Текст книги "Эра Меркурия"

Трагедия сына Парвуса и детей многих других еврейских ученых, финансистов и революционеров состояла в том, что у других европейцев родина была. Даже капитализм, который Парвус с равным успехом подрывал и использовал, был упакован и доставлен национализмом. Даже либерализм, считавший универсальную чуждость естественным состоянием человека, организовывал людей в нации и обещал сплотить их de pluribus ипит. Даже “Марсельеза” стала национальным гимном.

Когда бездомные аполлонийцы высадились на новых меркурианских берегах, им объявили, что они у себя дома. Некоторым пришлось подождать, или пристроиться где-нибудь по соседству, или отрубить головы какому-то количеству самозванцев, но так или иначе каждому новому Улиссу предстояло добраться до своей собственной Итаки – кроме самого первого, который, как напророчил Данте, так и остался бездомным. Евреям не разрешали играть роль глобального племени (теперь это было предательством, а не нормальным для меркурианцев поведением), но и в местные племена их тоже не принимали. По словам Ханны Арендт, “нет сомнения в том, что евреи были единственным межъевропейским элементом в национализированной Европе”. Они же были единственными по-настоящему современными гражданами Европы. Но современность без национализма – голый капитализм. А голый капитализм, по мнению большинства европейцев, безнравствен. Как сказал Карл Маркс, “химерическая национальность еврея есть национальность торговца, вообще денежного человека… Общественная эмансипация еврея есть эмансипация общества от еврейства”[147]147
  Arendt, The Origins of Totalitarianism, 40; Marx, On the Jewish Question, 239.


[Закрыть].

Выйдя из гетто и местечек, евреи попали в новый мир, который был похож на старый в том отношении, что их умения и навыки считались полезными, но морально сомнительными. Было, впрочем, и существенное отличие: евреи больше не были официально признанными профессиональными чужаками, а следовательно, не обладали специальным мандатом на морально сомнительные занятия. Новая лицензия на аморальность принадлежала национализму, а официальные национализмы евреев не признавали. Каждый еврейский отец стал аморальным – либо потому, что оставался профессиональным чужаком, либо потому, что был современным гражданином без легитимного племени. И тот и другой были капиталистами; и тот и другой принадлежали к химерической национальности.

* * *

Два главных пророчества современности дали два разных ответа на вопрос о еврейской склонности к отцеубийству. Фрейдизм объявил ее универсальным недугом, утверждая, что единственный способ спасти либеральную цивилизацию состоит в том, чтобы контролировать эту склонность терапевтически (и взрослеть с соблюденьем приличий). Марксизм приписал ее пролетариату и призвал к более или менее метафорическому убийству всех плохих отцов в надежде спасти мир от иудаизма и избавить всех будущих детей от необходимости убивать своих родителей.

Но существовало и третье пророчество – такое же отцеубийственное, как и первые два, но гораздо более конкретное: современный еврейский национализм. Разве евреи не могут превратиться из химерической национальности в “нормальную”? Разве не могут иметь собственную Родину? Разве не могут защититься от капитализма в собственной игрушечной Аполлонии? Разве не могут спастись, подобно всем прочим, как нация? Большинство евреев сочло эту идею эксцентричной (избранный народ без Бога? кровь и почва идиша?), но некоторые решили попробовать[148]148
  О “крови и почве” немецкого еврейства см.: George L. Mosse. Germans and Jews: The Right, the Left, and the Search for a “Third Force” in Pre-Nazi Germany. New York: Howard Fertig, 1970, 77–115.


[Закрыть].

“Нормальный” национализм начинается с обожествления родного языка и канонизации национального пантеона. Во второй половине XIX и первой четверти XX века идиш приобрел статус литературного языка (в отличие от местечкового “жаргона” или меркурианского тайного кода); впитал, посредством переводов, “сокровища мировой культуры” (т. е. светские пантеоны других современных наций); освоил великое множество жанров (став, таким образом, универсальным средством общения); и произвел на свет собственного Шекспира. Иначе говоря, он претерпел те же муки роста, что и русский за сто лет до того или норвежский в то же самое время. Гомер, Гете и Анатоль Франс переводились одновременно, как если бы они были современниками; красоту и гибкость идиша сочли замечательными, а Менделе Мойхер-Сфорим (Шолом Абрамович, 1835–1917) стал “дедушкой еврейской литературы”. И наконец, явился Шолом-Алейхем. Как сказал, от имени всех читающих на идише, Морис Самуэл, “трудно думать о нем как о «писателе». Он был воплощением народной речи. Он был в определенном смысле «анонимным» самовыражением еврейства”[149]149
  Samuel, The World of Sholom Aleichem, 6. Benjamin Harshav. Language in Time of Revolution. Stanford: Stanford University Press, 1993, 25–29 and passim.


