Текст книги "Борька, я и невидимка"

Юрий Томин
Борька, я и невидимка

На Марс!

В этой школе учился еще Петр Первый.

В длинных коридорах, притихших после звонка, шаги звучали особенно четко, по-солдатски. На лестничных площадках каблуки цокали звонко, как подковы. Оглушительно кряхтел под ногами паркет.

В других школах люди ходят в тапочках, оставляя ботинки в раздевалке. А здесь – нет. Здесь все по ненормальному: дубовый рассохшийся паркет, кафельные площадки, мраморные ступени, на которых визжит каждая попавшая под ногу песчинка, коридоры длиной метров по сто.

И уборная, где можно спрятаться до перемены, – на втором этаже, опять-таки в конце коридора.

Но второй этаж – другое, там только классы.

Костя на цыпочках крадется вдоль стены. От одной ниши до другой: короткая перебежка и – стоп. Можно послушать, что делается в чужом классе.

За первой дверью ведут разговор два голоса – девичий, не уверенный, тихий, и мужской – раздраженный.

– Синус – это есть… это…

– Отношение!

– Отношение…

– Ну! Катета!

– Катета…

– Какого катета?

– Катета… который…

«Пара», – безразлично подумал Костя и сделал еще одну перебежку. За второй дверью, захлебываясь от нетерпения, отвечает урок какой-то отличник. Он так торопился получить свою пятерку, что не обращал внимания на запятые. Костя услышал примерно следующее:«Ещевдревностиученыезаметиличтостекляннаяпалочканатертаяшелкомобладаетспособностьюпритягиватьмелкиепредметыипришликвыводу…»

Костя сделал рывок.

Третья, последняя ниша, третья дверь.

– «Как хо-ро-ши майские ве-че-ра, когда…» Написали? «Ве-че-ра, когда…»

«Перед „когда“ – запятая», – машинально отметил Костя и с удовольствием подумал о том, что там, в классе, кто-то этой запятой не поставил.

До угла коридора оставалось шагов двадцать. По пути была еще одна дверь, уже без ниши. Костя переступил с ноги на ногу и пошел, не отводя взгляда от этой двери с сине-белой табличкой – «Зав. учебной частью».

Паркет постанывал, скрипел под ногами, и Костя, впившись глазами в сине-белую табличку, даже замедлил шаги. Все равно он был обречен. Костя хорошо знал свое счастье.

«Шмель, ты почему разгуливаешь во время урока?» – спросит Вера Аркадьевна.

«За мелом», – ответит Костя.

«Ах, за мелом, – скажет Вера Аркадьевна. – Так вот…»

И Вера Аркадьевна уведет его в кабинет. Она будет говорить о том, что миллионы людей трудятся для того, чтобы Костя мог учиться; и о том, что она не знает, как быть с ним дальше; о том, наконец, что в его возрасте она готовила бы себя к полету на ракете, а он, способный, но лентяй, не хочет учиться. Вера Аркадьевна была уверена в том, что все ученики, даже девочки, мечтают улететь на ракете.

И все это было правильно, все говорилось уже в сотый раз. И отвечать было нечего.

Говорят, что перед смертью человек за одну секунду вспоминает всю свою жизнь. Костя сделал три шага, и вспоминать было уже нечего. Все пронеслось перед глазами в одно мгновение…

– Шмель, так какой же корень у кукурузы?

Костя прекрасно знает, что мочковатый. У всех у них: у кукурузы, у ржи, у пшеницы – мочковатые корни.

Мочковатый – это значит: как мочалка, как старый, растрепанный веник, как борода у козла, как щупальце осьминога. Триста слов может сказать Костя про этот корень. Четыреста! Но среди них нет того, которое нужно. Он знает, и учительница ботаники знает, что он знает. И все ребята знают – второй урок ходят по рукам высохшие ломкие стебли. А у Шмеля просто язык не поворачивается повторить это слово в десятый раз. И он говорит:

– Висюльками.

