Текст книги "Чушь собачья, или Мир на поводке"

Юстас Шпиц
Чушь собачья, или Мир на поводке

© Юстас

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Вступление

Когда меня просят представиться, я без всякой скромности заявляю – Юстас, пёс, к вашим услугам. Маленький померанский шпиц. Вы видели моих сородичей. Пушистые визгливые собачки, но в отличие от какого-нибудь той-терьера не такие беззащитные и требующие сочувствия.

Люди и их животные гораздо ближе друг к другу, чем кажется. Особенно собаки. Тысячи лет мы грелись вместе с людьми у костра, вместе охотились и делились невзгодами. Многие люди думают, что они приручили нас, а на самом деле мы сами пришли к человеку и предложили самую безвозмездную дружбу, которая только может быть между двумя разумными существами на планете.

И пусть кошки по умильности пока что превосходят моих сородичей, но в плане преданности мы – номер один для людей.

Есть, правда, маленькие исключения, вроде собачки Перис Хилтон, которая, как говорят, застрелилась, а при жизни была неглупой и даже знала три языка. Но у богатых блондинок нрав настолько суровый, что даже пес не выдержит.

Мы – отражение наших хозяев. И многие люди даже не подозревают, как на самом деле мы сочувствуем вашим взлетам и падениям. Мы лучше всего ощущаем ваше настроение, потому что на самом деле нам ничего от вас не надо, кроме капельки внимания и свежего воздуха. Но разве кому-то во Вселенной это не нужно?

Ну и, конечно, человек для собаки незаменим в таких мелочах, как, например, переключение каналов телевизора. Самим это сделать тяжело, ведь в лапах так неудобно держать пульт, не говоря уже о том, чтобы переключать передачи.

А мы незаменимы для человека, когда хочется вместе помолчать. Лучшие друзья как-никак.

А еще людей очень умиляют псы, которые умеют ходить на задних лапах. А шпицы сами по себе всех умиляют. Даже мой отец не был исключением из правила.

Он всю жизнь работал в море, и каждый раз экипаж не уставал умирать со смеху, когда видел настоящего «морского волка» ростом полметра без кепки, с инистой бородой и в шапке.

Собаки – не плюшевые мишки, нам нужен экшн, и вы не представляете расстройство пекинесов и такс, которые все пытаются ввязаться во что-то стоящее и серьезное, а в итоге только лают на поводках у хозяев, которые их чрезмерно опекают.

А во времена перемен очень часто самым близким существом оказывается собака, которая, несмотря ни на что, будет рядом, и не потому, что нет выбора, – но потому, что это единственный выбор.

Мой отец застал Пражскую весну. И видел, как меняется страна. Как говорит китайская мудрость: самое ужасное – это родиться во времена перемен.

Я же так не думал, и когда с Востока подул перестроечный ветер, решил уехать в Россию, потому что чувствовал острую необходимость увидеть мир из его эпицентра, а развал СССР был одной из самых горячих точек в истории. Впрочем, как и его создание.

Поэтому из Праги я перебрался в Калининград. Может, испугавшись континентальной России, может из-за того, что там уже пару лет жил мой одноклассник. До Москвы я добрался позже, и без калининградского опыта она бы съела меня, а я не люблю, когда кто-то пытается сделать из меня бифштекс, да еще и слабой прожарки.

Чего тогда страна не насмотрелась. Чего только не насмотрелись люди: потерю и смену ориентиров, акты свободы и самовольности, взлеты и падения. А мы, собаки, наблюдали и ждали, когда нашим хозяевам дадут передышку.

У меня же никогда не было хозяина, и я участвовал в переменах на полной ставке.

Так что если вы увидите маленького шпица, который идет без поводка и сам переходит дорогу на Большой Бронной, знайте, что все написанное здесь – большая правда с маленьким вымыслом, без которого мир невозможен.

Как и маленькая говорящая собачка.

Дедушка и мафия

Мой дед был видным человеком. Он не бегал как шавка за машинами и не гадил на лужайках. Это перестало доставлять ему удовольствие после того, как он посчитал, сколько он уже сделал и сколько покрышек покусал.

Поэтому в пятнадцать лет он решил стать бутлегером и продавать бухло. Тем более что у него были немецкие корни и в педантичности и расчетливости недостатка у него не было.

Все, что я знаю о нем – это рассказы отца, и обрывки заметок самого дедушки. Вильгельм делал заметки на открытках, которые посылал на несуществующие адреса, и которые неизменно возвращались назад.

