Текст книги "Донос"

Так вот, надзиратели у камер, постоянно общаясь со «своими» заключенными, были более человечными. Они были так же строги, но это не были «цепные псы». Это люди, выполняющие тяжелую, но необходимую работу. И выполняющие добросовестно, без оскорбительных выпадов против «своих» заключенных, без обычной тюремной озлобленности.

Еще проще и спокойнее эти отношения складывались в больнице. Там я и улыбки видел.

Но бывают, конечно и исключения из этого правила взаимоотношений надзиратель-камера. В тюрьме мне рассказывали «древнюю» байку об одном ретивом надзирателе, презиравшем узников. Своим сослуживцам он показывал, что ничего не боится, а уж этих «смердящих» камерников, уж их-то он откровенно презирает. И уж тем более не боится. В доказательство своей независимой смелости он в любое время врывался в заранее выбранную им камеру, чем-то провинившуюся перед надзирателями, ну, например, очень уж дотошно проверяющую переданные ей «дачки», врывался с резиновой дубинкой и давай там устраивать «цирк». И обозлившись на эту камеру, врывался туда чуть не каждый вечер. В своё, конечно, дежурство.

Однажды, так же разгорячившись, во хмелю, ретивый тюремщик с грохотом распахнул дверь камеры и с каким-то звериным криком ринулся внутрь. И – захлебнулся. На его разгоряченную голову опрокидывается объемистая бадейка с парашей. Прибегает коридорный дежурный и выволакивает «неумолимого мстителя» в коридор.

Конечно, такое событие не могло остаться без доклада «хозяину». Ретивого служаку никто в тюрьме больше не видел.

Рассказывали и еще об одном случае.

Дежурный надзиратель не имеет права входить в камеру, а уж тем более как-то наказать провинившегося лично перед ним «зэка». Но когда того вызывают по каким-то надобностям из камеры и ведут по вызову, вот уж тут, в коридоре, надзиратель может «поизгаляться» над своим «обидчиком». Руки связаны наручниками, что мешает надзирателю наказать строптивого! И наказывает, подлец, иногда с видимыми побоями. Ничего и никого они не боятся! Так вот, завелся такой «мститель» и в нашем коридоре, на нашем этаже. И ничего с ним не поделаешь! Не пожалуешься по начальству, еще хуже будет.

И вот случилось так, что именно этот надзиратель сопровождал камеру в баню. Обычно сопровождают двое. Но это так положено, по инструкции. А на практике не всегда этих дежурных хватает, кто-то увел кого-то на допрос, или еще какая причина, но очень часто и на прогулку, и в баню водят «камеру» охранники по одному. Вот и в тот раз, один «бешеный» надзиратель случился на этаже, один повел обиженную камеру по коридорам. К дверям бани подошли спокойно, отворили дверь – и больше этого надзирателя никто нигде не видел. Какие только поиски не устраивали по тюрьме – все тщетно. Как будто никогда такого человека на наших этажах и не было.

Но это, конечно, исключительные события, очень редкие.

Как правило, надзиратели на этажах к своим «камерникам» относились довольно доброжелательно.

* * *

Война обрушилась сразу, на всех. За один день повзрослели пацаны, постарели женщины. 22 июня. Воскресение. День так хорошо начинался!

Накануне отец и его товарищи получали дипломы. В техникуме – выпускной бал. Мать с отцом, нарядные и торжественные, отправились с вечера на свой студенческий праздник. Сказали – вернутся поздно, чтобы не ждали, слушались Зою, ложились спать дружно, без шума и суеты.

В спальне, в отгороженном закутке, я спал на топчане. Здесь же стояла кроватка младшей сестренки. Ей было почти два года, что-то с вечера она хныкала, «уросила», никак не хотела ложиться. Зоя еле-еле сумела ее уложить и убаюкать. Я спал рядом и проснулся ночью от того, что сестренка снова «захныкала». Решил покачать кроватку, да так, сидя, навалившись грудью на спинку кроватки и уснул. Старшие не просыпались. Все было спокойно, тихо, мирно.

