Текст книги "Тост"

15

Он лежал с открытыми глазами. Пряди черных волос свисали с потолка и касались век. Черная бездна поглотила девушку, растворила ее тихий смех. Он никогда не будет с ней, не будет с Анной, не будет ни с кем. «Кончается ночь, последняя ночь в моей жизни. Я должен уснуть, не то завтра я ни на что не буду годен, и эти типы сделают все, что захотят. Пистолет лежит под подушкой. Со мной Смулка, – начал он подсчитывать снова. – Освенцимец пойдет за мной. Не исключено, что и Рудловский, лишь бы продержаться до полудня, когда подоспеет поручник Вжесиньский с людьми, а потом еще два года, пока у нее не пройдет ощущение кошмара. Могла бы уже и забыть. Могла бы неслышно на пальцах подойти к моей двери и тихонечко постучать. Дверь открыта, достаточно нажать ручку. А потом она будет искать губами мои губы, нашла, прижимаюсь губами к ее губам, не отпускаю, чувствую, как они вспухают. „Люблю“, – скажу я. Теперь я знаю, для чего выжил. Для этого. И надо будет очень хорошо владеть собой, чтобы она не поняла, что это что-то большее, чем банальная любовная игра. Чтобы не поняла, что это действительно любовь». Мрак был непроницаемый, липкий, Хенрик с трудом различал пятно двери. Потом он услышал, как кто-то быстро бежит по коридору, на цыпочках, сейчас будет здесь. «И все-таки она пришла, несмотря на все зароки, пришла, но почему откуда-то издалека, почему с другой стороны, и все-таки пришла».

Шаги затихли возле его номера. С той стороны двери кто-то стоял. «Пистолет я положил под подушку». Послышалось шипение зажигаемой спички. «Мне ничего не угрожает, – решил он, – нападающий зажигать спичку не стал бы». А в это время тот, кто стоял с той стороны, уже проверил номер комнаты. Дверная ручка со скрипом повернулась, и дверь приоткрылась. «Слышу ее дыхание, повеяло теплом, слышу, как пульсирует кровь». Заскрипело, дверь закрылась. В темноте стояла она.

– Ты, – сказал он, садясь на постели.

Она несла ему свою наготу, он чувствовал ее тепло и форму, несла сквозь темень, он вытянул вперед руки и коснулся горячих и мягких округлостей.

– Ты, – повторил он.

– Я, – услышал он. Этот голос был чужой, с легкой хрипотцой, а потом она отыскала его губы, впилась в них и не отпускала, он чувствовал, как губы начинают терпнуть, получил свой выстраданный поцелуй, вкус был странный, он целовал, но мысли куда-то ускользали. «Этот голос, откуда я знаю этот голос? – силился он вспомнить. – „Я“, – сказала она с легкой хрипотцой. – Мы целуемся, но это не ты, губы терпнут, желание растет, но это не ты». Он деликатно отстранил ее от себя.

– Кто ты? – спросил он.

– Не узнал? – рассмеялась она.

Хенрик изо всех сил напряг память. «Эта хрипотца. Нет, не знаю», – подумал он про себя.

– Янка, – послышался ответ.

Да, этого можно было ожидать. Он вспомнил взгляд, который она бросила на него, когда дремала в кресле рядом с Рудловским. «Мне повезло, – подумал он, гладя ее голые плечи. – У нее смуглая кожа», – вспомнил он, и рукам стало еще приятней.

– А Рудловский? – спросил он.

– О! – воскликнула она. – Идиот! В последнюю минуту он спросил, не больна ли я. Я ответила в шутку, что не знаю. Он сразу скис. И моментально притворился спящим. Идиот!

«Мне повезло, – подумал он снова. – Все-таки женщина. Та или эта, в данный момент не имеет значения». Горячее, желанное тело, ласки, волосы, волнение, ритм наслаждения. Он привлек ее к себе.

– Ты озябла, – сказал он.

– Да, немного. Согреешь меня? Боже, какой ты приятный! Ты видел, как я строила тебе глазки?

– Нет.

– Доволен, что я пришла?

– Спрашиваешь!

– Ты мне нравишься.

– Ты же меня не видишь.

– Но я тебя помню, у меня есть воображение.

– У меня тоже.

– В моем воображении ты самый красивый.

– А если бы мы минутку помолчали? – предложил он жестко.

– Хорошо, ты прав.

