Текст книги "Друзья Высоцкого: проверка на преданность"

* * *

Будущий фильм, которым были так увлечены и Высоцкий, и Ольбрыхский, не состоялся. Сценарий «Венские каникулы» («Каникулы после войны»), сочиненный Владимиром с Эдуардом Володарским, уже был переведен на французский (для Жерара Депардье – третьего предполагаемого героя киноленты). Однако, увы…

«Для того, чтобы фильм был снят, нужны были деньги с советской стороны, а их не давали, – объяснял Ольбрыхский, – так как у власти находился Брежнев, и времена отличались от нынешних. А в сценарии, конечно, была политика, хотя Володя и старался описывать все максимально толерантно. Теперь фильм можно было бы снять. Но нет Володи, и Депардье уже не тот, и я по возрасту должен быть в чине полковника, а не лейтенанта, как по сценарию.

К тому же сейчас Высоцкий написал бы эту историю совсем по-другому. Я слышу, как он кричит мне с небес: «Не берись за эту роль!» – и, конечно, не могу не послушать своего друга…»

Они – Дани, «сестричка» Марина и Владимир – жарко обсуждали все варианты возможной будущей совместной работы, мечтая вместе сняться в каком-нибудь хорошем фильме. Однако такая радость, рассказывал Ольбрыхский, выпала лишь ему с «сестричкой» в экранизации пьесы Николая Эрдмана «Самоубийца». Но Володя незримо присутствовал на съемочной площадке.

Получив неожиданное приглашение от немецких телевизионщиков, Дани тотчас вспомнил рассказы Высоцкого об этом замечательном драматурге, его трудной судьбе, сотрудничестве с Таганкой, о намерении Юрия Петровича Любимова поставить на сцене театра «Самоубийцу». То есть Володя как бы незримо присутствовал рядом.

Хотя в итоге Ольбрыхский оказался недоволен своим исполнением. Чувствовал, что ему очень мешало то, как Марина, наблюдая за его работой, невольно прикидывала, а как бы эту роль сыграл Владимир. «Польский брат» говорил: «Высоцкий пользовался крайне скупыми выразительными средствами, которые, несмотря на это, а может, благодаря этому производили на зрителей колоссальное впечатление. Чувствовалось, что это небывалая личность, в которой поэтический гений загадочным образом дополнял интерпретационное искусство. Творчество Высоцкого – всегда нервы, всегда двужильность…».

Кстати, Даниэль и Высоцкий, такие разные и одновременно похожие друг на друга по темпераменту, вполне могли стать конкурентами на другой съемочной площадке. Режиссер Георгий Данелия, подбирая актеров на роль заглавного героя своей комедии «Афоня», среди всех прочих кандидатов склонялся именно к нашим героям. «Высоцкий хотел сниматься, – рассказывал Георгий Николаевич, – сам заходил к нам в группу. Но, к сожалению, не получилось. Вел я переговоры… и с Даниэлем Ольбрыхским. Но утвердили Леонида Куравлева. Афоне в исполнении Куравлева зрители прощают то, чего бы никогда не простили Афоне Высоцкого или Ольбрыхского».

* * *

Между Ольбрыхским и Высоцким существовала не только творческая сопряженность. Их притягивали друг к другу и некоторые иные интересы. Ну например, страсть к скоростной езде на автомобиле и непреходящая любовь к лошадям.

Даниэль называл себя профессиональным всадником и всякий раз при встречах с Владимиром Высоцким провозглашал изысканный французский тост: «За наших лошадей, за наших женщин, за всех всадников». Для непосвященных пояснял, что это неразделимо: хорошего всадника все женщины уважают и любят. А хороший всадник любит женщин!

 
Я согласен бегать в табуне,
Но не без седла и без узды!
 

Всегда, когда он это пел, а я в это время был рядом, Володя говорил: «Это я специально для Дани пою». Наверное, имел в виду, что я такой же, как он, иноходец.

Даниэль с юных лет увлекался верховой ездой. Говорил, что учится у своих лошадей: «Не знаю, чему, но учусь. Прелесть не только в том, что я верхом на ней, это что-то… Эта верность совсем другая, чем у собаки. Это совсем разная дружба. Собака без вас просто погибнет. Волк без вас может выжить, лошадь тоже. Лошадь любит не потому, что мы ее кормим, она просто любит. Это многовековая связь. Лошадь нужна была человеку, а человек, конечно, лошади. Но сначала лошадь нужна была человеку… Это огромный зверь, это 400 килограмм веса, она не умеет говорить… С ней нужен физический контакт, как с детьми. Даже мой малолетний сын хочет, чтобы я его обнял… Лошадь хочет, чтобы я обвил ее шею, потрепал по холке, поцеловал в морду… Хочет любви, нежности, физического общения».