Поздней ночью, уже под самое утро, нагрянула ватага подгулявших, шумных и веселых выпускников. Стали накрывать стол.

– Ах ты наш домовничок, – мать уложила меня полусонного, успокоила сестренку, вернулась к гостям.

Но я не спал, слышал радостный гомон молодых людей, взрослых, здоровых, слышал, как разливали по бокалам вино, произносили поздравительные тосты – за себя, за друзей, за новые назначения.

Когда расходились, в Кургане было шесть часов утра. Воскресение, в доме тихо, вся семья вместе, всем спиться хорошо, все спят с удовольствием.

Проснулся я от чего-то странного, в каком-то беспокойстве, что-то тревожно-монотонное слышалось из черной тарелки репродуктора, который не знаю когда и кто включил, каким-то похоронным тоном говорили что-то, говорили, потом заиграла торжественно-печальная музыка.

И вдруг – как будто со всех сторон, отовсюду – сдавленный вскрик. С подвыванием. Сразу – по всему дому.

В спальню вбежал Саша, весь какой-то растрепанно-потеряный.

– Война, Юра, война! – обнимает, подталкивает. – Одевайся, – взвинченный, суетливый.

В общей комнате у стола сидел отец, теребил на лбу волосы, привычка у него была такая, когда волновался, всегда крутил на лбу волосы. Мать плакала. Она уже этих войн насмотрелась, натерпелась от них. С самого детства. Зоя стояла у окна. На глазах слезы. Крутила непонимающе головой Нина, рядом с ней уселся и я, тоже ничего толком не понимая.

– Война, дети мои, – тихо сказал отец – все надо начинать заново. Нам воевать, а для вас сейчас главное – выжить. Нам воевать. И воевать тяжело.

Тут же решили – Зою и Георгия отправить в деревню, к бабушке. Зоя возвращается в свою школу, здесь осложнений не будет. Саше начинать школу, он с Ниной и младшей сестренкой остаются с матерью в городе. Но, если условия будут ухудшаться – в деревню возвращаются все.

Мать работала в том же техникуме, в цехе «Сельхозтехники», но зарплата небольшая, на всех не хватит, да и деньги, наверное, скоро начнут обесцениваться, цены же, раз война, быстро начнут расти. Но, если отцу будет положено денежное довольствие, оно будет переводиться семье, отцу там, на войне, деньги не нужны.

Все это обсуждалось всей семьей, с участием и старших, и младших детей.

– Нужно готовиться к худшему, – наконец подвел черту отец, – не думаю, что война затянется надолго, но нужно готовиться к худшему. Главное – всем выжить. Потом, после войны, после победы, все образуется. А сейчас – выжить!

С этим отец ушел в военкомат. В этот же день, в воскресение. Вернулся поздно, уже с «Мобпредписанием».

Утром следующего дня отец собрал небольшой саквояж, холщовый мешок и отправился в военный палаточный лагерь, за одну ночь разбитый за городом – довольно большая площадка обнесена забором из колючей проволоки, установлены жилые и служебные палатки, выставлена охрана, у ворот и в проходных пунктах часовые.

Все как на войне.

Мы провожали отца до самого лагеря. Он пока никуда не уезжал, поэтому провожали хоть и не весело, но без слез.

Затем отправили письмо в деревню, бабушке, о том, что мы с Зоей едем и чтобы нас встретили. Но перед самым отъездом я уперся, не захотел ехать в деревню, мать заколебалась, насильно отправить побоялась, и я остался. А Зою вскоре проводили. Проводили не надолго, на время смутное и непонятное, а встретились только через много-много лет, после войны.

Все лето отец жил в военном лагере, на подготовке. К осени на его петлицах появились какие-то кубики и я очень гордился, вышагивая рядом, когда встречные военные, четко вскидывая ладони к виску, приветствовали отца, а он отвечал им тем же.

На фронт отца провожали осенью. Меня на вокзал не взяли, оставили нянчиться с младшей сестренкой. На вокзал, вместе с матерью, поехали Саша и Нина.

Вернулись поздно. Саша и Нина возбужденные, все в рассказах, мать заплаканная. Проводили отца. В товарные теплушки погрузили мужиков – молодых, здоровых, красивых – и увезли. Многих увезли навсегда.