Было темно, и он не различал даже контуры ее лица. «Ты Анна, – подумал он вдруг. В темноте была Анна. – Значит, вот как целует Анна. Значит, вот какое наслаждение дает Анна. Целуешь, дышишь, все-таки ты здесь, все-таки ты моя, Анна. О, как хорошо, что это ты, твое тело, твои губы, твои ладони, твои плечи, Анна», – повторил он мысленно, упорно поднимаясь к блаженству. Вершина была близко, близко, достаточно было протянуть руку, достаточно было одного усилия. «Это не Анна», – промелькнула мысль, и он опять опустился вниз, и надо было подниматься снова. Женщина что-то шептала. Он чувствовал ее нежные ладони: «Какой ты ужасно приятный».

«Анна меня любит. Иду к вершине, все время вверх, все время к Анне, она стоит там с лицом, освещенным солнцем. Любовь», – обрушилась на него мысль и потащила назад, он сполз по острым отвесным камням. А потом опять вперед. Дьявольское усилие. С камня на камень. Анна. Еще шаг, Анна, еще шаг, еще одно последнее усилие, протянул руку, ухватился за круглый камень. «Я здесь! Я здесь!» Она шептала что-то ликующее. На вершине было светло, голубой, уходящий вдаль простор, он ударил головой солнце, солнце превратилось в сияние, излучающее молнии. Хенрик вздохнул полной грудью. «Любовь», – подумал он, униженный.

– Ну и как? – спросила она.

«О господи! – испугался он. – Сейчас начнется болтовня. Любовь, черт бы ее побрал! Я все испортил». Это была не Анна. Он отодвинулся.

– Что с тобой? – спросила она.

– Не хватает воздуха.

– Спи.

– Рядом с тобой я не засну.

– Все равно не уйду, – сказала она и поцеловала его. – Ты мне очень нравишься.

«Мне везет», – подумал он.

– Я должен выспаться, – сказал он.

– Это так важно?

– Да. Я боюсь, что завтра будет драка с шефом.

– Драка?

– Он хочет вывезти аппаратуру из санатория.

– Ну и что?

– Ничего. Мне это не нравится.

– Ты с ним справишься, – сказала она убежденно. – Я уверена, что ты с ним справишься.

– Я должен выспаться.

– Я еще немножко полежу рядом с тобой.

– Хорошо, – согласился он.

Потом спросил:

– Рудловский знает, что ты здесь?

– Нет, он спит. В своем номере.

– Ты не дала ему в морду?

– Нет, за что? Он был такой смешной, что… что даже вызвал отвращение. Мерзость. Я подумала, пусть себе спит, очень хорошо, пойду к Хенрику. Я уже приходила сюда, тебя не было.

– Весьма польщен, но не могу понять, чем обязан такому вниманию.

– Ты мне нравишься. Он засмеялся.

– Это не причина.

– Ты мне кого-то напоминаешь, – призналась она.

Он вслушивался в ее голос. Он звучал иначе, чем до этого, очень мягко, даже хрипотца как-то уменьшилась.

– Ну что, уходить? – спросила она. Он обнял ее.

– Нет.

– Ты ужасно капризный. Совсем как он.

– Кто?

– Мой жених.

– Тот, которого я тебе напоминаю?

– Да.

– Вот как! А где он?

– Не знаю. Его взяли в тридцать девятом, и он пропал. Не хочешь выбросить меня из кровати?

– Нет.

– Значит, ты доволен, что я пришла?

– Очень.

Она рассмеялась.

– Эх вы, мужчины, – сказала она. – Это правда, что ты шепнул Рудловскому, что я тебе нравлюсь?

– Возможно.

– Я тебе тоже кого-то напоминаю?

– Нет. Ты любила своего жениха?

– Ужасно!

– Ты спала с ним?

– Тогда я этого не делала. Мы должны были пожениться. Мне хотелось торжественной свадьбы, уже было платье. Потом я его продала, потому что нечего было жрать. Не сердись, но знаешь, когда нам было так хорошо, я представляла себе…

– Что это он?

– Да.

Хенрик вздохнул. «Один, один, – подумал он. – Хоть раз я на что-то пригодился». Его молчание она приняла за смущение, потому что шепнула, блуждая губами по его лицу:

– Но ты мне действительно нравишься.

– Потому что я – это он?

– Теперь уже нет. Теперь уже потому, что ты – это ты.