Когда много лет спустя после 1980-го знаменитый танцовщик Михаил Барышников рассказывал в Париже Даниэлю и Марине Влади о своем автобиографическом фильме «Белые ночи», собеседники чуть не в унисон предложили: «Миша, станцуй под песню Высоцкого. Придумай такую сцену. Самый лучший танцор мира и друг Высоцкого должен сделать это!». Барышников добился от продюсеров и режиссера вставить в картину эпизод, когда его герой танцует в пустом театре под песню «Чуть помедленнее, кони». Ольбрыхский считал: «Этот фрагмент вошел в историю мирового кино. Наверняка Миша поставил этот номер сам – кто еще сделает так, как он? Как он проехал на коленях! Гениально…»

Ну а машины для Высоцкого и Ольбрыхского – это особый разговор. Свой первый автомобиль (подержанный «Мерседес»), вспоминал Даниэль, Володя приобрел поздно, а еще позже выучился ездить. И когда научился, гонял быстро и уверенно. Даже ребенок не так радуется новой «железной дороге», как Володя радовался автомобилю. Неудивительно, что этой своей страсти он посвящал песни. Как всегда, баллады эти были чем-то более значительным, чем просто стихи о шоферах и их машинах.

Одну из первых он написал, пожалуй, после того, как я прокатил его по заснеженной Москве. Я развлекал его всякими штучками: бросал машину в контролируемый юз, показывал трюки и т. д. Автомобиль был хороший, а учил меня искусству вождения сам Собеслав Засада, поэтому наше озорство закончилось благополучно. Когда остановились, Володя выбрался из машины, поцеловал землю и сказал: «А сейчас я тебе спою насчет всего этого».

И – вперед!

 
Наматываю мили на кардан,
И еду параллельно проводам.
Завинчивают гайки. Побыстрее!
Не то поднимут трос как раз, где шея…
 

* * *

О смерти Высоцкого Даниэль узнал слишком поздно. В те дни он снимался во Франции, где-то в глухомани, у Клода Лелюша в фильме «Les uns et les autres». Ольбрыхского просто не смогли отыскать, как ни старались, – качество и возможности связи были еще далеко не те, что ныне.

Кончину Владимира, вернее «девятины», зарубежные друзья и родственники Высоцкого решили отметить в Париже в мастерской художника Михаила Шемякина. После обедни в церкви Марина Влади с сестрами, Даниэль с Сюзанной, музыкант Костя Казанский отправились к Шемякину, в старый, огромный парижский дом напротив Лувра.

Согласно обычаям, стол был заставлен любимыми кушаньями усопшего. Селедка, лосось, икра, свежие огурцы – все из лучших армянских магазинов Парижа. На горячее – отменный украинский борщ и бефстроганов с гречневой кашей. Ну и, разумеется, водочка в запотевших графинчиках. Посредине стола хозяева поставили пустой прибор, при столе – стул. На стене висела гитара и большая фотография Высоцкого.

Ольбрыхский рассказывал: «Стараясь, чтобы не оставались порожними рюмки, вспоминали лишь наши с Володей забавные происшествия, потому что печали за столом он, боже сохрани, не переносил. Мы не плакали, потому что раньше все выплакали в церкви, где одетый в черное, опохмелившийся – тут я его понимаю – Шемякин рыдал в голос, чем не нарушал церемонию, так как еще громче звучали прекрасные григорианские хоры. Впрочем, каждый из нас время от времени всхлипывал потихоньку…»

Даниэль обещал Влади, что обязательно приедет в Москву на сорок дней памяти Высоцкого.

Но кто мог предположить, в том числе Ольбрыхский, что в Польше к осени 1980-го так все переменится, и все местные оппозиционеры, хоть как-то связанные с лидером «Солидарности» Лехом Валенсой, окажутся «нежелательными элементами» для Советского Союза, «невъездными».

– Януш, мне нужно в Москву, – взмолился Даниэль, – именно там будут поминки по Володе Высоцкому. И я должен там быть, понимаешь?!.

