Текст книги "Последний защитник Брестской крепости"

Юрий Стукалин, Михаил Парфенов
Последний защитник Брестской крепости

Пролог

Брест. 22 июня 1991 года

Гости рассаживались за накрытые столы. Они уже побывали в Брестской крепости, возложили цветы к Вечному огню, осмотрели музей и порядком утомились. Годы берут свое вопреки желаниям, и большинство стариков были рады оказаться в прохладном помещении после духоты знойного летнего дня.

Распорядители встречи не ожидали, что соберутся практически все, кому высылали приглашения. Однако дата была слишком значимая – 50 лет с того дня, когда Брестская крепость приняла на себя первый удар фашистских захватчиков, а потому приехали почти все оставшиеся ветераны-защитники с разных концов СССР. Лишь несколько человек не смогли присутствовать из-за серьезных проблем со здоровьем.

Устроители расстарались на славу, пытаясь поразить гостей. Был подготовлен банкет в большом просторном зале, повара трудились над яствами с раннего утра. Все вокруг утопало в цветах, в букетах заметно выделялись стройные красные гвоздики.

Необычность встречи заключалась в присутствии небольшой делегации немецких ветеранов вермахта, изъявивших желание поближе познакомиться с героическими защитниками крепости и отдать дань павшим бойцам обеих противоборствующих сторон. Прежде такие встречи здесь не проводились, но перестройка сделала их возможными.

Дабы избежать вероятных конфликтов и недопонимания, с советскими ветеранами под патронажем компартии была проведена разъяснительная работа. Старикам втолковали, что мир изменился и давно нет вражды между немецким и советским народами, что наше правительство и страны Запада теперь связывает крепкая дружба. Для отдельных стариков-бузотеров партийные деятели находили иные слова, внушая им, что солдатам армии победителя следует проявить снисхождение к солдатам побежденной армии, да еще и желающим покаяться – ведь день 22 июня 1941 года навсегда остался в памяти и наших солдат, и немецких. Старики молча кивали, соглашаясь. Для них самих такая встреча была в диковинку, и многим хотелось посмотреть на бывших врагов.

Теперь они должны были усесться за одним праздничным столом друг напротив друга. Предстояла небольшая торжественная часть, банкет и концерт народных исполнителей. Свет от многочисленных люстр отражался в хрустальных бокалах, оставляя причудливые узоры на белоснежной скатерти. Неизменный салат оливье тихо плавился, застывая в груду, а на ломтиках сырокопченой колбасы и сыра, разложенных по кругу на больших тарелках, появлялись капельки влаги. Помидоры и огурцы подсыхали на этой жаре, водка «Столичная» безнадежно нагревалась, а минералка в открытых бутылках медленно издыхала, источаясь пузырьками.

Автобус с немецкими ветеранами запоздал из-за поломки, и они прибыли всего несколько минут назад. Их было пятеро. Они прошли в зал в сопровождении русской переводчицы и высокой светловолосой немки лет сорока, одетой в строгий, подчеркивающий стройную фигуру синий брючный костюм. В поведении гостей чувствовалась некоторая неловкость, они явно были смущены таким роскошным приемом. Защелкали вспышки фотоаппаратов многочисленных журналистов. Представитель комитета партии, отвечающий за проведение встречи, кинулся к гостям, радушно пожимая каждому руку.

В отличие от советских ветеранов, на чьих потускневших от времени пиджаках поблескивали многочисленные ордена и медали, немецкая делегация обошлась без наград. Зато гостей отличала добротная одежда в типичном европейском стиле: легкие хлопчатобумажные рубашки, джинсы или вельветовые брюки, мягкие мокасины либо кроссовки. Почти у каждого заграничного гостя на шее болтался дорогой «Кэнон» или «Полароид» с массивным объективом. Моложавые, холеные, с благородной сединой и легкими сеточками морщин вокруг глаз, немцы по сравнению с советскими ветеранами казались жителями другой планеты. Да и осанка, доступная лишь участникам танцевальных конкурсов, не менее заметно выделяла их среди присутствующих на банкете.

Гости расселись напротив советских ветеранов, вокруг них засуетились официантки.

