Текст книги "Пушкин"

Назавтра все было кончено. Горчаков явился свежий, веселый, розовый и важно сказал приятелю, что тот может спать спокойно. Обе поэмы преданы огню. Никто, кроме него, об этом не знает. Он нем, как смерть. Как любитель дел запутанных и негласных, Горчаков поступил так: поэму «Тень Баркова» он действительно бросил в печь; однако, чувствуя, что ему поручена важная тайна и что прелесть этого утратится, если никто, кроме него и Пушкина, не будет об этом знать, до того как сжечь, он под строгим секретом показал поэму Мише Яковлеву, паясу. Жадный взгляд Паяса, изумление, восторг и ужас при чтении «Тени…» вознаградили его. У Яковлева была чудесная память, но он взял с него клятву забыть и стихи, и самое имя автора, и временного владельца поэмы. Так с этою поэмою было все покончено.

«Монаха» же, как более невинного, он завернул в толстую бумагу и запечатал собственным перстнем. Перстни не разрешали носить в лицее, но он хранил его, как дар тетушки, в бюро. Он ждал сестры. Сестре он собирался передать запретную поэму под видом секретных своих записок. Она должна была дать ему слово не распечатывать пакета и хранить у себя до его возвращения из лицея или смерти. Он обожал тайны. Впрочем, все было обдумано. Если бы тайна обнаружилась, опасность была бы не так велика: содержание второй поэмы было гораздо невиннее первой. Впечатление, произведенное на Пушкина рассказами о тюрьме, монастыре, будущей судьбе лицея, льстило ему. Всегда полезно хранить приятельские тайны: это дает какое-то влияние, какую-то власть над приятелем. Это очень приятно.

Он проснулся счастливый и засмеялся от радости. Голые стены лицейского гошпиталя, по которым бродило солнце, окно, мимо которого звучали иногда шаги – преимущество первого этажа, – все ему казалось прекрасным. Доктор Пешель, опрысканный духами, уехавший в город с розою в петлице приносить жертвы Бахусу и Венере; дядька Сазонов, искавший со вчерашнего вечера куда-то завалившийся четвертак, – все были забавны.

Дядька Сазонов был растерян.

– Четвертак, – бормотал он, – даром все дело пропало.

Ночные страхи более не существовали; Горчаков, сожжение преступной поэмы, вся эта ночь, в самом ужасном роде новых баллад, заставили его улыбнуться. Он тотчас задумал новое, легкое и без всякой злости стихотворение, в котором прощался с Жуковским; как певец делал смотр героям и каждому посвящал по куплету – так и он делал смотр своим товарищам, друзьям. Он составил и список их: поэты – ленивец Дельвиг, любезный Илличевский, сиятельный повеса Горчаков, Броглио, давний друг Пущин, забавник Яковлев, хват, казак Малиновский, Корсаков, певший его «Измены», и под конец Вильгельм. Он воображал в голой комнате пир, лицейский пир, и две строфы были уже готовы. Они вполне вытеснили из его памяти злосчастную, отверженную, бешеную сатиру; он никогда ее не писал.

К вечеру пришли его проведать Пущин и Кюхельбекер.

Вольности лицейские продолжались, и Фролов с этим примирился. Он махнул рукой: заведение было статское, а не военное, и неизвестно, для чего молодые люди предназначались. У многих качества были хорошие: Пушкин фехтует изрядно, Вальховский держит строй, Матюшкин внемлет дисциплине. Из них, по мнению Фролова, со временем мог бы быть толк. Горчаков строя не держит, прирожденный штатский, шалбер[365]365
  Лодырь, лоботряс (польск.).


[Закрыть], шенапан[366]366
  Бездельник, шалопай (фр.).


[Закрыть], но умен, как Алкоран. Дурного мнения он был только о Кюхельбекере.

– Помилуйте, – хрипел он, – да он к простому шагу неспособен. Последнее дело!

Пользуясь вольностями, теперь друзья навещали его в гошпитале без помех.