Молодой директор компании «Фильм Польски», умный, интеллигентный чиновник, вскочил:

– Ты спятил, что ли? Меня же с работы снимут! Куда хочешь, в любую страну, только не в СССР! Не мог ты выбрать чего-нибудь полегче? Какой-нибудь Гонконг, Тайвань, Южную Америку – все это можно устроить запросто. А ты – в Москву… Ты же антикоммунист, враг социализма. Будут большие проблемы…

Словом, все, как в песне:

 
Открыто всё – но мне туда не надо!
 

– Подскажи, что делать. Я Марине Влади обещал быть! Мне всего на одну ночь! Выручай!

Сердце чиновника дрогнуло:

– Нужен веский предлог… Допустим, ты едешь на встречу со знаменитым советским режиссером договариваться о будущих съемках с обязательным участием польской стороны. Пани Ядзя, – обратился он к секретарше, – пишите… Понимаешь, мы должны щегольнуть важной, знаменитой фамилией, чтобы выглядело все так, будто у тебя запланирована встреча с кем-то из уважаемых Москвой вип-персон.

– Никита Михалков! – сразу назвал имя Ольбрыхский.

– Да нет, молод еще.

– Швейцер?

– No.

– Сергей Бондарчук?

– Вот! Этот подходит. Ты к нему едешь обсуждать свою будущую роль.

– Какую роль?

– Да хоть Тараса Бульбы! Тот же ляхов ненавидел, терпеть не мог! Вот такая вот идея! – и он показал Даниэлю большой палец.

Через пару часов был сооружен загранпаспорт, а в бухгалтерии «Фильм Польски» Ольбрыхскому даже выдали суточные на полдня или на ночь.

Когда самолет приземлился в Шереметьево, в сумерках Даниэль увидел Севу Абдулова, Колю Тамразова, кого-то еще из знакомых… Двинулся было в их сторону, но друзья стали подавать гостю знаки, что его еще кто-то встречает…

Навстречу Ольбрыхскому шел симпатичный, вполне прилично одетый мужчина. Даниэль сразу понял, что этот уж никак не меньше, чем в звании майора. Он подошел, пожал «гостю столицы» руку и сказал: «Знаю, зачем вы приехали. Я вас отвезу на Малую Грузинскую. А завтра утром провожу в аэропорт. Договорились?».

Даниэль лишь молча кивнул. И его тотчас провели через таможенный контроль.

В квартире Высоцкого, уже за столом, Ольбрыхский успел заметить родные лица: Марина, Белла Ахмадулина, Станислав Говорухин, Алла Демидова, Сергей Юрский, Веня Смехов, Сева Абдулов, Евтушенко, Окуджава, Никита Михалков… Напротив, вспоминал Даниэль, сидела какая-то девушка, вся мокрая от слез. «Кто это?» – тихо спросил я. – «Та самая Люся, телефонистка с международной станции, которая разыскивала Высоцкому Марину по всему свету. Помнишь «07»? Ну, «Здравствуй, это я!»?

Конечно, во время застолья разговор шел исключительно о Володе. Но когда Даниэль и Говорухин уединились на кухне, Станислав спросил:

– Ну, а там у вас что?

Ольбрыхский гордо воскликнул:

– Мы победили!

Потом стал рассказывать:

– Мне позвонил в Париж Анджей Вайда. Сказал: «Немедленно приезжай!». На следующий день я прилетел в Варшаву. «Иди на стадион, – скомандовал Вайда, – там еще сидят рабочие». «Что я должен делать?» – спросил я. – «Развлекать их!».

– Да ну, – махнул рукой Говорухин, – пустых, бессмысленных развлечений не бывает… В конце концов, это и есть одна из главных обязанностей артиста, то бишь шута. Наряду, конечно, с еще более важной обязанностью – говорить королям правду…

Поздней ночью Ольбрыхский с Влади поехали на Ваганьковское кладбище и увидели те самые гигантские костры из поломанных гитар… А утром «майор», как и обещал, приехал на Малую Грузинскую, 28 и отвез Даниэля в аэропорт прямо к трапу самолета, следующего рейсом «Москва – Варшава».

* * *

Когда режиссера Никиту Михалкова однажды спросили, каким ему представляется образ Даниэля Ольбрыхского, он молниеносно ответил: «Вижу море. Пляж. По белому песку идет абсолютно обнаженный Даниэль. На его босых ногах позвякивают шпоры…»

Впечатляющий образ, не правда ли?