Она прижалась к нему разгоряченная. Когда она осыпала его поцелуями, он спросил:

– А теперь ты с ним или со мной?

– С тобой, Хенрик, с тобой.

– И я с тобой, – сказал он.

Было по-прежнему темно, и лица женщины он не видел. Но слышал ее голос, это был голос Янки, мелодичный и полный нежности, хрипловатый голос, слышал в темноте свое имя. «Хенрик, Хенрик», – повторяла она имя, которое знала всего несколько часов.

16

В парке на скамейке, под гигантскими деревьями, которые из кустов терна превратились в надвислянские тополя, в парке, нет, не в парке, не на скамейке, это мог быть какой-то зал, застенки гестапо, но почему без стен, почему сад, кроны деревьев, плывущие, как ручьи, и все-таки ночь, но скамейки не было, а эта женщина не сидела, она стояла, сгорбившись, под деревом, надвислянским тополем. Мать. Это была его мать. «Хенрик, я принесла тебе одежду, примерь». Он схватил, смутившись, помятые брюки, женщина сидела на скамейке, это была Анна. «Переодевайся, – сказала она, – не глупи». «Пришла», – шепнул он, протянул руки, прикоснулся к ее телу, оно было желеобразной теплой массой, проскользнуло между пальцами. «Мне не везет». Услышал лай собак. «За мной погоня, Анна, убегай!» – закричал он в темноту. Пес зарычал, ощерился. Хенрик увидел налитые кровью глаза. «Где я его видел? А, он допрашивал меня в гестапо!» Пес зарычал, Хенрик отскочил, бросился наутек, вся свора с лаем за ним, со всех сторон его окружили собаки, у них были человеческие лица, они лаяли человеческими голосами. Он бежал легко, почти не касаясь земли, несся над путями, поднимался над крышами, мимо лесов и лугов, на которые ложился туман. «Это не сон, – подумал он, – во сне так легко не бегают, это не сон, просто я в необыкновенной форме и побил все рекорды». Внезапно небо прояснилось. Он потерял под ногами почву, начал падать в голубую бездонную пропасть, полную звериных голосов. Голубизна порыжела, бездна сгустилась, и Хенрик почувствовал, что ноги вязнут в трясине. Погоня приближалась, а он по грудь сидел в болоте, слышал чмоканье тонущих, бульканье пузырьков воздуха, липкие ветви хлестали его по лицу, смрад и гниль. «Это не сон, увы, это не сон, я побил рекорд мира, но никто об этом не узнает». В темноте издалека блестели одноглазые огни человеческих жилищ. «Позову на помощь». Грязь наполняла рот. Собаки ворчали над ухом. «Вот видишь? – кричали собаки. – Вот видишь?» Кто-то схватил его за плечо и вытащил из трясины. Он висел, распятый на свастике, было не больно. «Удивительно, а я так боялся. Чего, собственно? Этот зуд в ладонях– это электрические провода». Собака с налитым кровью глазом зарычала. «Умру, – понял Хенрик. – Опять умру». Вспышки и треск, луна взорвалась и упала на глаза, иголки пронзили тело. Он падал на землю, падал долго. «Сейчас наступит смерть, – думал он, падая, – наступит, как только я коснусь земли. Коснулся – теперь смерть, теперь уже ничего нет, – подумал он. – Я умер, и ничего нет, значит, это смерть, совсем не страшно».

Некоторое время он лежал без движения. Постель, подушка. Смерть постепенно уходила из него. Он еще не жил, в нем еще находились какие-то последние остатки смерти, он удивлялся тому, что произошло. «Я умер и все-таки знаю об этом, значит, ничего страшного». С того света еще доносился лай собак, хриплое «вот видишь», смрад болота. «Заснуть на время, чтобы не видеть всего этого», – подумал он. Комната была серая, светало, ночь исчезла. «Я мало спал, – забеспокоился Хенрик, – но больше мне и нельзя, я проснулся вовремя». Рядом под одеялом, съежившись, лежала женщина, она спала с полуоткрытым ртом, погруженная в свою собственную боль. «Господи, что ей там снится, наши проклятые сны, а может быть, ничего такого, может быть, это гримаса блаженства, может быть, ей снится жених, которого она узнала благодаря мне». Он водил усталым взглядом по стене. «Я в гостиничном четырехместном номере „Тиволи“, Грауштадт, – собирал он разрозненные детали, – раковина, зеркало, полотенце, мыло, которое испугало Анну. Я жив. Женщина спит глубоким сном, ей нет никакого дела до наших счетов, спит теплая и доверчивая, хорошо сделала, что пришла ко мне, благодаря ей я не был в эту ночь один». Он нежно поцеловал ее над ухом, она что-то пробормотала, недовольная или счастливая, кто знает. Если бы не она, он не сомкнул бы глаз, ее ласки убаюкали его. «Женщина, – подумал он с нежностью. И сразу же: – Надо опередить Мелецкого».

