Текст книги "Донос"

15

– Саныч!? Мы думали, что ты давно в Москве. Ну здорово, здорово, где же ты был?

– Не поверите, братцы, но жил я как в раю. Лечился в Медсанчасти. И надо сказать, подправили меня основательно. На долгий срок хватит.

– Ладно тебе, «срок»… Не предрекай. А мы думали или тебя отпустили, или перевели в Москву, по месту жительства.

– Вообще, у меня была такая мысль, что, может, в больницу Саныча «спрятали», – это Андрей, он все знает, – забирали-то в такое время и в такой день, когда формируют команды на лечение. Но так долго не лечат в нашем заведении, я тоже под конец начал думать, что, может, отпустили.

– Ну рассказывай, Саныч, приключения свои, – это опять Володя.

Володя в камере сидит более восьми месяцев. Что он совершил, не знаю, не принято в камере говорить на эту тему, если человек сам молчит, но мы знали, что брали его тяжело, с розыском, взяли где-то на Украине, били, привезли с переломанными ребрами и отбитыми внутренностями, так, что начинал он свою «подследственную» отсидку с больницы, где привели его в человеческий вид. Молодой, здоровый, красивый парень, конечно все заросло довольно быстро. В камере он постоянно делал силовую гимнастику. Грозило ему то ли пожизненное, то ли «вышка», но по нему этого было не заметно, нормальный, уравновешенный, спокойный парень. Когда его вызывали на суд, все в камере за него переживали, волновались, но мне так и не пришлось дождаться в камере решение суда по его делу.

Удивительно мне было наблюдать за этим парнем. Хорошо начитанный, неплохо знает историю, умен, с ним интересно говорить, спорить. В споре заводится «с полуоборота», сразу, спорит азартно, неуступчиво, но без злобы. С удовольствием и увлеченно рассказывал о походах Македонского, Библейские легенды. Со знанием дела и толково рассуждал о сегодняшнем положении в России, в Правительстве, делал интересные прогнозы.

Хороший парень, мне понравился сразу. Чувствовал я и ко мне его какую-то тягу. Через короткое время после моего появления в камере, постепенно осваиваясь в наших отношениях, узнавая меня, он все чаще обращался ко мне за советами по разному поводу. Восхищался часто с детской непосредственностью – «надо же, это ж подумать, почти с министром в одной камере сижу!» С министром – это конечно слишком, но я помалкивал, посмеиваясь про себя.

Заводился Володя не только в спорах, азартен был он и в шахматах. Тут я должен сказать, что такие незаурядные ребята, как Андрей и Володя – чрезвычайно талантливы. Сужу об этом не только по разговорам, наблюдению, спорам, которые мы устраивали до крика, до замечаний охраны через «кормушку» – утихомирьтесь, что за крик! – но когда я пришел в камеру, в шахматах они оба разве что знали, как ходят фигуры. Начали играть. Вначале так, для баловства, но с каждым днем увлекались все сильнее, играли все вдумчивей и интереснее. К концу моего пребывания в камере играли они уже вполне прилично. И если в начале наших «матчей» играл я с ними в «щадящем» режиме, чуть ли не в «поддавки», то постепенно выигрывать у них становилось все труднее и труднее, и, наконец, наступило время их побед. Конечно, играли они не с «мастером», хотя я и обыгрывал некоторые компьютерные программы, но удивительным был сам прогресс их игры за очень короткое время.

Талантливые ребята. Сложись их судьбы по другому, пойди они с самого своего начала по другой тропе, займись они другим ремеслом – стали бы эти ребята классными специалистами в любом полезном деле. Радовали бы они своих матерей, жен, растили бы красивых и смелых детей, радовались жизни своей сами.

Володя почти с первых же дней моего пребывания в камере взял надо мной «шефство», опять-таки вместе с Андреем. К примеру, кто-то в очередь спит на моей «шконке», время прошло, но парень упорно этого не замечает. Володя мощным ударом кулака бьет снизу, он спал на нижней «шконке», по верхним «лыжам» – «эй, приятель, время не соблюдаешь» и парень резво «просыпается».

Если я сплю, а время обедать, Володя будит обязательно – «Саныч, обедать» – сон сном, а обедать по расписанию.

Вот с такими непростыми ребятами сидел я в камере, видел таких и в других местах тюрьмы – и на «иваси», и в больнице, и в общих камерах. Молодые, здоровые, красивые ребята, сгубившие свои судьбы раздольной своей неразборчивостью.