Ребята только этого и ждали. Они смеются. В руках учительницы вздрагивает сухой кукурузий скелет.

– Шмель, будешь стоять за партой до конца урока. Пусть на тебя полюбуются твои товарищи.

– Но ведь правда же – висюльками, – говорит Костя уже серьезно, изумленный нечаянным открытием: это ведь очень точно – висюльками.

Ребята опять смеются. Они знают Костю. Они уже привыкли и смеются раньше, чем Костя открывает рот. И, сами того не желая, они толкают Костю в пропасть.

– А теперь, Шмель, ты будешь стоять до конца урока у двери.

Костя идет к двери. Вика Данилова смотрит на него с ужасом, как на прокаженного. Урок продолжается. Половина класса смотрит на учительницу, половина следит за Костей: что он будет делать?

И в самом деле, не стоять же так просто.

Костя слюнит палец и от глаза вниз по щеке проводит мокрую полосу. Это значит, у него текут слезы. Еще раз проводит – теперь он уже рыдает, даже вздрагивают плечи и морщится нос. Костя рыдает, а ребята хохочут. Им-то что?

– А теперь, Шмель, ты будешь стоять до конца урока за дверью, – говорит учительница, не оборачиваясь.

Костя выходит и слышит за спиной постепенно затихающий смех. Но стоять у двери – безумие: может пройти завуч или даже директор. И Костя отправляется в далекий путь до уборной на втором этаже. Теперь он смотрит на дверь с сине-белой табличкой, и ему кажется, что какие-то звенящие нити тянутся от него к этой двери. Она обязательно откроется… Вот сейчас! Еще шаг… И она открылась.

– Шмель, ты почему гуляешь во время урока? – спросила Вера Аркадьевна.

– А я… за мелом.

– Зайди в кабинет.

Вера Аркадьевна села за стол, а Костя остался стоять посреди комнаты.

– Опять выгнали?

– Почему выгнали? – пробубнил Костя.

– Я не знаю почему, это ты должен знать.

– А что мне, за мелом сходить нельзя? – вяло возразил Костя. Он понимал, что выкручиваться бесполезно, и сейчас сопротивлялся просто по привычке.

– Сколько раз на этой неделе ты ходил за мелом?

Костя промолчал.

– Уже два раза ученик Шмель ходил за мелом. Это – третий. Верно?

Ученик Шмель молчал. Да и что сказать? Такое уж Костино счастье. В третий раз на этой неделе выгоняют его из класса, и ни разу не удалось добраться до уборной. Сначала встретилась Елизавета Максимовна, потом Лина Львовна и вот теперь – завуч.

– Я уже не знаю, Шмель, что с тобой делать. Ну скажи сам – что мне с тобой делать?

Костя молчал, тоскливо глядя на картину, висящую за спиной Веры Аркадьевны. Мальчик в белой рубашке с пионерским галстуком, подбоченясь, трубил в горн. При этом он улыбался. Картина называлась «Горнист», хотя и без того было ясно, что это не водолаз или кто-нибудь там еще.

Костя молчал и чувствовал, что в нем просыпается ненависть к Петру Первому, ради которого выстроили эту школу с длинными скрипучими коридорами. Именно из-за него, царя дурацкого, стоит Костя перед столом и не знает, что ответить на вопрос Веры Аркадьевны. А если и ответит, то ему зададут новые, и если он в конце концов раскается, то будут опять вопросы, что бы проверить, действительно ли он распаивается или все это просто так.

– Ты ведь способный мальчик, Шмель, ты можешь учиться отлично, если захочешь, – сказала Вера Аркадьевна. – Тебе все дано: тысячи людей работают, чтобы ты мог учиться. А ты… Какой у вас сейчас урок?

– Ботаника.