Ведущий встречи вышел к установленному на трибуне микрофону, черный перекрученный шнур которого тянулся куда-то вглубь за кулисы. Вежливо, но настойчиво «тамада» попросил минуту внимания. Присутствующие стихли, все лица обратились к нему, и только молоденькие официантки в белоснежных накрахмаленных блузках и коротких черных юбках продолжали лавировать по залу с большими медными подносами в руках.

Сказав короткую приветственную речь, ведущий отошел в сторону, и на трибуну стали выходить местные партийные и политические деятели. Они произносили здравицы, вели пространные хвалебные речи, причем обращаясь в основном к немецкой стороне. Слушали их не очень внимательно – немцам необходим был перевод, а наши старики и так заранее знали, что будет сказано. Только журналисты беспрерывно щелкали фотоаппаратами, а операторы с профессиональными камерами старательно ловили наиболее удачные ракурсы.

Через несколько минут скучных пафосных речей сидевшие за столом ветераны начали исподволь изучать друг друга. Они явно чувствовали себя неуютно. Немцы косились на русских, те же, в свою очередь, как бы невзначай раз за разом поглядывали на бывших врагов. И те и другие пытались скрыть возникшую неловкость, но получалось не очень успешно.

Наконец, ведущий снова взял микрофон. Он пытался шутить, каламбурить и разбавлять эту напряженную атмосферу историческими экскурсами, что было откровенно не к месту. Затем ему поднесли папку с бумагами, и партийный «тамада» объявил, что настало время ветеранам познакомиться. Начал он с представления немецких гостей, зачитывая по листку их имена и фамилии и поясняя, кто кем служил на войне и как сложилась его дальнейшая судьба в мирное время. Один из гостей всю войну провел на конюшне, второй был поваром…

Каждый раз, когда ведущий зачитывал короткую биографию немецкого гостя, тот чуть привставал и с напряженной улыбкой приветственно кивал сидящим напротив советским ветеранам.

…Третий штабным писарем, четвертый ремонтировал машины и мотоциклы в тыловой роте…

Звук отодвигаемого стула грохотом разнесся по залу. Высокий седовласый старик поднялся из-за стола, намереваясь уйти. Его суровое смуглое лицо испещряло множество морщин. На заношенном двубортном пиджаке почти не оставалось свободного места от медалей и орденов.

– Митрич, ну ты чего, в самом деле? – Сидевший рядом с ним ветеран потянул его за рукав. – Неудобно же, гости издалёка приехали как-никак.

– Пусти, Олег Валентинович. – Старик высвободился. – Не желаю я слушать эту ложь и не желаю сидеть с ними за одним столом.

Ведущий смолк, пытаясь понять, что за сутолока возникла за столом, а светловолосая немка в синем брючном костюме склонилась к уху толстяка в белой панаме, быстро что-то говоря ему. Тот внимательно слушал ее, озабоченно поправляя затейливым образом завязанный на шее песочного цвета платок.

– Митрич, ну сядь…

– Не могу я, Олег…

Зал затих, даже официантки с подносами застыли на месте. Все с беспокойством смотрели на вставшего из-за стола старика.

Ведущий, понимая, что назревает конфликт, попытался исправить положение, выкрикнув в микрофон переводчице немецкой группы:

– Не переводить им!

А затем, совладав с волнением, уже сдержанно, но достаточно громко, чтобы заглушить разговор двух ветеранов, продолжил:

– Разрешите представить вам последнего защитника Брестской крепости! Кожевников Степан Дмитриевич! Продержался дольше всех – до конца августа, попал в плен в результате ранения, но вскоре бежал, сражался в партизанском отряде, дошел до Берлина…

Если ведущий полагал, что Кожевников засмущается, робко раскланяется и вернется на место, он заблуждался. Старик молча направился к выходу.

– Товарищ Кожевников! – уже более строгим, повелительным тоном произнес ему в спину партийный «тамада». – Сейчас же сядьте на место, не позорьте нас перед гостями!