Пущин был все тот же, что и в первый раз, когда они увиделись на экзамене. Когда-то строгий Будри, питавший к нему слабость, назвал его Жанно. Жанно был толстый, румяный, с серыми глазами – увалень, созданный для удовольствия и ненавидевший огорчения, трудные положения, крайности и проч. Рассудок, смех, острое слово были для него превыше всего. Кошанский, витийствуя, всегда умолкал, встречая его взгляд. Горчаков переставал прихрамывать, завидя Жанно. Незаметно при ссорах стали обращаться к нему: он разбирал их с удовольствием.

Часто перед сном он толковал с Александром вполголоса, через перегородку; неожиданные колкости друга, неуместная застенчивость и внезапный гнев удивляли его. Александр всегда подчинялся его решениям, хотя и не отвечал на упреки.

С Кюхельбекером у Александра тоже была дружба – иная. Он с некоторым терпением относился к безумствам и припадкам друга; к вечеру ссорясь насмерть, утром они встречались друзьями.

Кюхельбекер переносил насмешки и гонения с терпением Муция Сцеволы[367]367
  Му́ций Сцево́ла Гай – легендарный герой истории Раннего Рима, юноша, по легенде, сжегший свою правую руку после неудачной попытки убить этрусского царя Порсену, осаждавшего Рим в 509 г. до н. э.


[Закрыть], сжегшего на огне собственную руку. Его боялся Корф, говоривший, что такой человек из безделицы может за столом зарезать ножом и проткнуть вилкою. Кюхля знал, что тайный сборник «Жертва Мому» написан его друзьями о нем, но уверенность в том, что поэты всегда были несчастливы, все росла в нем и утешала его. У него был список поэтов несчастливых: Камоэнс[368]368
  Камо́энс Луис де (1524–1580) – величайший поэт Португалии.


[Закрыть] и Костров[369]369
  Костро́в Ермил Иванович (1755–1796) – русский переводчик и поэт.


[Закрыть] умирали с голоду. Жан Батист Руссо, подвергавшийся изгнанию и умерший в нищете, был поэтом, коему он поклонялся. Оды Руссо любил старик Будри и, закатив глаза, покрикивая, читал славную Руссову оду «К счастью». Будри был в дружбе с матерью Кюхельбекера и опекал его. Оба не терпели Вольтера, насмешника, способствовавшего несчастью славного Жана Батиста. Александр тайком раздобыл том запретных эпиграмм Жана Батиста, сунутый когда-то Ариною и изъятый монахом Пилецким, и показал их Вильгельму. Поэт остолбенел: эпиграммы того самого мученика Жана Батиста, которому он поклонялся, были самые бесшабашные.

Вообще поэты, которые попадали в руки Кюхли и Александра, как бы раздваивались. Они поделили между собой, например, Буало: Александр взял у Чирикова из библиотеки первый том, Кюхле тогда же достался второй. В первом были сатиры и «Искусство поэтическое», во втором – трактат «О высоком» Лонгина[370]370
  Лонги́н Ка́ссий (ок. 213–273 н. э.) – греческий грамматик и философ.


[Закрыть]. Кюхля стал учеником Лонгина: были переписаны главы о восторге; о том, что в высоком стихотворении необходимы пороки, слабости и падения, а ровное совершенство не нужно, ибо взволнованный дух познает в самом падении высоту. Пущин говорил, что Кюхля сохранял теперь в своих стихах одни падения. Так, Вильгельм, наслушавшись насмешек над «славянороссами» деда Шишкова, сам стал «славянороссом». Он доказывал, что тот самый князенька Шихматов, которого, брызгая слюною, уничтожал Василий Львович, – гений, и также внес его в список пострадавших.

Поэма Шихматова «Петр Великий» была длинна, громка и полна внезапного сопряжения идей, но ее уважал и Чириков, творение коего «Герой Севера» было в том же роде. Кюхля переписал ее – труд немалый – и охотно читал желающим. Завидев в руках друга поэму Шихматова, Дельвиг и Александр поспешно удалялись.

