Текст книги "Донос"

Хлеб делили поровну, строго, на всех. Сначала хлеб делился на три части – завтрак, обед, ужин. Затем каждая такая часть делилась на членов семьи. Первый пай давали утром, за завтраком, когда мать уходила на работу. Вторую часть, несколько большую, давали к обеду, если он был, если нет, съедали так, запивая водой или чаем. Третью часть съедали вечером, когда возвращалась мать с работы, она работала в Техникуме, но всегда на работе что-то давали, то картошки понемногу, то еще какую-нибудь снедь, поэтому мать ждали и хлеб ели только с ужином. За всем этим старшие строго следили по времени, чтобы кто-то из младших не съел свой пай раньше, а это случалось, и не так уж редко – есть хотелось постоянно.

Этот, строго заведенный матерью порядок, и помог выжить семье в те первые военные, самые голодные годы.

13

Третью неделю лечусь я в Медсанчасти СИЗО. Это настоящая больница, довольно солидная, большое количество хорошо оборудованных кабинетов. В кабинетах – современная аппаратура, кабинеты уютно обставлены. Главный врач, заведующие отделениями, дежурные врачи, медицинские сестры – все как в обычной больнице. Только… у всех милицейские звания.

Больные проходят полное медицинское обследование – голова, сердце, внутренние органы. Здесь и «глотание кишки», и тщательный рентген – стоя, сидя, лежа – в общем все, присущие медицинскому освидетельствованию процедуры. Есть в больнице и стоматология со всеми видами лечения зубов.

Прописываются разнообразные лечебные процедуры – в процедурные кабинеты водят по вызову, под конвоем.

Для меня, честно признаться, это было неожиданно, настоящим «откровением», никогда не думал, что за «зеками» так тщательно следит медицина.

Клиника центральная. Сюда свозят для лечения больных из всех областных «зон».

Кормили в больнице получше – утром кусочек масла и молоко, ежедневно сахар, хлеба по полбуханки и черного, и белого. Но варево – то же самое, из одного котла.

Спали в больнице вдосталь, отвлекаясь только на освидетельствования и процедуры. Читали – книги, как и в камере, можно заказать в тюремной библиотеке, приносят, читай. Библиотека «приличная», выбор книг большой.

В первую неделю я прошел полное медицинское обследование, врачи, каждый по своей специализации, поставили диагноз и назначили лечение. К врачам меня после этого обследования больше не вызывали, только лечебные процедуры, ну, и, конечно, лекарства, но это без вызова, лекарства выдаются и принимаются в палате-камере. Лекарства разносят утром, на весь день. Уколы тоже утром, если прописаны врачом. Но если прописано несколько уколов и ставят их в течении всего дня несколько раз, как это было со мной после сердечного приступа, то уводят в процедурную. Там тебя осматривают, измеряют давление, снимают кардиограмму, ставят укол.

Следователь не вызывал вовсе, с адвокатом виделись раз в неделю. В больнице.

Наступил период спокойного отдыха – сон сколько хочешь, тяжелые мысли баррикадировал чтением. Читал все подряд, что ни попадало.

В камере-палате лежали четверо «малолеток», это несовершеннолетние. Ребята любознательные, но уж очень неграмотные, какие-то даже примитивные. Для нашего времени – удивительно ограниченные знания. Только один из них, к примеру, после долгих раздумий и предположений, сказал, что Дмитрий Донской это какой-то полководец. Двое сказали – ученый, один не слышал о нем ничего. Никто ничего не знал о Куликовом поле или о Куликовской битве, да и в современной истории познания их были довольно скудными. Например, все четверо уверено знали о Сталине, но кто такие Жуков или Киров не мог объяснить никто.

Вскоре так получилось, что очередного взрослого выписали и отправили на «зону», а поселили вместо него еще одного малолетку 14-ти лет. Взрослым в камере остался я один. И начался «ликбез».

Ребята действительно оказались чрезвычайно любознательными.

– Саныч, расскажи что-нибудь.

Я начал им рассказывать историю Руси. Слушали, как малые дети слушают сказки.

По вечерам, когда всё в больнице успокаивалось и засыпало, мои «малолетки» укладывались по своим местам и откуда-нибудь сверху обязательно раздавалось:

– Саныч, расскажи что-нибудь.

– Ну хорошо. Про Александра Невского помните?

– Помним. Позавчера рассказывал.

– Родился у него сын, младший. Назвали его Данилой. Так вот, он и был настоящим основателем Москвы, а не Юрий Долгорукий. Знаете такого, Долгорукова?