Услышав слова ведущего, старик остановился и медленно повернулся. Глаза его сузились от негодования. Он заговорил тихо, сквозь зубы, но слышно его было по всему залу:

– Ровно пятьдесят лет назад здесь вся земля пропиталась кровью сотен моих товарищей. Здесь они, – Митрич не глядя указал рукой на притихших за столом немцев, – убивали не только наших солдат, но и наших женщин и детей. У меня здесь погибли все друзья и единственная дочь…

– Прекратите! – Ведущий побагровел.

– А сейчас, – продолжал Кожевников, – каждый из них утверждает, что отсиживался в тылу и никогда не стрелял в наших солдат. У них даже смелости не хватает признать это…

– Прекратите сейчас же! Вы позорите нас!

Кожевников горько усмехнулся:

– Не тебе, лебезящий упырь, указывать русскому солдату, что такое позор, а что такое честь…

Ведущий хотел было что-то сказать, но поперхнулся и нервно глотнул воды из стоящего на трибуне стакана. В зале нависла гнетущая тишина. Кожевников молча твердой походкой направился к выходу.

– Таварышч Кошефникофф, – раздался позади него голос с сильным немецким акцентом. – Пожялюйста, подождьите… айн минута… пожялюйста…

Митрич обернулся на голос, с любопытством глядя на поднявшегося из-за стола толстого немца в белой панаме и песочного цвета платке на шее. Рядом с ним встала светловолосая женщина в синем костюме.

– Меня зовут Дария Ульрих, – заговорила она на хорошем русском. – Этот человек – мой отец, Матиас Хорн.

Немец закивал.

– Ему стыдно, – продолжила женщина, – потому что вы правы. Каждый из пяти присутствующих здесь наших ветеранов участвовал в атаке на Брестскую крепость 22 июня 1941 года и воевал потом. На каждом из них кровь ваших солдат, но они не могут ничего исправить. Они приехали сюда повиниться в надежде, что это поможет им жить дальше, не стыдясь прошлого, что общение и дружба с вами снимет с их плеч тяжкий груз совершенных когда-то поступков. Таких, как они, среди наших ветеранов мало – всего пять человек решились приехать. Большинство бывших солдат вермахта считают, что выполняли свой долг перед Германией, и ни перед кем не чувствуют вины за содеянное. А эти пятеро старых солдат просят вас постараться быть снисходительными к ним и простить, если это возможно…

Когда Дария закончила, Матиас по-военному вытянулся и коснулся пальцами края белой панамы у виска, отдавая Кожевникову честь. Он неотрывно смотрел в глаза русского солдата. Нижняя губа его слегка подрагивала. Наконец, он опустил руку и неожиданно сказал:

– Ich erennere mich an Sie.

– Отец говорит, что помнит вас, – перевела Дария.

– Ich zog Sie den Verwundeten aus den Katakomben heraus.

– Он вытаскивал вас, раненного, из катакомб в тот день.

– Solches wird nicht vergessen. – Немец тяжело выдохнул, растирая ладонями лицо.

– Такое не забывается.

Матиас закивал, не отрывая ладоней от лица, затем провел пальцами по щекам, поднимая на Кожевникова влажные глаза.

В зале воцарилась абсолютная тишина, никто не шевелился. Все завороженно следили за немцем, произносящим этот странный монолог – исповедь человека, проделавшего долгий путь, чтобы найти в себе силы посмотреть в глаза бывшему врагу и попросить у него прощения. Слова давались ему с великим трудом. Он бросал фразы и потом некоторое время собирался с мыслями.

– Ich habe den letzten Verteidiger gesehen.

– Он говорит, что видел последнего защитника крепости.

Всем показалось, что толстяк закончил свою речь, но в этот момент тот еле слышно произнес:

– Und es waren nich Sie.

Дария переспросила, словно не была уверена в том, что правильно расслышала его фразу, и немец повторил, прикрывая глаза:

– Und es waren nich Sie.

Дария внимательно посмотрела на Кожевникова, помедлила немного, словно размышляя, затем растерянно развела руками:

– И это были не вы.

ЧАСТЬ 1

Глава 1

Старшина Кожевников трясся на переднем сиденье ГАЗ-М-1 лейтенанта Сомова, крепко держась за ручку дверцы. Коленкоровые сиденья «эмки» были раскалены, солнце, казалось, всерьез вознамерилось испепелить все вокруг. Мокрая от пота гимнастерка липла к спине, жутко хотелось пить.

