Текст книги "Духовка Сильвии Плат. Культ"

Часть 2. Гнев

Толстой как-то написал, что любовь – это бесценный дар.

Это единственная вещь, которую мы можем подарить, и все же она у тебя остается. И это так.

Но ужас в том, что порой мы не выбираем того, кому его преподнести.

И тогда он превращается в пытку.

Из сочинения Питера Арго «О любви»

1

Воскресенье – самый ненавистный день в Корке: притворяться другим человеком нужно с удвоенной силой. Презираю лицемеров и лжецов, но вынуждена быть одним из них. Во внешнем мире я играю эту роль не первый год и справляюсь вполне успешно, но делать это в Корке гораздо труднее. Здесь я более уязвима, моя плоть оголена, я превращаюсь в сплошной нерв: плохо сплю, плохо ем, постоянно начеку, постоянно на грани. Из-за Патрика. Из-за Сида. Они возненавидели бы меня, если бы знали, к чему я пришла.

На службу я надеваю одежду, которую дала Хелен: льняную блузку и юбку – она велика, поэтому я затягиваю пояс потуже. Снимаю все украшения, оставляю лишь мамино кольцо с зеленым демантоидом, но не решаюсь надеть на палец – нанизываю на шнурок и прячу под блузку.

Это воскресное утро – первое утро в Корке, когда Молли сама начинает разговор. Сегодня она необычайно мила: предлагает помощь, накладывает кашу, спрашивает о самочувствии и здоровье. Это приятно слышать, приятно знать, что она меня замечает, но на душе все равно скребут кошки. Она как запрограммированный робот, и программы всего две: ненависть и любовь. На какие кнопки жать? Все зыбко, скрипит и трещит по швам, и вопрос, когда рухнет, не вопрос. Вопрос – когда.

– Я всегда так волнуюсь перед службой, – шепчет Молли, когда мы усаживаемся с ней и Робертом в первом ряду.

– Почему? Тебя будоражат проповеди преподобного?

– Что? – удивляется она. – Нет. Ты же не знаешь…

– Чего именно?

– Увидишь.

Я – местная достопримечательность. Горожане относятся ко мне с подозрением – следят, подмечают инаковость, но они ничего не сделают, доверяют решению Доктора. Я на испытательном сроке. Одно неверное движение – и толпа разорвет меня. Я хожу по лезвию бритвы.

В литургическом облачении Кеннел выглядит как божество. Он родился, чтобы носить это одеяние. Было бы куда проще, если бы природа, вселенная, судьба или иные высшие силы наделяли плохих людей отличительными знаками: уродливыми шрамами, маленькими глазками, тонкими губами и кривыми носами. Так было бы куда легче выбирать друзей и союзников. Но Кеннелу повезло, и я не могу отвести от него глаз, как ни пытаюсь. Это желание… смотреть на него – слишком велико. «Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: «взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему»[18]18
  Исаия, глава 14 (стихи 12–14).


[Закрыть]. И он подобен Всевышнему. Или же его прежнему любимцу, падшему ангелу? Не знаю. Но я презираю его – всех их. За то, что забрали Сида. Забрали Патрика.

Прежде чем преподобный начинает, Доктор встает со скамьи – первое слово принадлежит ему:

– Приветствую всех на одном из самых важных событий недели – воскресной мессе. Время летней жатвы – особенно тяжелое для общины, и гораздо тяжелее становится, когда мы теряем членов семьи. – Он опускает взгляд, на лбу залегли морщины. Молли впивается пальцами в ткань платья. – Мы проводили Джейн Вёрстайл в добрый путь, она нашла место рядом с Господом.

Он замолкает, выдерживая многозначительную тишину, и все, включая Молли, замирают, напрягаются. Все знают, что произойдет дальше, – все, кроме меня.

– В ночь после похорон мне было видение. Спасибо Тебе, Господь, за него. Язык мой будет проповедовать правду Твою и хвалу Твою всякий день[19]19
  Псалом, 34:28.