Как в юности, так и в зрелые годы Ольбрыхский оставался бунтарем, которого побаивались лишний раз зацепить. Он по-прежнему оставался ярым сторонником «Солидарности», принимал участие во многих протестных акциях, был помощником Леха Валенсы.

В 1981 году Даниэль выступил ведущим на фестивале запрещенных песен, который организовала «Солидарность» в Гданьске. В нем участвовали барды со всей Польши. «К сожалению, – вспоминал Ольбрыхский, – приз получила далеко не лучшая песенка, сыгравшая на примитивных политических инстинктах: «А заднице, повернутой к Польше, особенно красной, стоит дать хорошего пинка…»

Заканчивать фестиваль на этой ноте Даниэлю не хотелось. Он вышел на сцену и сказал: «Поскольку у нас тут господствует демократия, то я, как ведущий, вовсе не обязан соглашаться с общим мнением публики. Несомненно, некоторые из выступлений бардов действительно оригинальны. Но родословную свою они ведут от замечательных российских поэтов. Прежде всего – Булата Окуджавы, а в последнее время все чаще – от Владимира Высоцкого. Он, к сожалению, недавно скончался, но песни его в Польше становятся все более и более популярны. Думаю, если б Высоцкий был жив и сумел бы получить визу в Польшу, его выступление украсило бы наш фестиваль. Мертвый визу уже не попросит. Но давайте мы с вами ему предоставим духовную визу! Пускай в этом зале на прощание прозвучит его песня».

Даниэль попросил выключить свет в зале. Люстры погасли. Прожектор выхватил из темноты одинокий микрофон, и через динамики загремела знаменитая «Охота на волков». В зале царила тишина. Момент был критический: никто не мог предугадать, как поведет себя публика. Но «Кони» звучали, и люди начали один за другим подниматься и слушать песню стоя. Так Высоцкий стал полноправным участником праздника протестной песни…

Когда там же, в Гданьске, позже открывали памятник расстрелянным рабочим, Лех Валенса пригласил к микрофону Ольбрыхского и попросил его поименно назвать имена погибших. Он читал фамилии, и многотысячная толпа отзывалась: «Он среди нас!». Это производило просто мистическое воздействие…

По окончании митинга Яцек, помощник Валенсы, отвел Ольбрыхского в сторонку и вручил свежий выпуск московской «Правды»:

– Читай, что о нас пишут русские.

«… Главари «Солидарности», ненавидящие друг друга, но одинаково мечтающие о капиталистической Польше, много лет пытались подточить весь социалистический строй. Используя ошибки, допущенные прежним руководством страны, смакуя каждую из них, растравляя души людей и провозглашая лжедемократические лозунги, главарям «Солидарности» удалось создать хаос в стране и парализовать ее экономику. Опорой и решающей силой этого хаоса являются фашиствующие элементы из молодежи… Чаша терпения переполнена. Лимит терпения, всепрощения преступных действий политических авантюристов и врагов народной Польши исчерпан…»

После 16 месяцев триумфа «Солидарности» польское правительство ввело в стране военное положение. Когда к власти пришел генерал Ярузельский, Ольбрыхский уехал на Запад. Говорили, что он покинул Польшу в знак протеста против давления на «Солидарность». Но Даниэль возражал: «Я покидал страну не в знак протеста… Точнее, не совсем так. Мне просто перестали давать работу в Польше. А великий француз Клод Лелюш звал… Конечно, на первых порах было очень трудно. Михаил Барышников или Рудольф Нуриев могли себе позволить выступать на сцене за рубежом – в танце другие средства выразительности. А оружие актера – язык. Поляку никогда не сыграть Мольера так, как это может сделать Депардье. А Роберт де Ниро никогда не сыграет на польском, как Ольбрыхский. Поэтому для меня, конечно же, остро стоял вопрос: смогу ли победить, смогу ли выдержать конкуренцию с западными звездами?».