Эпиграмму Батюшкова все переписывали:

 
Какое хочешь имя дай
Своей поэме полудикой:
Тетр Длинный, Петр Большой, но только Петр Великой —
Ее не называй.
 

Чириков, которого поэма была не меньше Шихматовой, возражал; Кюхля негодовал на все эпиграммы.

Услышав вчера от Горчакова, что «Пушкину несдобровать», он, несмотря на то что между ними были споры, почувствовал, что любит Пушкина больше чем когда бы то ни было, простил «Жертву Мому» и явился вместе с Пущиным. Они обнялись.

Всюду с собой Кюхля таскал толстую тетрадь – это был его знаменитый словарь. От А до Я Кюхля терпеливо переписывал все мысли, казавшиеся ему замечательными. Сначала, как всегда, Александр вместе с другими посмеивался, потом перестал, а там сам стал для Кюхли отмечать то и сё, и наконец Кюхлин словарь стал его любимым чтением. Трудолюбец переписывал Жана Жака, Саллюстия, Шиллера[371]371
  Ши́ллер Фри́дрих (1759–1805) – немецкий поэт, философ, драматург.


[Закрыть], Бернардена де Сен-Пьера[372]372
  Бернарде́н Сен-Пьер Жак-Анри де (1737–1814) – французский писатель, философ.


[Закрыть], швейцарского вольнодумца Вейсса, и постепенно вольномыслие стало его привлекать. Были переписаны мнения Вейсса об аристократии, Руссо – о добродетели, Шиллера – о свободе. Впрочем, он не пренебрегал ничем: на букву Д поместил биографию генерала Дорохова, а о слове «дружба» – два мнения: Бэкона[373]373
  Бэ́кон Френсис (1561–1626) – английский философ, историк, политический деятель.


[Закрыть] и Василья Львовича. Бэкон писал, что без дружбы жизнь была бы гробом, а Василий Львович: «Кто мечтает о дружбе, тот уже достоин иметь друга».

«Я беру свое добро везде, где его нахожу», – говорил Кюхля, повторяя Мольера.

Вальховский учил его справедливости. Он и теперь принес свой словарь и тетрадь стихотворений.

Кюхля любил читать свои стихотворения. Читал он, сильно напрягаясь, доходя до визга в местах высоких, восклицаниях, и тотчас голос его падал: он задыхался.

Кюхельбекер переводил теперь гекзаметром с немецкого греческие гимны. Еще отец Кюхельбекера, который был университетским товарищем Гёте[374]374
  Гёте Иоганн Вольфга́нг фон (1749–1832) – немецкий поэт, государственный деятель, мыслитель и естествоиспытатель.


[Закрыть], внушил ему с детства любовь к важной поэзии. О гекзаметре только еще спорили, можно ли его употреблять в русском стихе. Шишковская братия утверждала, что можно. Кюхля избрал эту редкую меру. Он принес «Гимн Аполлону»; стихи Кюхлины были вообще тяжелы. Он прочел гимн, довольно длинный. Пущин терпеть не мог ни его стихов, ни чтения, но открыто того не говорил, боясь задевать уязвленное самолюбие. Однако он не удержался – закрыл глаза и притворился спящим. На второй странице дыхание его стало прерывистым. К концу он издал легкий храп, который Кюхля в увлечении не расслышал, и слава богу. Чтение кончилось. Александр был счастлив и охотно согласился с Бэконом, что без дружбы жизнь была бы гробом. Новая строфа пришла ему в голову – о Кюхле: пирующие друзья, студенты, просят Вильгельма прочесть свои стихи, чтоб поскорее заснуть.

Они критиковали друг друга. Но Кюхля почти никогда ни с чем не соглашался, спорил и отстаивал каждый свой стих до хрипоты и только исправлял ошибки противу языка. Напротив, Александр часто соглашался с мнением Кюхли, Жанно, Дельвига, но – странное дело – никогда почти не исправлял то, о чем они говорили.