Неровная колея отвратительной дороги, испещренная ухабами и кочками, тянулась то вверх, то вниз. Рядовой Гусейн Азизбеков отчаянно крутил руль, пытаясь объехать выбоины, и ругался на чем свет стоит, кляня и дорогу, и жаркую летнюю погоду, временами перемежая русскую речь витиеватыми ругательствами на родном языке. «Эмка» ревела, как подраненный зверь, вторя водителю.

Кожевников бросил взволнованный взгляд на Азизбекова:

– Успеем ко времени?

– Ай, товарищ старшина, конечно, – рубанул рукой воздух водитель. – Вмиг домчу! Мамой клянусь.

– Не опоздать бы к поезду, а то совсем нехорошо получится.

– Успеем, – заулыбался Азизбеков.

Кожевников ехал в Брест на вокзал встречать дочь. Дашка собиралась навестить отца и погостить у него пару недель. Они уже год как не виделись, и старшина сильно скучал по ней. Дочка училась в Москве на врача, чем старшина очень гордился и о чем при случае всегда упоминал в разговорах с сослуживцами. Сам он толком и не выучился – после ожесточенных боев Гражданской войны остался в армии в пограничных войсках, посвятив жизнь верной службе Отечеству. Затем были Халхин-Гол, два ранения и долгое лечение в госпитале. Предлагали комиссоваться, но Кожевников наотрез отказался, и его перебросили на Брестскую заставу.

Кожевникову на заставе нравилось: место тихое, привычный ему климат, хорошие люди. Да и сама громада крепости вызывала восхищение.

– Товарищ старшина, – прервал его размышления Азизбеков, – Степан Дмитриевич, разрешите спросить?

– Спрашивай, Гусейн.

– Вот у нас в автороте поговаривают, что немцы войной идти хотят.

– И кто это там у вас такой умный? – поинтересовался Кожевников.

– Так, просто слухи ходят, – пожал плечами водитель.

– Уши бы этим «слухам» хорошенько надрать, – сердито проворчал Кожевников. – У нас с Германией пакт подписан. И никто ни на кого нападать не собирается. А все разговорчики эти паникерские ты прекращай. Понял?

– Слушаюсь, товарищ старшина, – вновь заулыбался Азизбеков.

Телеграмма от Дашки по каким-то причинам запоздала, пришла всего полчаса назад. Кожевников не только не успевал как следует подготовиться к встрече, но и до вокзала в срок сам не добрался бы никак. Ему повезло, что, несмотря на субботний день, лейтенант Сомов в это время был в крепости. Старшина кинулся к лейтенанту с просьбой выделить ему машину, и тот благодушно дал свою старенькую «эмку» с водителем. Сомов очень тепло относился к Кожевникову, они вместе воевали с Квантунской армией в тридцать девятом, многое пережили. В тот год умерла жена старшины. Она тяжело болела, что-то с легкими, и врачи не смогли ничего сделать. Старшина овдовел.

Эту страшную потерю Кожевников перенес стоически. У него оставалась Дашка, и он старался изо всех сил не падать духом и подавать дочери соответствующий пример. Лейтенант Сомов с женой Катей, как могли, его поддерживали.

Прошло два года, но боль в сердце не улеглась. После смерти жены Дашка для него была единственным родным человеком, и только при ней вечно хмурый и немногословный Кожевников вновь становился обыкновенным, улыбчивым человеком. Старшине не терпелось обнять дочь, узнать, как ей живется в огромной, шумной столице.

– Скоро будем, товарищ старшина, – проговорил Азизбеков, заметив, что Кожевников беспокойно ерзает на сиденье. – Эх, дочка у вас на той фотокарточке просто красавица!

– Ты, Гусейн, свой кавказский глаз на нее не клади, понял? – с напускной суровостью произнес Кожевников.

– Почему, товарищ старшина? – искренне обиделся Азизбеков. – Я мужчина серьезный, и профессия у меня нужная.

– Знаю я твою серьезность. Ребята рассказывали, как буфетчица в тебя горячим киселем плеснула.

– Врут! Клянусь мамой, врут! – насупился водитель.

