Текст книги "Алкоголизм – не приговор. Выход есть. Я счастлив, что я бросил пить"

По приезде в Сочи я снял комнату на территории санатория имени Дзержинского, где мы с женой часто отдыхали, купил ящик водки, чтобы не ходить туда-сюда, и целую неделю (я эту неделю просто не помню) пил и спал, пил и спал, покуда не закончилась вся водка.

Когда она закончилась, нужно было что-то решать: денег ни копейки, все пропито, делать нечего. И я решил, что у меня выхода другого нет: ну, думаю, хорошо, постираю вот эту рубашку, у меня была фирменная какая-то рубашка, пойду на рынок, продам ее, куплю последнюю бутылку водки, выпью и утоплюсь. И когда я шел на рынок продавать эту свою рубашку, мне повстречался мой сотрудник с работы, который вцепился мне в руку и сказал: «Ты не представляешь, весь СССР на ногах и тебя ищут, объявлен всесоюзный розыск, потому что пропал офицер КГБ после переговоров с начальником разведки» – и так далее. Он говорит: «Только никуда не уходи». Я говорю: «Купи мне бутылку портвейна, я буду на месте». Он тут же добежал до ближайшего киоска, купил бутылку портвейна, и я из горла ее выпил. За это время позвонили в местный отдел КГБ, и буквально через пятнадцать минут подъехала машина. Из нее вывалились четыре мордоворота и, как они мне потом рассказывали, «увидели юношу, худенького, стройного, мы-то думали, что придется вязать и заталкивать в машину какого-то громилу, а тут стоит совершенно доброжелательно настроенный молодой человек, даже не сказать, что капитан, в такой симпатичной рубашечке, в джинсиках, с дипломатиком». Мы замечательно приехали в аэропорт, и ближайшим же рейсом меня отправили в Москву.

Встречать меня в аэропорту приехал врач с нашей работы, и, когда мы с ним ехали в машине из Внукова, я говорил: как, мол, неловко получилось, стыдно, и что завтра я буду говорить начальнику? «Ничего, ничего, – успокаивал он, – все будет нормально, только в одно место заедем». И вдруг, к своему удивлению, я обнаружил, что мы подъезжаем к пятнадцатой психиатрической больнице. Меня поместили в специализированное отделение для сотрудников КГБ, которые страдают алкоголизмом. Оказывается, в пятнадцатой психиатрической больнице на Каширке есть специализированное отделение для кагэбэшников, где лежат люди не только с психическим расстройством, но в том числе и страдающие таким тяжелым заболеванием, как алкоголизм. И вот, собственно говоря, с этого начинается некий другой этап моей жизни.

Я пролежал там полтора месяца, и выписали меня с диагнозом «хронический алкоголизм, осложненный ситуативным неврозом». Ситуативный невроз – это вроде той ситуации, в которой я оказался, стрессовой. «Хронический алкоголизм второй стадии» – вот диагноз, который мне поставили врачи в этой больнице.

Естественно, когда я вышел, меня вызвал вот тот самый генерал и сказал: «Ты сам понимаешь, одно дело – строгий выговор, и другое – хронический алкоголизм. У тебя два пути: остаешься работать, но на карьере ставишь крест окончательно, то есть ни о каких званиях, ни о чем не мечтай. Будешь спокойно доживать срок, сколько тебе еще осталось до пенсии, десять – пятнадцать лет, где-то бумажки перебирать. Или другой выход, который мы тебе рекомендуем, – ты подаешь рапорт об увольнении по семейным обстоятельствам. И мы, без всякого упоминания о твоем диагнозе, тебя комиссуем в связи с семейными обстоятельствами. Учитывая твои многочисленные заслуги, – а у меня были многочисленные подарки, грамота от Андропова, часов именных три или четыре пары, – тебе предлагают такой вариант. Был бы другой человек, его бы просто выкинули без лишних слов». Естественно, как человек, который к тому времени пропил еще не все мозги, я выбрал именно этот вариант. Так в восемьдесят пятом году я свою службу в КГБ закончил.