– Это тот, что в Москве памятник?

– Да, тот, что памятник. Он, этот князь Долгорукий, был владельцем когда-то Москвы, а жила эта Москва давно, за сотни лет до прихода этого князя, кто ее основал – неизвестно, славяне, наверное. А Даниил, сын Невского, сделал Москву, доставшуюся ему «вотчиной», ну как вроде наследства, столицей своего нового княжества. Именно Даниил и основал Москву как будущую столицу Русского государства…

И так не спеша, торопиться нам некуда – подробно рассказываю о той далекой и не всем понятной жизни.

– Спите?

– Нет, нет, рассказывай…

Так каждый день. А прожили мы вместе более четырех недель. Конечно, ребята менялись, кого-то выписывали, взамен поступал другой, тоже малолетний, иногда поселяли и взрослых – один такой аж весь из себя – но и они через короткое время слушали эти истории, как дети.

Не знаю, случайно это или начальство пользовалось возможностью увлечь чем-то ребят, но в больнице так я и просидел в основном с малолетними.

Жалко мне было этих ребят. Приходит такой пацан в камеру с бравадой, «весь из себя», день куражится, ставит себя перед сверстниками. А поговоришь с ним, спокойно, уважительно, как со взрослым – он и скис, и «слезки на колесках».

Пацаны, они и в тюрьме пацаны.

* * *

Вроде и далеко город Курган от мест сражений, а война вот она, в городе, в каждом доме, в каждой семье.

Появились первые беженцы, на конных подводах. Из центральной России. Ехали семьями, с каким-то скарбом. Власти отводили им места расселения. За городом появились жилые палатки.

Да, если уж до Кургана добрались беженцы своим ходом, сколько же их по всей России? Ведь Курган и от Урала на приличном расстоянии. Неужели там, за Уралом, на Западе, уже все заселено и люди идут дальше, спешат на пока незанятые земли?

А затем – «обвал». Прибывали целые эшелоны эвакуированных. Везли поездами, везли и автомобилями, с ближайших от Кургана станций. В Кургане освободившиеся от беженцев автомашины грузились в железнодорожные вагоны и отправлялись теми же поездами обратно, на фронт.

Появились москвичи, а через некоторое время привезли женщин и детей из Ленинграда. Зрелище было ужасным. Мы, голодные и босые, рядом с ними казались сытыми-одетыми. Бледные, исхудавшие, ко всему, кроме еды безразличные, приезжие вызывали у нас какое-то непонятное чувство страха, ощущение всеобщей опасности. Мы боялись с ними общаться, разговаривать. Чем-то мрачным, «потусторонним» веяло от этих людей-скелетов.

Начались «уплотнения». Приближалась зима, а приезжих надо было разместить, подлечить, накормить, да еще и как-то занять, дать какую-то работу, что в тогдашнем Кургане было, наверное, самым трудным.

Заселили и в наш дом несколько семей. На второй день исчезла наша кошка. Баночку, в которой кошка недоела лапшу, мы выставили в коридор. Баночку тут же вылизали до блеска. В городе мгновенно исчезли кошки и вначале бродячие, а затем и домашние собаки.

Стали исчезать беспризорные дети. Поползли слухи – Черная Кошка, Пантера, «тузики»… В мясных котлетах стали попадаться детские человеческие ноготки.

Мы получили строгий наказ – из дому никуда, ни с кем незнакомым не разговаривать, никуда не ходить, если кто-то позовет или пошлет куда-то – не откликаться, в разговоры-переговоры ни с кем не вступать, быстро бежать домой.

– Если кто-то скажет – мама зовет, не верьте. Я вас никуда и никогда звать не буду. Ждите, пока сама не приду. Дома постоянно закрываться на крючок, никому не открывать и не отзываться.

Как пригодился мне этот материнский наказ однажды!

Дома мы сидели с младшей сестренкой одни. Саша был в школе, Нина ушла в магазин. После уплотнения в бывшей нашей комнате, прямо по коридору, жила семья Альмухамедовых, дочь у них была, тоже Нина. Коридор небольшой, соединял обе комнаты, имел общий выход в когда-то общую кухню и не освещался. В кухне тоже жила чья-то семья.

И вот я слышу, как кто-то зашел в коридор. Дверь тут же закрылась, с характерным и хорошо мне знакомым звуком. Потом такой странный шорох по стене и тихий стук в соседнюю дверь.