– За дорогой смотри, «Казанова», – ухмыльнулся Кожевников.

– Кто? – не понял Азизбеков.

– Крути баранку, не отвлекайся. Уже подъезжаем к вокзалу.

Кожевников посмотрел на часы и облегченно вздохнул. К прибытию поезда они успевали.

– Душно здесь, в городе. – Азизбеков вытер тыльной стороной ладони пот со лба. – У нас на заставе получше будет.

Кожевников молча кивнул. Яркое солнце слепило, а на деревьях, оставляющих рваные тени на земле, не двигался ни один листок.

В субботний день в городе было много народу. Несмотря на жару, Брест бурлил полноценной жизнью. Отовсюду лилась музыка. Многие солдаты гарнизона по случаю выходного получили увольнительные и теперь щеголяли по Бресту с симпатичными девушками, аккуратно поддерживая их под локти. На рынке шла бойкая торговля, слышалась польская и белорусская речь с вкраплениями идиша. Люди торговались, толкались, шумели.

На перекрестке «эмка» остановилась, пропуская крытый брезентовым тентом грузовик. Он плыл, чуть покачиваясь, напоминая утомленный корабль. Кожевников посмотрел по сторонам. Возле будки, где продавалась газированная вода, выстроилась очередь страждущих живительной влаги. Старшина с тоской посмотрел на гражданина, который, запрокинув голову, с наслаждением пил газировку из граненого стакана. Кожевников облизнул пересохшие губы, но времени утолить жажду не было – вот-вот должен был прибыть поезд.

– Поспеваем! – радостно воскликнул водитель. – Азизбеков знает свое дело!

– Уймись, хвастун.

На вокзале царила суета. Повсюду сновали старухи с тюками и корзинами, отъезжающие то и дело задевали друг друга чемоданами, ругались. Мимо пронеслась стайка цыганок, шелестя многочисленными пестрыми юбками и позвякивая монистами.

От опытного взгляда Кожевникова не ускользнуло, что сегодня на вокзале слишком многолюдно. У билетной кассы толпилась огромная очередь, люди бранились, кто-то пытался пролезть вперед. Создавалось ощущение, что многие стремятся выбраться из города. Причем со всем своим скарбом. Всеобщая нервозность, витавшая на вокзале, невольно передалась старшине.

У фонарного столба на большом тюке сидел маленький мальчик лет пяти и ревел. Он плакал громко, с надрывом, крепко зажмурив глаза и широко раскрыв рот. К нему подошел милиционер и принялся успокаивать. Мальчик некоторое время ошарашенно смотрел на стража порядка, а потом заревел пуще прежнего. Из толпы выскочила мамаша, и милиционер принялся ей что-то втолковывать. Женщина экспрессивно махала руками, не забывая при этом давать легкие подзатыльники мальчишке. Тот, успокоившись, не обращал на увещевания мамаши никакого внимания и теперь с интересом норовил засунуть в нос указательный палец.

Оставив водителя около вокзала, Кожевников заторопился к перрону. Поезд уже подходил. Паровоз медленно приближался, сопя и выбрасывая по сторонам клубы пара. Он тащился неимоверно долго, напоминая уставшего путника, который из последних сил пытается добраться до конечной точки, готовый вот-вот испустить дух.

На платформе было шумно, крики встречающих перекрывали даже грохот прибывающего поезда. Подвыпивший мужичок надрывно вопил у самого уха Кожевникова:

– Маня! Маня! Хде ты?

Старшина стоял, напряженно всматриваясь в окна проезжающих мимо вагонов, но разглядеть Дашку в десятках мелькающих лиц не удавалось.

Наконец поезд остановился, звякнули сцепки. Перрон окутало облаками пара, встречающие и пассажиры сплелись в сплошную радостную массу. Кожевников напряженно крутил головой, но Дарьи видно не было. Поддавшись влиянию всеобщего настроения, он неожиданно для себя закричал во все горло:

– Дашка! Кожевникова Даша!

И тут же смолк, пристыдившись. Не пристало советскому пограничнику вести себя так на виду у гражданских.

Он уже начал нервничать, что в этой сутолоке не найдет дочь, как вдруг из толпы, словно по мановению волшебной палочки, выплыла ее стройная фигурка.