* * *

Мама лежала в больнице. Нас никто не навещал, никто нами не интересовался, а положение наше становилось все хуже. Дома мы постоянно были втроем, мы с Ниной и маленькая сестренка. Саша успевал и навестить мать в больнице, и что-то раздобыть съестного для нас. Это помогало, но очень немного. Мы с Ниной старались накормить маленькую сестренку. Но и она хныкала все реже и все тише. Тоже понимать начинала – беда. У нас посте пенно наступало безразличие. Кто-то там бегал по двору, кто-то кричал под окнами, ничего этого мы не замечали, город для нас словно вымер. Наконец, я слег. Наступило странное ощущение покоя, есть не хотелось, стали опухать руки и ноги. Интересно так казалось, пальцем нажмешь – на руке появляется ямочка. Палец уберешь, а ямочка остается. Ходить я уже не мог, по дому с трудом передвигалась только Нина, как-то помогая нам, младшим.

Стук в дверь. Нина с трудом добирается до двери, долго расспрашивает, кто, зачем. Но слышится голос Саши – «Нина, это я, открой.» Входят две женщины, с ними Саша. Узнаем одну из женщин, это подруга матери еще по первой квартире, у Тобола, звали ее Тоня.

– Ну-ка, ну-ка, ты чего лежишь? Давай, давай вставай. Где ямочки, какие ямочки, ну и что? Пусть будут, а ты вставай, не лежи. Главное, не лежи, двигайся. Нина, давай-ка умой их и переодень во что-нибудь почище. Где ваши карточки, давайте их сюда. Лена, ты здесь побудь, я сейчас, я быстро, только до магазина. Саша, пойдем со мной.

Ушли. Вторая женщина, Лена, рассказала Нине, что их нашел Саша, что были они у матери в больнице, узнали, что мы здесь одни и голодаем, вот пришли посмотреть что и как.

Вернулись Тоня с Сашей. Принесли хлеб и молоко. Сначала младшей, она ест хорошо, ей можно. Нам с Ниной немного, осторожней. После молока почувствовали голод, захотелось есть.

– Нельзя, нельзя, пока хватит, успеете. Никуда не денется. Ты, Лена, побудь с ними еще, мы с Сашей сходим в одно место. Есть больше не давай, мы скоро.

Ушли. Теперь надолго. Лена нас покормила еще раз, немного, но чуть больше, чем первый раз. Хлебом и молоком. Молоко взяли у своих на Тоболе, у частников, кто сумел сохранить корову, не съел ее зимой. Лена нам все время что-то рассказывала, не молчала, снова заставила нас умыться, перестелила постели. Мы немного ожили. Появился интерес – а что это здесь происходит…

Наконец появились Тоня с Сашей. С ними солидный, весь в нашивках, военный.

– Вот смотрите, – Тоня, оживленно жестикулируя, возбужденно рассказывала военному нашу историю, – отец с первого дня на фронте, мать в больнице, дети одни, без денег, но живут, видите, борются за жизнь, а аттестат отцовский давно пришел. Я знаю, уже больше месяца в военкомате лежит и его почему-то не вручают, не знаю, может, некому вручить, так Саша вон постарше, школьник. Его можно было вызвать и вручить. А так, видите что получается, дети без денег, пухнут уже от недоедания, вон смотрите, сколько карточек, а отоварить не на что, – Тоня говорила быстро, без умолку, как будто боялась, что ее остановят и тогда уже никто не расскажет, как плохо этим детям. Но военный молчал, слушал, о чем-то думал.

– А аттестат у вас, в военкомате, – продолжала Тоня, – мы письмо от отца получили, просит узнать, почему все молчат, что случилось с семьей, получили ли деньги по отправленному им аттестату. А никто ничего не получил и дети видите, уже пухнут.

Военный подошел ко мне, погладил по голове. Что-то хмыкнул, спросил, могут ли женщины завтра с утра быть здесь.

– Можем, можем, – ответила снова Тоня, – конечно можем, куда же мы теперь, одних теперь не бросим, как же, мать в больнице, конечно будем!

На второй день пришли двое военных, молодые такие, один прихрамывает, с большой хозяйственной сумкой. Достают из сумки – хлеб, сгущенное молоко, колбаса и, даже не верилось, яблоки. Что-то записывают, заполняют какие-то анкеты, подробно о чем-то расспрашивают Сашу, тот все рассказывает. Потом долго говорят с женщинами. Поехали к матери в больницу. Мы дома, снова хочется есть, но от нас все спрятали, дали понемногу и спрятали. И правильно сделали – мы бы уж точно объелись.

