Текст книги "Духовка Сильвии Плат. Культ"

13

– Благословенный вечер, Хелен. Это вам, – говорит Молли, протягивая Хелен корзину с пирожками, которые испекла. Перед походом к Гарднерам она провела полдня на кухне, свято веря в то, что нельзя возвращать пустую корзинку.

– Благословенный, дорогая. Не стоило, но спасибо. – Хелен гладит ее по спине, увлекая в дом. – Не стой на пороге, Флоренс, проходи.

Скромное убранство дома не дает простора воображению: голые стены, старая мебель, потертые ковры и занавески. Вероятно, скромность должна усмирять дух и подавать пример горожанам. Усмиряет ли она эго Доктора?

– А где Йенс? – спрашивает Молли, явно разочарованная его отсутствием.

– Беседует с преподобным наверху. Они скоро спустятся.

– Отец Кеннел тоже присоединится к нам? – интересуюсь я.

– Возможно, – отвечает Хелен. – Мэри, покажи сестре гостиную. Мне нужно закончить с ужином.

Молли вызывается на помощь, но Хелен настаивает на экскурсии.

– Гостиная, – сухим тоном объявляет Молли, когда мы оказываемся в мрачноватой комнате, где над камином висит распятие.

Я подхожу к книжному шкафу, чтобы рассмотреть потертые корешки. В основном это учебники и книги по медицине: анатомия, физиология, биохимия. Большинство из них на незнакомых мне языках. Что это: норвежский, шведский, датский? Идеальный способ прятать все на виду.

На каминной полке стоят фигурки, изображающие библейские сцены: вертеп, где на коленях у девы Марии лежит младенец Иисус, и волхвы, поклоняющиеся ему. На стене висит картина, на которой запечатлена самая важная сцена для верующих – воскресение Христа. Я видела ее и ранее, но в таком исполнении – никогда. Как и подобает Христу, он в белом одеянии в пол, охваченный облаком света, воздевает руки к небу. Люди внизу, мелкие и темные, тянут к нему руки в попытке коснуться святыни, но Иисус уже недостижим для смертных.

Молли тоже увлекает эта картина, но если я изучаю ее с недоверием, то она – с принятием и благоговением. Точно так же она смотрит на Доктора. Она знает, что он человек? Просто человек из плоти и крови. Он не воскреснет, если я распну его.

– Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет[14]14
  От Иоанна, 11:25.


[Закрыть].

Я оборачиваюсь. В проеме стоит он – Доктор: высокий и острый как стекло. Красивый и пугающий в своей зрелости и холодности. Молли делает шаги ему навстречу, берет его руки и целует. Как больно на это смотреть…

– Я не видела этой картины прежде.

– Преподобный нашел ее в доме Патрика и преподнес нам в качестве подарка.

Должно быть, очень легко дарить чужие вещи.

За плечами Йенса появляется Кеннел: черный костюм, белая колоратка, мертвые глаза – священник с картинки, смотрящий на меня взглядом незнакомца, словно мы видимся впервые, – это мне подходит. Неловкое молчание прерывает Хелен, приглашая всех к столу. Преподобный принимает ее предложение остаться на ужин. Все это выглядит как необязательная прелюдия, ведь стол уже накрыт на пятерых. Во главе устраивается Доктор, по его правую руку – Хелен, а по левую – Молли.

– Обычно мы так не ужинаем, – признает Йенс, – но ради вас, Флоренс, Хелен накрыла божественный стол.

Ужин начинается с молитвы и беззубых бесед о еде, жаре, проливных дождях и урожае, который, несмотря на погоду, в этом году будет на славу. Я усмехаюсь про себя, отмечая белизну рук обоих мужчин, сидящих за столом. У Роберта, Питера и Нила никогда теперь не будет таких нежных рук.

– Наверняка нашей гостье, Кеннел, – Доктор обращает взгляд на меня, – неинтересно слушать о жатве и урожае…

– Почему же? – я растягиваю рот в очевидно притворной улыбке. – Судя по всему, я имею к этому не больше отношения, чем вы.

– У них есть более важные обязанности! – с жаром встревает Молли.

Доктор накрывает ее руку своей, и она покорно замолкает. Что он сотворил с ней?