А у провожавших, оставшихся дома, в тылу, начались долгие, бесконечные дни ожидания – писем, известий, событий.

11

– С вещами на выход! – щелкнув замками, дверь камеры тяжело открылась.

Какие там вещи – мешок с бельем всегда собран, туалетные принадлежности там же.

– Возьмите посуду, – в открытую дверь ожидающе смотрел охранник, – и быстрее, ждать некогда. – Охранник не наш, с «низу».

Ложка, чашка, кружка – все в тот же мешок.

– Саныч, возьми сахару и баранок, – это Андрей.

– Давай, давай, не задерживай – торопили из-за двери. Все же успеваю сунуть в мешок пакеты с сахаром и пряниками.

– Пошли.

Длинными коридорами и крутыми лестницами спускаемся вниз.

Там вдоль коридора, лицом к стене, десятка два таких же «бедолаг» стоят в ожидании дальнейших команд.

– Пристраивайся, – охранник передает старшему офицеру пакет. Видимо, с моими документами.

Подвели небольшую группу очень уж изможденных людей. Они с трудом передвигались. «Понятно. Эти, видать, из общей камеры».

Всех построили, повернули лицом в коридор. Подошел офицер.

– Так, господа хорошие. Сейчас двадцать минут баня и мы направляемся в Медсанчасть. – Это что-то новое, нам объясняют задачу.

В бане, а вернее сказать – в душевой, три рожка. В мойку заходят по 10–12 человек. Ополаскиваются и на выход. Меняются быстро и не обязательно партиями. Человек вышел – человек зашел. Белье сдано на «прожарку» – жарить вшей и других насекомых. Из мойки вышел – в предбаннике тесно, люди сжались толпой, голые, мокрые, вытереться нечем, белья нет – всё на «прожарке». Белье выдают по частям. «Чья майка? Чьи штаны?»

Наконец, все умыты и одеты. В дверь уже торопят – на выход! Строиться по два! – Проверяют по спискам.

– Здесь! 1936-ой год рождения. Статья сто сорок седьмая, часть третья! – четко рапортую на вызов.

Перекличка проводится быстро, спокойно, без суеты и надрыва.

Наконец все собраны, построены, вещи в руках. Пошли. Выводят двумя колоннами – туберкулезники построены отдельно, и выводятся отдельно. Хотя в бане мылись, а затем жались в тесноте, в ожидании белья, все вместе.

В Медсанчасти снова раздеваемся догола, складываем одежду, обувь, белье в полученные здесь же большие, пронумерованные тюремные мешки, сдаем их дежурному в «каптерку», взамен получаем бирки на этот мешок и больничное белье – кальсоны, рубашка, нечто похожее или на пижаму, или на рабочий хлопчатобумажный костюм, брюки и куртка, тапочки. Из принесенного с собой разрешается брать продукты – по утвержденному списку, тапочки, туалетные принадлежности. Подследственные берут с собой обувь – на случай вызова к следователю или адвокату. Выдают постельное белье – матрац, подушку, одеяло. Все в довольно приличном виде, не застирано.

Категорически запрещается брать с собой курево.

После процедуры получения всего необходимого выстраиваемся в больничном коридоре – широкий, высокие потолки, свежая покраска, чистый. Распределяют по отделениям и палатам в зависимости от заболевания. От каждого отделения – свой охранник. Тщательно обыскивают, в том числе ощупывают только что полученные подушки, матрацы, одеяла – не спрятал ли курево. Если найдут – можешь угодить и в карцер.

– «Сердечники», за мной, – наш охранник махнул нам рукой и пошел вперед, до двери кардиологического отделения. Там недолго щелкают замки, открывается тяжелая дверь и мы в помещении. Нас, «сердечных», всего несколько человек, распределяют быстро по камерам. Их в больнице зовут палатами, но это те же тюремные камеры – с «кормушками» на тяжелых металлических дверях, смотровыми глазками, «шконками», решетками и всем остальным тюремным атрибутом. Размер камеры может быть разным, как и разное количество больных. В камере нет оборудованной» параши», вместо нее в углу ведро для мусора. А в туалет выводят. Два раза в сутки – утром и вечером.