[Закрыть]. Джейн была преданным членом общины, верной женой, заботливой матерью и добродетельной женщиной, и Бог принял ее в свое царство, как примет всех нас, если мы последуем пути, который он нам указывает. – Он воздевает глаза к потолку и крестится, остальные повторяют за ним. – Я слышу его все чаще. С каждым днем мы все ближе к нему. Он доволен нами и нашей работой, благоволит нам: в этом году будет щедрый урожай. Тот голодный год, что мы пережили при преподобном Патрике, останется лишь воспоминанием – мы больше не переживем такого, продолжая повиноваться воле Господа.

Молли слушает, с силой сжав крестик.

– Он дает нам не только пищу, но и возможность процветать и расти. В этом году он направил к нам человека, который может стать одним из нас. Флоренс Вёрстайл находится на испытательном сроке у Господа, поэтому прошу отнестись к ней с пониманием и заботой. Наш мир ей неизвестен, но у нее есть самое главное – желание. Желание стать одной из нас, и если она докажет преданность, то станет членом семьи. И я верю, что вы поможете ей в этом.

Закончив, он возвращается на скамью в первом ряду, и Кеннел начинает службу. Я не слушаю, обмякаю, впадая в забытье, несусь в солнечном мареве в пропасть под голос преподобного и пение прихожан – на меня словно положили камень, который не унести.

Обряд причастия. Сердце гулко стучит в груди. Преподобный. Я боюсь его. Презираю его. Что может быть более гнусным и низким, чем погрязший в грехах священник, призывающий с помощью мнимых священных слов Господа к воплощению в кусочке пресного хлеба. Но я… Кровь резко приливает к щекам, когда он оказывается передо мной. Сердце падает в желудок, перед ним я маленькая и незначительная. Не выдержу, если он коснется меня. Не позволяю положить гостию[20]20
  Круглый кусочек пресного хлеба.


[Закрыть] в рот и выставляю руку.

– Во время традиционного обряда гостия кладется в рот, – великодушно объясняет он.

Я вытягиваю руку сильнее, настойчивее. На его губах играет едва заметная улыбка. Он позволяет взять кусочек хлеба руками.

– Тело Христово.

– Аминь.

Вино приходится принять из чаши в его руках. Оно слабое, напоминает сок, но я рада и этому. Я не пила алкоголь целую вечность. Мне многого не хватает в Корке, в том числе хорошего виски.

– Аминь, – шепчу я, приняв кровь Христову.

После службы отдаю ключи от машины и телефон Доктору – я полностью в его власти. Хелен предлагает провести экскурсию по женскому дому, и Молли увязывается с нами. Теперь она повсюду будет ходить за мной хвостиком, пока я снова не разочарую ее.

На улице непривычно жарко и душно, хотя с утра температура не превышала семидесяти пяти градусов[21]21
  24 градуса по Цельсию.


[Закрыть]. Я плыву в летней пелене, и все плывет передо мной. Во рту кисло от выпитого вина.

– Воскресенье – единственный день в неделе, когда работают только дежурные, – я смогу показать, как все устроено, без лишних глаз.

Под женский дом было отдано здание младшей школы, и теперь оно походит на монастырь. Его выкрасили в бежевый цвет, над входом повесили распятие, а дверь заменили на деревянную. Хелен достает из кармана ключи, отпирает ее, пропускает нас вперед и закрывает дверь изнутри на засов. Первым делом ведет нас в зал в конце коридора, который раньше был спортивным залом, он заставлен столами со швейными машинками.

– Это мастерская для пошива и починки одежды. Здесь же мы обучаем девушек шитью. В шкафах вещи, которые требуют ремонта, и ткани, – она указывает на полки у восточной стены. – Каждый член общины может взять все, что нужно. У нас все общее.

На кухне, несмотря на то что здесь ничего не готовили как минимум сутки, все еще пахнет выпечкой.

– Тут мы готовим еду к общим праздникам, гостии для причастий и обеды холостякам.

– Вы готовите для мужчин, потому что у них нет жен?

– Мы готовим для них, потому что заботимся о каждом члене общины.

В одном из классов находится гончарная мастерская.

– Здесь мы делаем посуду, вазы, фигурки для украшения дома и детские игрушки.

Также они обустроили комнаты, где играют дети, пока их мамы выполняют работу на благо общины.

Здание мы покидаем через южный выход. Хелен прищуривается из-за палящего солнца, приставляет руку козырьком ко лбу, чтобы защитить глаза.