– Ничего, Мэри… Это верное замечание. Мы с преподобным далеки от ручного труда, но, полагаю, вы не обвиняете художников в неумении печь пироги, а столяров – в отсутствии навыка лечить животных.

В попытке скрасить конфликт Хелен мельтешит вокруг стола, накладывая еду. Я отказываюсь от добавки, продолжая лениво размазывать пюре по тарелке – создаю видимость принятия пищи. Две пары глаз – болотные и стальные – оценивают меня.

– Флоренс, расскажите, чем вы занимались до того, как приехали в Корк.

– Про какой из «до того» вы хотите знать?

Глаза Йенса сужаются, уголок рта дергается от удовольствия. Его забавляют поистине странные вещи.

– Про последний. Нам интересно послушать. Да, дорогая? – Он проводит рукой по плечу супруги, когда та занимает место за столом.

– Я окончила юридическую школу Гарварда, а после работала адвокатом в частной фирме.

– Значит, вы защищаете преступников.

– Ни один человек не является преступником, пока не доказано обратное. Я защищаю подозреваемых в преступлениях.

– Не бывает дыма без огня.

– Вам нравится ваша работа? – спрашивает вдруг Кеннел. Прежде он делал вид, что меня не существует, точно со стенкой заговорил.

– Да.

– Почему? – интересуется Молли. – Ты защищаешь людей, которые воруют и убивают. Это грех.

– Не меньший, чем отпускать грехи за деньги. Верно, преподобный?

Я рассчитываю пошатнуть его холодное спокойствие, уколоть, уязвить, хотя бы удивить, но Кеннел непреклонен. Он даже… доволен?

– Никто из знакомых мне священников не отпускает грехи за деньги.

– Но мы знаем, что у католической церкви большой опыт в отпущении грехов за денежные вознаграждения. Мэри знала бы об этом, если бы в школе Корка преподавали историю.

– В нашей школе преподают историю, – возмущается Молли.

– Какую?

– Историю богословия, мисс Вёрстайл, – встревает Доктор. Он непроницаем, его ничем не пронять – я бьюсь лбом о стену и расшибу его в кровь. – Дети изучают историю богословия, а также чтение, письмо и счет, а после пятого класса агрономию и практическую зоологию, которые пригодятся им в жизни на ферме.

– И много вы с преподобным знаете об агрономии и практической зоологии?

– Йенс лечит животных, – парирует Молли.

– Это называется ветеринарией. Но к чему подробности, так ведь?

– Ты тоже не умеешь многого из того, что в Корке может сделать даже десятилетний.

– Мэри, – осаживает ее Доктор, – не надо так говорить с сестрой.

– Прости, Йенс.

– Мы здесь не за этим.

– Да, – кивает она и, глядя в тарелку, произносит: – Прости, Флоренс.

– Уважение и терпимость – таковы главные постулаты общины, мисс Вёрстайл. А также отсутствие праздности, ибо она начало всех пороков. – Учитывая происходящее, его невозмутимость почти смешна. Или я пытаюсь видеть ее такой, чтобы не спасовать перед ним?

Преподобный превращается в безмолвного призрака, не пытаясь ни напасть на меня, ни защитить. Сперва он будто бы скучает или погружен в собственные мысли, однако со временем я понимаю, что он внимателен – мотает на ус, пребывает в гуще событий, не становясь их участником. Наблюдает за акулами из непроницаемого стеклянного куба. Умно, преподобный, ничего не скажешь. Он тоже придерживается этой философии: прячется на виду. На чьей бы стороне он ни был, стоит поучиться у него этому.

– Молли – одна из лучших учениц в общине, – говорит Хелен. – Она отлично готовит, шьет и знает основы богословия.

– Вы считаете это важным для девочки ее возраста?

– Это сделает ее хорошей женой и матерью в будущем, – отвечает Доктор.

– А если она не захочет выходить замуж?

– Но я хочу.

Я обращаю взгляд на сестру.

– Ведь это цель, достойная любой женщины, – уже тише добавляю я.