В камере, куда помещают меня, четыре «шконки», спаренные в два этажа и две кровати, настоящие, с мягкими сетками, лакированными спинками. Между ними, как и между «шконками» проход, шириной около метра. Справа от двери небольшой стол, два стула. Электрическая «розетка» для кипятильника. Добротное постельное – толстые, мягкие матрацы, незатасканные одеяла, чистые простыни и наволочки на подушки. И подушки – чистые, на пере, а не скомканные ватные. Приличное полотенце.

Да, все же разница между «палатой» и «камерой» большая. Но самое главное – в палате могут жить столько больных, сколько есть в палате кроватей. Ни одного лишнего. Можешь спать на своем месте сколько хочешь. Никто тебя не подгоняет и не ждет своей очереди на твое место. Вызывают только к врачу, выводят на лечебные процедуры и обследования.

В день моего поступления в палате-камере высвобождаются сразу две «шконки» и обе кровати. Выбирай, что хочешь. Больные выписываются и их снова разводят по местам – кого в камеру, кого на зону.

Выбираю кровать. И потолок над тобой, а не сетка верхней «шконки», и один, никому не мешаешь, ни от кого не зависишь. На «шконке», там ведь как – чуть шевельнулся, повернулся там или сел-лег, обе кровати ходуном ходят. Они же сварены намертво, в два этажа. А тут – спи сколько хочешь, никто не помешает. И ты никому не мешаешь.

Да. Большое это счастье заболеть в тюрьме, а еще большее – попасть в больницу!

* * *

Война внедрялась в жизнь. Повсеместно. Уже нельзя свободно бегать по городу, тут и там патрули перекрыли движение – сплошная проверка документов. После нескольких громких ограблений и убийств порядок в городе еще более ужесточается.

Особенно содрогнулся город при одном преступлении.

Дядя взял племянника в семью из деревни, устроил его на работу, поил-кормил в первую военную бескормицу, а племянник, через некоторое время, из-за нескольких сотен рублей, сбереженных еще с довоенной поры, вырезал всю семью дяди. Не пожалел даже младшую пятилетнюю сестренку, которая проснулась, увидела его с топором и взмолилась – братенька мой, не убивай меня, я никому не скажу… Брат ударил, убил.

История получила громкую известность. Суд устроили показательным. На судебное заседание люди собрались со всего города. В парке, в летнем кинотеатре и вокруг него, люди плотно стояли, буквально битком набившись между кустами и деревьями. Сплошная толпа вокруг кинотеатра, где заседала выездная коллегия суда.

Из зала вели радиотрансляцию. Все, кто был в парке, слышали и вопросы, и ответы. Буквально потряс всех ответ на вопрос судьи к племяннику «зачем ты это сделал? Родственники же, дядя, тетя, сестры, брат, как ты все это смог?» «Деньги нужны были», – ответил племянник. Сад, заполненный возмущенными людьми, взревел от негодования.

В городе тогда упорно ходили слухи, что именно по глазам той маленькой пятилетней сестрёнки и нашли убийцу. Будто бы следователи сфотографировали расширенные от ужаса, так и не закрывшиеся глаза девочки, увеличили окаменевшее в них изображение сродного брата с занесённым над ней топором, и по этим снимкам опознали преступника. Удивительно, и сейчас-то, в начале двадцать первого века в такие доказательства верится с трудом. А тогда, в девятисотые годы, в середине сорок первого, обо этом говорил весь город. Не могло же это быть всеобщей выдумкой?

А если это так, то девочка молодец! Отомстила таки убийце. И за себя, и за всю свою семью.

Наказание в военное время одно – расстрел.

А семью хоронил весь город. Для тихого, спокойного, патриархального Кургана это было дикое, ужасное событие. Мы получили дома строгие инструкции – ни с кем из незнакомых не водиться, никуда не ходить. Но смотреть за пацанами было некому и некогда. Целыми днями мы были предоставлены самим себе. Но это уже были взрослые пацаны, они уже знали кого и когда бояться. И все же случилось неожиданное и в нашем доме.