Он спрыгнул с кровати и пошел в ванную. Глаза набухли, как будто в них попал песок. «Я спал от силы три часа. Но и они не больше. Смулка, этот, наверное, выспался». Полоща рот, он ловил звуки из соседних номеров. «Анна, вероятно, еще спит». Чесек грохнул дверью, кто-то шел по коридору. «Не успею побриться. Неважно, я не англичанин, могу отправиться на тот свет и небритый». Накинул пиджак, нащупал пистолет и магазин с патронами.

Женщина в кровати зашевелилась.

– Хенрик, – сказала она лениво. Он остановился, держась за дверную ручку.

– Я должен поймать Смулку.

– Уходишь? – спросила она.

– Да.

– Подойди ко мне.

«Черт побери, я опаздываю». Когда он отвечал на поцелуй, его взгляд блуждал по стенам комнаты.

– Я должен идти, – сказал он, освобождаясь из ее объятий.

– Куда?

– Утрясти дела с ребятами.

– Смотри, они похожи на бандитов.

– Обыкновенные люди. – Это утверждение удивило его самого. Может быть, поэтому он повторил: – Да, обыкновенные люди.

– Водитель определенно похож на бандита, – настаивала она.

– Водитель на моей стороне.

– Ты не боишься?

– Немного.

– Ты смелый.

– Кто знает.

– Я знаю.

– Слишком уж много хвалили смелых, – сказал он. – Может, было бы лучше, если бы все были трусами, а?

– Как тот в очках, который испугался моей болезни?

– Попробую с ними договориться, – сказал Хенрик.

– Да ты не бойся, – успокоила она его. – Ты тоже хороший бандит.

– Освенцимец сделает все, о чем я его попрошу. Твой кавалер, наверно, тоже. Потом столкуюсь с шефом.

– Все будет как надо. Что там за шум? – Она прислушивалась. Хенрик подошел к окну. – Это въехали грузовики. Сейчас начнется погрузка.

– Спеши, – поторопила она.

Хенрик подошел к кровати и наклонился. Янка смотрела на него с ожиданием. Ее темные глаза, казалось, были покрыты лаком.

– Я люблю тебя, Янка. И знаешь за что?

– Нетрудно догадаться.

– Нет, не догадаешься. Я люблю тебя за то, что ты сказала, чтобы я спешил. Что ты не говоришь: «Оставь их в покое».

– Спеши.

– И еще. Не проболтайся женщинам, что провела ночь у меня.

– Ты тоже не хвались.

– Я напишу об этом в газету, – сказал он. Выходя, он чувствовал на себе ее взгляд. Подумал: «И все-таки что-то от этой ночи осталось, что-то большее, чем обмен услугами».

В коридоре он встретил небритого Рудловского. Рубашка на нем была грязная и мятая.

– Как спалось? – спросил Хенрик беззаботно.

– Кажется, у меня катар. Как кончим, схожу в аптеку.

– Грузите?

– Помаленьку. А вы?

– Я сейчас приду, – пообещал Хенрик. – Смулка с вами?

– Не видел.

– Еще спит?

– Наверно.

– Если шеф не стащил его с кровати!

– Пойду разбужу.

– Я с вами.

Они подошли к номеру Смулки. Дверь была закрыта. Хенрик постучал.

– Збышек! – позвал он. Ответа не было.

– Наверно, смылся, – сказал Рудловский.

– Куда?

– Куда-нибудь. Вчера они повздорили с шефом.

– Да?

– Я это узнал от шефа. Он сказал, что Смулка рехнулся.

– А обо мне ничего не говорил?

– О вас, что вы трудный, но толк будет. Идемте.

– Минутку.

В голове Хенрика шевельнулось подозрение. «Попал к бандитам. Сам похож на бандита». Хенрик достал из кармана отмычку и стал орудовать ею в замке.

– Вы думаете?.. – начал Рудловский.

– Сейчас убедимся.