Закончился очень важный этап в моей жизни, потому что эти десять лет – это практически те годы, когда сформировался мой алкоголизм. На моем примере можно проследить, как он развивался: постепенно, от каждодневных, казалось бы безобидных, выпивок к хроническому алкоголизму. У алкоголиков эти выпивки приводят к тому, что рано или поздно переступается некая черта и происходят необратимые изменения в обмене веществ, когда не пить он не может.

– Могло это быть оттого, что подсознательно вы хотели все-таки уйти оттуда? Структуру я имею в виду.

– Если вы вспомните, в то время работа в КГБ была очень престижна. Во-первых, я ничего другого делать не мог. Мечтать о том, чтобы уйти? Да у меня даже мысли такой не было, потому что вся моя карьера до самого последнего дня была очень, очень успешной. Я уже к тому времени в свои двадцать семь лет работал на полковничьей должности, должности – о которой мечтали сорокалетние мужики, работавшие со мной рядом за соседним столом, мне все в этом смысле очень завидовали!

– Может быть, в вас сидело какое-то противление самой системе?

– Не хочу задним числом причислять себя ни к диссидентам, ни к антисоветчикам. Я искренне во все это верил, я считал, что именно так и должно быть, что я лишился очень престижной работы, что все, что делали мы, делали правильно, и система делала правильно. Другое дело, помните изумительный фильм Рязанова «Небеса обетованные»? Там сестра-хозяйка – ее играет Волкова, – которая всю жизнь работала при первых секретарях, в одной из последних сцен говорит: «Я же не знала, как они живут». Потому что она жила в некоем изолированном мире, она думала, что все едят красную икру, что все ездят на машинах. И я так десять лет думал, что все каждый год ездят в санаторий Дзержинского, что все получают зарплату четыреста пятьдесят три рубля – у меня по тем временам была такая зарплата, – что все живут в двухкомнатной кооперативной квартире, что у всех дочка ходит в детский сад, привилегированный, что у всех жены не работают, как у меня, и так далее, и так далее. И только потом, когда я второй раз женился, когда начал другую жизнь и мы сошлись с женщиной, которая работала простым врачом на скорой помощи, я вдруг увидел, что, оказывается, на десять рублей можно жить целую неделю; что не хватает до получки трех рублей – и ты бежишь у соседки перехватываешь; что девочке нужно купить колготки, а колготки купить не на что; я увидел, что вокруг куча разведенных женщин, которые в одиночку воспитывают детей. Прежде я этого не видел, не знал и поэтому сейчас, задним числом, говорить, что это был некий протест, я не могу.

– А может, не общественная, а армейская система, дисциплина, четкость, «с девяти до шести», «приказы не обсуждаются», была неприемлема для вас как гуманитария?

– В Первом управлении, в отличие от некоторых других подразделений, того же, скажем, Третьего управления (говорю по тем временам, не знаю, как сейчас устроено организационно) или, скажем, погранвойск, которые носили форму, мы с самого первого дня носили только гражданскую одежду. Я на фотографиях в военной форме, только когда у меня менялось очередное звание. Была такая фотомастерская на Ленинском проспекте. Ты туда приезжал, тебе давали дежурный китель, дежурную рубашку, прикладывали погоны, тут же ее снимали и давали другому. Мы за форму получали денежную компенсацию. Такой строгой дисциплины, как в армии, у нас не было никогда. У меня был начальник, полковник, просто отец родной. Тот, что стучал ко мне «про выпить-закусить». Он так меня и называл: «Сынок».

Была некая дисциплина подчинения, но она для меня казалась нормальной, когда, скажем, есть вышестоящий руководитель, генерал, есть заместитель по тем делам, по этим – все со званиями, но все ходили в гражданской одежде. То, что работать надо с девяти до шести, так вспомните всю страну, мы все работали с девяти до шести. В смысле организации, дисциплины, порядка и вообще навыков работы мне все дала только школа работы в КГБ. И в этом смысле я абсолютно согласен со словами Путина, который в свое время произнес, что бывших разведчиков, бывших кагэбистов не бывает.