– Мы живем просто, Флоренс, – продолжает Доктор с великодушием. Мне хочется воткнуть вилку ему в глаз. Кем он себя возомнил? – Работаем на земле и живем за счет того, что она нам дает. Избегаем соблазнов внешнего мира ради спасения души. Разве это плохо?

– Я скажу вам, что плохо. Лишать детей книг – плохо. Закрывать их от мира и не учить выживать в нем – плохо. Не давать возможности выбора и навязывать свои взгляды, основанные исключительно на собственном опыте, – вот что плохо. Разве я не права?

Повисает напряженная тишина, в которой слышится скрип половиц и скрежет приборов по тарелкам – есть в этом что-то беспокойное, что-то дикое.

Хелен предлагает всем десерт и, не дожидаясь ответа, уходит за ним. Молли бросается ей на помощь. Они шепчутся, выкладывая пирожки из корзины, а я, Йенс и преподобный, как Святая Троица, молча сидим за столом.

– Несчастью предшествует гордыня, а падению – высокомерие[15]15
  Притчи, 16:18.


[Закрыть], – говорит Доктор, и мне не нужно спрашивать, что и кого он имеет в виду.

Следующие пять минут он нахваливает пирожки так, словно не пробовал ничего вкуснее.

После ужина Йенс приглашает меня побеседовать наедине. Его кабинет обставлен так же скромно и скудно, как и гостиная со столовой: письменный стол, два кресла, кушетка для приема пациентов и гвоздь программы – буфет со стеклянными дверцами, которые заперты на маленький замок. Он сразу привлекает внимание.

Доктор садится во главе стола и жестом просит сесть напротив, про себя отмечая мой интерес к медикаментам.

– Старая привычка, – поясняет он, – хранить лекарства под замком. Все драгоценное стоит хранить подальше от чужих глаз. Этого принципа я придерживаюсь и в отношении общины.

– Чего вы хотите от меня?

– Я? Это вы приехали в мою общину.

– Не знала, что она кому-то принадлежит.

– Нет, община мне не принадлежит. Я – ее сердце. – В этом признании нет ни капли романтизма, он произносит это так, будто зачитывает текст из учебника по анатомии.

– Все, что вы делаете здесь, незаконно.

– Разве вы видите, что я удерживаю кого-то силой, принуждаю или запугиваю? Если то, что я делаю, вам не нравится, это не значит, что это незаконно. И, как бы там ни было, в первую очередь я подчиняюсь законам Божьим. – Он откидывается на спинку кресла, долго и мерно изучает меня взглядом, острым как нож. – Корк не обычный город, мисс Вёрстайл. Мы не устраиваем экскурсий, не принимаем туристов и не развлекаем их ради денег или забавы. Мы – семья. И каждый, кто приезжает сюда, становится членом семьи. Или уходит.

– Значит, у меня нет выбора.

– Ты можешь сам для себя избрать, ибо это дано тебе[16]16
  Моисей, 3:17.


[Закрыть].

– Вы хотите, чтобы я уехала?

– Выбор есть всегда, Флоренс. И он зависит исключительно от вас. Что же касается моих желаний, то я хочу, чтобы вы остались. Но вы не готовы. Вы принадлежите внешнему миру, охвачены его желаниями и пороками. Это естественно и закономерно, но вы не сможете стать частью общины, если не изменитесь. Однако желание измениться должно быть искренним. У вас его нет.

– И вы не дадите мне шанса?

– Дам, если он вам нужен. Он вам нужен?

– Он мне нужен.

– Каждый из нас заслуживает шанса, мисс Вёрстайл. У нас будет время узнать вас, а у вас – нас. Будет возможность подумать и прийти к решению. Если согласитесь, жизнь никогда не станет прежней. Все, из-за чего вы страдали и переживали в том мире, исчезнет.

– Что, если я откажусь?

– Значит, вам придется уехать и забыть о том, что видели.

– Здесь мой дом. Я не могу оставить отца и сестру.

– Если вы решите уехать, пропасть между вами станет так велика, что у вас не будет нужды возвращаться.

Повисает тишина.

– Что же мне сделать, чтобы остаться?

– Это неверный вопрос, мисс Вёрстайл. Лучше спросить: что сделаю я, чтобы вам захотелось остаться. Наша жизнь нелегка, ее не каждый выдержит. Это жизнь в скромности, труде, смирении и почитании Бога и его наместников на земле. Однако, поверьте, это окупается гармонией и смирением души.