Замок скрипнул, и дверь открылась. Смулка неподвижно лежал на кровати.

– Какой скандал! – пробормотал Рудловский. Они подошли ближе. Смулка лежал в той же позе, что и вчера вечером, одна рука вытянута вдоль тела, другая на груди, желтое лицо выражало безразличие, ноги в ботинках просунуты между железными прутьями спинки. «Бедный Смулка, кажется, отмаялся. Я опять один».

Рудловский осмотрел труп.

– В живот, – констатировал он. – Как вы думаете, это очень больно?

– Не знаю.

– Я не переношу боли.

– Наверное, не очень. Лицо у него спокойное.

– Такие вещи шеф выполняет ювелирно. Вы правы, он, наверное, не страдал, – сказал Рудловский и сделал несколько шагов назад. – Отойдите, пожалуйста.

– Почему?

– Бактерии.

Хенрик выглянул в окно. Перед отелем стояли три грузовика. Шеф, Вияс и Чесек загружали прицепы. «Я остался один. Я даже не могу им пригрозить. Чесек пойдет за мной. Может, и этот».

– Пан Рудловский, вчера вечером дверь была открыта. Кто же ее закрыл?

– Наверное, шеф. Или кто-нибудь из них, – Рудловский показал на окно.

– Они тоже? – удивился Хенрик.

– Кто-то из них. Шеф не смог бы один положить его на кровать.

Хенрик обвел взглядом комнату. Трус прав, на полу были следы крови. Он убил его не на постели. Потом они положили его, как будто он спит, даже дверь оставили открытой, чтобы придать этой версии правдоподобие. Утром Мелецкий решил, что игра окончена и лучше Смулку запереть.

– Бандюга этот ваш шеф, – сказал Хенрик.

– Так уж сразу и бандюга.

– Он вспарывает людям животы, а вы еще сомневаетесь.

– Смулка, наверное, качал права.

– Ну и что?

– Шеф не любит, когда качают права.

– У вас есть аттестат зрелости, Рудловский?

– Что-то в этом роде.

– Вы знаете, что такое этика?

– Пустой звук. Оставьте Смулку, мы все равно ему уже не поможем.

Хенрик прошел мимо Рудловского и загородил ему выход.

– Я хочу с вами поговорить, – сказал он.

– Об этике? – спросил Рудловский взволнованно, снял очки и стал протирать их платком. – Здесь не место. Этот труп…

– Я намерен помешать ограблению Сивова, – сказал Хенрик.

– Это почему же?

– Потому что мы приехали Сивово охранять.

– Это был только удобный повод.

– Для меня нет. Я приехал охранять. Если для вас это недостаточный мотив, то я вам напомню, что вообще присваивание чужих вещей – занятие некрасивое.

– Но выгодное. Ни одна страна не испытывает угрызений совести, присваивая себе чужие земли и города, а почему я…

– Вы хотите, чтобы вас считали вором?

– Я не вор.

– Нет, вы вор.

– Ну ладно, допустим, сегодня это так, но завтра я с этой профессией распрощаюсь.

– Неизвестно. Можно привыкнуть.

– Вы говорите так, как будто всегда были образцом честности.

– Не будем спорить о том, что было. А вы помните наш тост, пан Рудловский? Свобода, родина, лучезарное будущее, помните?

– Это все разговоры в пользу бедных, пан Коних. Подвернулся случай, надо брать, завтра не будет. Не возьму я, возьмут другие.

– Пусть берут другие.

– Но почему? Почему не я?

– Потому что… Вы что, действительно не знаете?

– Нет.

– Черт побери! Вы действительно этого не понимаете? – Хенрик подтолкнул Рудловского к зеркалу и увидел искривленную комнату, кровать с трупом Смулки, вспотевшие очки труса. – Для того! – крикнул он. – Для того, чтобы можно было смотреть в зеркало. Теперь вы понимаете?

– Допустим, – Рудловский снова стал протирать очки. – Тогда, с вашего разрешения, я сегодня сделаю свою последнюю ставку, а потом выйду из игры.

– Нет! Никаких последних ставок!

Рудловский молчал. «Сломался, – понял Хенрик. – Я буду не один».

– Слушайте внимательно, – быстро объяснял Хенрик. – Если вы солидаризуетесь со мною, Мелецкий ничего не посмеет тронуть. Вдвоем с Виясом он с нами не справится.

– А Чесек?