[Закрыть].

Все элементы “нормального” национализма были налицо – за исключением самого главного. Смысл национализма заключается в том, чтобы приспособить вновь созданную высокую культуру к местной аполлонийской мифологии, генеалогии и ландшафту; представить эту культуру воплощением “народного духа”; осовременить фольклор посредством фольклоризации современного государства. В случае евреев мало что из этого казалось осмысленным. У них не было ни особой привязанности к местному ландшафту, ни серьезных на него притязаний; их символически значимое прошлое коренилось совсем в другом месте, а их религия (презиравшая идиш) казалась неотделимой от их еврейства. Ни одно европейское государство не могло стать еврейской Землей Обетованной.

Более того, основанный на идише национализм мало что мог сделать для решения проблемы негероических отцов. Их можно было лакировать с сентиментальной иронией, их можно было оплакивать как мучеников, но нельзя было сделать вид, что они не были кочевыми посредниками (т. е. торговцами, шинкарями, ростовщиками и сапожниками, зависящими от клиентов-“гоев”). Нельзя было помочь еврейским сыновьям и дочерям в их поисках аполлонийского достоинства, утверждая, что прошлое идиша не было изгнанием. Да и зачем – если всеми признанных и уважаемых библейских героев можно было без труда найти в самой главной и по-прежнему полнокровной еврейской традиции? Начавшись как “нормальный”, национализм на идише оказался слишком странным, чтобы преуспеть в качестве массового движения. В ключевых сферах политики и мифотворчества он не мог тягаться с национализмом на иврите и мировым социализмом. Большинство евреев, преданных идишу (“языку еврейских масс”), были социалистами, а европейскими языками социализма – вопреки усилиям Бунда – были немецкий и русский.

Третьим великим еврейским пророчеством стал национализм, основанный на иврите. Подчеркнуто “ненормальный” в своих исходных посылках, он обещал полную и окончательную нормальность, увенчанную национальным государством и воинской честью. Идея состояла не в том, чтобы обожествить народную речь, а в том, чтобы профанировать язык Божий, не в том, чтобы превратить родной дом в Землю Обетованную, а в том, чтобы превратить Землю Обетованную в родной дом. Попытка преобразовать евреев в нормальную нацию не походила ни на один из существующих видов национализма. То был меркурианский национализм, предлагавший буквальное и по видимости светское прочтение мифа об изгнании; национализм, каравший Бога за то, что Он покарал народ Свой. Вечные горожане должны были превратиться в крестьян, а местные крестьяне должны были предстать в виде иноземных захватчиков. Сионизм был самым революционным из всех видов национализма. В своей светскости он был более религиозен, чем любое другое движение – за исключением социализма, его главного союзника и соперника.

* * *

Евреи были не только героями самого эксцентричного на свете национализма; они были злодеями самого кровожадного. Нацизм был мессианским движением, обогатившим национализм детальной земной эсхатологией. Он бросил вызов современным религиям спасения, использовав нацию как инструмент погибели и искупления. Он сделал то, чего ни одна другая современная (т. е. антисовременная) религия спасения сделать не смогла: определил природу зла четко, научно и последовательно. Он сформулировал совершенную теодицею Века Национализма. Он создал зло по собственному образу и подобию.

Вопрос о происхождении зла является основным для любой концепции спасения. При этом все современные идеологии за исключением нацизма похожи на христианство в том отношении, что говорят об этом либо мало, либо малопонятно. Марксизм предложил туманную историю о первородном грехе отчуждения труда и не смог объяснить, какую роль в схеме революционного предопределения играют индивидуальные верующие. Более того, советский опыт показал, что марксизм – плохое руководство по очищению государства от скверны. Согласно доктрине партийной непогрешимости, несовершенство общества является следствием происков отдельно взятых врагов. Но кто эти враги и откуда они берутся? Как следует разоблачать и уничтожать “классовых врагов” в более или менее бесклассовом обществе? Марксизм ясного ответа не давал, ленинизм не предвидел массового возрождения уже истребленных врагов, а сталинские палачи так и не поняли, почему одних людей следует убивать, а других нет.

Фрейдизм обнаружил зло в душе отдельного человека и предложил курс лечения, но не мог гарантировать ни социального совершенства, ни цивилизации без недовольства. Зло можно было сдержать, но нельзя было искоренить. Сумма излеченных личностей не равнялась здоровому обществу.