Старшина застыл на перроне и глядел на свою дочь, не в силах сдвинуться с места. Как изменилась она за этот год! Это уже не была маленькая девочка со смешными косичками и острыми лопатками. Перед ним стояла красивая светловолосая девушка, физически полностью сформировавшаяся, стройная, ладная. Кожевников не мог нарадоваться на такую красавицу.

Заметив отца, Дашка опустила тяжелый чемодан и широко улыбнулась. Кожевников бросился к ней, расталкивая толпу.

– Папка! – Дашка прижалась к нему, уткнулась в плечо. – Я так рада видеть тебя!

– Доченька… – Он провел ладонью по ее волосам и осторожно, чтобы она не заметила, смахнул со щеки слезу. На душе сразу полегчало, все заботы остались далеко позади.

– Пойдем, родная. – Кожевников подхватил ее чемодан, подбитый металлическими уголками, и решительно направился вперед. Даша крепко взяла его под локоть.

Азизбеков дремал в машине, положив голову на руль. Кожевников легонько постучал костяшками пальцев по дверце:

– Подъем!

Водитель дернулся, принялся тереть глаза. Увидев Дарью, выскочил из машины, втихаря охватывая ее взглядом с головы до ног.

– Дарья Степановна, – губы Азизбекова растянулись, луч света блеснул на золотых зубах, – здравия желаю!

– Возьми вещи, «Казанова». – Заметив восхищенный взгляд водителя, Кожевников грубо ткнул чемоданом в ногу Азизбекова.

– Ай, – поморщился водитель. Он ухватил левой рукой чемодан, а правой галантно распахнул перед улыбающейся Дарьей дверцу: – Прошу!

– Сейчас поедем, я только воды попью. – Старшина поспешил через дорогу. Он не хотел надолго оставлять дочь с этим не в меру темпераментным джигитом.

Кожевников очень переживал, кода дочь уехала в Москву. Ведь там она оставалась без отцовского присмотра. В душе Кожевникова боролись два противоречивых чувства – отцовское собственничество и желание не навредить Дашке своим эгоизмом.

У лотка с водой вполоборота стоял старший лейтенант Анисимов. Гимнастерка на его спине была мокрой от пота. Он уже утолил жажду и теперь блаженно отдувался, разглаживая густые усы.

– О, Митрич! – обрадованно воскликнул Анисимов, заметив старшину. – А ты тут какими судьбами?

Давно подмечено, что, если к человеку обращаются по отчеству, в этом читается известная доля уважения. «Петровичи», «Семенычи» и «Палычи» – люди, как правило, среднего возраста или чуть старше, с большим жизненным опытом, имеющие авторитет среди окружающих. А показная фамильярность лишь подчеркивает пиетет. Кожевников привык, что многие на заставе звали его просто Митрич. Ему это нравилось – так проще и удобнее.

– Дочку встречал. – Старшина опорожнил стакан, пузырьки газировки приятно обожгли горло.

Он со стуком поставил его на металлический поднос перед румяной пухленькой продавщицей:

– Повторите, пожалуйста.

Продавщица, быстро стрельнув глазками в сторону старшины в выгоревшей практически до белизны форме заинтересованным взглядом, еще больше зарумянилась. Кожевников знал, что нравится женщинам. Высокий, статный и широкоплечий, он всегда привлекал внимание противоположного пола. По-мужски ему это льстило, но он по-прежнему любил жену и избегал амурных интрижек.

– Ух ты! – закуривая, произнес Анисимов. – Большая, поди, уже… На каникулы приехала?

– Да, – довольно улыбнулся Кожевников. – На медичку в Москве учится.

– Вот умница! – с легкой завистью сказал старший лейтенант. – А мой оболтус сейчас где-нибудь стекла из рогатки, наверное, бьет.

– Да бросьте вы, нормальный парень растет, – взмахнул рукой Кожевников. – Пограничником будет или ворошиловским стрелком.

Парень у Анисимова действительно рос сорвиголовой. Да и как могло быть иначе! Суровый быт в приграничной зоне, вокруг по большей части одни солдаты да офицеры.