– Чесек сделает то, что я захочу. Я объявлю Мелецкому, что мы трое не согласны на ограбление Сивова.

Рудловский показал на мертвого Смулку.

– Он пришьет меня, как его.

– Ничего он вам не сделает!

– Вы его не знаете.

– Я знаю себя. Втроем мы с ним справимся.

– Нет. Я не пойду против шефа. Выстрел в живот – это чертовски больно. Мне жизнь не надоела.

Рудловский попытался выйти, но Хенрик снова преградил ему дорогу.

– Хорошо, – согласился Хенрик. – Я не требую, чтобы вы перешли на мою сторону. Достаточно, если вы не выступите против меня.

– Нейтралитет? – спросил недоверчиво Рудловский.

– Да.

– А что я с этого буду иметь? Хенрик развел руками.

– Ну, возьмете себе кое-что. Рудловский прикрыл рот рукою.

– Прежде всего выйдем отсюда. Комната полна бактерий. Они вышли в коридор. Рудловский с облегчением вздохнул.

– Вы знаете, сколько мне обещал Мелецкий? – спросил он. – Два миллиона. Не барахлом. Наличными. Вы можете мне это гарантировать?

– Нет.

Рудловский рассмеялся и сказал:

– Ну пока! «Ушел. Черт с ним».

17

– Чесек, – сказал он. И сразу же подумал: «Я немного переиграл. Как будто только он и мог все спасти, как будто все зависит от него. Он ничего не должен заметить». – Привет, Чесек, – сказал Хенрик без нажима. – Вспотел?

Освенцимец стоял в дверях музея с ящиком на плече.

– Привет, старик, – ответил он. – Помоги. Хенрик взял ящик и поставил его в кузов грузовика.

– Что-то у тебя слабовато идет, – сказал он. – Доконала?

Ответ входившего в здание освенцимца он не расслышал. Что-нибудь вроде «баба-огонь», «она может», «как автомат» или какая-нибудь другая мужская похвальба. Неважно. В залах музея было светло, косые лучи утреннего солнца били прямо в глаза. «Здесь я дрался со Смулкой, лежал возле ящика, Смулка стоял там, в серой полосе света, и прикладывал платок к щеке. Здесь мне однажды повезло», – подумал он с суеверной надеждой. Чесек осматривал ящики.

– Бери те, помеченные мелом, – сказал он.

– Кто помечал? Шеф?

– А кто же?

– Он понимает в этом?

– Шеф во всем понимает!

– А вот женщину себе выбрал неважнецкую.

– Да, в женщинах он разбирается меньше. Подай мне ящик.

– Подожди.

Чесек. не протестовал. Значит, он тоже понимает, что что-то должно произойти, что надо отчитаться перед собою. Оба только делали вид, что «порядок, порядок», а на самом деле он тоже ждал разговора. Освенцимец сел на ящик и закинул нога на ногу.

– Ну? – спросил он. Хенрик сказал:

– Я был здесь вчера со Смулкой. – Знаю.

– Мы подрались. Знаешь, из-за чего?

– Нет. Но если ты ему всыпал – это хорошо. «Смулка не проговорился», – решил Хенрик.

– А ты знаешь, что Збышек… – хотел сказать «умер», но осекся, внезапно увидев на пиджаке освенцимца темное пятно… «Такой хороший пиджак», – подумал он. Чесек перехватил его взгляд и стал рассматривать свой пиджак.

– Грязный, – сказал он, – не было времени почистить.

Все было хуже, чем думал Хенрик. Это именно он, Чесек, помогал перенести Смулку на кровать. Самый доверенный человек шефа! Он сидел на ящике, положив нога на ногу, мордастый, приветливый, человек-сфинкс, каменное изваяние. «Пойдет ли он за мной, я не Смулка, я тоже лагерник, но подумай, к чьей помощи ты прибегаешь, чьими руками хочешь защищать закон и этику, а если это обыкновенный головорез, у него на пиджаке кровь Смулки, и его это даже не смущает, насмотрелся на трупы в лагере. Очень яркое солнце, будет жара, меня знобит, теперь я остался один, придется отступить».

– Он был тяжелый? – спросил Хенрик.

– Кто? Ах он? Весил изрядно. Ну и силенка у него! – За что его шеф прикончил?

– Он изменник, Хенек. С изменниками нельзя цацкаться.