Его лицо становится серьезным и уродливым, мертвым, как маска. Он подается вперед, облокотившись на столешницу.

– Вы готовы попробовать?

– Да.

– Вам придется отказаться от всего, что вы знаете и любите в том мире.

– Я понимаю.

– В таком случае мне нужны ключи от вашего автомобиля и мобильный телефон.

– Что?

– Я делаю это не из вредности или злобы. Напротив! Мы пользуемся газовыми плитами и часами. Мы не против механики и даже электроники. Речь о том, чтобы отказаться от пагубного влияния внешнего мира и вещей, которые отдаляют людей от Бога, семьи и общества. В первое время вы будете переживать ломку, похожую на наркотическую, вам будет страшно, захочется вернуться в зону комфорта. Вы захотите все бросить, ибо дух бодр, плоть же немощна[17]17
  От Марка, 14:38.


[Закрыть]. Но, когда адаптация закончится, вы поймете, что все так, как и должно быть.

– Что вы с ними сделаете?

– Если вы захотите остаться, то придется с ними попрощаться, если же нет, заберете их и вернетесь туда, откуда приехали.

– У меня нет их с собой.

– Принесете завтра. Я ожидаю увидеть вас на службе, Флоренс. К понедельнику Хелен найдет вам работу и покажет, как мы живем. Вы должны понимать, на что соглашаетесь или от чего отказываетесь. А потом, когда вы будете более осведомлены, мы с вами снова поговорим.

Когда мы с Доктором присоединяемся к остальным, нас никто не замечает. Хелен сидит в кресле и вяжет носок, а Молли и Кеннел рассматривают фото в альбоме. Подойдя ближе, я вижу, что это не альбом для фотографий, а гербарий: кропотливо собранные цветы и листья, приклеенные к пожелтевшим страницам. Здесь есть как совершенно обычные растения и цветы вроде ромашек, валерианы и кипрея, так и более редкие, названия которых мне неизвестны.

Я кидаю быстрый взгляд на часы: полдевятого – звонка все нет. Вдруг с Нилом что-то случилось? А если Доктор знает, что я пришла не просто так?

– Флоренс, значит, нам стоит завтра ждать тебя на службе? – спрашивает Хелен, быстро переговорив с мужем.

– Да, миссис Гарднер.

– Тебе есть в чем пойти?

– Нет.

– Это ничего. Давай что-нибудь подберем.

Мы поднимаемся на второй этаж, и она оставляет меня у дверей в спальню, пока ищет что-нибудь подходящее. Наконец-то! Судьба или иные высшие силы благоволят мне. Я в очередной раз обращаюсь к кабинету Доктора, хотя видела, как он закрыл его на ключ, когда мы выходили. Не будь там важного, он бы не стал держать его под замком, верно? Или он пытается таким образом отвлечь мое внимание? Комнат в доме мало: кабинет, спальня, еще одна спальня поменьше, ванная и чулан. Везде темно – только в коридоре и на первом этаже горят свечи. Здесь не так много места, чтобы спрятать стационарный телефон, и, если он есть, я его найду. Он здесь – я это чувствую… Так и вижу древний аппарат с пожелтевшим растянутым проводом.

Хелен находит льняную юбку в пол и блузку, почти такую же, как у Молли, со скромной вышивкой по контуру горловины.

– У юбки есть пояс, можно затянуть сильнее, если будет велика.

Я нехотя выдавливаю благодарность, судорожно кручу в голове идеи, как задержаться в доме и попасть в хозяйскую спальню – единственное место, в котором я не была.

Упасть в обморок?

Привлеку слишком много внимания.

Попросить упасть в обморок Молли?

Если бы она меня слушала.

Попросить помощи у Кеннела?

Только если бы я ему доверяла.

– Позже мы сошьем что-нибудь тебе по размеру, – продолжает Хелен. – Положу их в мешок, чтобы было удобнее нести.

Она снова возвращается в спальню. Пока она ищет мешок, я заглядываю в замочную скважину, но не могу ничего ухватить – в комнате слишком темно. Ну же, Нил, твой звонок сейчас очень нужен.