Сейчас меня спрашивают: «Как ты так можешь работать, у тебя на столе всегда порядок, у тебя все так структурировано?» Я говорю: «Меня так научили, я по-другому не умею». Когда молодые мальчишки, ровесники меня тогдашнего, года по двадцать два – двадцать четыре, приходят и не могут составить ни письма, ни бумаги… О грамотности вообще речь не идет, это отдельная песня, я уж не говорю там на испанском, английском языке – на русском языке не умеют написать! Я помню прекрасно, как первый документ, рапорт, который я написал, когда только-только пришел в КГБ, – на каком-то листочке, от руки! – начальник на моих глазах порвал и выбросил вон: «Не смей больше, это документ, с документами надо работать так». И он научил меня, как надо работать с документами.

Поэтому та школа по своей организации и дисциплине была для меня очень органичной. Кроме того, независимо от КГБ я сам по себе человек очень организованный, дисциплинированный и внутренне структурированный. Поэтому сейчас на работе некоторые меня занудой считают. Но в конце концов я оказываюсь прав. Ведь иной раз подходишь к сотруднику, у него на столе все навалено. Я говорю: «Значит, у тебя и в голове так, если ты не можешь найти того, что нужно!» У меня: какой нужен документ? Тут же – пожалуйста! Другой? Пожалуйста! А он полчаса ищет, как говорится, тут хлеб заворачивал, тут рыбу ели, тут – это не читать. Поэтому я могу сказать, что опыт работы в КГБ мне пошел в плюс. И вот после происшедшего начался такой период, когда я вышел уже в совершенно другую жизнь, передо мной встала дилемма, куда идти работать.

– А как в той больнице, где вам полтора месяца все же пришлось отлежать, как там лечат, что они делают?

– Мне ставили какие-то капельницы, применяли общеукрепляющее лечение… Но, как я потом понял, смысл моего нахождения заключался в том, чтобы понаблюдать меня и составить некий анамнез: до какой степени дошел мой алкоголизм. Когда с тобой поговорили пару раз, наркологу не составляет абсолютно никакого труда по каким-то случаям сложить некую картину. Поэтому смысл моего нахождения там был не в том, чтобы меня лечить, а чтобы поставить диагноз и с этим диагнозом меня выписать, «а там уже делайте с ним что хотите». Лечение же, вернее, мои многочисленные лечения в больницах начались как раз на следующем этапе, то есть с восемьдесят пятого почти по девяностый год. Когда я ушел из КГБ, я пошел работать в таможню. Мне казалось, что там была некая романтика, связь с заграницей, само нахождение в Шереметьеве, самолеты – мне это очень нравилось. Но и в таможне я проработал недолго, всего лишь полгода, потому что погорел на том, на чем горели все рядовые пьющие люди, – у меня уже не было красного удостоверения, – я просто банально попал в вытрезвитель. В те времена из вытрезвителя обязательно сообщали на работу. Однажды я стоял, проверял багаж у кого-то, подходит начальник и говорит: «Тебя вызывает начальник таможни. А чего это он тебя вдруг вызывает?» Он спросил удивленно, а я это воспринял со страхом – я знал, почему меня вызывают. Прихожу, и начальник показывает мне письмо, что, собственно говоря, для меня не было неожиданностью. Он предложил только один вариант – увольнение: «Мы вас уволим задним числом, до того, как вы попали в вытрезвитель, чтобы вы не бросали тень на нашу доблестную таможню». Таким образом, спустя полгода я оказался на улице.