Внизу, на первом этаже, жила башкирская семья. У них был мальчик – Юфка. Смышленый, предприимчивый, смелый. Мы быстро сдружились. Оба настырные, вскоре в уличных «разборках» мы с ним представляли серьезную силу среди наших сверстников и даже среди ребят постарше. Не скажу, чтобы нас боялись, просто после нескольких ребячьих стычек с нами перестали связываться. Особенно после одной драки, когда я напрямую полез с кулаками, а Юфка хитро, тихо зашел сзади с тонкой веревкой, обхватил этой веревкой обидчика за шею и стал душить. И все это молча, с непривычным для пацанов нашего возраста остервенением. Все шарахнулись по сторонам, Юфку еле оттащили свои же пацаны. Ватага эта долго после этого события обходила наш дом дальними улицами.

Именно с этим Юфкой и случилась история. К нему во дворе подошли двое – парень и девушка. «Ты Юфка? Мы от мамы. Она закончила работу и просит принести ей пальто. А то, видишь, как холодно?» – погода была действительно мерзкой. Юфка поколебался было, но ведь мать прислала! Мать работала в больнице и действительно скоро должна прийти домой. Смена у ней заканчивалась.

– Пошли, – Юфка ведет их домой, открывает двери, заводит в квартиру.

– На вот тебе денег, сбегай возьми мороженого, ничего, не бойся, мы тебя подождем.

Юфка не устоял – как откажешься от мороженого! Убежал.

– Я быстро.

– Ничего, ничего, мы подождем. – Ясно, что вернувшись, Юфка увидел почти пустую квартиру. Все ценное, одежда, обувь – все исчезло. Юфка в крик, мы в милицию, к патрулям – ищи ветра в поле.

– Куда же ты побежал? Забыл что ли, мороженого-то в городе давно ведь нет!

– Так вот…

После этого остерегаться стали еще больше. Если во двор заходил незнакомый человек, все пацаны, живущие в доме, его мгновенно окружали, пытая дотошно – куда, к кому, зачем – а в руках и палки, и камни – плотная оборона.

И к чести сказать, до конца войны в нашем доме таких происшествий больше не было. Ну, а когда Саша, брат, стал главой курганской шпаны, наш дом и вообще обходили жулики. Эта Сашина популярность в нашем доме в недалеком будущем спасла жизнь матери.

Она уже работала в столовой. В вечернюю смену. Война. Столовая круглосуточная – это была столовая «Военторга», работала она круглосуточно, так же как и Военкомат – то прибытие военных, то отправление – людей надо было оформить, но надо было и накормить.

В столовой всегда женщины оставляли что-то для семьи и несли с собой после работы. Вот и мать, с сумками, ночью привычно идет домой. После последнего патруля до дому оставалось метров сто-сто пятьдесят.

Дом старинный, купеческий, с прочными, старой постройки воротами, мощная калитка с металлическим засовом.

Мать заметила, что за ней увязались какие-то парни, двое. Мать ускоряется в ходьбе – они тоже. Мать бегом и они побежали. Вот и дом. На счастье – калитка открыта. Мать заскакивает в ворота. Бросает сумки, мгновенно захлопывает калитку и тут же набрасывает засов-щеколду. Парни подбегают. Останавливаются, не трогая калитку говорят между собой – «постой, не лезь. Здесь живет «Запя» – так среди шпаны звали брата, – в этот дом не лезь. Здоровей будешь.» И уходят.

Мать еле отдышалась. Собрала сумки и медленно пошла домой, к подъезду, к широкой лестнице, ведущей прямо к нашей квартире, на втором этаже. Настроение – ужасное. И, наверное, больше ее напугало не то, что за ней гнались – всё же она сумела спастись, – больше её напугало то, что она услышала от малолетних «жуликов» о своём сыне. Что же с ее сыном? Неужели он вот так же, по ночам, со своими дружками гоняется за одинокими женщинами? За одинокими прохожими? Да, разговор с сыном предстоит тяжелый!