– Вот видишь. Разве без знания ботаники можно стать хорошим агрономом или садоводом? А вдруг ты и сам станешь учителем ботаники?

– Я?! – На лице Кости такое отвращение, что Вера Аркадьевна начинает сердиться.

– Да, да, ты. Эта профессия ничуть не хуже других. Тебе уже пора подумать о своей будущей профессии. Ты ведь не маленький. Еще год, два, три… Время летит быстро. И я думаю… – Морщинистое лицо Веры Аркадьевны добреет. – Я думаю, что где-то уже строится ракета, на которой полетят в космос твои ровесники. Может быть, кто-нибудь из твоего класса. А может быть, и ты, а? Но нет. – Вера Аркадьевна с сожалением покачивает головой. – Тебя не возьмут на ракету. Полетят люди дисциплинированные и, прежде всего, обладающие прочны ми знаниями. Кстати, и знающие ботанику тоже.

Костя уныло смотрит на горниста. Ботаника, ракета… и опять ботаника. Вот если бы вдруг ожил и затрубил горнист на картине, было бы здорово! Вера Аркадьевна упадет в обморок и все забудет. Костя не хочет быть учителем ботаники. Он сам не знает, чего хочет. Просто еще не думал об этом.

– Неужели тебе не хотелось бы слетать на Марс? – И Вера Аркадьевна смотрит на Костю так, словно пропуск на Марс у нее в кармане.

Горнист на картине оживает. Его розовое лицо и галстук наливаются светом. Он чуть шевельнул головой. «На Марс! – трубит он. – На Марс!» Костя широко открывает глаза. Снится, что ли? Да нет, просто солнце вышло из-за облака и осветило картину.

– На Марс, Шмель, на Марс, а? – повторяет Вера Аркадьевна.

И тут Костю вдруг осеняет.

– А знаете, Вера Аркадьевна, – говорит он, – мне один раз снилось. Я лечу… и кругом одни звезды! Я даже одеяло сбросил. Честное слово!

И Вера Аркадьевна верит. Она уже сорок лет работает в школе. Тысячи таких, как Костя, прошли через ее руки. Но по-прежнему ей всегда легче поверить хорошему, чем плохому.

– Вот видишь, Костя, – говорит она, – ты ведь все понимаешь. Иди, извинись перед учителем. Иди и обещай, что это – последний раз.

Не столько в словах ее, сколько в голосе – доброта и мудрость старой женщины, которой гораздо приятнее похвалить или простить, чем наказать или выругать.

А Костя, собачий сын Костя Шмель, если не умом, то чутьем понимает это. Он опускает глаза, будто ему и в самом деле стыдно. Он переступает с ноги на ногу и чуть наклоняет голову, будто и вправду чувствует себя неловко.

– Я обещаю, Вера Аркадьевна. – Он степенно идет к двери, оборачивается. – Спасибо, Вера Аркадьевна, – произносит Костя, вроде бы и некстати, а на самом деле так кстати, что Вера Аркадьевна только машет рукой и уже больше ничего не говорит.

Дверь открывается и закрывается. Сине-белая табличка остается за спиной. Звенит звонок.

Костя идет по скрипучему коридору, лихо печатая шаг. На лестнице он ложится животом на перила и мчится вниз, грохоча ботинками по мраморным ступеням.

Он вбегает в буфет, где уже выстроилась ребячья очередь.

– Алё! Вы на Марс? – орет он. – Кто последний – я первый! Вчера занимал! – и с разбегу вклинивается в очередь.

Про антенну

Сегодня после уроков в класс прибежал Владик – наш вожатый из восьмого «Г». Он спортсмен и очень подвижный. Даже когда он стоит, то кажется, что все равно бегает. Вообще-то он – ничего, потому что никому не дает никаких поручений. Заглянет в дверь, спросит:

«Ну, как дела?»

Ему отвечают:

«Так себе».

«Хорошо!»

«Плохо».