Он думал, что если человек захочет выпить – то он обязательно выпьет. И пусть лучше он будет пить то, что ты сам можешь ему продать. На месте деда мог быть любой другой человек, но никак не собака.

Его стильные усы смотрят на меня с фотографии. Я не могу сказать, что у него был какой-то особенный взгляд, никакой огромной глубины или проницательности, или прочих качеств, которые мы привыкли приписывать всем обаятельным и успешным. Его глаза видели, умели смотреть, и это качество искупало все остальное. «Если ты попытаешься меня обмануть – я уже обманул тебя».

Что-что, а это была абсолютная правда. Его лакированные туфли не знали грязных разводов, зато его ловкие лапы и язык могли развести кого угодно.

Но в этот раз он приехал к Антонио не только за алкоголем. Деду понравилась собачка Антонио. А семья Антонио была лучшей в своем деле, ведь они были единственными импортерами рома в Нью-Йорке. Он придумал хитрый план по похищению: он оставил у мафиозо фамильный портсигар во время предыдущей встречи, и Антонио не мог этого не заметить.

А возлюбленная Вильгельма Шпица тоже умела разговаривать, но ее хозяин не знал об этом.

Вильгельм подъехал к дому, не церемонясь, подошел к вышибалам мафии:

– Добрый вечер, джентльмены. Я советую вам быть побыстрее и не тратить мое время, потому что никто не будет делать мне скидку за потраченные здесь секунды.

– Эй, Роберто, представляешь – говорящая псина!

– Я советую тебе научиться уважать старших, какая бы волосатая у них ни была морда. На этот раз я тебя прощу, потому что знаю, что Антонио сам научил тебя манерам, шалопай.

– Как ты меня назвал? – низенький итальянец приготовился к драке.

Но не успел даже засучить рукава, как вышел его босс и поприветствовал моего дедушку. Спешка бесполезна в любовных делах, а в делах чести лучше или поспешить, или сразу не вмешиваться.

– О, Вильгельм! Друг мой! С чем пожаловал?

– Уйми свою собаку, Антонио, а то она порядком надоела мне всего за тридцать секунд.

– Ты про Родриго?

– Черт знает кто такой Родриго. Если бы я запоминал каждую шестерку, которая попадается на сделках, моя память была бы похожа на голландский порт эпохи Великих открытий. Кто хочет – тот и заплывает, а я предпочитаю память держать в девках, – Вильгельм засмеялся.

Антонио щелкнул пальцами перед глазами Родриго, тот вздрогнул, и поняли, что следующий щелчок будет из огнестрельного.

– Сколько тебе, Вильгельм? Два ящика? Три? – Антонио крикнул что-то по-итальянски своим «молодцам». – Или ты не только за товаром? – хитрый мафиозо подмигнул дедушке. Наверное, заметил, что Вильгельму понравилась шпиц, которую он держал у себя дома.

– Три. Антонио, в прошлый раз, когда я был у тебя дома, я забыл у тебя портсигар. Я поднимусь за ним? Ты сможешь проследить за погрузкой?

– Мой дом – твой дом, Вильгельм, и если на пороге тебя ожидал прохладный прием, я обязан искупить его своим доверием.

Вильгельм зашел домой, поздоровался с сестрой Антонио. На улице сын мафии считал деньги, которые ему дал Вильгельм. Мой дед поднялся на второй этаж, чтобы забрать портсигар. Он специально оставил его в комнате, где была его возлюбленная. Они обнялись, он помог ей взобраться на лестницу, которая вела вниз, к другой стороне улицы, где Вильгельма ждал его водитель.

Возлюбленной деда была моя будущая бабушка. Он проводил ее взглядом и спустился назад к Антонио.

– Нашел портсигар?

– Да, спасибо, что не перекладывал его никуда. Не мог не встретиться взглядом с твоей собачкой, – Вильгельм посмотрел на деньги, которые дал своему партнеру. – Что, все нормально?

– Да, но здесь на пять сотен больше.

– Это чтобы ты был уверен в твердости моих намерений на дальнейшее сотрудничество, друг мой.

Обман дедушки не был бы таким печальным для мафиозо, если бы не одна маленькая деталь. Моя бабушка была не просто собакой Антонио. Это был семейный талисман, который оберегал всю его семью от всех невзгод. Ну, например, от атаки голубей или полицейских, от русских женщин, которые везде захватывают власть, и от блох, которые заводятся у портовых рабочих.