– Ты знаешь, из-за чего я с ним дрался? – спросил Хенрик. – Скажу тебе. Он хотел взять отсюда одну мелочь. Спросил, сколько она стоит. Я велел положить на место. Из-за этого у нас и пошло.

Чесек продолжал качать ногой. Хенрик говорил:

– Он нокаутировал меня. А потом, когда привел в сознание, признал мою правоту.

– Какую правоту? – спросил Чесек, поднимаясь.

– Что то, что мы делаем, – это подлость.

– Возможно, – согласился Чесек. Хенрик схватил его за плечо.

– Чесек! Я знал, что с тобой я договорюсь! Я знал!

– Подожди, какое договорюсь? Какое знал? – удивился Чесек. – Ты думаешь, что нельзя жить после того, как сделаешь подлость? Очень даже хорошо можно жить.

– Старик, я думал, ты меня понимаешь.

– Что я должен понимать? Я знаю одно: кто был помягче, поделикатней, тот быстрее отправился на тот свет.

– А все-таки Смулка решил иначе.

– И плохо кончил. Подай мне этот ящик.

Хенрик чувствовал, что тонет. Канаты, за которые он держался, выскальзывали у него из рук, пальцы не удерживали обмякшее тело. Еще мгновение, и останется только бессильный крик.

– Чесек, – сказал Хенрик, – мы оба были в лагере, и ты, и я. Ты не можешь оставить меня в такую минуту. Все, что ты видишь, – это национальные сокровища нашего народа. Ад кончился, надо начинать новую жизнь. Мы, Чесек, испытавшие все на собственной шкуре, должны о них позаботиться… Прошу тебя, старик, помоги.

Круглое, заросшее светлой щетиной лицо Чесека выражало удивление, беззубый рот жадно ловил воздух. Выслушав Хенрика, Чесек сказал:

– Ты что, с луны свалился? Хенрик молчал.

– Новую жизнь? С кем?! – закричал освенцимец. – Проститутка на воре едет и бандитом погоняет. Ты видел, что происходило? Ты видел, что из нас сделали? Плевать я хотел на твое национальное сокровище, мой желудок – самое большое сокровище.

– Боишься шефа.

– Я? Шефа? – возмутился Чесек. – Я шефу тоже могу врезать, если станет на пути. Я, куриная морда, никого не боюсь! А то, что мне надо, я знаю. Смрад от трупов шел на полсвета, человек с человека шмотки сдирал, у кого была миска макарон, был аристократом. Было так? Было. Так что стоит твой человек? Все можно, Хенек! Все!

– Ты прав: за миску макарон можно было купить девушку, смрад шел по всей Европе, у трупов вырывали золотые зубы. Но это кончилось. Нет войны, нет лагерей. И теперь не все можно! Слышишь? Не все!

Чесек подошел к нему.

– Ты, ты! Ты там тоже был такой чистый? – рявкнул он. Хенрик отступил па шаг.

– Думаешь, к моим рукам что-то прилипло? – Он вытянул руки вперед: – Вот! Посмотри!

– Пальцы дрожат.

– Не беспокойся, когда я стреляю, у меня ничего не дрожит. Чесек посмотрел на него с интересом.

– В меня не выстрелишь, – сказал он.

– Там видно будет.

– Я тебя до этого укокошу, – сказал Чесек.

– Хорошо, хорошо.

– Не думай, что после мне будут сниться кошмары.

– Закрой свою пасть, – тихо сказал Хенрик. – Чем ты хвастаешься? Я тебе заявляю, что ты не вывезешь отсюда ни одной картины, ни одной клизмы.

– Если бы это слышал шеф…

– Не держись за карман, все равно не успеешь. Шефа я уломаю, увидишь. Он один из вас что-то понимает. Стой, я подам тебе ящик.

Хенрик поднял ящик и поставил на плечо Чесеку. Освенцимец повернул к нему лицо.

– Хенек, побойся бога. Нам за все это что-то причитается? Причитается или нет?

– Да. Две пары туфель, костюм, чемодан тряпок.

– Эх ты, падло, – сказал с ненавистью Чесек.

Хенрик проводил его до грузовика и помог поставить ящик в кузов.

– Подумай, – сказал он Чесеку. – Мы вдвоем можем очень много сделать. Подумай, Чесек.

– Нет, – ответил освенцимец. – Я еще с ума не сошел.

Он отвернулся и пошел в музей за следующим ящиком. «Теперь я действительно один», – подумал Хенрик.