А Владик скажет:

«Ну и молодцы. Жми дальше», – и опять убежит.

Но сегодня Владик убежал не сразу. Мы уже расходились, но Владик загородил дверь и сказал, чтобы мы остались.

Я спросил:

– А зачем?

– А затем, что вы не ведете никакой работы и мне из-за вас влетело.

– А зачем вести работу?

– Потому что вы пионеры.

– А зачем мы пионеры?

– Ты что, ненормальный? – сказал Владик.

А я снова сказал:

– Зачем ненормальный?

Я уж знаю: если все время задавать один и тот же вопрос, то можно разозлить любого человека. Вообще-то Владик – ничего, но мне просто интересно, что я могу разозлить кого хочешь.

Владик, конечно, разозлился.

– Тебя, Шмель, – сказал он, – сегодня опять выгнали из класса, можешь и сейчас уходить.

– Могу? – спросил я.

– Можешь!

– А остаться могу?

– Как хочешь.

– А уйти тоже могу? – снова спросил я.

Тут Владик покраснел. Он сжал кулаки. И ребята перестали смеяться. Ну, и я замолчал.

– Так, значит, ребята, – сказал Владик, – нужно чего-нибудь придумать. А то у вас пионерская работа отстает. Я, как вожатый, за вас отвечаю, а у меня и без вас дел хватает. Даже сегодня – соревнование. Давайте думать быстрее.

Ребята помолчали, помолчали, потом Алик Летицкий предложил:

– Давайте бумагу собирать.

– Нет, лучше железо, – сказал Мишка Летицкий.

Алик и Мишка – близнецы. Они просто терпеть не могут, что похожи друг на друга. Им надоело, что их все время путают. Поэтому они всегда спорят и даже в школу ходят по разным улицам.

Владик обрадовался:

– Очень хорошо. Давайте – бумагу. Знаете, сколько из нее тетрадей можно сделать?

– Лучше железо. Бумагу уже собирали, – возразил Мишка.

– Железо тоже хорошо, – согласился Владик. – Стране очень нужно железо. Вот… А у меня сегодня соревнование. Давайте решать быстрее. Все равно собирать чего-нибудь нужно.

– А ты лучше помолчи, – повернулся Мишка к Алику. – Железо тоже собирали.

– Не стоит спорить, ребята, – сказал Владик. Он все время бегал вдоль доски и поглядывал на часы. – Какая разница, чего собирать? Пускай половина собирает бумагу, половина – железо. А потом подведем итоги. Договорились?

Я сидел и думал: ничего мы не договорились. Мне-то все равно: хоть железо, хоть бумагу, хоть Исаакиевский собор. Конечно, потом ребята будут говорить, что я не активный. А учителя говорят, что я даже слишком активный. Тут не разберешь. Если все пойдут – и я пойду. А не пойдут – и я не пойду. Или можно еще так: все пойдут, а я – нет. Или так: все – нет, а я пойду.

В общем, пока я думал, встал Борька Таланов.

– Знаешь, Владик, – сказал Борька, – а может, лучше сделать антенну?

– Какую антенну?

– Такую… Телевизионную, направленную. Чтобы можно было принимать разные города. Москву, например, или Киев…

– И Африку? – спросила Вика Данилова.

– Африку – не знаю. А Лондон или Париж – может быть. Я читал, что даже на обыкновенной принимают. Случайно. Только антенна должна быть специальная… – начал было Борька, но Владик его перебил:

– Вот и хорошо, Боря. Здорово придумал! Насчет Парижа вы тут сами разберетесь. А я побегу. Только вы мне потом пока жите, когда сделаете. Ладно? – И Владик убежал.

Ребята обступили Борьку:

– А как ее сделать?

– А где ее поставить?