Вернулись все к вечеру. Саша сияющий, говорлив, хотя обычно больше помалкивает. Женщины тоже какие-то торжественные, улыбаются, даже неловко как-то, что за радости такие.

Нам объявляют, что с завтрашнего дня мы с Ниной зачислены в летний городской детский лагерь. «Жить будете дома, питаться и развлекаться – в столовой и клубе лагеря. Столовая городская, клуб в детском кинотеатре. Кормят три раза – завтрак, обед, ужин. Вот вам путевки, здесь и расписание по времени работы столовой и клуба. Завтра утром в девять часов быть в городской столовой, зарегистрировать путевки и кушайте на здоровье, играйте и пойте в свое удовольствие».

– Отъедайтесь, а там посмотрим, – парни из военкомата как-то смягчились, повели себя проще, не по-военному, заулыбались, – да очнитесь вы, не поняли, что ли?

И действительно, мы ошарашенно смотрели на всех, с трудом понимая, что происходит, о ком это говорят, кто это будет есть каждый день по три раза.

– Ладно, поймёте. Ну что, женщины, все что смогли, мы сделали. Мы пошли. Сообщайте, если что не так. Дней через десять наведаемся, мы эту семью взяли под свой контроль, так что не волнуйтесь, в беде их не оставим.

– А как же эта гнида-то, правда, что ли, у детей воровал?

– Пристрелили собаку. Ничего бывает. Мы ведь с фронта, после ранения, в военкомате служим временно, сил хотим набраться после ранения. Мы их, собак, здесь потрясем немного. Да ладно, не берите в голову. Мразь есть здесь, встречаются сволочи и там, на фронте. Ничего, разберемся, главное у вас здесь Военком мужик что надо. С понятием.

И наступил для нас месяц изобилия. Мы быстро забыли про голод, да и был ли он голод-то. Вон как нас кормят!

На завтрак – булочка с колбасой и маслом, белый хлеб, манная каша на молоке, чай с сахаром. На обед – хлеб досыта, суп, или борщ, или щи в большой тарелке, на второе котлета или гуляш, или еще что-нибудь вкусное, с картошкой или кашей, компот. Вечером – булочка с маслом, бутерброд с мясом или колбасой, каша, молоко. Разве можно съесть столько сразу? Мы ходили втроем, брали с собой младшую сестру и на всех хватало. Булочки уносили домой, делились с братом, но тот отказывался категорически.

– Отъедайтесь. Вам назначено. Я прокормлюсь, одному легче. В столовой работали пожилые женщины. Они не только разносили обеды, но и строго следили, чтобы дети съедали все здесь, в столовой, не уносили и не отдавали кому-то. С нами познакомились в первый же день, подсели к столу, расспросили. Мы сразу же убедили их, что нам двоим это много, всего не съесть, у нас есть маленькая сестренка, мы хотим приходить с ней и есть всем нам здесь вместе.

– Ладно, приходите. Здесь многие едят вместе с маленькими. Мы ведь только взрослых не пускаем. Здесь столовая для детей, по детским путевкам. Ничего, приводите свою сестренку.

– Так хорошо все разрешилось. А булочки мы, освоившись, потихоньку все же домой уносили. Не думаю, что женщины этого не замечали. А может, и не видели, не мы одни, много там детей было, за всеми не уследишь.

Да и следили ли.

К концу месяца к нам домой снова приехали те военные. Привезли новые путевки, только теперь путевки постоянные – мне в детский сад, а Вере, младшей сестре, в круглосуточные ясли. Судьба наша определилась, голод нам больше не грозил.

Привезли они и благодарственное письмо от отца с фронта, в адрес Военкома. Женщины читали письмо вслух, читали и плакали. Плакали обо всем, и что отец там живой на фронте, и что мы здесь, слава богу, живыми остались, плакали и от радости, и от горя, и о том что уже было, и о том что еще будет.

Плакали в те военные годы часто, плакали над своими письмами и над письмами близких, друзей, соседей. Над каждым полученным письмом, вот он, жив, раз пишет, и будет жить, мы верим, надеемся, ждем.

Плакали, надеялись, ждали.