Сионизм обещал создать здоровое общество, но обещание его не было универсальным, а концепция зла была слишком исторической, чтобы стать долгосрочной. Зло изгнания можно было преодолеть посредством физического возвращения домой. “Психологию диаспоры”, как и советское “буржуазное сознание”, предстояло победить честным трудом на благо здорового государства. Ее живучесть на земле Израиля не поддавалась легкому объяснению.

Нацизм уникален с точки зрения последовательности и простоты его теодицеи. Причиной разложения и отчуждения современного мира является одна раса – евреи. Евреи порочны от природы. Капитализм, либерализм, модернизм и коммунизм – еврейские изобретения. Уничтожение евреев должно спасти мир и возвестить пришествие тысячелетнего царства. Подобно марксизму и фрейдизму, нацизм черпал силы в сочетании трансцендентального откровения с языком науки. Общественные науки обрабатывали статистические данные о концентрации евреев в ключевых сферах современной жизни; расоведение обещало раскрыть тайны индивидуальной этничности и всеобщей истории; а различные отрасли медицины поставляли терминологию для описания проблемы зла и средства ее “окончательного решения”. Подобно сионизму и иудаизму, нацизм трактовал искупительное мессианство в национальном смысле; подобно марксизму и христианству, он предрекал кровавый очистительный апокалипсис как пролог к тысячелетнему царству; подобно фрейдизму, он использовал современную медицину в качестве инструмента спасения. В конце концов он превзошел их все, предложив простое решение проблемы происхождения зла в современном мире. Мир, управляемый Человеком, получил легко опознаваемое и исторически конкретное человеческое сообщество в качестве дьявола из плоти и крови. Само сообщество могло меняться, но очеловеченному и национализированному злу предстояла долгая жизнь. Когда нацистские пророки были разоблачены как самозванцы и уничтожены в ходе развязанного ими апокалипсиса, они сами стали дьяволами безбожного мира – единственным абсолютом постпрофетического века.

* * *

После Первой мировой войны евреи оказались в центре кризиса современной Европы и четырех самых грандиозных попыток его преодоления. Достигнув поразительных успехов в сферах деятельности, которые легли в основание современных государств – предпринимательстве, юриспруденции, медицине, журналистике и науке, – они были исключены из наций, которые эти государства воплощали и представляли. В Европе, облачавшей капиталистическую экономику и профессиональную этику в одежды национализма, евреи оказались призрачным племенем всесильных чужеземцев. В одном национальном государстве их чуждость стала главным символом националистической веры и оправданием методической кампании по их уничтожению. Но чуждость – также форма освобождения. Для большинства европейских евреев это означало три идеологических паломничества. Фрейдизм заключил союз с наднациональным (или многонациональным) либерализмом Соединенных Штатов; сионизм обещал построить еврейское национальное государство в Палестине; коммунизм олицетворял постнациональный мир с центром в Москве. История евреев XX века – это история одного Ада и трех Земель Обетованных.

Глава 3
Первая любовь Бабеля
Евреи и русская революция

– Молодой человек, а молодой человек, – проговорил вдруг подле меня чей-то голос, – разве позволительно глядеть так на чужих барышень?

И. С. Тургенев. Первая любовь

На рубеже XX столетия большинство евреев Европы (5,2 из примерно 8,7 миллиона) жили в Российской империи, где они составляли около 4 % населения. Большинство евреев Российской империи (примерно 90 %) проживали в “черте оседлости”, за пределами которой им селиться не разрешалось. Большинство евреев черты оседлости (все, кроме крестьян и фабричных рабочих, которых было около 4 %) продолжали выполнять традиционную роль посредников между сельским населением и различными городскими рынками. Большинство еврейских посредников закупали, перевозили и перепродавали местную продукцию; предоставляли кредит под урожай и другие плоды сельского труда; арендовали поместья и обрабатывающие предприятия (сыромятни, винокурни, сахарные заводы) и управляли ими; держали кабаки и постоялые дворы; поставляли фабричные товары (в качестве торговцев вразнос, лавочников или оптовых импортеров); предоставляли профессиональные услуги (главным образом как врачи и аптекари) и занималась ремеслами (от сельских кузнецов, сапожников и портных до специализированных часовщиков и ювелиров). Пропорциональные соотношения разных занятий могли меняться, но связь евреев с сектором обслуживания (включая мелкий кустарный промысел) оставалась неразрывной[150]150
  Hirsz Abramowicz. Profiles of a Lost World: Memoirs of East European Jewish Life before World War II. Detroit: Wayne State University Press, 1999, 65, 79; Robert J. Brym. The Jewish Intelligentsia and Russian Marxism: A Sociological Study of Intellectual Radicalism and Ideological Divergence. London: Macmillan, 1978, 30–34; Arcadius Kahan. Essays in Jewish Social and Economic History. Chicago: University of Chicago Press, 1986, 1–69; Benjamin Nathans. Beyond the Pale: The Jewish Encounter with Late Imperial Russia. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 2002, 4, 40; Alexander Orbach. The Development of the Russian Jewish Community, 1881–1903, in John D. Klier and Shlomo Lambroza, eds. Pogroms: Anti-Jewisli Violence in Modern Russian History. Cambridge: Cambridge University Press, 1992, 138–140.