Они спрашивали, а Борька рассказывал, что антенна должна быть в несколько рядов, большой высоты, вращающейся. И чтоб моторчиком можно было управлять из комнаты…

Все думают, что мы с Борькой друзья. А я не знаю – друзья или нет. Мы с Борькой никогда не ссоримся надолго. Я не могу долго сердиться, а Борька не любит драться. Я тоже не люблю драться, но зато могу разозлить кого угодно. А Борька не любит злиться. Вот я и не знаю – друзья мы или нет. По крайней мере, целоваться я с ним не буду, хоть он и живет на моей лестнице и все время строит какие-то приемники. Даже наоборот, мне стало обидно, что он раньше ничего не говорил про антенну. Я протиснулся к Борьке и сказал:

– Борька, ты все знаешь, да? И про антенну… И еще, может быть, про Снежного человека… Или про Марс… А когда на балконе ходят, знаешь?

Борька засмеялся.

– Когда ходят, тогда и ходят. Отвяжись, Костя.

– Нет, ты ответь.

– На бал кони никогда не ходят, – сказал Борька и принялся дорисовывать свою антенну.

А Вика Данилова посмотрела на меня, как на чучело, и сказала:

– Старо. Это еще из второго класса. Ты, Шмель, придуман чего-нибудь поумнее.

– Могу и умнее, – ответил я. – Ты дура и староста – вот тебе и поумнее.

– А ты хулиган!

Ребята захохотали. Они уже не глядели на Борькину бумажку, а глядели на меня и ждали, чего я отвечу. Я сказал:

– Африканская принцесса. А Вика мне:

– Шмель несчастный! А я Вике:

– Почему несчастный?

– Потому что клоун.

– А почему клоун?

– Потому что потому.

– А почему потому что потому?

Чем больше я спрашивал, тем громче хохотали ребята и сильнее злилась Вика. И все забыли про Борьку и про его па рижскую антенну. А я все спрашивал. Но когда я снова взглянул на Борькину парту, то его уже не было в классе.

А Вика побежала за ним.

Снег идет…

С утра падал снег – легкий, чистый. В белые береты оделись фонари. На пиках чугунных решеток выросли белые наконечники. Снег падал на мостовые, на тротуары. Дворники, воюя с зимой, безжалостно сгребали его в люки, и это было даже обидно, потому что от снега город становился светлее и лучше, а прохожие – добрее.

Только крылатые львы на мосту через канал стали еще угрюмее. Им было холодно под снежными попонами. Но они не смели пошевельнуться, они сжимали зубами цепи, на которых держался мост.

У конца моста Бориса догнала Вика.

– Ты почему ушел? – спросила она.

– Я не ушел.

– А кто же ушел? – засмеялась Вика.

– Да я просто так. Я и сам антенну сделаю. Не хотите – и не надо.

– Вот и как раз все хотели, – сказала Вика. – А твой Костя… Я его ненавижу! Лучше бы его совсем не было.

– Ничего он не мой.

– Нет, твой.

Вика нахмурилась, вспоминая только что пережитую обиду. Борька взглянул ей в лицо и тоже нахмурился. Он не слишком сердился на Костю. Он вообще не любил сердиться.

– Что ты, Костю не знаешь? – сказал он. – Он всегда такой.

– А я не хочу, – сказала Вика.

– Чего? – спросил Борька.

– Ничего.

Они замолчали. Вика сняла варежку и стала постукивать ею по перилам, сбивая снег. И Борька тоже сбивал снег, только голой рукой, и старался придумать что-нибудь такое, отчего им обоим стало бы вдруг весело.

– Очень много уроков задали, – сказал наконец Борька.

– Ага, – отозвалась Вика.

Еще несколько хлопьев упали в воду.

– А давай пойдем вместе уроки делать? – вдруг сказала Вика. – Пойдешь к нам?

Борька провел рукой по перилам и сгрёб снег метра на пол тора.

– Пойду, – решительно сказал он и торопливо добавил: – А может, пойти к нам? Хочешь?