– Там у нас огороды, – она указывает на зеленую полосу вдали.

– Что выращиваете?

– Все, что можно употребить в пищу.

Мы подходим к грядкам, раскинувшимся стройными рядами до самого горизонта. По обе стороны от них расположены теплицы.

– Рано утром дежурные совершили полив и совершат его вечером – нельзя оставлять овощи без ухода ни на день. Там мы выращиваем огурцы, томаты, перцы и ягоды, – объясняет она, проследив за моим взглядом. – За огородом ухаживают женщины. Это тяжелый физический труд, поэтому этим занимаются молодые.

Она успевает почувствовать мое замешательство, прежде чем я его осознаю́.

– Но тебя никто не заставит, если эта работа тебе претит. У нас везде не хватает рук, так что и на кухне, и в швейном зале тебе будут рады.

– Как это работает?

– Что именно?

– Если все выбирают только то, что им нравится, никто не возьмется за тяжелый труд.

– В тебе говорит мирское – мы не мыслим такими категориями. Каждый понимает, что мы механизмы в общей системе, и если один из них сломается, то в итоге сломаются остальные. Никто не отказывается от работы. Благо общины выше собственного, и поэтому она существует. – Она устремляет взгляд за горизонт. Морщинки лучиками окружают глаза цвета пасмурного неба. Она вспоминает о чем-то, погружаясь в забытье. Что привело ее сюда? Что заставило женщину с образованием, опытом и материальными возможностями бросить все и уехать далеко от мира, который она знала? Променять все, что у нее было, на кучку незнакомцев, которые даже не замечают ее, спрятанную в тени мужа. Что с ней случилось?

– Мэри, – она обращает на нее взгляд, – не хочешь показать Флоренс свою последнюю вышивку?

– Она не готова.

– Знаю, но она поможет Флоренс лучше понять.

Молли убегает обратно в дом. Ей всегда нравилось показывать свои поделки. Это все еще она – моя Молли.

– Я понимаю, – говорит Хелен, – это трудно принять, мне тоже было трудно, но ты научишься. Потому что не важно, веришь ли ты в Бога, важно, верит ли он в тебя. Мы видим доказательства этому каждый день.

– Что заставило вас отказаться от прежней жизни?

– Я не отказывалась от нее – она отказалась от меня. В том и суть. Такое случается с каждым, но не у всех есть возможность выбрать иной путь. У меня была. И у тебя есть.

– И вас это устраивает? Быть в тени.

– В тени? Так чувствуют себя лишь те, в ком есть гордыня. Я лишена ее.

Но твой муж нет.

– Я закончу ее на следующей неделе, – говорит Молли, передавая пяльцы Хелен.

– Вот, посмотри, – Хелен показывает работу мне.

На вышивке изображены растения, заяц, лиса и лев, в небе летает птица, похожая на грифа, – у нее пока нет хвоста. Небо наполовину белое.

– Что видишь? – интересуется Хелен.

– Пищевую цепь.

– Коротко говоря, да. Но как именно она устроена?

– Заяц ест траву, зайца – лиса, лису – лев, а после смерти льва его тело поедает гриф.

– Основное назначение пищевой цепи – поддержание стабильного состояния животного мира. И разве лев плох из-за того, что поедает слабых? Разве заяц находится в его тени потому, что не питается мясом? При отсутствии такого круговорота в природе ее бы не было вовсе. Цепь должна существовать, и прерывать ее нельзя. Уничтожишь одно звено – уничтожишь все. В общине все работает точно так же. Иерархия неизбежна: кто-то трудится в поле, кто-то на кухне, а кто-то проводит службы. У каждого своя функция, и каждый должен ее выполнять.

Я беру вышивку из ее рук и всматриваюсь, переводя взгляд от зайца к лисе. Отдаю пяльцы Молли.

– Очень красиво.

Она пожимает плечами.

– Не лучшая моя работа. Хочешь посмотреть на другие?

– Да, конечно.

Она бежит в дом, и мы с Хелен следуем за ней.

К сожалению, пищевая цепь не учитывает одного: люди давно не убивают себе подобных, просто чтобы выжить.