Через два часа приехали копы и арестовали всю группировку Антонио, потому что 500 долларов были мечеными. Вильгельм знал, что на свободе Антонио никогда не простит ему «кражу» его любимого шпица, самой красивой собаки, которую знал мой дедушка.

А когда в суде адвокат Антонио пытался обвинить Вильгельма, что он был сообщником подсудимого и продавал вместе с ним алкоголь, то присяжные ему не поверили. Не поверили, что собаки вообще могут что-то продавать и тем более вертеться в таких серьезных кругах, как итальянская мафия.

Ведь собаки не разговаривают.

Писатель выбирает ром

В тридцать втором дед даже поставлял алкоголь на одну из голливудских студий. Как он писал в мемуарах, некоторые роли было просто невозможно играть трезвым. Например, роль сурового, но романтичного тюремщика. Или погонщика мулов. Или старых евг’еев, которые должны половину хронометража лицезреть полураздетых красоток и не иметь возможности к ним притронуться ни в рамках съемочного процесса, ни после.

Он думал, что занимается благим делом. В Америке двадцатых-тридцатых люди буквально жили своей работой, и мой дед чувствовал себя главным голливудским дилером, который помогал горе-актерам играть, режиссерам – забывать свои неудачи, а операторам – расслаблять свои уставшие от красоты глаза.

Вильгельм Юстас Шпиц был собакой особой породы, с идеальными белыми усами и рубашкой. А его благовоспитанность всегда удачно скрывала в нем бутлегера.

Вильгельм даже был в гримерке Мэрилин Монро, но самой Королевы там не было – он опоздал на каких-то две-три минуты и из-за сцены слышал, как она поет перед публикой.

Я дальше читаю дедушкины заметки. Он не написал, где познакомился с Хэмингуэем, но ясно, что встреча их носила крайне прозаический характер (писатель пришел к Вильгельму за ромом), между ними состоялся диалог, который они перенесли в апартаменты Эрнеста.

– Вильгельм.

– Эрнест.

– Вильгельм.

– Эрнест.

– Я просто пытаюсь убедиться, что в следующее мгновение ты не разучишься разговаривать.

Вильгельм побывал на Второй мировой войне. Побывал впервые на своей родине и бегал по Берлину, когда русские захватили Рейхстаг. Тогда он впервые понял, что те байки, что травила массмедиа в Америке насчет СССР, – полная чушь. Раньше русские для него были немытыми неандертальцами, которые хотели все сделать общим. А после Берлина он понял, что они просто хотели быть свободными. И то, что их свобода называлась «социализмом», не делало ее ни лучше, ни хуже той, что была в Америке.

– Эрнест, скажи мне. Ты же старомоден. Гений, не спорю. Но ты же живешь прошлым миром. Мир другой. Пора меняться, идти в ногу со временем. А ты ни бедняков, ни богатых не любишь. Как ты с этим живешь?

– Собак люблю, дельфинов, свою жену, каждый раз разную. А вообще, Вильгельм, что касается нового мира – к говорящим псам-то я успел привыкнуть.

– Разве я не один такой на этом побережье?

– На этом – один. Но оглянись вокруг и поймешь, что лучше быть псом, чем шакалом, а половина людей – это блохастые сволочи.

– Ну, ты загнул. Надо к людям попроще.

– Так я попроще. Другая половина – это женщины. К ним у меня никаких вопросов. Одни претензии и недопонимание.

– Эх, Эрнест, без женщин было бы не о чем писать.

– Почему? Лучше всего у меня получаются эпизоды, где женщина куда-то ушла, пропала, или бросила кого-то, или, что еще хуже, – забеременела и вот-вот из женщины превратится в «мать».

– А матери – не женщины?

– Матери уже люди, а быть человеком, да еще и женщиной – это самое сложное, Вильгельм.

– Еще сложнее, если ты еще и собака вдобавок ко всему.

– Ну и черт же ты Вильгельм. Закажи еще два дайкири, пожалуйста.