Вскоре из больницы выписали мать. Ходила она еще плохо, ноги болели, работать по настоящему не могла.

И снова помог военкомат. Устроили ее в столовую «Военторга», дали ей сидячую работу – ложки выдавать при входе в столовую и отбирать при выходе. Посуда тогда терялась прямо не напасешься, все тащили со столов, и эта ее работа себя оправдывала. Через какое-то время ее перевели посудомойкой, а затем и на «раздачу».

Так, в самый тяжелый, самый голодный, второй год войны Военкомат города Кургана спас нашу семью от голодной смерти.

Вечная благодарность всем тем добрым людям, не покинувшим нас, да и многих еще таких семей, как наша, в беде.

16

Взяли меня неожиданно. Наверное для нормального человека, не промышляющего преступностью, арест всегда неожидан. Но уж очень все произошло нелепо как-то.

Утром мне позвонила дочь, Света.

– Папа, тебя ищет Владимир Викторович. Просил позвонить.

Владимир Викторович – это Катков, старший лейтенант, опер. Мы с ним знакомы уже неделю, как раз с понедельника, 14 сентября, когда этот самый Катков с бригадой таких же «оперов», без всякого предупреждения, письменного или устного, ворвались в офис, взломали двери, когда в офисе никого не было, произвели обыск, изъяли все служебные документы и куда-то их увезли, не оставив нам ни описи изъятого, ни акта изъятия, ни каких-либо документов, обоснований, постановлений о правомерности своих действий. Вот так вот просто пришли, перевернули все вверх дном и исчезли, не оставив о себе никаких следов. При этом еще и опечатали двери кабинетов, чтобы туда уж совсем никто не мог войти.

Приехав на работу, я сам начал через «арендодателя» искать, кто же устроил разгром нашего офиса?

Ольга Сергеевна, заместитель Директора Института, у кого мы арендуем помещение под свою контору, объяснила мне, что приехали из милиции, показали ей постановление на обыск кабинетов нашей Компании, потребовали вскрыть кабинеты, на что она ответила, что не имеет права этого делать без представителя руководства Компании, да и ключей у нее нет. Тогда этот самый Катков, видимо руководивший бригадой, дал команду взломать замки и вскрыть кабинеты.

Все это не укладывалось в голове. Неужели в нашем государстве вот так просто, по одному подозрению или чьему-то «доносу» можно в один приём уничтожить любую организацию, предприятие, ибо после такого налета, да без текущих документов, любое подразделение работать уже не может.

Мы не прятались, работали открыто, у нас были телефоны. Могли пригласить, побеседовать, допросить, запросить, наконец, необходимые документы. Мы бы дали именно то, что требуется. Изъяли же все подряд, девяносто пять процентов изъятого следствию не понадобилось, а для Компании эти документы утеряны безвозвратно. Да какое там утеряны! Компания с этого дня просто перестала существовать. И это – при имеющихся обязательствах перед партнерами, незавершенных сделках, невыполненных контрактах, огромных денежных потерях. И жаловаться, как говорится, некому.

Да, видно все возможно в нашем «правовом» государстве. Начал искать эту милицию. Оказалось, нет, не просто милиция, РУБОП, Управление по борьбе с организованной преступностью. Ни хрена себе!

Все равно, в голове не укладывалось. Какая «организованная преступность», кто ее у нас организовал? Может, с кем-то перепутали, к кому-то приравняли?

Звоню, представляюсь, спрашиваю, что случилось, по какому поводу обыск, куда увезли изъятые документы и когда эти документы можно получить обратно, и вообще, как я могу попасть в свой кабинет?

– А вы приезжайте к нам. Здесь мы все вам покажем, расскажем, побеседуем, – и называет адрес. Это рядом, на Сухаревской площади.

Сажусь в машину, еду.

Конечно, сейчас-то я понимаю, что поступил как наивный мальчишка, доверился людям, у которых конкретная задача, а возможно, и задание – крамолу найти, виновность доказать, в камеру посадить.

Но тогда в голове было одно – ошибка, с кем не бывает, разберемся без лишнего шума, без огласки, без рекламы, а то ведь, по сегодняшним временам, от тебя ведь отшатнутся все с перепугу! Вот сейчас встретимся, поговорим и все выяснится. Беспокоиться не о чем. Что они со мной мо гут сделать? Не воровал, не спекулировал, не мошенничал. Торговлей никогда не занимался. В торговле многое случается. Но я далек от этой деятельности, слава богу. Не потому, что торговать – это плохо, или преступно, просто я этого дела не знаю. И никогда этим не занимался.