И если, скажем, после ухода из КГБ я мог выбрать какую-то более или менее престижную работу, то тут я понял, что мне выбирать особо не приходится. И мне уже было совершенно все равно. Это был конец восемьдесят пятого года, если вы помните, это был очень жестокий режим относительно алкогольных напитков, уже был «сухой закон» Горбачева, когда магазины все работали только ограниченно, водки было не купить и так далее. Я подумал, что человек, у которого два высших образования, который закончил службу в звании капитана КГБ, у которого была семья, приличная история и все прочее, что самое подходящее место для такого человека – это пойти в дворники. И я пошел работать дворником. Мне казалось, что тут-то я уж смогу пить сколько хочу, здесь меня никто контролировать не может и никогда в жизни не уволит.

– Еще в котельную можно….

– Про котельную я как-то не подумал… А дворник – утром снег уберу, двор подмету, хочу – выпиваю, хочу – не выпиваю. Домой прихожу, что хочу, то и делаю, сам себе хозяин. Шел конец восемьдесят пятого, наступал восемьдесят шестой, начиналась перестройка. К тому времени я уже положил партбилет на стол. Я перестал платить взносы, и ко мне приехал первый секретарь райкома партии, домой. И когда я сказал: «Идите вы со своей партией куда подальше», тут же стоял на кухне отец. Он возмутился: «Как ты смеешь нашу партию!..» – и так далее, и так далее… Я настолько разозлился, настолько мне хотелось выпить, что снял с себя кроссовки, запустил ими в стекло на кухне и убежал из дома.

Таким образом, мои отношения с КПСС закончились еще в восемьдесят пятом году. Так что я был к тому времени совершенно свободным человеком. Дворник – вот где мне самое место, где я просто замечательно себя буду чувствовать, а если взять два участка, то, значит, и зарплата будет сто сорок рублей, это же вообще бешеные деньги! Когда я вышел из больницы, после КГБ, и вернулся домой, первое, что я увидел, – а жили мы у жены, родители умерли, оставили нам двухкомнатную квартиру, – так вот, первое, что я увидел, – это чужие мужские тапочки. Она сказала, мол, ты пил-гулял все эти годы, я столько за тебя боролась, все безуспешно, а теперь все, давай расставаться, я встретила и полюбила другого человека, извини, есть такой Петя, он директор овощного магазина, а ты теперь никто. Ты раньше был переводчиком в КГБ, у тебя была перспектива поехать за границу, а теперь все это закончилось, и зачем мне с тобой жить? И подала на развод.

Я оставался один недолго, буквально через два или три месяца я сошелся с одной своей приятельницей и переехал к ней жить.

– А Пете морду набить?

– Я не так воспитан, и я очень переживал. Но потом встреча с Натальей, которая работала врачом на «скорой помощи», все это нивелировала и как-то…

– Она, наверное, как врач, все понимала?

– Вы знаете, она не понимала! Потому что, когда я пришел, я был трезвый и два или три месяца не пил. А потом у меня начались уже не выпивки, потому что просто выпить я не мог, да и она этого не поощряла, у меня начинались запои. Мы с ней прожили пять лет, с восемьдесят пятого по девяностый, и вся наша жизнь была разделена так: три-четыре месяца я не пью, все нормально, все хорошо, и у нас с ней отношения замечательные. Потом у меня начинается запой, я укладываюсь в больницу на три-четыре месяца, она ко мне не ходит, никто меня не навещает, я лечусь.

И вот начались мои скитания по этим наркологическим больницам. Я как-то тут сел и подсчитал, что с восемьдесят пятого по девяностый год я четырнадцать раз находился в психиатрических больницах. Из них три раза «на ЗИЛе».

Была такая семнадцатая больница при ЗИЛе, где лечили принудительно в течение шести месяцев. То есть меня туда определяли на шесть месяцев, и полгода я работал и жил на ЗИЛе. При больнице было общежитие, оно считалось как больница, и, чтобы людей не просто кормить, а они бы в носу ковыряли, мы работали на ЗИЛе бесплатно. Смену отработал – тебя вечером в это отделение на ключ запрут, проверят на алкоголь: выпивши или не выпивши. Если выпил, посадят на такие сильнодействующие препараты, что тебя начинает всего ломать, или сдают в милицию, а милиция тебя определяет на два года в ЛТП. Но поскольку я был дисциплинированный, я понимал: шесть месяцев, хорошо, я буду примерный рабочий, примерный работник. Вот этот палец раздробленный – это я получил, работая на прессе, когда собирал мосты для ЗИЛов. Так что ЗИЛу доблестному я отдал практически полтора года своей жизни, три раза по шесть месяцев.