Смог, победил. Доказал, что и на Западе он может успешно играть главные роли: и во Франции, и в Германии, и в Италии. Не только в кино, но и в театре. Этим он доказывал польским властям и самому себе, что не нуждается в коммунистическом «зонтике», что ему под ним неудобно. Он говорил: «Я предпочитаю джунгли, а не клетку, пусть даже золотую. Лучше жить свободным диким зверем…»

Даниэль десять лет жил и весьма плодотворно работал во Франции, в других странах. Все было хорошо, комфортно. Стал настоящим полиглотом. Объяснял с обаятельной улыбкой: «Учил языки, когда влюблялся. Можно сказать, учил в постели, когда обнимал женщин. Очень хороший способ познания: обнимаешь японку – немножко учишь японский, лежишь с абиссинкой – учишь абиссинский, любишь русскую – совершенствуешься в русском… Все это действительно было… Если собрать всех моих детей – разноцветная была бы толпа…»

Но все-таки Ольбрыхский вернулся в родную страну, проблемы которой его волновали, потому что «все это мое. А Франция необыкновенно красивая страна, спокойная. Но меня там ничего не волновало…».

«Бредущий обнаженным по пляжу со шпорами на босых ногах», Даниэль Ольбрыхский по-прежнему был способен как на мужественные подвиги, так и на весьма экстравагнтные поступки.

Как-то он пришел на какую-то странную, мягко говоря, фотовыставку «Нацисты». Ее организатор создал экспозицию снимков мировых кинозвезд, которые когда-либо играли на экране фашистов, а посему, естественно, были одеты в форму вермахта. Что было задумано, «Нюрнберг» над актерами? Или нечто иное?..

Во всяком случае, не разбираясь в потаенных идеях организаторов экстравагантной выставки, Даниэль выхватил саблю, спрятанную под плащом, и принялся яростно рубить в клочья эти фотографии. И Фрэнка Синатры, и Роджера Мура, и Жана-Поля Бельмондо, и свой портрет в форме наци, естественно, тоже.

Разразился грандиозный скандал. Инициаторы проведения эпатажной выставки – американские меценаты – выставили счет за причиненный ущерб: 80 тысяч долларов.

В Польше была развернута целая общенациональная дискуссия: являлся ли поступок Ольбрыхского актом хулиганства и вандализма, и является ли эта выставка художественным искусством вообще. Коллеги Даниэля поддержали, пресса – нет… Но министр культуры Польши официально приказал закрыть позорящую страну выставку. Данек вновь победил.

А затем вновь отличился, на сей раз спасая от террориста пассажиров авиарейса «Варшава – Афины». «Это был сумасшедший, как потом оказалось, – рассказывал герой. – Он начал драку в полете, ударив сначала одну стюардессу, потом другую, и бросился к пилотской кабине. Мог бы там натворить бед, и вдруг самолет потерял бы управление – и все. Поэтому я за ним прыгнул, и началась схватка. Между прочим, никто мне не помог. Потом пассажиры оправдывались: они думали, что снимается кино, и не хотели мешать. А все было по-настоящему. Я его нейтрализовал. Сумасшедший получил хороший нокаут, на десять минут. Мы вернулись домой, в Варшаву. Стюардесс отправили в больницу, сменили экипаж, а бандита-террориста арестовали. Оказалось, у него был приступ шизофрении. Он хотел покончить жизнь самоубийством вместе со всеми летящими в самолете… До сих пор «Польские авиалинии» предоставляют мне бесплатно билеты…»

Ну, что ж, Высоцкий тоже имел льготы от «Аэрофлота», согласно официальному договору, прославляя советских стюардесс:

 
А вот прошла вся в синем стюардесса, как
принцесса,
Надежная, как весь гражданский флот…
 

Душевный покой Даниэль всегда находил в загородном доме, который расположен в лесу над озером. Он там любит отдыхать, писать, читать. Дважды в год обязательно перечитывает «Одиссею» Гомера и часто Льва Толстого, которого считает лучшим прозаиком мира, да и вообще всю любимую русскую литературу: Пушкина, Ахматову, Окуджаву, Высоцкого. Это вечное. Это постоянная ценность…

Владимир Высоцкий, его песни и стихи постоянно с ним. Даниэль говорит, что всякий раз, когда слышу смешные песни «брата» – «Гимнастика» или про поездку за границу – смеюсь от удовольствия. Если серьезные – а я люблю слушать Володю в машине, когда я за рулем, – это очень опасно. Потому что я плачу.