– Сегодня у меня, завтра у тебя, – весело подхватила Вика. – Ладно?

– Ладно, завтра – у меня, – храбро сказал Борька.

– А твоя мама не будет беспокоиться?

– Обо мне вообще никогда не беспокоятся, – отрубил Борька.

И они ушли. На перилах остались следы их рук. Но ни один следопыт не узнает по ним, что произошло сегодня на этом мосту. Тем более что снег все идет и идет, и прежде чем зажгут фонари, все опять станет как было.

Про Лину Львовну

Сегодня я пришел в школу на целый час раньше. До этого я, наверное, еще час стоял у гастронома и смотрел, как одна пенсионерка кормила голубей семечками. Правда, может быть, она и не пенсионерка, это уж я точно и не знаю. Но мне не понравилось, как она их кормила. Я бы взял все семечки и высыпал на мостовую. А она насыпала понемножку на ладонь и потряхивала, чтобы голуби садились к ней на руку. Один, самый нахальный, садился и клевал. А у ее ног была еще целая куча голубей, но им ничего не досталось.

Она стояла согнувшись, вытянув руку, и говорила: «Кушай, кушай» – и называла голубя «мой ласковый», хотя он был не ласковый, а просто нахальный.

И вообще она так старалась, словно это был не голубь, а ее внук или кто-нибудь там еще.

Я зашел в магазин, купил кедровых орехов на весь полтинник и высыпал их на тротуар. Все голуби перелетели ко мне, а тот ласковый – самый первый. Пенсионерка обиделась и сказала, что я бездельник. И мне было очень приятно. Мне нравится, когда меня ругают люди, которые мне не нравятся.

Вот когда меня ругает Елизавета Максимовна, наша классная руководительница, мне как будто даже щекотно. Потому что она мне не нравится.

Если Вика Данилова – мне всегда смешно. Я ее терпеть не могу. Она староста.

Только когда ругают папа и мама, выходит как-то непонятно. Я их люблю, но все их слова уже наизусть выучил. Поэтому получается не смешно и не обидно.

А если бы меня выругал какой-нибудь фашист, я бы, наверное, на небо залез от радости.

Почему мне не понравилась пенсионерка, это уж я не знаю. Но из-за нее я истратил последний полтинник. А Зинаида больше денег не даст до конца недели. Она и сегодня дала, просто чтобы отвязаться. С утра она не пошла в институт, потому что не успела приготовить чертеж. Она приколола к столу большой лист бумаги и принялась чертить. Когда она чертит, к ней лучше не подходить – дрожит над своими чертежами, будто они из золота.

Я ходил, ходил по комнате и завел «Бамбино». Это моя любимая пластинка. Проиграл раз десять. Потом – на другой стороне. Там похуже, но тоже ничего. Потом опять поставил «Бамбино». Зинаида мне говорит:

– Костя, тебе не надоело?

– А тебе?

– Мне надоело!

– А мне нет.

– Мне мешает,

– Почему мешает? – спросил я. – Ты же чертишь, а не поешь.

– Я тебе сейчас объясню, – говорит Зинаида. – Подойди по ближе.

Я, конечно, не подошел. Но «Бамбино» поставил еще раз и говорю:

– Попробуй тронь. Я тебе весь чертеж тушью залью – и тебя из института выгонят.

Зинаида подняла голову, посмотрела на меня сквозь свои очки.

– До чего же ты вредный, Костя! Неужели ты сам не видишь, какой вредный?

Я говорю:

– У меня очков нет, вот и не вижу. Дай твои поносить.

В это время пластинка кончилась, и я завел ее снова.

– Ты пользуешься тем, что мама в отъезде, – говорит Зинаида. – И еще ты пользуешься тем, что тебя бить жалко, потому что ты маленький.

А я отвечаю:

– Это мне тебя жалко.