– Кто там – через стенку нам хорошо слышно.

– Открой, Нина, это же я, мама.

– Нет, не открою, у моей мамы не такой голос…

В это время я машинально взглянул на наш откидной крючок с крепкой и широкой петлей, запирающий нашу дверь. Мороз пошел по коже – дверь не заперта! Раздумывать некогда. Я пулей подлетел к двери, вскочил на постоянно стоящую у двери табуретку, накинул крючок и дверь тут же подалась от чьего-то внешнего нажатия. Обомлевший, я уперся ручонками в дверь, думая, что начнут ее ломать. Но в кухне были люди, воры делали вид, что идут в гости, шум поднимать опасно и вскоре в коридоре все стихло. В стенку постучала Нина Альмухамедова.

– Ребятишки, вы там целы? – Я оторвался, наконец от двери, подбежал к стене.

– Целы, Нина, целы.

– Не выходите пока, подождем, а там посмотрим.

Мы жили на втором этаже. Дом рубленый, из толстых бревен, я давно освоил спуск из окна своего второго этажа прямо на улицу по угловому срубу. Но тут я оробел, даже побоялся спускаться. Вдруг эти, что приходили, еще трутся возле дома. И за дверь выйти боялся – а вдруг затаились?

Наконец вспомнил о маленькой сестренке. Да где же она? Заглянул под кровать – маленькая, а сообразила – залезла под кровать и затаилась. Еле я ее оттуда вытащил.

Да, рано повзрослели дети в войну. Было ей в ту пору два с половиной года.

14

Распорядок в больнице – подъем, завтрак, обед, ужин, раздача хлеба – тот же, что и в тюремной камере. Вместе с хлебом выдают сахар, масло, молоко. Сразу после сна, еще до завтрака, выводят «на парашу». В палатах «параши» нет, только помойное ведро, поэтому два раза в день выводят в общий туалет – утром и вечером. Там умываемся, чистим зубы, бреемся ну и все остальное. Нас не торопят, когда закончим со всеми делами полностью, сами стучим в дверь – «мы готовы» и так же под конвоем возвращаемся в палату.

Палату моют ежедневно – полы, протирают на стенах пыль, каждые десять дней меняют постельное белье. Перед сменой белья – капитальная уборка камеры с дезинфекцией. Больных выводят в соседнюю камеру, «в гости» или в свободную, если она есть. А такое бывает после большой выписки, когда новых больных не принимают до выполнения этой дезинфекции.

Все работы выполняют «шестерки» – рабочие из «зеков» – от раздачи хлеба до обслуживания и в больнице, и, например, в бане. Баня раз в неделю обязательно, отказаться никто не имеет права.

В больнице мы в нашей палате установили такой же порядок, что и в нашей камере в Сизо: все общее – «дачки», молоко, масло, сахар – все это не растаскивалось по углам, вместе завтракали, варили варево ну и делили продукты, полученные с передачей: что съесть утром, побольше на обед, а что оставить и на вечер. Распределяли по дням, чтобы сразу не съесть все, чтобы не остаться без продуктов, если вдруг не получит кто-то свою «дачку».

Я, кстати, и настоящее-то сливочное масло не очень люблю, а в палате выдавалось масло очень низкой жирности, как и молоко. Я ни молоко, ни масло не ел и не пил, отдавал ребятам. Конечно, никому не говорил при этом – нате, ребята, пейте мое молоко. Просто, во время общего обеда все это съедалось и выпивалось всеми вместе, без всякого дележа или распределения.

Утром, вскоре после завтрака, врачебный обход. Лечащий врач посещает палату ежедневно. Где-то раз в десять-двенадцать дней палаты обходит Заместитель главного врача по лечебной части. Рассматривается состояние больного, корректируется лечение, решается вопрос выписки или продолжения лечения.

Уколы ставили рано утром, часов в шесть. Однажды дежурная сестра никак не могла справиться с забором крови у пацана и посетовала:

– Да как тут брать-то? Игла уже совсем тупая.

Я взорвался:

– Как игла тупая? Вы что же, используете шприцы повторно? Вы что, не знаете, что брать кровь, ставить уколы разрешается только одноразовыми шприцами? Вы что, «СПИДом» хотите нас заразить?

Что тут началось!

– Ты чего разорался! Забыл, где находишься? Да я сегодня же докладную на тебя напишу!

– Пиши. А я напишу Прокурору, что вы многократно используете шприцы.

– Напиши. На свою задницу!