– Хелен, я могу воспользоваться ванной? – спрашиваю я, когда мы спускаемся на первый этаж.

– Да, конечно. Справа по коридору.

Я разворачиваюсь на пятках.

– Флоренс.

Останавливаюсь как вкопанная.

– Не забудь свечу.

Она берет подсвечник с комода и протягивает мне.

Я прохожу в ванную, где рядом с раковиной стоит кувшин. Я никогда не привыкну к отсутствию воды в кране. Ополаскиваю лицо и, оставив подсвечник, выбираюсь в коридор. Наверх уже не попасть – меня увидят из гостиной. Подкрадываюсь как можно ближе к лестнице, прислушиваюсь. Сердце колотится в груди бешеной птицей, перед глазами все плывет, и я прижимаюсь к стене, чтобы не упасть.

И вдруг он раздается – не громом среди ясного неба, но слабой трелью, как пение птицы в лесу. Я задерживаю дыхание: боюсь то ли спугнуть его, то ли убедиться, что в самом деле слышу.

Соврал мне, он соврал мне! Кеннел соврал мне.

Это знание ранит меня. Кровь стучит в ушах. Я готова влететь в гостиную и дать ему крепкую пощечину. Один, два, три… Выдыхаю и усаживаюсь на первую ступень лестницы в попытке успокоиться. Кто-то замечает меня, скрутившуюся на ступеньках, и все выбегают в коридор.

Я ведь поверила ему. Я ему поверила!

– Все нормально. Просто немного устала, – отвечаю я на все вопросы разом.

Хелен приносит стакан воды и, несмотря на мои протесты, заставляет выпить. Доктор по-отечески обхватывает меня за плечи, поднимает и не отпускает, пока не убеждается, что все хорошо.

– Столько событий, – говорит Хелен, – она переволновалась.

– Вам точно пора домой, Флоренс. Кеннел проводит вас.

– В этом нет необходимости.

– Это не затруднит меня, мисс Вёрстайл. Идемте, на свежем воздухе вам станет лучше.

Путь домой мы проделываем в напряженной тишине. Молли затихает в благоговении перед преподобным, я – в ужасе от них обоих. У дома с фиолетовой крышей он просит Молли оставить нас наедине. Сестра сомневается, переводя взгляд с него на меня и обратно.

– Меня попросил доктор Гарднер. Не переживай, это ненадолго.

– Так ты… – Она не продолжает и уходит в глубокой задумчивости.

Он молчит, выжидает чего-то. Генерирует новое вранье?

– Какую ложь вы скормите мне на этот раз, преподобный?

С силой сжимаю мешок, встретив взгляд Кеннела – в этих опасных глубинах появляется проблеск чего-то непривычного, несвойственного ему.

– Я не лгал вам, Флоренс.

Я хочу верить ему. Что-то внутри меня испытывает нечеловеческую, безудержную, животную потребность верить – довериться ему. Но я бы не стала тем, кто я есть, слушая сердце. Я доверяю только тому, что знаю, и я знаю, что он мне солгал.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Тебе не стоило этого знать.

– Из телефона-автомата, – передразниваю его тон, позволяя себе горький смешок.

– Ты защищаешь людей, которые подозреваются в убийствах. Какой процент из них невиновен? Ты как никто знаешь, что порой зло бывает необходимым.

– Я не куплюсь на это.

– Я тебе не враг, Флоренс. Доктор – наш общий враг.

– Доктор здесь ни при чем! Это был ты. Ты солгал мне, а больше всего на свете я презираю лицемеров и лжецов.

Я ухожу, не оборачиваясь, ощущая, как взгляд прожигает спину. Мне отчаянно хочется вернуться и выслушать его, найти оправдание его лжи, но я должна сохранить разум ясным. Я должна сохранить хоть каплю достоинства.

Закрываю двери и, увидев силуэт в темноте, вздрагиваю. Мешок выпадает из рук.

– Не ожидала, что ты будешь меня ждать.

Молли сидит на ступеньках в полумраке прихожей. Она похожа на призрак, и то, как повинуется ей несносный Август, укладываясь у ее ног, превращает ее в божество.