Тем не менее именно положение сына среди городской шпаны в этот раз спасает нашу мать от грабежа, а может, от чего-то и более серьезного.

Убивали тогда за кусок хлеба.

В один день у магазинов возникают длинные очереди. Вводятся карточки – вначале на хлеб, затем на все необходимые продукты. Через некоторое время вводятся карточки и на промтовары, самые необходимые – одежда, обувь, белье.

Мать сразу возложила заботу о хлебе на нас с Сашей. Мы рано вставали, занимали очередь у магазина за час до открытия, Саша куда-то исчезал и появлялся к раздаче хлеба. Хлеб мы получали всегда, на все карточки. Постепенно, как-то так само собой получилось, хлебом стал заниматься я один. Очередь меня уже знала. Все в общем то были свои. Соседи и по домам, и по квартирам, обижать пятилетнего пацана никто и не собирался – все шло по очереди.

В раздаче хлеба выработалась целая система. Очередь занимали перед открытием магазина. Кто подходил, тот и занимал текущую очередь.

Но однажды хлеба не довезли. Очередь мгновенно отреагировала. Теперь занимать стали рано, с четырех часов утра. Появился распорядитель, какой-то представитель какого-то профсоюза, представитель этот строго следил за движением очереди, за порядком выдачи хлеба.

Хлеб привозили в девять утра. Где-то к восьми часам появлялся «распорядитель», так звали его все. Распорядитель громко кричал, о чем-то с кем-то ругался – «спекулянты! занимаете очередь с ночи, потом торгуете хлебом на базаре…», как будто, если раньше хлеб взял, то взял больше и им, этим хлебом можешь уже и торговать. Глупости, но страху этот распорядитель нагонял и слушались его беспрекословно. И все знали, что в одну из пауз своего красноречия он неожиданно вытянет по-солдатски руку и крикнет «очередь! Стройся здесь!» – и вся масса людей кинется, ломая строй, толкаясь на эту, им показанную, новую живую линию хлебной очереди.

Но мы, пацаны, все это знали. На всех возможных направлениях таких перемещений очереди у нас стояли свои. Затем, с криком, шумом, возмущением – «я здесь стоял» или «мы же вместе» все пацаны получали свои места по строго определенному утром порядку. Впрочем, взрослые нас особенно и не гоняли. Спорили в основном между собой, или с теми, кто с других улиц или соседних домов.

С хлебом мы были всегда. Поэтому на меня забота о хлебе и переключилась. Саша иногда следил, поглядывал, чтобы меня не обижали, затем привык к стабильности процесса и наслаждался свободой. А вернее, занимался какими-то своими делами. Мать в этот хлебный процесс не вмешивалась совсем. Она знала – карточки отоварятся, хлеб будет.

Но однажды получился сбой. Совершенно непредвиденный. Мы шумной ватагой купались в Тоболе. Я с разбегу прыгнул в воду и попал ногой на разбитую бутылку. Ногу разрезал глубоко. Кровь из ноги хлещет, самому страшно стало. Ребята постарше, что были рядом, пытались как-то перевязать, остановить кровь. И тут (всю жизнь везло мне на эти «вдруг») появляется Саша со своей командой. Они быстро разорвали чьи-то рубахи, стянули ногу, обмотали ступню, прижав к ране листья подорожника и бегом, буквально бегом, унесли меня в больницу. Больница была не близко. Рану в больнице обработали, намазали какой-то черной мазью, перевязали и с теми же ребятами отправили домой. Саша приказал никуда не выходить, лежать, «ногой дрыгать» поменьше и ни в коем случае рану не развязывать. Мои ребята тасовались под окном, я же тоскливо сидел на подоконнике, уныло глядел на их игры и затеи со своего второго этажа.

Но утром, как всегда в четыре утра, я был во дворе. Ребята распределялись, кому что делать сегодня в очереди. Передвигался я с трудом, больно было наступать даже на пятку, я нашел во дворе палку-рогульку, так, чтобы опираться подмышкой, как на костыль, переставлял потихоньку ногу с помощью этой палки и кое-как передвигался, почти на одной ноге.