С Зинаидой я всегда спорю, потому что она меня все время воспитывает. Я вообще люблю спорить. Папа говорит, будто внутри меня сидит невидимка. И будто когда у меня получается что-нибудь хорошее, то это я сам делаю, а когда спорю или дразнюсь, то это – невидимка. Папа говорит, что раньше невидимка был сильнее меня, а теперь у нас силы примерно равные.

Но с Зинаидой я и без невидимки справлюсь одним пальцем.

– Неужели у тебя совсем совести нет? – говорит Зинаида. – Вот хоть настолько, – и показывает ноготь.

А я отвечаю:

– «В лесу родилась елочка…»

Это очень просто: если хочешь разозлить человека, нужно отвечать совсем не то, что он спрашивает. Например, тебе говорят: «Ножик есть?» А ты отвечаешь: «Спасибо, я уже пообедал». Или: «Куда идешь?» А ты: «Ага, у кита хвост большой».

Зинаида увидела, что от меня не отделаться, и говорит:

– Ладно, я тебе тридцать копеек дам. Сходи в кино.

– Дай пятьдесят – тогда пойду.

– Вымогатель, – говорит Зинаида.

И тут вдруг я обиделся: я всегда обижаюсь, если меня хвалят или обзывают. Наверное, я все-таки гордый.

– Раз так, – говорю, – раз вымогатель, то я бесплатно уйду.

Снял «Бамбино», выключил приемник, надел пальто и пошел к двери. Зинаиду сразу совесть заела. Идет сзади и сует мне полтинник.

– Возьми, не ломайся.

Но я с ней даже разговаривать не стал. Захлопнул дверь и спускаюсь по лестнице. Прошел третий этаж. Иду, и мне приятно, что я такой принципиальный.

На втором этаже постоял немного.

На первом – тоже ничего.

Но только на улицу вышел – до того мне в кино захотелось! Даже в горле зачесалось! Пошарил в карманах – четыре копейки. Что же мне, перед Зинаидой унижаться! Этого еще не хватало! Просто взял и позвонил из автомата, тут же, в парадной.

– Ладно, – говорю, – брось полтинник в форточку. И учти – это в долг. Пока мама приедет.

Зинаида завернула полтинник в бумажку и выбросила в форточку. А я его поймал одной рукой, левой.

Но в кино я так и не пошел, потому что встретил эту пенсионерку. И пришлось мне идти в школу на целый час раньше. Знал бы – на улицу не выходил, потому что этот час получился не очень веселый.

Сначала я заглянул в пионерскую комнату. Там была только Лина Львовна – наша старшая пионервожатая. Я просунул голову в дверь и жду, пока она заметит. Терпеть не могу лезть, если меня не зовут. А зайти мне очень хотелось. Лина Львовна нравится мне больше всех, потому что она красивая. Даже красивее тех пионервожатых, которые в кино. Там ведь их специально гримируют, а здесь – настоящая. У нее все красивое: и кофточка, и лакированный поясок, и маленькие золотые часы. Мне-то, конечно, на все это чихать, а вот ребята из девятого класса ходят вокруг нее и подмигивают друг другу, как ненормальные.

Лина Львовна меня сразу заметила:

– Костя, заходи.

– А зачем заходить? – говорю я. – Разве обязательно?

– Обязательно. Я как раз про ваш класс думала.

– Про наш, Лина Львовна, ничего хорошего не придумаешь. Мы неорганизованные. Работы не ведем… И вообще мы хуже всех. А еще хуже всех – я.

Лина Львовна засмеялась:

– Ладно, Костя, не кокетничай. Ведь ты говоришь про себя – «хуже всех», а сам, наверное, думаешь – «лучше всех». Верно?

Я говорю:

– Лина Львовна, но ведь вы тоже про себя не думаете, что вы хуже всех.

– Нет, конечно.

– Тогда почему мне нельзя так думать?

– Но ты говоришь.

– А разве на самом деле я хуже всех?

– Нет, конечно.