– Ремня он просит. А ты своим ходом? – сменил тему Анисимов.

– Нет, лейтенант Сомов машину выделил. Подбросить вас?

– Не надо, я пойду прогуляюсь, коль уж приехал. Может, в кино схожу. Сегодня там «Цирк» показывают. Обожаю Любовь Орлову. А тебе она как?

Кожевников пожал плечами. Признаться, Орлова была не в его вкусе, но спорить на тему самых красивых артисток СССР ему не хотелось.

Они немного помолчали.

– Вот ведь крохоборы! – вдруг ни с того ни с сего воскликнул Анисимов.

– Что случилось, товарищ старший лейтенант? – Кожевников удивленно посмотрел на него, ставя опустевший стакан на поднос.

– Да зря в город только съездил, – с досадой махнул рукой Анисимов. – Представляешь, Митрич, отдал в починку часы, ходить они перестали. Знаешь мастерскую у вокзала, там этот поляк с бельмом на глазу работает?

– Знаю.

– Условились с ним, что сегодня подъеду, заберу их.

– И что, не готовы? – вяло поинтересовался Кожевников. – А что такого? Обычная ситуация – много заказов и прочее. Мог и не успеть.

– Да в том-то и дело, что готовы. Вернее, поляк сказал, что нет, а я вижу – на полке лежат и тикают себе. Я ему говорю: давай часы, а он – это другие, не ваши.

– Может, и впрямь не ваши?

– Чтобы я свои часы не узнал? Да быть этого не может! – в сердцах проворчал Анисимов.

– И чем дело кончилось? – полюбопытствовал старшина.

– Да ничем. Стал он по-своему тараторить. Я только единственное понял, «что завтра точно пан получит свои часы в лучшем виде». Ну, я плюнул и ушел.

– Странно, – произнес Кожевников.

– Ладно, бывай, Митрич, – козырнул Анисимов.

Старшина направился к машине. Гусейн, повернувшись спиной к рулю, что-то красноречиво заливал Дашке, а она весело смеялась. Когда Кожевников подошел, Азизбеков предусмотрительно умолк, выскочил и чересчур услужливо открыл перед ним дверцу. Старшина уселся на заднее сиденье рядом с дочерью.

– Рули домой, Гусейн.

Какое-то время ехали молча, слышен был только мерный рокот двигателя. Всех утомила жара, она плавила мозги, ни о чем не хотелось думать. Что-то в сегодняшней городской обстановке настораживало старшину, но он не мог понять причину подсознательного волнения. Кожевников попытался расслабиться, поудобней устроился на сиденье и сжал в своей могучей руке маленькую изящную ладошку дочери.

Вечерний Брест постепенно превращался в город влюбленных. Жара спадала, все больше молодежи выходило на улицы. Счастливчики, владеющие патефонами, были нарасхват в компаниях. Девушки пританцовывали, им не стоялось на месте. Еще секунда – и они готовы были, не дожидаясь партнеров, закружиться в вихре вальса. Музыка лилась почти из каждого двора…

«…Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…»

Около клуба толпились местные ребята и военнослужащие, получившие на выходные увольнительные. Они стояли отдельными группками, курили и кидали такие красноречивые взгляды на проходивших мимо девушек, что казалось, от них вот-вот вспыхнут посаженные рядом с клубом акации.

«…И каждый вечер сразу станет удивительно хорош, и ты поешь…»

– Папка, а расскажи мне про крепость, – попросила Даша.

– Большая она, – улыбнулся Кожевников, собираясь с мыслями. – Долго ее строили, на совесть. Если память мне не изменяет, с 1833 года по 1842-й. А потом еще много раз модернизировали.

– Зачем?

– Военное дело развивалось, требовались новые способы защиты от нападения, – пояснил Кожевников. Дашка положила ему голову на плечо и внимательно слушала, а он продолжил: – Вот ее и перестраивали постоянно, улучшали. Стоит она на четырех островах. Главное укрепление на Центральном острове – Цитадель, которую солдаты ласково называют «Старушкой». С трех сторон ее прикрывают три других укрепления. Самое большое – Корбинское. Оно закрывает Цитадель с севера и востока. Потом идет Волынское. Оно на юге. И последнее – Тереспольское, на Западном острове, где я и служу, собственно, – на самой границе. Все острова соединены с Цитаделью мостами и воротами. В общем, мы тут, как за каменной стеной, в прямом смысле.