Он считал, что у талантливого трагика Высоцкого был также недюжинный дар комика: «Свои смешные песни Володя пел совершенно иначе, полностью преобразившись: задирал голову, поднимал брови, округлял глаза. Используя минимум выразительных средств, в мгновение ока становился необыкновенно забавным. Чаще всего пел от имени… наивных, немножко смешных, немножко грустных людей. Там все или смешны и вместе с тем трагичны, или печальны и достойны, горды без спеси или вдруг спесивы без меры… Если этот человек пропитан талантом, то он всегда умен, интеллигентен, нежен… В Высоцком много черт этих было. Прочитайте еще раз его поэзию, послушайте… Откуда это пришло? От его нежности. «Чуть помедленнее, кони…» каждая строфа – это чистая нежность…»

Вольно или невольно Высоцкий подталкивал его самого к стихосложению. В свое время Ольбрыхский написал:

 
Эх, Володя, эх, Владимир,
Ты не видишь, жаль, не видишь,
Как опять все та же ведьма
Травит нам другие бредни.
А за ней пустился в пляс
И твой Рус, и Чех, и Лях.
Верь – не верь: опять кошмары —
Спасу нет нам без гитары…
 

Нет-нет, Даниэль писал по-польски. Переводил эти строки на русский язык поэт Базилевский.

В Польше, в трех лучших варшавских театрах, были поставлены три разных спектакля о Владимире Высоцком. Ольбрыхский радовался. «Успех у каждого был невероятный, залы всегда полны. Представляете, какое значение для поляков имеет мой друг? У нас в Польше песни Высоцкого знают все… Это магия. Почему нам так дороги Толстой, Чехов, Пушкин? Мы учились русскому языку на вашей поэзии… Несмотря на то что Польша страдала под игом России двести лет, а потом еще и при коммунистах, тем не менее мы влюбились в ваш язык, в вашу поэзию. Благодаря вашим гениям».

При любой возможности Даниэль пытался привить вкус к Высоцкому своим друзьям по всему миру. На вечере-встрече с петербуржцами он читал Высоцкого в своих переводах, завораживая публику ритмом и звучанием слов российского поэта по-польски.

Даниэль как-то предложил Шарлю Азнавуру (кстати, любимому французскому шансонье Высоцкого) послушать песню «Две гитары», уточнив при этом: «Есть и моя доля в окончательном звучании этой песни. Володя пел ее на каком-то приеме, когда я уже так разгулялся, что после очередного «Эх, раз!» опрокинул залпом целый стакан водки. «Да что ты!» – ввернул, увидев это, Высоцкий в ритме песни, но нормальным своим голосом. Как оказалось, эту реплику он потом включил навсегда в текст песни, считая, что она звучит «очень по-цыгански».

Ольбрыхский внимательно наблюдал за Азнавуром, мэтром шансона, слушающим «Две гитары». Этот невысокий, очень говорливый мужчина, которого невозможно было прервать, целых пять минут молчал после того, как запись закончилась! Потом он встал… налил себе стопку водки. Выпил, по-прежнему молча! Я проводил его… На прощание Шарль сказал: «Он не поет, он выблевывает. Лучше, чем я».

В 1991 году Ольбрыхский выпустил на родине книгу «Поминки по Владимиру Высоцкому». Во вступительном слове писал: «Для чего актер берется за перо? Что, ему нечего уже играть? Так у меня как раз есть пара еще не сыгранных заветных ролей. Может быть, хочется оставить после себя некий след – яркий, свой, индивидуальный, не сотканный из чужих текстов?

И это не то. Я взялся бы, скорее всего, за нечто, противоположное моей натуре. И, может быть, когда-нибудь к этому приду, но, как мне кажется, еще не вечер, конечно, еще не вечер.

И все же почему я написал эту вещь?

Так вот, во многих интервью – в газетах, на радио и телевидении – немало приходится рассказывать о Владимире Высоцком. Реакция слушателей и читателей убедила меня, что я не имею права хранить только в себе то, что я знаю о нем. Володя, ты был общественным достоянием, и люди, верю в это, захотели бы прочесть мою книжку о тебе».