[Закрыть].

Будучи традиционными меркурианцами, зависимыми от внешней чуждости и внутренней сплоченности, российские евреи продолжали жить в обособленных местах, говорить на идише, носить особую одежду, соблюдать сложные диетические табу, практиковать эндогамию и следовать множеству других обычаев, обеспечивавших сохранение коллективной памяти, чуждости, сплоченности, чистоты и надежды на спасение. Синагога, баня, хедер и дом способствовали организации пространства и социальных ритуалов, а многочисленные институты самоуправления помогали раввину и семье регулировать общественную жизнь, образование и благотворительность. Социальный статус и религиозная добродетель зависели от учености и богатства; ученость и богатство зависели друг от друга.

Взаимоотношения между большинством евреев черты оседлости и их по преимуществу крестьянской клиентурой следовали обычной модели меркурианско-аполлонийского сосуществования. Каждая из сторон считала другую нечистой, неясной, опасной, презренной и, в конечном счете, не имеющей отношения ни к общему прошлому, ни к будущему спасению. Социальное взаимодействие ограничивалось контактами коммерческого и бюрократического характера. Неевреи почти никогда не говорили на идише, и очень немногие из евреев владели языком своих украинских, литовских, латышских, молдавских и белорусских соседей в объеме, превосходившем “минимум слов, абсолютно необходимых для ведения дел”[151]151
  Joachim Schoenfeld. Jewish Life in Galicia under the AustroHungarian Empire and in the Reborn Poland 1898–1939. Hoboken, N. J.: KTAV Publishing House, 1985, 8.


[Закрыть]. Все (и прежде всего сами евреи) считали, что евреи – народ некоренной, живущий во временном изгнании; что они не самодостаточны и зависят от покупателей и заказчиков и что страна – как ее ни называй – принадлежит местным аполлонийцам. История народа Израилева, которую каждый еврей по субботам переживал заново, не имела никакого отношения ни к его родному местечку, ни к городу Киеву; его море было Красным, а не Черным, а среди рек его памяти не было ни Днепра, ни Двины.

Ицику Мейеру из Касриловки сказано было, что это он, его жена и дети вышли из Египта. Он чувствовал, что сам был свидетелем десяти казней египетских, сам стоял на дальнем берегу Красного моря и видел, как стены воды рушатся на преследователей и накрывают их всех до последнего человека – всех, кроме фараона, сохраненного в поучение всем Торквемадам и Романовым[152]152
  Samuel, The World of Sholom Aleichem, 63.


[Закрыть].

Самыми важными – и, возможно, единственными – местными аполлонийцами, которых сохранила еврейская память, были грабители и убийцы XVII и XVIII столетий, а самым памятным из них (в роли современного Амана) был Богдан Хмельницкий, которого украинцы помнили как своего избавителя от католической неволи и (совсем ненадолго) еврейского шпионства. Роль евреев в памяти восточноевропейских крестьян была столь же незначительна, сколь и роль восточноевропейских крестьян в памяти евреев. Аполлонийцы предпочитают вспоминать сражения с другими аполлонийцами, а не сделки с меркурианцами (в то время как меркурианцы вспоминают дни, когда они были аполлонийцами). Главные злодеи казацкой мифологии – татары и поляки; евреи фигурируют в эпизодических ролях в роли польских агентов (каковыми они в экономическом смысле и являлись – особенно в качестве арендаторов и откупщиков)[153]153
  О Хмельницком и еврейско-украинских контактах см.: Joel Raba. Remembrance and Denial: The Fate of the Jews in the Wars of the Polish Commonwealth during the Mid-Seventeenth Century as Shown in Contemporary Writings and Historical Research. Boulder, Colo.: East European Monographs, 1995; Frank Sysyn. The Jewish Massacres in the Historiography of the Khmelnytsky Uprising: A Review Article // Journal of Ukrainian Studies 23, № 1 (Summer 1998): 83–89. Cm. также: Peter J. Potichnyj and Howard Aster, eds. Ukrainian-Jewish Relations in Historical Perspective. Edmonton: Canadian Institute of Ukrainian Studies, 1988, в особенности статьи: Jaroslaw Pelenski, Frank Sysyn, Israel Bartal, и George Grabowicz; а также Zenon E. Kohut. The Image of Jews in Ukraine’s Intellectual Tradition: The Role of Istoriia Rusov, in Zvi Gitelman et al., eds. Cultures and Nations of Central and Eastern Europe: Essays in Honor of Roman Szporluk. Cambridge, MA: Ukrainian Research Institute, 2000, 343–353. Я благодарен Фрэнку Сысину и Роману Коропецкому за помощь в вопросах, связанных с историей Украины.