– Так это правда? Ты обсуждала с Йенсом возможность остаться в Корке?

– Это он обсуждал ее со мной. Но да, это правда.

– Ты хочешь остаться?

Я не могу ей лгать, но и правду сказать не посмею.

– Отныне я хочу быть там, где ты.

Она отводит взгляд, сжимая челюсти, – ей больно это слышать, а потом встает, переступает через Августа и, приблизившись, берет мою руку и целует в тыльную сторону ладони. Она делает так же с Доктором – рабски повинуется. Но я не нуждаюсь в повиновении – я хочу любви. Сердце подскакивает к горлу, когда она снова отдаляется. Но это не мое сердце, а ее.

Оно лежит у меня на ладонях. Маленькое и теплое.

И его судьба в моих руках.

14

Я влетаю в дом Нила, и он тут же закрывает дверь. Даже при свете свечи я ловлю его недовольный взгляд – он боится, что меня могли увидеть, но в то же время в нем читается любопытство. Я прижимаюсь к стене и перевожу дыхание – я бежала всю дорогу, давно не участвовала в таких марафонах. В итоге я киваю в ответ на немые вопросы.

– Значит, не вымысел, – шепчет он.

– Я слышала его – своими чертовыми ушами.

– Как все прошло?

– Лучше, чем я представляла, но хуже, чем могло бы быть.

– Что случилось?

– Преподобный случился.

– Он был там?

Я вскидываю руки от бессильной досады.

– Этого стоило ожидать. Что он делал?

Выводил меня из равновесия своим присутствием.

– В основном молчал. Я не выдержала и выложила ему все.

– Что он ответил?

– Сказал, что был вынужден, что порой зло необходимо и что он не враг, а наш общий враг – Доктор.

– Так и сказал?

– Извини, я не успевала стенографировать. Но да, практически так.

– В таком случае он либо невероятно глуп, либо ужасно умен.

Я прохожу в гостиную и сажусь на пол, прильнув спиной к дивану, – устроиться на нем не хватает смелости. Кажется, мы видны как на ладони даже через плотные шторы. Нил присаживается, ставит рядом свечу, и я выкладываю ему все в мельчайших подробностях, не упоминая о моей одержимости преподобным, – мне стыдно признаться в этом и себе. Когда я замолкаю, он долго не произносит ни слова.

– Помнишь, я рассказывал тебе, как меня избили за первый разговор с моей будущей женой?

– Ты никогда не называешь ее по имени.

– Ее звали Лана. Но нет, не называю…

И я знаю почему. Ответ в его голосе, который даже спустя столько лет надламывается при упоминании о ней.

– Тот разговор очень много значил для меня. Ты хотел поддержать меня после того, как они сделали то же самое с Робертом.

– Я хотел, чтобы тебе полегчало, и поэтому не стал рассказывать, насколько я тогда был зол. Я не понимал, за что. Почему все так? Мне казалось это несправедливым.

– Это и было несправедливым.

– Я лежал в кровати избитый и униженный с холодной повязкой на лбу – у меня был жар. Мой дед тогда сказал, что когда-то во всем этом был смысл.

– Он поведал тебе историю?

– О нет! – он качает головой. – Из него и клещами невозможно было ничего вытянуть, поэтому все, что он когда-либо говорил, я запоминал дословно. С тех пор я задался целью узнать, как было раньше. Когда во всем этом был смысл? По крупицам я собирал истории прошлого. Собственно, это была одна из причин, по которой я придумал «На пользу обществу» и настаивал на работе в доме престарелых.

Он переводит дыхание.

– Очень давно, когда Корк был другим городом, – он даже назывался иначе – в нем жил человек. Его звали Карл Гувер. Он был хорошим работником – плотником – его уважали в городе. У них с женой был всего один ребенок – дочь Ив. Он души в ней не чаял. Ив была красива и скромна, конечно же, целомудренна, и многие хотели взять ее в жены – оставалось только выбирать. И главным претендентом был Гедеон Карвер. Он работал в полиции и казался неплохой партией для Ив, к тому же был одержим ею: обивал пороги их дома, ходил за ней по пятам. Но Карл не давал согласия на их брак, понимал, что Гедеон нехороший человек, да и Ив он не нравился.