А остальные разы из этих четырнадцати меня брала под опеку моя приятельница, заведующая отделением все в той же пятнадцатой больнице, только уже другого отделения, не для кагэбэшников, а для простых людей. Я сам к ней обращался. Когда понимал, что запой уже такой, что больше нет сил пить, я звонил ей. Она говорила: «Ну приходи». Мне назначали капельницу на три-четыре дня. В течение недели я приходил в себя, и, поскольку лечение алкоголизма в обязательном порядке продолжалось сорок пять дней, не меньше, то оставшийся месяц с лишним я должен был просто отбыть в этом отделении.

Через четыре-пять дней я выходил из состояния запоя, то есть приходил в норму, и, поскольку я очень хорошо печатаю на машинке, она меня сажала печатать истории болезни пациентов. Мне был выделен кабинет, она говорила: «Сделай мне сегодня к концу дня пять историй болезни, лечение какое, на выписку, ну, кому, ты сам знаешь, что им назначить». Я в этом отделении лежал много раз, всех больных знал, прекрасно знал их истории болезни и сам делал выписки для этих пациентов, назначал им лечение, она только читала: «Вот молодец!» В конце концов, однажды при выписке я попросился к ней в штат: «Давайте я у вас санитаром буду, мне работать где-то надо». Она меня с удовольствием взяла к себе санитаром и всем хвалилась: «У меня санитар со знанием двух иностранных языков, с двумя высшими образованиями!»

И в принципе так продолжалось до осени девяностого года. В девяностом году мы все еще жили с Наташей, и у меня случился очередной запой, который продолжался месяц или полтора. Несколько раз я попадал за это время в вытрезвители, приходилось жить у родителей – поскольку Наташа меня в таком состоянии не принимала. Однажды отец сказал, что, если я еще раз приду пьяный, он вызовет милицию.

– А почему милицию, какие-то скандалы были?

– Вообще, я не скандальный человек, обычно я запирался в своей комнате, и все. А для отца настолько было больно видеть, что вот оттуда, где я был, наверху, куда я докатился: из больниц не вылезаю, не работаю, а если проработаю три-четыре месяца, получу зарплату, тут же ее пропиваю, у меня начинается запой. Видеть больше он это не мог и начинал выяснять со мной отношения. Я, естественно, заводился, начинался скандал, мама рыдала и нас разводила. Я лежал у себя в комнате, он из другой комнаты кричал, чтобы я к холодильнику не подходил, к тому не подходил, к сему… Ночью я украдкой что-то там перекусывал – есть-то хочется! Утром меня всего трясло, мать потихоньку от отца подсовывала три рубля мне под дверь, чтобы я сходил опохмелиться. Я пытался вышмыгнуть из дому, чтобы отец не видел, куда-то сбегать опохмелиться, к вечеру приходил или в лом пьяный, или вообще не приходил.

В один далеко не прекрасный день я так же пришел, и у нас с отцом начался очередной крупный разговор. Короче говоря, помню только одно: я схватил топор и бросился на родителя с топором. И, наверное, случилось бы страшное, если бы они не успели закрыть дверь в свою комнату и не опрокинули шкаф так, что шкаф ее забаррикадировал. И сейчас, когда я приезжаю к родителям, на двери в их комнату до сих пор две зарубки топором. Вот такое было.

Конечно, это было уже пределом для родителей. Наутро я просыпаюсь, в дверях стоит участковый, говорит: «Собирайся, поехали». Он привозит меня в суд, и суд определяет мне два года ЛТП. А ЛТП – это практически тюрьма. Знаете ли вы, что такое ЛТП?