[Закрыть].

Еврейские и нееврейские обитатели черты оседлости имели сходные взгляды на то, что их разделяет. Подобно всем меркурианцам и аполлонийцам, они видели друг в друге универсальные, взаимодополняющие оппозиции: душа и тело, ум и сердце, внешнее и внутреннее, кочевое и оседлое. По словам Марка Зборовского и Элизабет Герцог (чье описание основано на опросах бывших жителей местечек),

ребенок, росший в местечке, усваивал определенный набор противопоставлений и воспринимал одни типы поведения как характерные для евреев, а другие (противоположные им) как гойские. От евреев он ожидал уважения к уму, чувства меры, преклонения перед духовными ценностями, рациональной, целенаправленной деятельности, “прекрасной” семейной жизни. В гоях он видел противоположность всему перечисленному: преобладание телесного начала, излишеств, слепого инстинкта, половой распущенности и грубой силы. Первый перечень ассоциировался с евреями, второй – с гоями[154]154
  Zborowski and Herzog, Life Is with People, 152.


[Закрыть].

При взгляде с противоположной стороны перечни выглядели так же, но оценивались иначе. Ум, умеренность, ученость, рационализм и преданность семье (а также успехи по части предпринимательства) выглядели как лукавство, трусость, крючкотворство, зазнайство, клановость и жадность, а преобладание телесного начала, излишеств, инстинкта, распущенности и силы – как подлинность, искренность, душевность, щедрость и воинская доблесть. Эти оппозиции основывались на реальных различиях экономических ролей и культурных ценностей, подкреплялись новыми мифологиями (марксисты и разного рода националисты творчески использовали их, не подвергая существенному пересмотру) и воспроизводились повседневно, ритуально и иногда сознательно в личных контактах, молитвах, жестах и анекдотах.

Все нееврейские слова, обозначавшие еврея, были более или менее уничижительными и часто уменьшительными, ассоциировались с конкретными определениями (“хитрый”, “пархатый”) и продуктивно использовались для создания новых форм (таких как русское “жидиться”). Евреи были не менее пренебрежительны, но, как все меркурианцы, в большей степени озабочены осквернением – лингвистическим, диетическим и половым. “Гой”, “шейгец” (молодой гой) и “шикса” (гойская [т. е. “нечистая”] женщина) были не единственными уничижительными терминами (также использовавшимися для обозначения глупых или неотесанных евреев); большая часть разговорного словаря идиша, связанная с “гоями”, была потаенной и иносказательной. Согласно Гиршу Абрамовичу, литовские евреи прибегали к особому коду, когда говорили о своих нееврейских соседях: “Они называли их шерец и шроце (пресмыкающиеся); слово швестер (сестра) превращалось в швестерло; фотер (отец) – в фотерло; мутер (мать) – в мутерло и так далее. Хасене (свадьба) превращалось в хасерло; гешторбн (покойник) – гефалн (павший); гебойрн (рожденный) – гефламт (вспыхнувший)”. По словам М. С. Альтмана, когда речь шла о еде, питье и сне, евреи его местечка применяли к гоям слова, которые обычно использовались по отношению к животным. Город Белая Церковь был известен как Шварце Туме (“Черная Нечисть”); туме было распространенным словом для обозначения нееврейского дома молитвы[155]155
  Abramowicz, Profiles of a Lost World, 66, 345; M. C. Альтман. Автобиографическая проза М. С. Альтмана // Минувшее 10 (1990): 208.


[Закрыть].

Причиной было ритуальное табуирование (и, возможно, секретность): слова, относящиеся к гоям и их вере, были так же нечисты и потенциально опасны, как сами гои. (Те же приемы, в том числе шифрованные кальки для географических названий, широко используются в языках пара-романи[156]156
  См гл. 1. Относительно замаскированных географических названий см. в особенности: Bakker. Notes on the Genesis of Calô and Other Iberian Para-Romani Varieties, in Romani in Contact: The History, Structure and Sociology of a Language, ed. Yaron Matras. Amsterdam: John Benjamins Publishing Company, 1995, 133; Hancock, The Social and Linguistic Development, 28.