И быстро скрылась. Тяжелая дверь захлопнулась.

На второй день, на утреннем обходе, наш лечащий врач сообщила мне, что все у меня теперь в порядке и лечение мое заканчивается.

– Завтра мы вас выписываем.

Я спросил у врача, нет ли у них сложностей с получением разовых шприцов, не нужна ли в этом деле помощь.

– Да нет, вроде не слышно никаких жалоб от сестер или из процедурной – ответила врач абсолютно спокойно, – во всяком случае нам для уколов хватает, трудностей с получением шприцов никаких нет, не думаю, чтобы здесь нужна была чья-то помощь.

Об утреннем инциденте с дежурной медсестрой никто не вспоминал или просто никто из врачей об этом не знали. Сестра промолчала, а мы не жаловались. Думаю, что сестра свалила на шприц свою элементарную оплошность.

Конечно, подлечился я неплохо, поправился, прошли боли в сердце, прекратились почечные приступы. Тюремная больница не санаторий и не гражданская больница, там, наверное, долго не лечат, только подправляют. Поэтому я не могу увязать конфликт с медсестрой с последующей выпиской. Все таки до этого конфликта сестра относилась к нам неплохо.

На второй день меня выписали.

* * *

Первая военная зима выдалась в Сибири суровой. Уже в декабре морозы достигли сорока градусов. Дальше еще хуже – и в январе, и в феврале стояли сильные холода. Температура опускалась ниже пятидесяти. Словно сама природа испытывала нас – ну-ка, как вы, сможете выжить?

Школы были закрыты, да в школу и ходить-то не в чем по таким морозам. Дома обнимали буржуйки, грелись как могли. У нас с Альмухаметовыми была одна, общая на две комнаты печка «голландка». Пока были дрова, печку все же подтапливали. Но дрова к середине зимы кончились, грела только «буржуйка», топили ее чем попало – и стулья сожгли, и почти все книги отцовские. Остывала она быстро, к утру вода в бачке замерзала. И все же жили, и за хлебом ходили, и пищу добывали.

Все проходит, потеплела и зима, морозы отошли, оживал потихоньку Город. Вновь заработали школы, поликлиники, магазины, столовые.

Выжил город. Вскоре совсем потеплело, а вот и весна. Высыпали на улицу пацаны.

– Ну привет. Живой?

– Живой, как видишь. А где Юфка?

– Нету Юфки.

– А где?

– Ну где, нету. А ты молодец, выжил.

Многих к весне недосчитались. Исхудавшие, с темными лицами, но с лучезарными глазами, мы радовались, что живые, что снова вот она наша свобода, пацаны сошлись во дворе и как-то даже стеснялись друг друга – смотри, такая зима, а он живой. И я живой. А скольких нету…

Но весной новая беда. Как это часто бывает после холодной зимы теплеет рано. Вот и у нас потеплело, Тобол вскрылся, а в низовьях, на севере еще холодно, лед. Наводнение. Да какое там наводнение – Всемирный потоп. Город затоплен, по улицам плавают лодки экстренной помощи. А мужиков-то почти нет. Женщины да старшеклассники – главная рабочая сила.

И голод. К магазинам ни подходов, ни подъездов, хлеба нет, продукты все съели. Все живое снова спряталось по домам, затаились, не двигались, берегли силы. Не есть по-нескольку дней стало как-то привычным. Маленьких только подкармливали, чем было.

И вдруг – мороз. Все покрылось льдом, пацаны по улицам теперь на коньках передвигались.

Военкомат направил сотрудников по домам, обессилевших подкармливали, увозили в больницу безнадежных, которые уже сами подняться не могли. Боялись эпидемий.

Столовые «Военторга» развозили в больших котлах похлебку и хлеб. Жителям домов наливали прямо во дворах, в их собственные чашки. Ели здесь же, во дворе. Если кто-то из квартиры выйти не мог, не было сил, заходили в квартиры, кормили прямо в постели.

Пацаны, конечно, пробирались к котлу и во второй, и даже в третий раз, и если удавалось получить ещё хоть одну добавку, объедались «до обсирания».

Вода спала. На очистку города вышли все – от мала до велика. Город очистился, зазеленел. Но был все так же суров и голоден. Снесло базар, и город потерял что-то свое, самобытное.

Но жизнь продолжалась! По весне занялись рыбалкой. Чем только не ловили – плели всякие корзинки, «морды», сети, ловили просто удочками. Жгли костры, варили, жарили, запекали. Ели сами, приносили домой, запасались впрок.