Магазин был на углу, сразу за парком, небольшой домик, из красного кирпича, с высоким крыльцом без перил. Отсюда, от крыльца, начиналась очередь. Народу было немного.

– Куда же ты, с такой ногой? Затопчут же. Иди, родной, поспи. Приходи к открытию, я за тебя скажу, что ты в очереди – посочувствовала одна сердобольная женщина.

Наивная, я-то знаю, что такое очередь. Что бы так говорить, надо просто не знать очереди. Никогда очередь никого не впускала. Если не стоишь. Постоянно и неотлучно. Даже если ты дождался последнего, сказал – «я отойду не надолго. Не забудете?» – И все, уже не пустят. Поднимется гвалт «Что, где, не видели, зачем отходил, нам тоже стоять некогда да стоим, ничего не знаем, иди откуда пришел». И спорить бессмысленно, уже не пустят, уже считают себя героями, борцами за правое дело – грудью на защиту справедливости!

Да, за хлебом надо стоять. Я и стоял. Я был рядом, в десяти метрах от своей очереди, от женщины, которая заняла очередь за мной. Просто я устал стоять на одной ноге, больная нога ныла, я добрался до крыльца, сел на его каменный открылок, свесив ноги и устроив больную ногу так, чтобы она меня не тревожила и ждал, когда начнется раздача и подойдет к дверям магазина моя очередь.

Появился «распорядитель». Все зашевелились, очередь напряглась – вот сейчас крикнут – становись – и неизвестно куда бежать, куда поставят, кто будет за кем. Распорядитель – добрая женщина, никого перестраивать не стала, зашла в магазин, через некоторое время вышла – сама, не послала кого-то – сообщила, что хлеба сегодня хватит на всех, так что не толкайтесь, не кричите и не нервничайте, все пойдут строго по очереди, все получат свою порцию. Мне стало спокойнее – вторую очередь мне бы не занять.

Открылся магазин. Снова всё зашевелилось, очередь выпрямилась, посерьезнела, почерствела. Запускали партиями человек по восемь-десять, но часто, времени на одну партию уходило немного.

Я как-то убедил себя, что я стою здесь в этой очереди, что я здесь свой, все меня знают, все меня любят и простят мне небольшое нарушение порядка. Вот она, моя очередь, рядом.

Я залез на крыльцо, подошел к распорядителю – «Тетя, можно я отсюда, с крыльца, у меня нога болит, вон моя очередь.» Тетя строго повернулась к очереди – «Стоял?»

В первое время я ничего не понял, не поверил, не обо мне, я просто ослышался, – из очереди этак равнодушно, безразлично – «нет, не стоял».

Очередь скользила мимо меня. Промелькнула женщина, занявшая очередь за мной, отвернув голову, спрятав глаза.

Позади кто-то чертыхнулся, но не восстал, не защитил ребенка, побоялся. Я стоял, навалившись плечом на дверь магазина, мимо плыла очередь – всё шло своей чередой. Обычно драчливый, неуступчивый, бунтующий, неприязненно реагирующий ко всем проявлениям несправедливости, тут я сник, с больной ногой чувствовал себя каким-то ущербным, неполноценным, смирным, невоинственным. Я просто растерялся!

– Отойди, мальчик, не мешай, – тетя-распорядитель осторожно подтолкнула меня в плечо. Посмотрела на меня и отпрянула. Отшатнулась. На нее смотрело недетское, укоризненное лицо взрослого пятилетнего человека. Глядело сурово и плакало, без слез, без звука, с обидой. С обидой за этих черствых взрослых людей, за их ограниченный хлеб, за их непонятную и несправедливую очередь, за их безразличие и жестокость. И все случилось настолько неожиданно, пацаны меня видели, ничего подозрительного не было, никто из пацанов даже не успел среагировать. «Юр-что?» – успел спросить, проходя мимо в очереди кто-то из пацанов, но я только молча и безнадежно махнул рукой – «проходи».

Очередь тихо плыла мимо меня. Я сидел на крыльце, спиной привалившись к стене магазина, прижав к себе больную ногу и тихо переживал случившееся. Не знаю, текли ли у меня при этом слезы, но никто меня с крыльца не гнал. На меня просто не обращали внимания.