И вот однажды Ив пропала. Ее искали всем городом несколько дней – нашли. В лесу. Сначала тело, потом голову. Она была изнасилована, но, кроме этого, ничего не удалось выяснить, следов не было, словно это совершил не человек, а какая-то неведомая сила. Но Карл знал, что это сделал Гедеон, а полиция бездействовала: то ли они защищали своего, то ли в самом деле не могли ничего доказать. Но горожане уважали Карла – он склонил всех мужчин на свою сторону. Они понимали: если это продолжится, когда-нибудь придут за их дочерьми и женами. И они устроили самосуд.

По спине пробегает холодок.

– Что с ним сделали?

– Одному дьяволу известно – Гедеона так и не нашли, а потом Карл пошел дальше: стал главой совета и придумал Устав – его первую версию, в котором черным по белому было написано, что нельзя ни говорить, ни касаться женщин, с которыми ты не связан родственными узами. В те времена горожане действовали сообща – они не боялись друг друга, лишь внешнего мира и тех, кто не согласен с их правилами. Постепенно Карл заполнил участок своими людьми, теми, кто верил в Устав. И город перешел в его власть и власть совета. Устав стал местной Библией и сводом законов.

– Сколько лет ты потратил, чтобы узнать все это?

– Всю никчемную жизнь. Кстати, про красоту Ив мне рассказала миссис Вайс.

Воспоминание о ней, а точнее, о тех днях, когда Сид был еще жив, вызывает улыбку.

– Я помню ее.

Ее лицо давно размылось в памяти, но я помню запах, который стоял в доме престарелых: лекарств, мочи и старости. Я ненавидела его, но теперь его нет, как и тех стариков, как и воспоминаний о далеком прошлом города.

– Она говорила, что мой дед был главой совета и держал город в ежовых рукавицах.

– Так и было. Твой дед, Уильям Мэйрон, был уважаемым человеком, как и Карл. И так было долгие годы, пока власть рабочих не перешла во власть церкви, пока на смену Уильяму не пришел Патрик. До него преподобные тоже имели власть – Корк всегда чтил священников, но Патрик изменил все безвозвратно. Словно ангел с небес, он снизошел к нам, молодой и прекрасный, и подарил то, чего все втайне желали.

– Что же?

– Надежду. Можно сказать, тебе повезло. Приехав сюда семь лет назад, ты застала Корк в расцвете.

– Почему ты не рассказал мне тогда?

– О Патрике?

– О том, что он делает.

– Я не знал всего, да и не собирался втягивать тебя в это. Я не предполагал, что ты зайдешь настолько далеко. Я был уверен, что к концу учебного года ты сорвешься с места и убежишь. Я надеялся на это.

– Ты меня недооценил. Я протянула еще целое лето.

– Мне жаль.

– Чего именно?

– Что Патрику пришлось пожертвовать Луизой ради города.

Мое сердце и душа всегда были Твоими. Одно слово, и я буду Твоим. Прошу.

– Все было не так, – говорю я.

– Что?

– Патрик молил ее остаться с ним. Он отказался бы от церкви, от сана, от Корка ради нее, но она пожертвовала им ради благополучия города. И за это я благодарна ей.

– Благодарна?

– Да. Она оставила Патрика здесь, и жизнь в Корке стала лучше. Для него. – Нилу не нужно спрашивать, кто такой «он». Его имя… мне не хватает сил его произнести. – Когда-нибудь станет легче?

– Нет.

Воцаряется долгое молчание – тиканье часов, скрип половиц, мерное дыхание, – а потом я беру себя в руки и возвращаю адвокатский тон:

– Почему ты говоришь мне об этом сейчас?

– Потому что я очень много думал об этом. Патрик тоже не всегда поступал правильно. Он совершал зло – много зла, чтобы получить ту власть, которую имел, и оказаться там, где он был, чтобы совершить много добра.

– Хочешь сказать, Кеннел идет по его стопам?

– Это мне неизвестно. Возможно, он просто прихвостень. По крайней мере, выглядит это так. Слепо доверять ему не стоит, но и списывать со счетов – тоже.