Вильгельм дожил до 85 лет и умер в Швейцарии. Последним абзацем в его мемуарах значилась фраза:

«Мир придумал много нового за двадцатый век. Лифчики пуш-ап, ядерное оружие, радио, телевидение и телефон. Но мультиков для собак никто так и не снял. Это большое упущение. Потому что были бы мультики для собак – было бы гораздо меньше проблем. Мой дед всю жизнь бежал за воображаемой палкой, которую ему кинула жизнь. В своих мемуарах он писал, что хотел бы снять мультик об этой погоне. Без слов и гав-гавов. Чистое движение. Чистый полет над пропастью. И с ящиком рома, который бы перманентно висел в углу кадра».

Исполнить его мечту или нет – я еще не решил. Но мне кажется, стоит попробовать.

Прага

Для кого-то детство началось с диалога из-под стола. Для кого-то – с отцовской фуражки или маминых туфель. Кто-то впервые вспомнил себя в детском садике.

Сказать, что у меня все совсем по-другому, – ничего не сказать. Моим первым вспоминанием из детства была прогулка по Вацлавской площади в яркий солнечный день. Я был еще меньше, чем сейчас, и такой же пушистый. Моя умильность распространялась за сто шагов.

Никто не замечал такого маленького и прелестного песика, как я, но меня, на удивление, это совсем не заботило.

Когда я смотрю на свои детские фотографии, я рассуждаю – стал ли я хуже с тех пор? Или лучше? Или это не важно? В одном я уверен точно – мои габариты с тех пор не сильно поменялись.

Но главное в моем первом воспоминании не моя пушистость и яркое солнце над головой. Эти два факта не врезались бы мне в голову, если бы во время той прогулки я не увидел ИХ. Увидел и понял, что это – настоящая любовь.

Такие же красивые коленки я увидел только спустя годы у моей девушки Юли. Они, прикрытые колготками коленки, сели на лавочку. О чем-то мило щебетали с подругой. У подруги, кстати, коленок совсем не было, ведь она была в джинсах. А я смотрел и хотел подойти поближе, но не решался. Мне же было всего три года. Оставалось только вилять хвостом и умиляться.

Сейчас понимаю, что, подойдя поближе, я бы только напугал их своим комплиментом. Собаки ведь не разговаривают. Да и чешки мне вообще не нравятся. Это была первая и последняя чешка, которая показалась мне особенной. Совсем не мой типаж. Но то, что у них красивые ножки, – это факт.

И это все, что я могу вспомнить в своем раннем детстве. Коленки, солнечные дни, люди вокруг, которые много разговаривали, собаки на поводках (пока я не вырос, я никак не мог понять, зачем они).

Меня воспитывал отец (мама жила у хозяйки и в отличие от нас с отцом не умела разговаривать) и его лучший друг Дикий Пёс. Папа был плохим, а Дикий Пёс – хорошим полицейским, поэтому мое воспитание было достаточно разносторонним. У отца все было под контролем в пределах ближайших пяти лет, у Пса в пределах ближайших пяти минут, и они делили между собой мастерство владения глобальными и локальными масштабами и учили меня не теряться в этом большом и часто не самом дружелюбном мире.

Настоящие связи тянутся с самого детства. На-стоящие, сто́ящие, те, которые тебя поддерживают и которые не надо поддерживать через силу. У кого-то семья, у кого-то – друзья, а меня не обделили ни тем, ни другим.

Я же друг человека и сам себе друг.

Картошка

Утро. Я помню это утро. Оно еще было не такое, как у взрослых, когда еще совсем рано и новый день только просыпается, но ты уже встал, а такое, когда дней еще очень-очень много и лето почти бесконечное. Вечный теплый июнь. Такое утро, в котором хочется проснуться, а не жалеть, что еще не вечер, и не день. Утро, в котором совсем нет времени.

Утро в пригороде Праги. Деревня. Рядом пруд, компания друзей на соседней улице и горка, на которой зимой все пробуют свои сани. А еще обязательно девчонка, которая приезжает только на лето. И все такое интересное и нескончаемое, а время тянется медленно или почти стоит. И его торопишь, одновременно пытаясь остановить. Боишься потерять момент, но знаешь, что впереди будет еще интересней.

Я помню такое голубое небо и все пахнет солнцем. И много-много звуков, ты еще потягиваешься и немного жмуришься. Открываешь глаза, и миллионы звуков появляются вокруг. За окном все зеленое и яркое, и солнце, обязательно много солнца. Летнего и теплого. И голубое небо с облаками. Соседская собака Тупа, которая на всех гавкает, но никого не кусает. Я даже пытался научить ее паре слов, но некоторым просто не дано. Все как у людей. Разные звуки и ты слышишь взрослых. Твоих взрослых. Они уже давно не спят. Взрослые вообще никогда не спят, только будят и укладывают спать. Вечно занятые. И ты идешь вниз, и тебя встречает улыбка.