[Закрыть].) Бабушка М. С. Альтмана называла Христа “не иначе как «мамзер» – незаконнорожденный. А когда однажды на улицах Уллы был крестный ход и носили кресты и иконы, бабушка спешно накрыла меня платком: «Чтоб твои светлые глаза не видели эту нечисть»”[157]157
  Альтман, Автобиографическая проза, 213.


[Закрыть].

Были, разумеется, и другие причины избегать христианских процессий. В Снятине, родном местечке Иоахима Шенфельда в Восточной Галиции,

когда священник отправлялся соборовать умирающего христианина, евреи, едва заслышав звон колокольца в руках сопровождавшего его дьякона, быстро покидали улицы и запирались по домам и лавкам, чтобы христиане, опускавшиеся перед проходящим священником на колени, не обвинили их в не приличествующем такому моменту поведении – все преклоняют колени, а евреи остаются стоять. Этого вполне могло хватить для возбуждения антиеврейских беспорядков. То же происходило, когда, например, в праздник Тела Христова по улицам совершалось шествие с иконами и хоругвями. Ни один еврей не смел показаться на улице, потому что иначе его могли обвинить в осквернении святыни[158]158
  Schoenfeld, Jewish Life in Galicia, 12.


[Закрыть].

Евреи предохранялись от нечистоты при помощи сверхъестественных сил и “умных еврейских голов”; их аполлонийские соседи предпочитали физическую расправу. Насилие было неотъемлемой частью еврейско-крестьянских отношений: редко смертельное, оно постоянно присутствовало как возможность и воспоминание, как существенный элемент крестьянской мужественности и еврейской жертвенности. В Снятине

еврейские мальчики никогда не решались показываться на христианской улице – даже в сопровождении взрослых. Мальчики-христиане издевались над ними, кричали обидные слова, кидались камнями и натравливали на них собак. Те же мальчишки, просто смеха ради, загоняли на еврейские улицы свиней и швыряли навоз в открытые окна еврейских домов[159]159
  Там же, 13.


[Закрыть].

В Узлянах, неподалеку от Минска, “наиболее невинным из грозивших евреям зол было развлечение мальчишек: на Пасху они разбивали крутые крашеные яички, ударяя ими по зубам попадавшихся на улице еврейских мальчишек и девчонок”. Церковные праздники, ярмарочные дни, свадьбы и проводы рекрутов в армию были законными поводами для пьянства и драк, а если поблизости оказывались евреи, то и для нападений на них и их имущество. Превосходство “широкой души” над “еврейчиком” выражалось в насилии – точно так же, как превосходство “еврейской головы” над “глупым Иваном” проявлялось в процессе торга и конкуренции. Подобно всем меркурианцам и аполлонийцам, евреи черты оседлости и их соседи-крестьяне нуждались друг в друге, жили бок о бок друг с другом, боялись и презирали друг друга и никогда не переставали верить в собственное превосходство: евреи – побеждая крестьян в сражении умов и хвастаясь этим в своем кругу; крестьяне – избивая евреев за их еврейство и похваляясь перед всем честным народом.

Однако по большей части – пока сохранялось традиционное разделение труда – евреи и их соседи жили как “два одиночества”. Иван редко помышлял об Ицике Мейере – когда не напивался и не оплакивал свою загубленную жизнь. Для Ицика Мейера размышления об Иване были частью его работы, неизбежной составляющей мирской части недели[160]160
  Howard Aster and Peter J. Potichnyj. Jewish Ukrainian Relations: Two Soli tides. Oakville, Ont.: Mosaic Press, 1983. Цитата о крашеных яйцах взята из книги Феликса Розинера “Серебряная цепочка: Семь поколений одной семьи” (Тель-Авив: Библиотека Алия, 1983), 59.


[Закрыть].

* * *

В Российской империи не было способа определить степень правовой дискриминации, потому что не существовало общего стандарта, применимого ко всем подданным. Все, за исключением главы государства, принадлежали к группам, подвергавшимся тем или иным видам дискриминации. В России не было ни взаимозаменяемых граждан, ни единых законов, ни неотъемлемых прав. Вместо этого существовали сословия с особыми привилегиями, обязанностями и местными разновидностями, религии (включая ислам, ламаизм и обширный набор “язычников”), регулируемые отдельными установлениями, территориальные единицы (от Финляндии до Туркестана) с различным административным статусом и бесчисленные народности (“степные кочевники”, “бродячие инородцы”, “поляки”) со специальными льготами и ограничениями. Все были более или менее неравными, но в отсутствие единой правовой меры общая классификация по принципу неравенства не представлялась возможной. На евреев налагалось больше ограничений, чем на православных членов их сословий (в основном купцов и мещан), но любая попытка сравнить их положение со статусом казанских купцов, киргизских пастухов, “беспоповских” старообрядцев или крестьянского большинства Российской империи осмысленна лишь применительно к определенным привилегиям и ограничениям. “Тюрьма народов” была так же велика, как царские владения.