Весь процесс выдачи хлеба по карточкам протекал быстро, полтора – ну максимум два часа.

За каждым магазином закреплялась определенная улица, жилой участок, жители которых отоваривались только в этом магазине, а магазин получал хлеб только на это число закрепленных жителей.

Это только хлеб. Все остальное можно было покупать и в других магазинах, но все же каждый, закрепленный за магазином по хлебу, старался и по другим товарам придерживаться этого магазина. Это было проще и для магазина и для жителей – продавцы и покупатели знали друг друга, это упрощало саму процедуру отоваривания, не создавало дополнительных очередей.

– Шура, когда привезут сахар? – заскакивают прямо с работы девчонки.

– Завтра, девки, после обеда, вы уж постарайтесь зайти. С вечера начнут брать «чужие», так вы уж постарайтесь – и всем ясно – сахар возьмем у себя, искать по городу не надо, поищем что-нибудь другое. Трусы там майки, еще что-нибудь. А сахар здесь, у нас. Так и по многим другим продуктам.

Но хлеб – это хлеб. Хлеб надо было успеть взять с утра. Потом уже не возьмешь – его просто не будет! Хлеб воровали – при погрузке, перевозке, имелись хлебные отходы и при продаже – во-первых, буханки были нестандартными, хлеб был весовой, а во-вторых, у разных семей имелось различное количество карточек, да и карточки были разными – рабочие, иждивенческие, детские – значит и хлебный паек у каждого покупателя был свой. Поэтому буханки резали и получались отходы от такой резки. Резали хлеб этаким широким и острым лезвием, одним концом закрепленным неподвижно между специальными щечками, другой конец с удобной ручкой движется вверх-вниз, буханку сунул под щечки, нажал на ручку и кусок отрезан. Удобно и быстро. Вот эти куски, иногда довольно солидные и оставались после раздачи хлеба. Их положено сдавать в столовую «Военторга», но продавцы зачастую не хотели связываться с еще одной перевозкой, с дополнительным оформлением документов и продавали, как хлеб, желающим, вне закрепленных списков, по неотоваренным карточкам. А что – такой же хлеб, только порезанный.

Когда очередь прошла через магазин, с хлебом покончили, я еще посидел немного, соображая, как же это я приду домой без хлеба – это же на всех! на целый день! – встал потихоньку, опираясь на палку и держась другой рукой за стенку магазина, стал соображать, как лучше спуститься на одной ноге с крыльца. Ко мне подошла «распорядитель» – пожилая женщина, с добрым, усталым лицом.

– Мальчик, подойди к Шуре. Мы тут поговорили, может, возьмешь кусками?

Я все понял мгновенно. Забыв о больной ноге стремительно влетел в магазин, уставился отчаянно молящими глазами на продавщицу, тетю Шуру.

– Иди сюда, давай свои карточки. Вот бери, да не в сетку, в сумку складывай, не дразни там, на улице.

– Тетя Шура… – Возликовав от радости, от неожиданно свалившегося счастья, даже не веря в такую удачу, я собрал хлеб, не замечая катившиеся слезы, не стыдясь их и не имея возможности их вытереть. Но это уже были слезы благодарности. Весь лик мой сиял.

– Тетя Шура…

– Ладно, ладно, иди. Да осторожнее с ногой-то. Ты вот что, пока нога-то болит, не ходи в очередь. Приходи к концу, я тебе куски эти оставлять буду.

Всё. Всё решено, всё реально, я, весь деловой, уверенно «ковыляю» домой. С гордым видом открываю дверь. Мама дома.

– Что это ты кусками, не хватило что ли?

– Хватило, но так побольше.

– Ну молодец. Главное – с хлебом. А так, да какая разница, все равно резать. Молодец, догадливый.

Не знаю, поняла она или нет, что там произошло в магазине, думаю поняла, но промолчала.

Хлеб в то время был главной пищей. Все остальные продукты или закупались загодя, или не закупались совсем, если их не было, или не было денег, чтобы их выкупить. Был хлеб – была и еда.