Это папа сидит и, с небольшим прищуром, улыбается. Отец, такой же вечный, как время. Он всегда был тут и всегда будет. Время только начинало свой отсчет.

Папа стоит у плиты. И готовит тебе жареную картошку. Утром. Огромную такую сковородку жареной картошки. И на ней все шкварчит, в масле. Скорее всего, в сливочном, так же вкуснее. И снизу она особенно вкусная, немного подгоревшая и склеенная одна с другой. Не такая, как сейчас принято, с идеальной сковородки с тефлоновым покрытием, которая думает за нас и делает слишком идеальной домашнюю кухню.

Папа говорит мне «доброе утро» и улыбается. Такой теплой, само собой разумеющейся улыбкой.

– Ну, Паааа! Ну, ты что?! Опять картошка?? Я не могу по утрам!

Он не успевает ответить, а я уже вижу, как в калитке стоит Костян, мой друг, настоящий друг, с которым ты снюхался буквально пару дней назад. У нас впереди пруд, солнце и гонять мяч вдвоем. Ты даже думаешь рассказать ему свой большой секрет. Да и вообще, вы прям друзья-друзья теперь.

– Ну куда мне столько!? Я не съем!

– Предложи Косте, он поможет.

– Он не любит картошку еще больше, чем я!

Даже тогда, маленьким, я понимал, что он старался, и как-то неудобно ничего не съесть. Да и вообще-то она вкусная, просто я включил привереду. И ты очень быстро ее съедаешь, почти запихиваешь в себя.

– Спасибо, пап. Мы пойдем, ладно?

– Беги. Приходи на обед!

– Да-да! Пока.

И целую его в щеку. Очень быстро и очень смущенно. Мне же как бы неловко, там Костян и вообще я уже такой большой.

И бегом на пруд. Все «наши» уже там, я не хочу пропускать ни мгновения этого чудесного утра. Все как в первый раз. Мокрая шерсть и бегать за хвостом. Плескаться до вечера, а потом еще гулять полночи. А домой совсем не хочется, ни обеда, ни ужина. И опять взрослые, которые не спят, но укладывают. Забегаю домой, отпрашиваюсь и бегом обратно. Чтобы совсем не тратить времени. Все как у взрослых, и вечер еще интереснее дня, а потом взросление, костры, первые робкие поцелуи. И меня уже все знают, и гулять можно долго.

А потом, однажды, просыпаешься настоящим, будничным утром и думаешь, что отдал бы все, что есть, и даже больше, чтобы еще раз встретить отца в такой мирной обстановке и чтобы он еще раз приготовил ту самую картошку.

Работа моего отца

Почти каждого отца можно поблагодарить за что-то большее, чем просто пару толчков и оргазм, следствием которого являемся мы, их дети. У каждого же есть отец. Даже у тех, кто родился в пробирке – но разве важно, как тебя сделали родители? Спасибо, что вообще сделали.

А за что мне поблагодарить своего отца? Есть за что.

Мой отец не был для меня примером. Это совершенно не то слово. Пример – это уравнение в школе, пример, который подводит нас к какому-то правилу, мы его решаем – и сами себе доказываем правило. Пример – это тот парень с телешоу, который в 10 лет пошел на работу и к 20 стал настолько самостоятельным, что смог уехать из нашей страны. В общем, пример – что-то настолько далекое, что я не могу так обозвать своего отца.

Все стараются быть похожим на своих отцов. Я не старался, но получалось не хуже, чем у других. Он возил одежду из Китая, склад у него был в Голландии, оттуда он и торговал, и ему никогда не составляло проблем пересечь чешскую границу. Кого интересуют псы? Да никого. В то время люди были собаками.

Можно сказать, что наш род был очень прогрессивным по меркам современников. У нас была традиция – не заводить детей. Но как часто бывает, они заводились сами. Паспорт отца я ни разу в жизни не видел, и я впервые увидел свет, когда отцу было то ли двадцать, то ли тридцать шесть. Скорее двадцать шесть. Все его друзья были лет на десять младше его самого. Те, кто старше, не воспринимали его как человека. Мне всегда это казалось странным, ведь общим у большинства людей является только то, что они умеют разговаривать. Язык как граница и отсутствие границы одновременно.

