из Юзовки, токари из Коломны, бородатые рязанские мостовщики, комсомольцы, раскулаченные, безработные шахтеры из Вестфалии или из Силезии, сухаревские спекулянты и растратчики, приговоренные к принудительным работам, энтузиасты, жулики и даже сектанты-проповедники». А в «Соти» Леонова «шли все те, чьего труда от века не искать было на Руси»: вологодские штукатуры, костромские маляры, владимирские плотники, тверские каменщики и печники, рязанские пильщики и стекольщики и смоленские грабари и землекопы. А также «пермяки, вятичи и прочих окружных губерний жители, где непосильно стало крестьянствовать по стародедовским заветам, а новых не было пока». Один из плотников предлагает послать за девушками («девок у нас тьма, хоть клей из них вари, и девка вся круглая, аккуратная, как зерно»), но начальник строительства только руками машет: «Куда к черту… Не Вавилон, а завод бумажный воздвигаем!»[66]66
  В. Катаев, «Время, вперед!», Собрание сочинений, т. 2 (М.: Художественная литература, 1983), с. 302; И. Эренбург, День второй (М.: Советский писатель, 1935), с. 9; Л. Леонов, Соть (M.: Советский писатель, 1968), с. 97–98.


[Закрыть]