– Значит, я правильно думаю, что лучше всех?

– Кого всех?

– Кто хуже меня. Ведь если, Лина Львовна, взять кого-нибудь лучше всех, то все остальные будут хуже. А если взять кого-нибудь хуже всех, то все остальные будут лучше. Получается, что все лучше кого-то и все хуже кого-то. А лучше всех быть нельзя, потому что тогда нужно быть лучше самого себя. И хуже всех быть нельзя по той же причине. Вот и получается, Лина Львовна…

Я еще долго рассказывал Лине Львовне про лучше и хуже. Это я не сам придумал, а прочитал в одной книжке. Но Лина Львовна не знала, что я не сам придумал. Она смотрела на меня, и от смеха у нее дрожали губы. А мне нравилось, что ей хочется смеяться, хоть она и сдерживалась изо всех сил. Ведь она – старшая пионервожатая и должна нас воспитывать. А она совсем никого не воспитывает. За это у нас ее все ребята любят.

Наконец Лина Львовна не выдержала и засмеялась громко.

Вот тут мы с ней и попались.

Открылась дверь, и вошла Елизавета Максимовна.

Лина Львовна сразу перестала смеяться. А я замолчал.

– Ну и что?

Я молчал. Чего тут отвечать? Я снова думал об «Уленшпигеле». Там, если человек не сознается, что он колдун, его замучают до смерти. А если сознается, то сожгут за то, что колдун. Какая же разница! И я решил молчать. Только мне жалко было Лину Львовну. Она открыла альбом и уже, наверное, десять минут смотрела на одну фотографию.

– Так что же, Шмель?

Я молчал.

– Ты будешь отвечать?

А я молчал.

– Да-а… – сказала Елизавета Максимовна. – И это сын полярника…

И тут мне так захотелось ответить, что даже мурашки по спине забегали. Но я промолчал. Только руки из карманов вынул.

– Да-да, – обрадовалась Елизавета Максимовна. – Сын полярника. Героя. Отважного человека. На него смотрит весь мир. А кто смотрит на тебя, Константин Шмель? Что ты сделал полезного? Отец дрейфует на льдине, терпит лишения и голод, а сын…

Больше выдержать я не мог. Мой отец плавает на СП, а не она! Он м о й отец, а не ее!

– Никаких лишений у них нет! – сказал я. – Им на самолетах цветы возят и шоколад. И даже елки к Новому году. И льдина у них толстая, как… как дом. Они получше всех живут!

Я говорил и уже никак не мог остановиться. Расписывал, какая у них прекрасная жизнь. Что они просто объедаются шоколадом и задыхаются от жары в своих домиках. Я говорил назло. И я, и мама, и Зинка читали в газетах, что у них два раза лопалась льдина и они в пургу перетаскивали палатки на другое место. Папа писал веселые письма. Но и я, и мама, и Зинка понимали, что он пишет неправду, чтобы мы не волновались. И я волновался за своего отца. И пускай она за моего отца не волнуется.

– Достаточно, Шмель, – сказала Елизавета Максимовна. – Больше говорить не о чем. Приедет мать, мы пригласим ее на педсовет. Или… или вот что. Лучше мы пошлем твоему отцу радиограмму прямо на льдину.

– Вы не имеете права! – крикнул я.

– Мои права – не твоя забота. Иди и закрой плотнее дверь. Мне нужно поговорить с Линой Львовной.

Я посмотрел на Лину Львовну. Она сидела и рассматривала ту же фотокарточку. Она была вся красная, но на меня не смотрела.

Я повернулся и ушел из пионерской комнаты. А мог бы не уходить, потому что пионерская комната – наша комната. Она для ребят. Никто не имеет права отсюда меня выгонять. Но мне было обидно на Лину Львовну за то, что она все время молчала. Она струсила. Я больше с ней разговаривать не хочу. И я на все это чихать хотел с высокого места.