2

Солнце клонится к горизонту, но жара не спадает – Корк намеревается сварить меня живьем – но ее чувствую я, жительница мегаполиса, привыкшая к кондиционеру и автоматам с холодной водой повсюду, остальные ее не замечают. После ужина Молли собирается идти к источнику. Путь не близкий, но вода была освящена самим преподобным. Кто бы сомневался!

– Ты почувствуешь разницу с обычной колодезной водой. Вот увидишь, – говорит Молли, ступая по тропинке.

– Ты часто к нему ходишь?

– Раз в неделю – чаще не получается. Отец Кеннел освятил его прошлой осенью в день Вознесения Господня. В этом году он служил водосвятный молебен. Теперь так будет происходить каждый год.

– Наверное, это было торжественное событие.

– Торжественное? Нет. Йенс говорит, что торжество не имеет смысла без цели.

– У торжества есть цель, одна из них – запомнить важный день. Когда ты была маленькой, мы всегда отмечали Рождество и дни рождения. Помнишь, на твой пятый день рождения отец подарил тебе куклу в розовом платье? Ты сказала спасибо и расплакалась, потому что тебе хотелось голубое.

Она прищуривается, задумываясь.

– Нет, я не помню.

Я прекрасно помню тот день: крупные слезы катились по ее пухлым розовеньким щечкам. Я усадила ее на колени, поцеловала и сказала, что мы сошьем кукле другое платье. Мы сделали его из старых тряпок – платье получилось ужасным, я и тогда не умела шить, но оно было голубым, как она хотела. У нас было немного денег, но я всеми силами старалась дать ей желаемое: сэкономить на обедах, чтобы купить мороженое, отдать последнюю конфету, смастерить игрушку, которой она любовалась в витрине магазина. Стоит признать: она никогда не канючила, не жаловалась, не говорила, что мои придумки ни капли не походили на оригинал, – она ценила не то, что получалось, а время. Время, проведенное вместе. Она ценила меня. Больше я этого не ощущаю.

Воцаряется молчание, которое прерывают трели птиц, скрежет пустых ведер в руках и редкий шелест листьев.

– Сегодня я проснулась, – говорит она, – приготовила завтрак и только потом поняла, что все это происходит на самом деле. Что ты здесь. Пока тебя не было, я думала, что ты рядом. Когда ты рядом, я думаю, что далеко. Как называется эта болезнь?

– Тоска.

– Ты тоже ее испытываешь?

– Уже очень давно.

– Из-за него?

Мы обе знаем, о ком речь.

– В том числе.

– Ты полюбила его с первого взгляда?

– Нет.

– Нет?

– Ему пришлось завоевывать мое расположение.

– Йенс говорит, что не существует любви с первого взгляда. Что это лишь симпатия, которая проходит так же быстро, как и зарождается. Это от лукавого.

– Ты часто говоришь с ним об этом?

– Нет. Но мы много читаем Библию.

– Ты уже знаешь, кем хочешь стать?

– Женой и матерью.

– Нет, я имею в виду, чем ты хочешь заниматься.

Она хмурит лоб.

– Ты говоришь глупости.

– Я перегрелась на солнце. Как бы я хотела принять ванну… – я потираю взмокшую шею.

– Мы можем сходить на озеро в любой нечетный день.

– Почему нечетный?

– Это женские даты.

– Что это значит?

– Чтобы мужчины и женщины не встречались у озера, нам отведены даты: четные – для мужчин, нечетные – для женщин. Завтра двадцать седьмое – мы сможем искупаться в озере.

Это правило, как и другие местные, приводит в ступор, но я не решаюсь задавать вопросы. Боюсь, что еще могу раскопать.

Мы добираемся до родника молча. Он журчит внизу, зовет нас. К нему ведет деревянная лестница. Ее тоже сделал Пит? Теперь я буду думать, что все, сделанное из дерева, вышло из-под его рук. Мне нравится так думать, нравится думать о нем – о том, каким трудолюбивым, добрым и честным юношей он стал. Сид, ты бы так им гордился.

Мы спускаемся по деревянным ступеням – они скрипят под ногами. Родниковая струя усеяна гранитными валунами. Молли умывает лицо, а потом и пьет из ладоней.

– Попробуй.