Сегодня ему спорить не хотелось. Друг его пугал своим терпением и упрямством, которое в лицее называли ослиным. Илличевский был скромен. Яковлев беспечен, Дельвиг приучал себя к притворному равнодушию. Другой на месте Кюхли давно бросил бы и думать о стихах. Кюхля готовился к поэтической деятельности, как Геркулес к подвигам, и был готов на всё.

Между тем после смерти Малиновского они все, не сговорясь, стали подумывать о будущем, их ожидающем. В корпусах готовили военных, в университетах – ученых. Назначение лицея было неясно. Ранее они об этом не думали. Никто из них не рассчитывал на отцовские поместья. Мать Кюхельбекера жила крохами. Он должен был бросить музыку; хотел стать славным музыкантом и учиться на скрипке, скрипку раздобыли и прислали, а на учителя денег не хватало. Он был вечно в долгу, и, посылая ему два или три рубля для уплаты долга Чирикову или Корфу, мать каждый раз давала ему понять, как гибельно в его положении делать долги. Кюхля записал в своем словаре перед изречением Василья Львовича о дружбе:

«Д о л г и. Лучшее средство, чтобы не иметь больших долгов, есть воздержание от малых. Сравнивают беспорядок с комками снега, которые увеличиваются по мере того, как их катят. Вейсс».

Так все и происходило: он занимал по полтиннику, а в конце года писал письма домой, что задолжал три рубля.

Горчаков относился к делу легче: о долгах забывал. У Александра надежды на присылки были неверные.

Только Вальховский да Матюшкин знали свое будущее: Вальховский хотел быть военным, Матюшкин – моряком.

Кюхля, втайне влюбленный в молоденькую Вельо, комендантову дочку, готовился стать супругом и уже написал об этом домой. Получив ответ матери с требованием немедленно уняться и с указанием на то, что он еще слишком молод и, только кончив лицей и заняв положение, может думать о браке, – Кюхля утвердился в том, что будет поэтом и это даст ему со временем прочное положение. Несчастная участь поэтов, которая его занимала, нисколько его не останавливала. Так, с одной стороны, он готовился к поэтической деятельности, как единственно верной и прочной, с другой – был готов из-за нее на насмешки и унижения, шел как на костер.

Смеясь, как все, над Кюхлей, Александр незаметно для себя самого стал задумываться. Друг его писал стихи насильно, с ожесточением, упрямством, и Александр угадывал за разговорами о несчастье поэтов ничем не ограниченное честолюбие друга. Любовь к высокому и великому была его верой; буква В в его словаре была вся заполнена статьями о высоком и великом. Он искал его везде и так утешал себя в насмешках друзей. Лонгин был его требником. Он переписывал оды Пиндара[375]375
  Пи́ндар (522/518—448/438 до н. э.) – один из самых значительных лирических поэтов Древней Греции.


[Закрыть] и поэму Камоэнса, раздобыл и списал оду Лебрена[376]376
  Лебре́н Понс Дени́ Экуша́р (1729–1807) – французский поэт.


[Закрыть] на лиссабонское землетрясение, подражания Оссиану. Малиновский дал ему историю турецкой поэзии, и поэт Мизик стал его любимцем. Восточная поэзия привлекала его своим сильным и возвышенным, но неправильным слогом. Постепенно он стал живым справочником для Дельвига и Александра.

Однажды он признался Александру, что у Лонгина есть одна фраза, которую он списал в словарь под знаком NB и которая противоречит убеждению в несчастии, ожидающем высоких поэтов: «Истинным и действительно высоким можно почитать то, что всегда и всем нравится». Александр, как и Кюхля, был поражен. Странное дело: Кюхельбекеру нравились его удивительные заблуждения и крайность мнений, он жадно цеплялся за них и, с какой-то радостью предугадывая в своих стихах будущие беды, которые ему грозили, не боялся признавать истину, для него неприятную. Александр не понимал несчастной гордости друга; сам он хотел, чтобы женские руки листали его стихи и глаза туманились. Кюхля думал, что истинные поэты остаются всегда непонятыми; а он хотел, чтобы его понимали все, от мала до велика. Когда говорили о славе, дядюшка Василий Львович и отец становились остроумнее, Куницын задумывался.