– Название слышала…

– Это был некий такой институт лечения, институт в широком смысле. «Лечебно-трудовой профилакторий», куда алкоголиков, таких как я, когда уже обычные меры лечения, скажем, в наркологических больницах не приводили к результатам, их просто изолировали от общества. На два года. Это практически тюремный режим, но под названием «лечение». В принципе это тот же самый ЗИЛ, но если ЗИЛ – это ты вроде на воле. Если хорошо себя ведешь, тебе даже по субботам разрешают домой съездить, но все равно ты живешь под замком и в условиях стационара. А здесь два года в тюремной зоне. На Вилюйской в Москве эта зона…

– У меня сосед по даче – алкоголик, пожилой уже. И вот он рассказывал, что, когда попадал в ЛТП, они там пили каждый день!

– Совершенно верно. Потому что за деньги там можно было купить все. Но самое страшное было другое: если больница – это все-таки больница, хотя там много всякого люда, в том числе и бывших зэков и так далее, то ЛТП – это зона, реально зона. Получилось так, что перед тем, как туда отправиться, мне нужно было обязательно пройти освидетельствование у местного нарколога, который за все эти годы меня прекрасно знал: после моих попаданий в вытрезвитель меня, конечно, быстренько поставили на учет.

– На учет куда?

– На учет в районный наркологический диспансер, тот, который до сих пор существует в каждом районе. Эта нарколог, замечательная женщина, зная прекрасно меня и мою историю, говорит: «Ты понимаешь, что для тебя это конец? Зная тебя как человека, как личность, как, можно сказать, сохранного человека… У многих алкоголиков в результате заболевания происходит распад личности, но у тебя слишком крепкая основа была, фундамент хороший был до того, как этот алкоголизм стал активно развиваться. У тебя была база хорошая, которая не дала тебе разрушиться, и когда ты не пьешь, ты становишься нормальным человеком, образованным, начитанным! ЛТП тебя погубит окончательно». И она меня пожалела, уговорила участкового не отправлять меня в ЛТП и определить на ЗИЛ. Так я оказался в очередной раз на ЗИЛе.

Пролежал я там буквально месяц или два, и вдруг приходит ко мне туда моя сотрудница… А я к тому времени устроился работать. Вернее, мои бывшие друзья по КГБ, а это уже был период полной перестройки, когда все можно было, начали открываться кооперативы различные, помните, восемьдесят седьмой, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый… Они организовали кооператив по продаже палехских шкатулок в Кремле, в Оружейной палате. Через свои связи в КГБ они добились, чтобы там разрешили открыть киоск. И, поскольку я знал два языка, а первые две экскурсии – в десять и в двенадцать часов, – идут только иностранцы, хозяин, мой друг, поставил торговать свою жену Наташу, которую я прекрасно знал по работе в КГБ (она преподавала русский язык иностранцам), и меня, чтобы я иностранцев привлекал. И у нас настолько хорошо пошла работа, иностранцы эти шкатулки хватали как бешеные, пригодились мои способности не только языковые, но и чисто коммуникативные: рассказать что-то, привлечь к себе человека. Скажем, какая-нибудь иностранная бабулька стоит и спрашивает: «А что это там за аленький цветочек?» Я начинаю выдумывать какую-то сказку, мол, если молодой человек найдет эту девушку, этот папоротник… Причем выдумываю все экспромтом. Девчонки, которые стояли в соседних киосках, просто за животы хватались, потому что каждый раз истории были новые, бабульки-американки стояли разинув рот, скупали по десять штук этих шкатулок. И я стал очень хорошо зарабатывать. В конце дня мы делили выручку, но все деньги, которые зарабатывал, я тут же шел и пропивал.

Так вот, эта сотрудница, которая со мной работала, пришла ко мне в больницу и говорит: «Ты понимаешь, что дело стоит, без тебя нулевая выручка, давай что-то делать! Я тут узнала, что в Москве открывается какой-то советско-американский центр и в нем лечат по какой-то американской системе «двенадцать шагов». Давай попробуй туда, ведь ты уж лечился-перелечился, «торпеду» делали, чего тебе только не вшивали, и все без толку».