Вода холодная, и я действительно ощущаю разницу: она живительная, после нее становится легко и хорошо. Или все дело в жаре?

– Чувствуешь?

Я киваю. Она подставляет ведра и набирает в них воду. Раньше я не замечала, как сильно она выросла, точнее, у меня не было возможности посмотреть на нее, не боясь, что она окатит взглядом, полным презрения и гнева. Она стала высокой, почти с меня ростом. Ее тоненькая фигурка не лишилась детской неуклюжести, но при этом она уже не совсем ребенок – несмотря на стройность, в ней есть сила.

Она похожа на мать во всем, кроме цвета волос и глаз, – это у нее от отца. Пшеничные волосы и голубые, как летнее небо, глаза – ангел с картины. И пусть я люблю Патрика, я многое отдала бы, чтобы стать дочерью Роберта и Джейн, чтобы по нашим венам текла одна кровь. Может быть, тогда я смогла бы понять потаенные мысли и желания Молли. Сейчас она для меня непостижимая загадка, тайна Бермудского треугольника, круги на полях, которые никак не разгадать. Кто она? Что она? Моя сестра. И все тут. Моя маленькая Молли. И будет ею и через двадцать лет, и через пятьдесят.

– Что стоишь? – она выпрямляется. – Набирай.

Я подставляю ведро и едва не падаю в родник, когда оно заполняется до краев. Молли хватает меня за пояс и тянет назад.

– Аккуратнее!

– Боишься, отцу Кеннелу придется снова служить водосвятный молебен?

По ее лицу пробегает тень улыбки, а потом она вспоминает, что должна держать маску непроницаемости, и нарочито хмурится, сведя брови к переносице.

– Это очень плохая шутка.

– Да, ты права, совершенно отвратительная.

Но, когда она отворачивается, чтобы зачерпнуть еще воды, я чувствую, как отчаянно она пытается подавить улыбку.

3

«Дух бодр, плоть же немощна!» – с этими словами Йенс садится в мою машину и заводит мотор. Единственная ниточка с реальным миром рвется на глазах, а я стою и смотрю, как машина превращается в точку – все меньше и меньше, а после и вовсе исчезает. Он знает, что я хочу сбежать, и знает, что теперь мне придется совершить не меньший подвиг, чем Иисусу во время крестного пути, если я решусь это сделать. Если я смогу убедить Молли это сделать.

Я не имею ценности для Корка. Не учитывая мою молодость и исправно работающую женскую репродуктивную систему, я не обладаю полезными качествами. Я знала об этом и прежде, но в действии все очевиднее. Я не приспособлена ни к одному женскому труду, принятому в общине: мне скучно гнуть голову над пяльцами, невыносимо тоскливо склонять ее же над иглодержателем, следя за ровностью швейной строчки. Терпеть не могу готовить. И пусть Хелен старается научить, я снова и снова проваливаюсь.

Работа в огороде и теплицах не требует особых навыков: поливаю, разрыхляю и удобряю, гну спину целыми днями среди женщин достаточно молодых и здоровых, чтобы проводить время под палящим солнцем.

В общине дамы неразговорчивы – не доверяют мне. Возможно, никогда не будут. Чувствуют, что я из другого теста и не хочу принадлежать их миру. Каждая занята своим делом: кто-то чинит теплую одежду, подшивая карманы и пуговицы. Другие латают брюки и рубашки, порванные в поле. На кухне всегда кипит жизнь: что-то режется, заворачивается, лепится, варится, запекается. Хелен даже не пытается устроить меня туда – там нужно быть расторопной и живой, а я необычайно рассеянна.

Я увядаю. Мозг становится тугим и вязким – в нем тяжело уловить хоть одну мысль. Во время работы на грядках я ни о чем не думаю или думаю слишком много – думаю о том, о чем не хочу. По лбу, шее, спине течет пот. От зноя кружится голова. В ярком свете солнца я едва вижу. Чтобы не схлопотать солнечный удар, снимаю косынку, смачиваю в ведре и надеваю обратно. Вдруг вдали появляется он – рыжие волосы горят огнем, и я не в силах отвести взгляд от этого прекрасного миража. Он соткан из солнечных лучей. И он пришел ко мне. Сид.