«Гимн Аполлону» кончился.

Александр молчал. Пущин, встрепенувшись, как бы очнувшись ото сна, потягивался. Кюхельбекер пристально вдруг на него воззрился. Он подозрительно вглядывался во все его движения. Жанно Пущин был поклонник здравого смысла, пресного, по мнению Кюхельбекера, любитель бонмо[377]377
  Бонмо́ – острота, меткое, удачное словечко.


[Закрыть], лакомств и проч. Один из насмешников. Отчего он потягивался? Уж не спал ли он притворно во время чтения, как уже однажды старался это изобразить?

Чувствуя приближение гнева, Кюхельбекер скрипнул было зубами, но все обошлось: Пушкин спросил о его словаре, нет ли чего-нибудь нового? Интерес друзей к словарю льстил несчастливому поэту. Кюхля сказал, что в «Гимне…» он изменит одно выражение при печатании. Он не сомневался, что его напечатают. И он раскрыл словарь. Новые записи были на Р и на С: равнодушие, рабство, развращение, растение; сила, свобода гражданская и страсти.

Пущин насторожился. Самые сильные страсти были те, которые зависят от устроения тела человеческого, – например, любовь, приводящая кровь в волнение и затмевающая рассудок; или леность, ослабляющая все пружины деятельности.

Только шесть главных побудительных причин возбуждали страсти и производили бо́льшую часть великих перемен: любовь, страх, ненависть, своевольствие, скупость и фанатизм.

Александр слушал прилежно; он вспомнил вдруг, как искал Наташу по темным переходам и чуть не заблудился; мнение о лености как о страсти нужно было показать Дельвигу.

Кюхля брал добро, где находил, – прелестница Нинон Ленкло[378]378
  Ленкло́ де Нинон (1615/1623—1705) – знаменитая французская куртизанка, писательница.


[Закрыть] лучше всех, по его мнению, изведала, что такое любовь. Уже старея, встретилась она с Вольтером, только что вышедшим из коллежа, и многому его научила. Он давеча взял том Вольтера в комнате у Александра и нашел в нем философию Нинон: «Преодолев все препятствия для любви, остается самое трудное – не иметь никаких препятствий».

– Не понимаю, – сказал вдруг Жанно. Он смотрел на Кюхельбекера во все глаза.

Кюхля с удовольствием повторил.

– Любовь требует препятствий, – объяснил он, – в противном случае начинается пресыщение.

– Откуда ты знаешь? – спросил испуганный Пущин.

– Из Вейсса, – ответил Кюхельбекер.

Они подозревали чудеса. Эта прелестница семнадцатого века, у которой было столько любовников, неверная и ветреная в любви, постоянная в дружбе, у которой в гостях бывал Мольер, рассказавший ей своего «Тартюфа», знала страшные вещи. Оказалось, в любви случалось такое, о чем никто и не подозревал. Кюхельбекер прочел о равнодушии. Он только что записал мнение Жан Жака: «Философское равнодушие сходно со спокойствием государства под деспотическим правлением: оно не что иное, как спокойствие смерти, оно гибельнее самой войны».

Все трое вполне согласились со статьей о равнодушии. Пущин сомневался в страстях: можно ли говорить, что только страсти движут важными переменами. По его мнению, всем движет разум.

Кюхля улыбался с видом некоторого превосходства.

– Однако же поэзия, – сказал он, – порождается страстями, безумием и восторгом, а не разумом. В этом все согласны – и Баттё[379]379
  Баттё Шарль (1713–1780) – французский философ, эстетик и педагог.


[Закрыть] и Лонгин.

– Нет, разумом, – сказал вдруг быстро Александр.

Все, что прочел Кюхля о страстях, его заняло, он уселся на больничной кровати подогнув ногу и закусил губу.

Любовь и пресыщение, скупость, своевольство – были страсти, которых он боялся. Восторг не был страстью, а когда он писал стихи, это, кажется, не было восторгом. Забвение, внезапный холод, рифмы, подтверждавшие верность всего, мгновенная радость знания, недовольство, все, что угодно, но не восторг.