– И «торпеду»?!

– И «торпеду» вшивали, конечно. И каждый раз я писал себе, как я их называл, смертные приговоры. Знаете, наверное, когда вводят препарат «торпеду», в случае принятия спиртосодержащих препаратов может наступить смерть, и я писал расписку, что знаю, согласен, и с этой распиской ходил. Но как алкоголик, – почему болезнь сильнее алкоголика, – могу сказать, исходя из собственного опыта: наступает такой момент, когда ты понимаешь, что умрешь – и все равно покупаешь бутылку водки.

Помню, я подошел к воротам двадцать четвертой больницы, к приемному отделению, там, за Пушкинской площадью, на Петровском бульваре, и думаю: вот выпью, а там будь что будет. Будет плохо – позвоню в приемное отделение, чтобы они меня тут же реанимировали. Выпил – ничего, даже очень хорошо. И тогда я понял, что это туфта, все эти «торпеды». После этого мне их кололи, я спокойно расписывался, потому что понимал: утром мне вколют «торпеду», выпишут из больницы, а вечером я опять напьюсь.

Были такие случаи, что мы с отцом ездили кодироваться. Врач меня закодировал, что-то там такое поделал, и мы с отцом, как сейчас помню, едем на метро, проезжаем мимо площади Свердлова. Я говорю: «Пап, ты знаешь, мне нужно заехать на работу, у меня там документы лежат в Оружейной палате». Он говорит: «Ну давай, только сразу потом домой приезжай». Я еду на работу, занимаю пятнадцать рублей на бутылку коньяка и приезжаю к вечеру того же дня, когда меня закодировали, в совершенно невменяемом состоянии. Это о том, как работают традиционные методы лечения.

– Неужели даже на несколько дней не действовало?

– Даже на несколько часов… Так вот, эта моя сотрудница говорит: «Если хочешь, давай тебя определим в этот центр». А я себя в этой больнице настолько уже некомфортно ощущал! «Ну давай», – говорю.

И мы с отцом приехали в центр «Рекавери». Он находился на Академической и к тому времени еще даже не открылся. Открылся он официально двенадцатого ноября девяностого года, а меня положили четвертого ноября, за неделю до открытия. Я был пациентом номер три.

– А там что, укладывают, как в больницу?

– Срок лечения для алкоголиков был определен в двадцать восемь дней. Стационарно. Там нужно было находиться в течение двадцати восьми дней – это для алкоголиков, которые лечатся по программе «двенадцать шагов». Как я сказал, я был пациентом номер три этого центра, и они, еще даже не набрав полностью пациентов, начали с нами работать.

Я хочу рассказать еще об одном моменте, вспоминая который мне до сих пор очень трудно сдержать свои эмоции. Это – как некое такое мое обращение к алкоголикам. Потому что алкоголик, когда пьет, думает, что весь мир – друзья и те, с кем он пьет, – это лучшие друзья, которые в любой момент придут на помощь. Так вот, по себе могу сказать, что в этой ситуации, когда ты оказываешься без денег, без работы, практически раздетым и так далее, ты становишься ненужным никому абсолютно. Ни своим близким друзьям так называемым, то есть это не друзья, это всего лишь собутыльники. Ты остаешься один на один с собой, и единственные люди, которые тебя не предают и верят в тебя до последнего, – это родители. С женами у меня не сложилось. Просто по натуре я одиночка.

Когда меня отец привез в этот центр, он рассчитывал на то, что, если по знакомству, а я вроде бы шел по блату, меня положат туда бесплатно. Но когда ему назвали цену в полторы тысячи долларов, а по тем временам это была немыслимая сумма, отец растерялся и говорит: «Вы знаете, я позвоню своей жене». Он позвонил матери, и я слышал, как мать сказала: «Ну что ж, снимем с книжки, что на похороны отложили, может быть, хоть это ему поможет». Я хочу сказать, что мне по сей день тяжело вспоминать тот момент, потому что это тот самый момент, который для меня совершенно четко выявил, как лакмусовая бумажка, что алкоголики остаются одни, и родители – вот единственные люди, которые до конца верят, и верят в то, что эти их дети не плохие, а больные, и готовы хвататься за каждую соломинку, и отдать свои «гробовые», которые были отложены, я знаю, с каким трудом. Вы помните те времена, дефолты всякие. И отец поехал, снял с книжки эти деньги, и так я оказался в этом центре.