Заметив, что Дашка закрыла глаза, Кожевников подумал, что дочери не особо интересна его заунывная лекция:

– Ты поспи лучше, умаялась ведь с дороги. А завтра я тебе экскурсию устрою.

Старшина смотрел в окно, как медленно угасает этот субботний день, а заходящее солнце постепенно окрашивает все в розовые тона. Уставшая Дашка дремала, положив голову ему на плечо. Он сидел, боясь шелохнуться и разбудить ее, впервые за многие дни ощутив удивительное спокойствие на душе…

– Товарищ старшина! – Голос Азизбекова, казалось, доносился издалека. Кожевников не заметил, как и сам задремал. – Товарищ старшина! – снова повторил водитель. – Приехали.

Кожевников открыл глаза. Они въезжали в крепость, Дашка уже проснулась и с восторгом осматривалась вокруг.

– Дядя Володя! – радостно воскликнула она, указывая на стоящего у крыльца лейтенанта Сомова, усердно начищавшего щеткой сапоги.

Сомов был в галифе и белоснежной нижней рубашке. Он окунал щетку в большую банку с ваксой и рьяно натирал голенища.

«Эмка» лихо затормозила в двух метрах от лейтенанта, обдав его клубами пыли.

Когда пыль улеглась и Кожевников с дочерью выбрались из машины, Сомов стоял, уперев руки в бока. Белоснежная рубашка теперь была серой.

– Рядовой Азизбеков! – грозно выкрикнул лейтенант, отряхиваясь.

– Я! – Водитель встал перед командиром навытяжку. Ему уже доводилось испытывать на себе горячий нрав лейтенанта, и сейчас он старался не дышать.

– Вы хотите оставить меня без машины? Объявляю вам выговор за халатное отношение к казенному имуществу. Ясно?

– Так точно! – отвечал, задрав подбородок, рядовой.

Даша едва сдерживала улыбку, понимая, что Гусейн красовался перед ней, хотел поразить ее своей лихостью. Но, поглядев на Сомова, сразу поняла, что тот настроен серьезно. Спасая горячего парня от гнева командира, Даша вышла вперед:

– Дядя Володя!

– Ба! Дашка! – Заметив ее, Сомов сразу посветлел. – Какая ты красавица стала, прям не узнать! Дай-ка я тебя обниму.

Дарья подбежала, чмокнула лейтенанта в щеку, а Кожевников тем временем незаметно сделал красноречивый знак проштрафившемуся водителю – «Уезжай». Азизбеков, быстро выгрузив чемодан, прыгнул за руль, и «эмка» умчалась, оставив после себя лишь следы на песке.

– Проголодалась, поди, с дороги? Там Катька уже на стол собрала давно, остывает. – Лейтенант приглашающим жестом указал на крыльцо. И тут вдруг растерянно оглядел двор, где только что стояла машина. Кожевников перехватил его взгляд, улыбнулся и пожал плечами.

Сомов рассмеялся:

– Угробит он мне машину, лихач!

Многие офицеры проживали на территории крепости, что давало им ряд преимуществ перед теми, кто квартировался в городе. Во-первых, личный состав всегда был рядом и командир всегда точно знал, что происходит во вверенном ему подразделении. Во-вторых, не надо было тратить время на дорогу, добираясь из Бреста на службу и обратно. Вместе с офицерами здесь жили их семьи.

Лейтенант Сомов, его супруга Катя и их пятилетний сын Алешка занимали две уютных комнаты в общежитии комсостава. Получив от дочери телеграмму, Кожевников хотел устроить Дашку в городе, но Катерина, узнав о ее скором приезде, сразу твердо сказала: «Поживет у нас, хоть чаще видеться будете». А когда старшина, опасаясь доставить друзьям неудобство, попытался возражать, она нашла слова, чтобы убедить его: «Снимать угол в городе недешево. Так что пусть поживет у нас, заодно и за Алешкой присмотрит, пока мы на службе».