Кюхля развернул словарь и стал спорить. Александр слабо возражал, и они приумолкли, каждый думая с радостью о судьбе, которая предстояла…

Друзья давно ушли, завтра предстояло ему идти в классы: доктор Пешель сказал, что «девичья кожа» оказала свое действие и он исцелен.

Прелестница, неверная в любви, верная в дружбе, пророчила вскоре неверные радости. Эта страсть была сильнее всех других. Поэтическое упрямство Кюхли было ничто перед нею. Александру захотелось отговорить друга от его несчастной страсти к стихам. Вильгельм заблуждался. Стихи его возбуждали смех, и он был достоин лучшей участи.

На больничном столике Пушкина вместо лекарств теперь лежали том Буало и две книжечки Парни.

Он часто бродил теперь по парку, заходил в глубь липовой аллеи и полюбил эти места: здесь никто не обращал на него внимания.

Послание Кюхельбекеру было написано. Он чернил перед другом ремесло стихотворца, как Буало во второй сатире. Ни богатств, ни честей, ни славы Кюхля не должен был ждать от стихов. Он несколько дней прятал от друга свое Буалово послание. Деду Шишкову и его «Беседе…», виновникам Кюхлиных удивительных заблуждений, доставалось в послании. Дельвиг восхитился. Наконец Александр прочел послание его герою. Кюхля не разъярился, как того ожидали, хотя о стихах его в послании говорилось без всякого уважения.

Кюхля тоже бродил теперь по парку со своим словарем и листал какие-то книги. Вскоре ответ был готов. Кюхля полагал, что он был тем сильнее, что принадлежал тому самому Пирону, шалости которого были всем известны и так нравились Александру. Ответ Кюхли был на П.

«П о э т. Геройство или дурачество стихотворцев, если они находятся в бедности, заставляет их говорить своей Музе точно так, как говорила Агриппина о своем сыне, когда ей предсказывали, что он будет царствовать, но что она умрет его рукою: „Пусть умру, только б он царствовал“».

«П и р о н. Пирон только что хотел войти в комнату знатного господина в то время, как сей отворил двери, чтоб сопровождать другого вельможу. Гость остановился из учтивости, чтоб пропустить Пирона. „Не останавливайтесь, сударь, – сказал хозяин, – этот господин не что иное, как поэт“. – „Теперь знают, кто я, – ответил Пирон, – и я пойду вперед по своему чину“».

Кюхля соглашался сравнивать стихотворцев, даже находившихся в бедности, только с царями и на уговоры не шел. Несмотря на разность мнений, дружба продолжалась.

Он просыпался теперь рано, с радостью, которая ему самому была непонятна, счастливый, сам не зная почему. Женские прелести являлись ему по утрам.

Весь день он бродил по парку, нетерпеливо ожидая чудес. Это было счастье, до сих пор незнакомое. Быстроглазая Наташа не попадалась более. Старуху Волконскую сопровождала другая горничная девушка. Дядька Фома сказал как-то, что Наташа не соблюла себя и за то изгнана. Сердце его заныло, и он вечером спросил дядьку, куда девалась Наташа. Фома посмотрел на него внимательно, нахмурился и пожал плечами:

– Нам ничего не известно.

К Горчакову приехала сестра Елена, которую тот так охотно упрекал в лени. Он показал ей стихи Александра «Измены», которые всем полюбились. Александр видел, как красавица прочла его стихи. Ему хотелось, чтобы именно эти пальцы касались его листков, именно эти губы улыбались, а глаза туманились. Женская слава была слаще и страшнее Кюхлиной гордости. Он смутился и убежал. Чтобы отомстить красавице за свое смущение, он написал ей послание не для печати: она нюхала табак из маленькой золотой табакерки. Он перечислял прелести, на которые рассыпавшийся табак мог попасть.

Друзья прочли его послание.

Кюхля восстал.

– Табак попадает в нос, – кричал он, торжествуя, – а в носу гадко! Вот и всё. Стихи негодные.