Может, что-нибудь связанное с Джавабой? Но это вряд ли, Джаваба работал самостоятельно, сам проводил свои сделки, оформлял и подписывал договора, контракты, получал и распределял деньги. Да, что-то выплатил нашей фирме. Но на эту оплату у нас с ними подписан договор, по которому они, Джаваба и его люди, пользуются нашим юридическим адресом, арендуют в нашем офисе служебные кабинеты, используют наши телефоны, компьютеры, другую аппаратуру.

Договор составлен в соответствии и в пределах законодательства. Пользовался Джаваба нашей фирмой почти два года. За это время что-то выплатил живыми деньгами, из них 70 процентов ушло на зарплату его же людям, остальное не покрыло и десяти процентов затрат на содержание офиса, не погасило задолженности по телефонным разговорам.

А наговаривали они всей бригадой по восьми установленным для них телефонам помногу. За время пребывания у нас в офисе эта бригада задолжала нам к тому времени уже более семисот миллионов рублей. Пообещали вернуть, даже расписку написали – и Джаваба, и Тан, и Ким – все трое подписали, но исчезли надолго. А после моего ареста – навсегда.

Эти два года, что жили у нас и пользовались нашей Компанией, ежедневно обещали какие-то выгодные сделки, богатые кредиты зарубежных банков, приводили каких-то людей, посредников, представителей разных фирм, банков.

Мы однажды позвонили по одному из переданных Кимом телефонов офицера Бельгийского Банка, нам ответили – «какой банк, это квартира, никогда по нашему телефону никакого банка не было, этот телефонный номер у нас уже много лет,» мы поняли после этого, что дело имеем с жульем и при очередной нашей встрече, когда Джаваба и его подручный, Воронежский «бизнесмен», предложили мне очередную «выгодную» сделку, я им просто указал на дверь. Надоело, врут, живут «на халяву», делают какие-то свои дела за моей спиной, но чуть ли не под моим именем, постоянно обещают – вот-вот появятся деньги, мы с тобой рассчитаемся – завели свои счета в нескольких банках, торгуют в разных городах – то бензином, то цементом, недавно пришлось объясняться в налоговой полиции – пришло представление – «торгуете бензином в Воронеже» а я об этом ни черта не знаю. Звоню Джавабе – что за торговля? – «не волнуйтесь, Георгий Александрович, я разберусь, все улажу» – и действительно, больше из «полиции» звонков не было – в общем все подозрительно, везде явный «криминал», на кой черт мне это надо – сказал им, ребята, хватит, надоело, знать вас больше не знаю.

Не может же такого быть, чтобы именно они сделали «подлянку», подставили человека, давшего им пристанище, имя, человека, который принял их за честных людей, ввел в знакомство с солидными, уважаемыми предпринимателями, дал возможность открыто заниматься своим бизнесом. Легальным бизнесом.

Если это так – что же это за «зверье» такое? А, может, и их ко мне подослали, как это уже было не раз? Нет, не укладывается все это в моей голове, не воспринимает этой подлости мой, привыкший к порядочности, подавленный такой низостью, мозг.

Офис у меня опустел после их ухода. Я оставил себе кабинет, приемную, помещение для бухгалтерии и комнату для работы посетителей, остальное сдал в поднаем и этим жил в последние месяцы. Я распустил охрану, отказался от юристов, заблокировал некоторые программы, оставил пока Ярославское жилищное строительство, ищу новые варианты коммерческой работы. Деньги пока есть, на текущие расходы хватает сборов за аренду, спешить мне некуда.

И вот, когда я совершенно не защищен, без охраны, без юристов, именно сейчас этот погром, обыск, следствие. Случайность? Не бывает таких случайностей. Кто-то меня «пасет», подставляет.

Ладно, не паникуй, приедем – разберемся. Я въезжал на Сухаревскую площадь.

* * *

В Кургане, на углу улиц Вольнопожарной и Куйбышева, стоял старый купеческий дом, большая усадьба, во дворе амбары сад огромный, подвалы, погреба. У амбаров широкие и высокие мостки, на сваях, за ними массивные амбарные ворота, заборы, засовы, замки. Все это вызывало у нас, пацанов, огромный интерес и любопытство. Было где поиграть и в войну, и в «багдадского вора», недавно показанного в наших кинотеатрах.