– Вёрстайл! Не нравится здесь, отправлю на кухню, – говорит миссис Тэрн, бывшая директриса старшей школы Корка, а теперь учительница в ней же и в летнее время наша надзирательница. Учитывая былые заслуги и почтенный возраст, она не могла претендовать на меньшее – работа в поле ей давно не по плечу, но указывать нам, как трудиться, – ее стихия.

Когда работа в огороде заканчивается, всегда находится другая: убрать на кухне, присмотреть за чьим-то ребенком, отнести обед мужчинам в поле. Круговорот обязанностей бесконечен, и я, не привыкшая к физическому труду, возвращаюсь домой с закатом и падаю замертво. Так проходит день за днем. И я забываю, зачем сюда приехала. Забываю, кто я есть…

– Благословенный вечер, мисс Вёрстайл. Вы другой человек, – говорит Доктор, присев рядом на скамью.

В сумерках церковь выглядит величественно и устрашающе, а Доктор – моложе и опаснее, но я слишком вымотана, чтобы трепетать под его взглядом.

– За эту неделю я провела больше времени на улице, чем за последний год.

– Тяжело?

Я сглатываю, прежде чем ответить. В этом нелегко признаваться, особенно ему, но община загоняла меня до смерти. В Гарварде, где я была вынуждена вечерами сидеть за книгами, а иногда совсем не спать, я не ощущала себя такой разбитой, такой бессильной, такой… слабой. Каждая мышца в теле ноет и болит. Я не могу ни встать, ни сесть, не испытав при этом боли. Я испытываю ее даже во время мытья. Привычно бледная кожа потемнела, кожа предплечий вовсе сгорела на солнце. Я сгораю. Он поджаривает меня на вертеле – с охотой и мастерством – он сожжет меня живьем, если я не возьму себя в руки, если не найду способ противостоять ему.

– Да.

– Хочешь остановиться?

– Нет.

Йенс кивает и устремляет взгляд на распятие.

– И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа; там распяли Его и с Ним двух других, по ту и по другую сторону, а посреди Иисуса[22]22
  От Иоанна, глава 19 (стихи 17–18).


[Закрыть], – цитирует он бесстрастным голосом. – Что ты чувствуешь, глядя на него, Флоренс?

– Боль.

– А еще?

– Унижение.

– И?

Он обращает на меня темные глаза, и по спине пробегает холодок. Несмотря на то, сколько убийц и воров я встречала за последние годы, никогда прежде я не видела такого острого человека. Все в нем будто сделано из стекла: острый нос, острые скулы, даже острые губы. Коснись – и потечет кровь.

– Жертвенность.

– И смирение. Четыре составляющие, которые сопровождают истинное освобождение. Он знал, что так будет и что это неизбежно. При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его. Собралась целая толпа, чтобы посмотреть, как его будут раздирать на части. В то время знали толк в унижениях. И будь уверена, он был унижен. Ему было больно. Но он принес эту жертву и был вознагражден. Он отдал меньшее ради большего – свою жизнь за грехи бренного мира. Так поступаем и мы.

– Усмиряете друг друга в боли?

– Проходим болезненные этапы и получаем награду. Если ты захочешь жить, как мы, тебе тоже придется их пройти.

Он ненадолго замолкает.

– Просто не будет, Флоренс. Работа под палящим солнцем, боль в мышцах и усталость лишь верхушка айсберга. Мы распнем тебя, как Христа, чтобы увидеть твое воскресение. Будет больно. Смертельно больно. Все, что ты знала о том мире, исчезнет. Подобно обезумевшей толпе, мы стянем с тебя старую одежду и предрассудки, пронзим копьем прошлое и вырвем из груди. Ты готова к этому?

Я стискиваю зубы. Если бы только он мог вытравить из меня воспоминания и ту боль, которые рвут меня в клочья после смерти Сида. Если бы он смог наполнить меня тем, что я бесследно потеряла в тот день, когда молила вернуть его… Если бы он только мог, я стала бы его вернейшей слугой.

– Да, – шепчу я.

– Флоренс?

– Да, – уже увереннее повторяю я.

– Что ж, в таком случае продолжай работать на благо общины. И приходи ко мне каждое воскресенье. Мы начнем.

– Начнем?

– Твой путь к распятию.