Он объяснял: «Фрагменты моей книги лучше скажут о том, что я люблю, а что ненавижу. Книга сложилась как диалог с Мариной Влади – это изложение в свободной манере новеллы о разных встречах с Владимиром. Она тоненькая, состоит из двух частей – собственно воспоминаний и 12 песен, в которых мой Высоцкий…

Целая эпоха прошла. Со сколькими друзьями мы попрощались навсегда. Эйфория и драма «Солидарности», военное положение… Мир мчится как безумный… Как кони Высоцкого. О чем спел бы сегодня мой друг? Мы с Мариной одного мнения – гитара и сегодня еще дрожала бы в его руках, он все еще заклинал бы свой микрофон, как змею… Он был бы против нарождающихся мерзостей. Все равно – предвестие ли это возвращения старого или новые черные мундиры «Памяти». Володя не ушел бы ни на какую пенсию. И сколько еще всего высмеял бы в нас самих…»

В своем повествовании Ольбырхский не побоялся коснуться одной деликатной и болезненной темы, которая присутствовала в его отношениях с Высоцким. Он говорил: «Я долго был, пожалуй, единственным человеком, который свято верил в Высоцкого-трезвенника, и Володя не хотел разрушать эту веру. Я почти никогда не видел его пьяным. И я рад, что ему была так важна именно моя вера в его силы».

И Владимир, и Марина долго держали его в неведении, приятном заблуждении, уверяя, что нет-нет, «ни капли алкоголя, может, когда, Маринка, достигнем сорока, будем старые, то выпьем по капельке красного на Черном море».

Только из книги Марины Даниэль узнал об этой большой драме, о том, что Высоцкий, как и многие великие художники, страдал неким инстинктом самоуничтожения. Влади объясняла Дани: «Если он говорил, что уже не пьет, то он стеснялся тебя, потому, что ты считал его очень сильным человеком».

Кстати, он это доказывал, утверждал Ольбрыхский. Если мы вместе шли на ужин или в гости, и Володя говорил, что он уже не пьет, то он не пил. Но однажды Даниэлю позвонил товарищ из Союза и между делом сообщил, что видел Высоцкого смертельно пьяным. Ольбрыхский не поверил, перезвонил Владимиру. Тот совершенно спокойно спросил:

– Кто тебе это сказал?

– Мой приятель.

– Значит, он – не приятель.

Но когда в Париже, когда Высоцкий едва не сорвал концерт на Монмартре из-за многодневного запоя, Ольбрыхский принялся зло выговаривать «брату»: «Слушай, так дело не пойдет, этого нельзя себе позволять. Ты принадлежишь не только себе, ты – достояние не только России, ты – гордость всех славян. Я поляк, я не хочу и не позволю, чтобы ты сам себя уничтожал».

Говорил, а сам чувствовал себя уже несколько выпившим. Владимир сидел трезвый и сочувственно смотрел на друга. Тогда Даниэль попытался зайти с другой стороны: «Слушай, плохо ты это задумал. Твой любимый Пушкин, Лермонтов… с пистолетом в руке… это в порядке! Есенин, Маяковский… самоубийство. Очень молодые, и все же романтическая легенда, а ты для этого уже старый, тебе пристало мудро и достойно состариться, как Толстому, а не придуриваться и пить вусмерть».

Высоцкий усмехнулся и посмотрел на «праведника» каким-то нездешним взглядом.

Даниэль и сам не отрицал: «Я достаточно выпил в своей жизни. Ведь очень часто у актеров алкоголизм – профессиональная болезнь. Пьют от депрессии, от эмоциональной нестабильности. Профессия наша требует огромного нервного напряжения. Иногда расплата бывает очень высока… Я ведь ничего не умею делать наполовину. Если уж пью, то пью до конца. Одна рюмка, две рюмки? Нет. Вино – так три бутылки. Иначе я не получаю удовольствия. Но это так опасно…»

* * *

Отвечая на вопрос, почему его называют польским братом Высоцкого, Ольбрыхский пожимал плечами: «Не знаю. Каждый раз, когда бываю в Москве, иду на Ваганьковское кладбище. На могиле Володи обычно бывает множество людей. И когда я подхожу, обязательно слышу: «О, приехал польский брат Высоцкого!». Может быть, люди знают о нашей дружбе, может, считают, что мы в чем-то похожи».

Даниэль был уверен: «Владимир Высоцкий, пожалуй, был самой яркой личностью, которую мне довелось повстречать. Однажды Володя прислал мне записку, которую я берегу до сих пор:

«Дорогой Даниэль! Как хорошо, что я имею тебя как друга в Варшаве, Париже, Москве. Как жаль, что ты не живешь в России, оставаясь поляком или русским – не важно. Я тебя люблю и ценю».