Купеческий дом при советской власти разделили на множество квартир и комнат, в них проживали современные «пролет арии». Относились мы к ним не только скептически, но и враждебно – вот-де новые блатные работяги, все живут в коммуналках, а они, смотри-ка, в отдельных квартирах.

Но в одной из таких квартир жил удивительный человек, звали его Семен Прокопьевич. Инвалид, у него каким-то образом, историю он никому не рассказывал, а спрашивать никто смелости не набирался, была повреждена одна нога. Ходил он с трудом, с палкой, иногда с костылем, когда очень болела нога, ходил этак вычурно, сделает шаг, потом круговым движением выставлял больную ногу куда ему надо было, опирался на палку и снова шаг, здоровой уже ногой. Мы над ним сначала потешались, потом помогали при разных там уличных переходах, а потом и вовсе зауважали, когда он заступился за одну девчонку с нашей улицы.

У нее умерла мать. Отец на фронте. Девочке семь лет, взрослая уже, а ей предлагают детдом. Соседи возмущаются, но втихаря, на кухне. А Семен Прокопьевич вступился – я знаю отца, я буду отвечать за девочку, пока отца нет, а он вернется, я знаю, я с ним переписываюсь, не трогайте, не дам. В общем, девочку отстоял, она осталась в своей квартире и действительно дождалась отца.

Так мы узнали Семена Прокопьевича, узнала его вся улица, узнала и приняла за своего, зауважала.

Семен Прокопьевич работал в городском Драматическом театре, играл в оркестре на огромной, круглой трубе – Бас называется. Был он в оркестре «басистом». Инструментом своим очень гордился, исполнял свои басовые партии в театральной оркестровой яме всегда стоя. Сам большой, с этой своей большой трубой, стоя, казался огромным, грациозным. Мы и в театр-то ходили чаще всего для того, чтобы посмотреть на нашего Семена Прокопьевича, какой он величавый и особенный. И как он, раздувая щеки, выдавал свои «бух., бух, бух…»

В сорок втором году, Семен Прокопьевич, насмотревшись на беспризорность курганских пацанов, собрал самых активных из них у себя дома и стал создавать детский оркестр. Из ничего.

Проверял у ребят музыкальный слух, но не выгонял никого, даже и не найдя этого слуха.

– Ничего, по нотам сыграешь. А там гляди, что-то и появится.

Собрались самые активные, Саша, брат, конечно среди них. Семен Прокопьевич посадил вначале его на трубу, потом перевел на баритон.

– Губы у тебя, баритониста, толстоваты для трубы. – А на трубу посадил друга Саши, лихого впоследствии трубача – Валю Пушкарева. У Вали тоже, кстати, была повреждена нога, и этот оркестр Семена Прокопьевича, и эта труба подняли Валю в собственных глазах, смирили с увечьем, помогли вырасти Личностью!

Комплект инструментов Семен Прокопьевич выпросил в театре. Он сам расписывал ноты и медленно, трудно, терпеливо учил. Ребята занимались увлеченно. Они рассаживались по своим местам с инструментами и под легкие хлопки Семена Прокопьевича пели по нотам – мычали партию своего инструмента. Семен Прокопьевич садился в большое кресло на колесах, прямо при входе. Ребята сидели в глубине комнаты, лицом к двери. Семен Прокопьевич видел всех и легко общался с теми, кто входил.

В доме у него была удивительно семейная обстановка. Ребята все вечера проводили в этом его доме. После репетиции пили чай с сухариками. Эти сухарики, заготовленные еще с довоенной поры – а было их несколько мешков – мелкие, ржаные и пшеничные, пахучие, вкуса они были необыкновенного.

Самый старший из ребят в оркестре, Мишка, учился в третьем классе. Конечно, это был экзотический замысел – выйти на городские площадки с детским духовым оркестром! Вернее даже, с оркестром из младших детей, где бы старшему было не более 12 лет!

Но не экзотика увлекла Семена Прокопьевича, о пацанах, росших в безотцовщине, думал этот удивительной души человек.

Собирались ребята ежедневно, в шесть-семь вечера, в зависимости от занятости Семена Прокопьевича в театре. Окна открыты, они репетируют или изучают гаммы, мы, пацанята, кого еще не берут, сидим у амбаров, слушаем, обсуждаем, критикуем.