Среди царских подданных имелись разные меркурианские группы, от различных цыганских сообществ (представленных как в “богемной” сфере, так и в традиционных кузнечных и нищенских занятиях) до узкоспециализированных торговых посредников (несториан, караимов, бухарцев), российских пуритан-староверов (многочисленных среди богатейших промышленников и банкиров) и таких гигантов левантийской торговли, как греки (игравшие активную роль в черноморской коммерции, особенно в экспорте зерна) и армяне (доминировавшие в экономике Кавказа и некоторых регионов Юга России).

Но, разумеется, самыми главными меркурианцами Российской империи были немцы, которые со времен Петра Великого играли ключевую роль в имперской бюрократии, экономике и профессиональной жизни (подобно грекам-фанариотам и армянам в Османской империи). Опираясь на этническую и религиозную автономию, высокий уровень грамотности, сильные общинные институты, чувство культурного превосходства, международные родственные связи и специально культивируемые технические и лингвистические навыки, немцы были лицом (настоящим, из плоти и крови) бесконечной российской модернизации. Пропорциональное представительство балтийских немцев в университетах было наивысшим в Европе (около 300 на 100 000 населения в одном только Дерптском университете в 1830 году); среди выпускников Царскосельского лицея и Императорского училища правоведения немцы составляли примерно 38 %. С конца XVIII до начала XX века на долю немцев приходилось от 18 до 33 % высшего чиновничества, в первую очередь при императорском дворе, в офицерском корпусе, на дипломатической службе, в полиции и в провинциальной администрации (включая многие вновь присоединенные территории). Согласно Джону А. Армстронгу, в XIX веке немцы “ведали примерно половиной всех внешних сношений империи. Не менее показателен и тот факт, что даже в 1915 году (в пору антигерманизма Первой мировой войны) 16 из 53 высших чиновников Мининдела носили немецкие фамилии”. Как один из них писал в 1870 году, “мы внимательно следили за успехами российской политики в Европе, ибо почти все наши посланники в самых важных странах были дипломатами, с которыми мы были на «ты»”. В Санкт-Петербурге в 1869 году 20 % всех чиновников Департамента полиции Министерства внутренних дел числились немцами. В 1880-е годы российские немцы (1,4 % населения) занимали 62 % высших постов в министерствах почт и коммерции и 46 % в Военном министерстве. Многие из тех, кто сами не были членами элиты, служили российской землевладельческой аристократии в качестве учителей, экономов и финансистов. Роль немца-управляющего среднерусским поместьем мало чем отличалась от роли еврея-арендатора в черте оседлости[161]161
  John A. Armstrong. Mobilized Diaspora in Tsarist Russia: The Case of the Baltic Germans, in Jeremy R. Azrael, ed. Soviet Nationality Policies and Practices. New York: Praeger, 1978, 63–104, esp. 69, 75, 99 n. 16, цитата взята со с. 88; Н. В. Юхнева. Этнический состав и этносоциальная структура населения Петербурга: вторая половина XIX – начало XX века. Л.: Наука, 1984, 73; Ingeborg Fleischhauer. “The Germans” Role in Tsarist Russia: A Reappraisal, in Ingeborg Fleischhauer and Benjamin Pinkus, eds. Soviet Germans: Past and Present. London: Hurst and Company, 1986, 18. См. также: John A. Armstrong. Socializing for Modernization in a Multiethnic Elite, in Gregory Guroff and Fred V. Carstensen, eds. Entrepreneurship in Imperial Russia and the Soviet Union. Princeton: Princeton University Press, 1983, 84–103.


[Закрыть].