Пошла ягода, появились грибы. Здесь уж работали всей семьей. Варили грибницу, жарили «жареху», делали соления, сушили – зимой все сгодится.

Хлеб теперь давали в уменьшенных порциях, но все же давали. Город был перенаселен, эвакуированные продолжали поступать, население города росло по численности именно за счет беженцев и эвакуированных. Работы в городе не было.

Но уже шли эшелоны с оборудованием, ехали специалисты. В городе решено строить танковый завод!

И сразу город ожил, зашевелился – еще бы, такая работа! Появилась огромная строительная площадка. За городом, но дойти можно пешком. Пацаны теперь издали смотрели, как работают мощные машины, экскаваторы. Близко не подпускали – военный объект, вся площадка огорожена, охрана.

Первые танки появились в городе уже зимой.

В городе организовали торжественный митинг по поводу первой отправки танков, выпущенных новым заводом, на фронт.

Большая площадь на улице Советской, самодельная трибуна, красивым строем стоят танкисты, взволнованные выступления, из которых мы, пацаны, поняли только, что здесь провожают на фронт. Колонна танков зашевелилась, выстраиваясь вдоль по улице, команда, и танки пошли. Мы долго бежали рядом, но только до первого патруля. Дальше нас не пустили.

Это были первые танки, которые мы увидели не на картинке, «живьем». Но к танкам быстро привыкли. Теперь они шли по улицам в сторону станции без остановок. Пацаны, кто посмелее, цеплялись крючком за последний в колонне танк и катили за ним на коньках до первых патрулей. Цеплялись, до поры до времени.

Один смельчак прицепился, да не за последний танк, а в середине колонны, на повороте не устоял, сорвался с крючка, угодил прямо под гусеницы следом идущего танка. Это было на моих глазах, так как я тоже был одним из таких «смельчаков».

Под гусеницу попала голова, мозги брызнули чуть не до тротуара. Мы – врассыпную.

С тех пор опасные катания прекратились. И даже не потому, что мой старший брат «всыпал» мне дома, отобрал коньки и в ту зиму мы на коньках уже не катались, а потому, что перед глазами летели эти «мозги». Летели до слез, до рвоты. Долго я не мог встать на коньки после этого случая.

Но это будет зимой. А пока, все мы дружно вели заготовку лесных продуктов, что-то съедали сразу, что-то заготовляли впрок. На зиму.

И снова беда. У матери, от постоянного нервного напряжения, от чувства безысходности, отнялись ноги. Еще бы, четверо детей, зарплата 650 рублей, а булка хлеба на рынке стоила 600. Денег не хватало даже на отоваривание карточек. Воинские денежные аттестаты отца доходили до нас через три-четыре месяца после их отправки. Что бы мы ни ловили в реке или ни собирали в лесу, этим не прокормишься, это хорошее подспорье к общему столу, но не более. На таких продуктах долго не проживешь, хотя это и помогало выжить.

Мать увезли в больницу. Те деньги, что оставила мать, мы быстро проели. Мать как-то еще регулировала, мы же проели сразу. Остались без денег, а что можно купить без денег, и карточки, хоть они и есть, но чтобы купить по карточкам – тоже ведь нужны деньги. А их нет.

Заготовленных на зиму запасов хватило ненадолго, рыба в реке после нереста притихла и не ловилась, ближайшие ягодные и грибные места вытоптаны, да и на дальних лесных полянах масса людей искали свой прикорм.

Наступили тяжелые времена.

То, что все недоедали, это стало привычным. Но не есть совсем по несколько дней – это было трудно. Особенно доставалось Нине. Половину всего, что мы добывали, она отдавала младшей, чтобы та не хныкала и не стонала. Нина исхудала и буквально таяла на глазах.

И все же первая слегла не она. Она и не могла себе позволить лечь – на ее руках были дети. Саша промышлял ежедневно и что-то ежедневно нам приносил. Нина все это распределяла, оставляя себе менее всего. Мы были одни, без взрослых, без помощи. Без денег.

Наступал Голод. Летом. А впереди еще трудная зима И надо – выжить.

Выжить маленькой семье, из четырех человек, старшему из которых было всего лишь десять лет, а самой младшей – три года. Выжить маленькой семье, не имеющей ни денег, ни продуктов, ни дров на зиму. Никакой мало-мальски пригодной для зимних холодов одежды. Из своей все они уже повырастали.

Зима приближалась.