С этого началось мое выздоровление в ноябре девяностого года. Последний раз я выпил тридцатого октября девяностого года – нужно помнить свою последнюю рюмку! Четвертого ноября я оказался там, и вот в этом году будет девятнадцать лет, как я не пью, оставаясь при этом алкоголиком.

– А почему это все-таки болезнь, непонятно. Юра говорит, что это расстройство.

– Ну, расстройство, болезнь, расстройство психики, назовите как угодно. Юра говорит как специалист, ему, как профессионалу, виднее. Для меня в данном случае это не принципиально. Мы можем с вами полезть во всякие научные дебри, потому что, когда я открыл свой центр, мне волей-неволей приходилось заниматься самообразованием, читать литературу, проходить специальные тренинги. Но как обыватель я считаю, что для алкоголика это не принципиально. Знаете, вот некоторые задают себе такие вопросы: почему эта болезнь настигла именно меня? Ну почему, скажем, мы два брата-близнеца, я алкоголик, а он нет, за что мне это? Понимаете, для меня сейчас это абсолютно не важно, я просто принимаю это как данность, как то, например, что я маленького роста, что у меня родинка, – я же живу с этим и не спрашиваю, почему у меня не длинные ноги, почему у меня рост не метр девяносто, а метр шестьдесят восемь, ну почему у меня сейчас живот, с которым я борюсь? Я принимаю это как данность, это моя жизнь, это случилось, и случилось это со мной. И без толку задаваться вот этими бессмысленными, на мой взгляд, вопросами.

– Это мне важно, потому и спрашиваю. А наркомания? Болезнь? Моя подруга положила сына-наркомана в такой центр, ему там объяснили, что он неизлечимо болен. Теперь работать не хочет, сидит у матери на шее – болен он! Еще и шантажирует: если-де пойду работать, опять начну!

– В чем разница между наркоманами и алкоголиками – и, в частности, анонимными алкоголиками и анонимными наркоманами, – об этом мы можем отдельно поговорить. Скажем, анонимный наркоман часто ведет себя именно так, как вы говорите, после того даже, как перестал употреблять наркотики и держит себя в так называемой чистоте. А анонимный алкоголик, по-настоящему выздоравливающий, ведет себя по-другому. Он стремится дальше заниматься личностным ростом, искать работу, делать какую-то карьеру.

– В этом тоже разница?

– Я думаю, в этом очень большая разница. Сколько лет вашему юноше?

– Двадцать пять.

– Сколько лет он употреблял?

– Не знаю.

– Если вы спросите, сколько лет он употреблял, то наверняка он ответит, что лет с шестнадцати, с четырнадцати. И вот сравните: помните, мы говорили о фундаменте, который был заложен?

– «Из хорошей семьи», что называется?

– Это важно, но не главное. К двадцати двум годам, когда у меня стал развиваться алкоголизм, у меня была уже очень сильная основа, я имел хорошее образование, я имел навыки хорошей работы и так далее. Сравнивая сейчас, скажем, мой путь с дорогой многих выздоравливающих наркоманов и размышляя о том, почему они с трудом выздоравливают, продвигаясь по этой же дороге, я пришел к выводу, что им мешает отсутствие именно этой крепкой базы, которую они в свое время не могли получить – просто из-за возраста. Он не знает, как работать, потому что он никогда до этого не работал – до того, как начал употреблять. Он никогда по-настоящему, не говоря уж успешно, не работал. И ваш мог бы начать работать нормально, если бы он помнил, как он работал тогда, в трезвой жизни.