Женщин у отца никогда не было много, он был верен моей молчаливой маме, а про остальных «самок» любил едко шутить:

– Ну как тебе сказать, Юстас. Если баба умеет стирать – это еще полбеды, смотри, чтобы она тебя самого стирать не начала, чтобы дырки не появились. А дырявого мужика никто уважать не будет.

Такой тон у него появлялся тогда, когда он решал выпить. Пил он редко, но пьяные шпицы – это всегда смешное зрелище, особенно когда ты привык держать язык за клыками. А с лохматой прической моего отца его серьезность делала его еще комичней.

Пьяный шпиц шатается, качаясь на ветру. А бодрость не кончается, разве что под забором в неглубокой канавке.

Папа не думал, что возить одежду из Китая и продавать ее в Европе – это плохо. Плохо было молиться красному богу коммунизма и чернить синего бога капитализма. Папа же не делал ничего плохого, он предпочитал делать, а не судить, и под своим шерстяным прикрытием он был успешным «подпольным буржуем».

Невысокий, уверенный в себе пёс, мой отец много молчал. Я знал о нем лишь то, что он сам о себе говорил.

Он давал мне каждый раз обжигаться об чайник, чтобы я на своем опыте понял, что такое хорошо, а что такое плохо. Все его воспитание сводилось исключительно к тому, что он не давал мне себя угрохать какой-нибудь глупостью вроде двух пальцев в розетку и игры с острыми предметами, и в случае с последними меня спасали мои природные неловкость и криволапость. К слову о последней – у меня был отвратительный почерк, а твердо взять нож в лапы у меня получилось лишь годам к двенадцати, когда ножи перестали быть целью детского экстремизма, направленного на себя самого. Папа знал, что в пределах нашей квартиры я в безопасности, и часто оставлял меня одного наедине с уютным интерьером нашей единственной комнаты и небольшой кухни, зная, что самое страшное, что я могу с собой сделать, – это упасть со стула.

Папа всегда очень смешно выглядел, когда возвращался из плавания. Пах морем, заросший, каждый раз в новой шапке, и к моему сожалению, он редко рассказывал, что с ним происходило во время плаваний. Герман Вильгельм Шпиц экономил слова, словно у него была какая-то тайна, о которой никто не знает, и мы с ним общались в форме монолога, который вел я. Рано начав разговаривать, я говорил быстро и иногда читал в глазах моего отца осуждение моей неумной тяги к болтовне.

Когда у Германа было хорошее настроение, он сам рассказывал мне маленькие истории о своих поездках. В день перед очередным отъездом мы гуляли по Праге, было утро, люди семенили на работу, а мы после часа прогулки решили присесть на лавку, единственную в небольшом скверике, которую не пометили огромные пражские голуби. Как потом оказалось, у них была недельная бомбардировка окрестностей – они что-то не поделили с местными собаками, которые убили их главного голубиного вора. Убили за то, что они бомбардировали не те окрестности, а это было совсем не по понятиям. Терпеть не могу голубей.

– Папа, а почему мы с тобой немецкие шпицы, а живем в Чехии?

– Сынок, мы – померанские, а не немецкие шпицы. Запомни, это очень важно.

– Ну, так почему мы в Чехии, а не в Германии?

– Мне бы кто ответил на этот вопрос. Твой дед всегда молчал, когда я спрашивал его об этом. Я тогда был чуть старше, чем ты.

– А твой друг, Дикий Пёс, всегда жил в Чехии?

– Да, Юстас. Он шутит, будто родился прямо из асфальта пражских окраин.

– Вот почему он такой черный!

– Наверно, – отец улыбнулся. – Вырастешь – я познакомлю тебя с ним поближе, чтобы он научил тебя важной науке – куда надо укусить, чтобы уладить любой конфликт. Работать с людьми – тяжкий физический труд, Юстас.

Как и все отцы, Герман Шпиц знал, о чем говорил. А если не знал – не давал себе повода сомневаться. Мужская проницательность порой заводит в худшие тупики, чем женская логика.

Я до сих пор скучаю по Чехии и по своему отцу. Картинками из Гугл Мэпс ностальгию не утолить, а с московского колеса обозрения, каким бы большим оно ни было, Праги не увидеть.

Детство не бегает за нами по пятам. Детство вообще не бегает. Оно там, внутри, ждет, когда мы сами к нему подойдем и рассмотрим все, что еще не успели.

Найти бы его еще.