Слух о том, что Семен Прокопьевич набирает пацанов в оркестр, разлетелся по городу мгновенно, потянулись ребята с других улиц, появилась конкуренция при отборе, но ребята нашей улицы брались вне конкурса.

И вскоре сформировался оркестр. Довольно солидный, более двадцати пацанов от восьми до двенадцати лет – после двенадцати пацаны уже работали на новом танковом заводе. Оркестр получился действительно солидным, представлены были все инструменты – от трубы до валторны – не было «ударника». За барабан никто не садился, считалось – что за инструмент, чему с ним научишься?

И вот однажды Саша приходит домой и говорит мне этак мимоходом:

– Ты завтра зайди к Семен Прокопьичу, звал он тебя, хочет попробовать на барабане. Да смотри, соглашайся, а то у тебя ведь хватит ума, еще откажешься.

Какое там, я был на седьмом небе, еще бы, столько мечтал попасть в их компанию, слушая у амбаров оркестровые репетиции.

Вечером пришел. Семен Прокопьевич дал мне в руки барабанные палочки, какую-то песчаную подушечку, положил ее на стул.

– Сделай вот так та-та-трата-та-та. Сделал.

– А теперь вот так. Снова сделал.

– Так, так, Юра говоришь. Давно я к тебе присматриваюсь. Это ты во дворе изображаешь «Багдадского вора»? А вечерами поешь на подоконнике?

Я смущенно молчал.

– Что ж, ритм чувствуешь, слух есть, остальному научим. Вот, садись здесь, стучи вот так, стучи в подушку, чтобы палочки не отскакивали, научишься, сядем за барабан, и если уж на подушке выстучишь, то на барабане сыграешь. Как на баяне. Стучи, нам не мешай, придет время, войдешь в оркестр, если все выстучишь.

Я стучал – и вечером на репетициях, и дома, и палочками, и руками, и пальцами, пропевал все возможные ритмы и вслух, и про себя, стучал вставая утром со сна и ложась спать поздно вечером.

Так прошло месяца три. Семен Прокопьевич ежедневно, на репетиции, принимал у меня урок. Обычно это было так – ребята «пилят» гаммы, мы вдвоем уединяемся в прихожей, я стучу в подушку, Семен Прокопьевич правит – и ритмы, и стук, и кисти. Все это доброжелательно, без нравоучений, без нажима, если что не так, берет палочки, стучит.

– Повтори…

И повторяем – десять, двадцать, сто раз.

Оркестр созревал. Уже играли танцевальные мелодии, несколько маршей.

Ребята сдружились, смягчились, подобрели, после репетиции у Семена Прокопьевича обязательный чай, непринужденные разговоры, обсуждения писем с фронта. Случались и трудные дни, когда кто-то из ребят получал с фронта извещение о гибели, получал «похоронку».

Семен Прокопьевич никогда не оставлял без внимания и заботы ребят, получивших такие извещения, связывался с родителями, убеждал, нельзя покидать оркестр, вместе нам легче пережить горе, обязательно устраивал нечто торжественно-траурное после репетиции, успокаивал детей и этим еще больше привязывал их к себе. Оркестр становился большой семьей.

Как-то мама решила узнать, что это мы там у Семена Прокопьевича делаем. Пришла вечером на репетицию. Семен Прокопьевич встретил ее очень тепло, гостеприимно, посадил в передний угол, ей дали чаю. Оркестр работал в обычном графике. Саша вначале нервничал, потом успокоился и играл с подъемом, я уже сидел за барабаном и задавал ритм оркестру, все шло как обычно. А после репетиции за обязательным чаем мама поблагодарила Семена Прокопьевича и сказала, что теперь она за сыновей своих и за всех ребят в оркестре спокойна. И работать по вечерам и ей, и всем матерям ребят из оркестра, будет спокойнее.

В общем, одобрила. Еще бы не одобрить – ребята при деле, да еще таком интересном, да еще под таким наблюдением, с таким учителем! И относиться к нам после этого мама стала как-то по другому, по взрослому. А когда позднее мы стали часто играть в театре, на дневных спектаклях, в антрактах, мама очень гордилась нами, подходила с подругами к оркестровой яме, показывала – вот они, мои ребята. Все, конечно, восхищенно кивали головами, охали да ахали, а мать так весь антракт и проводила около оркестровки. Она как-то сразу и быстро пошла на поправку, отстали, наконец-то, от нее все болячки – болезни, мать даже помолодела, стала оживленнее, перестала плакать по ночам, успокоилась.