Не все преторианские гвардии – или “имперские мамелюки”, как назвал российских немцев один славянофил, – состоят из меркурианцев, и, разумеется, не все меркурианцы состоят в мамелюках (хотя многие могли бы, поскольку главным требованием к мамелюкам является демонстративная чуждость и внутренняя сплоченность). Меркурианцами не были ни жившие у себя дома остзейские бароны, ни немецкие купцы немецкого города Риги, ни многочисленные немецкие крестьяне, импортированные во внутренние районы России. Очевидно, однако, что “немцы”, знакомые большинству российских горожан, были типичными меркурианскими посредниками и поставщиками услуг: ремесленниками, предпринимателями и профессионалами. В 1869 году 21 % всех немцев Санкт-Петербурга были заняты в металлообработке, 14 % работали часовщиками, ювелирами и другими квалифицированными ремесленниками; а 10–11 % – булочниками, портными и сапожниками. В том же году на долю немцев (составлявших около 6,8 % населения Санкт-Петербурга) приходилось 37 % часовщиков, 25 % булочников, 24 % владельцев текстильных фабрик, 23 % владельцев предприятий по обработке металлов, 37,8 % администраторов крупных предприятий, 30,8 % инженеров, 34,3 % врачей, 24,5 % школьных учителей, 29 % воспитателей и гувернеров. Немки составляли до 20,3 % “среднего медицинского персонала” (акушерки, сестры милосердия, хозяйки и работницы аптек), 26,5 % школьных учительниц, 23,8 % классных дам и гувернанток и 38,7 % учительниц музыки и пения. В 1905-м на долю немецких подданных русского царя приходилось 15,4 % корпоративных управляющих Москвы, 16,1 % – Варшавы, 21,9 % – Одессы, 47,1 % – Лодзи и 61,9 % – Риги. В 1900-м по империи в целом российские немцы (1,4 % населения) составляли до 20,1 % основателей компаний и 19,3 % их управляющих (самые высокие относительные показатели среди всех этнических групп). Важнейшие научные учреждения (включая Академию наук) и профессиональные ассоциации России изначально комплектовались немцами и – до середины XIX века, а иногда и позже – пользовались немецким языком в качестве основного[162]162
  Юхнева, Этнический состав, 184, 56–79; Thomas С. Owen. Russian Corporate Capitalism from Peter the Great to Perestroika. Oxford: Oxford University Press, 1995, 187–188.


[Закрыть].

Функциональные меркурианцы, естественно, стали символическими антагонистами. В то время как русский фольклор предпочитает вспоминать сражения со степными кочевниками (“татарами”), главными чужаками высокой культуры XIX века были, безусловно, немцы: не те, что жили в Германии и производили тексты, вещи и песни, которые следовало усвоить и превзойти, а свои, внутренние чужеземцы, которые служили России и отдельно взятым русским как портные, ученые, учителя, врачи, гробовщики и губернаторы и которые играли, mutatis mutandis, роль головы при русском сердце, разума при русской душе, сознательности при русской стихийности. Они олицетворяли расчетливость, распорядительность и дисциплину, чистоплотность, брезгливость и трезвость, бесцеремонность, бестактность и энергичность, сентиментальность, семейственность и отсутствие мужественности (или мужественность, нелепо преувеличенную). Они были полномочными послами современности, “homines rationalistici artificiales”, которых, в зависимости от обстоятельств, следовало опасаться, уважать или высмеивать. В двух плодотворнейших противопоставлениях русской культуры сонный Кутузов восстанавливает истинный “мир”, игнорируя военную эрудицию своих немецких советников, а спящий Обломов сохраняет ложный мир, уступая любовь своей жизни (и в конечном счете саму жизнь) жизнерадостно трудолюбивому Штольцу. Кутузов с Обломовым и Штольц с немецкими генералами – одни и те же люди. Ни те ни другие (ни “русские”, ни “немцы”) не могут существовать без своего зеркального отражения. Современное российское государство и русская национальная мифология XIX века были построены на этом противопоставлении и неизменно обсуждались в его терминах. Как бы странно это ни звучало в свете того, что произошло в XX веке, немцы были, по роду их занятий и символическому значению, евреями Центральной России (а также значительной части Восточной Европы). Или, вернее, русские немцы были для России тем, чем немецкие евреи были для Германии, – только в гораздо большей степени. Немецкие меркурианцы сыграли такую важную роль в формировании русского культурного самовосприятия, что и их существование, и их внезапное и полное исчезновение воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Отсутствие меркурианцев представляется столь же естественным и постоянным, сколь искусственным и временным кажется их присутствие[163]163
  До сих пор не существует ни одной русской книги об образе немца в русской культуре; из недавних статей см.: А. В. Жукова, Н. Н. Мазур, А. М. Песков, “Немецкие типажи русской беллетристики (конец 1820-х – начало 1840-х гг.)”, Новое литературное обозрение 34 (1998): 37–54. По-немецки см.: Dieter Boden. Die Deutschen in der russischen und der sowjetischen Literatur: Traum und Alptraum. Münich-Vienna: Günter Olzog, 1982 и Maximiliane Müntjes. Beiträge zum Bild des Deutschen in der russischen Literatur von Katharine bis auf Alexander II. Meisenheim am Gian: Verlag Anton Hain, 1971. Я благодарен Даниэле Рицци за интересные беседы на эту тему.


[Закрыть].