Электронная библиотека » Юзеф Крашевский » » онлайн чтение - страница 6


  • Текст добавлен: 8 июня 2018, 20:00


Автор книги: Юзеф Крашевский


Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

С этого дня доктор Божецкий начал приходить снова – панна Юлия лежала в кровате – и развивалась горячка.

Под ночь была бессознательная, вскакивала, плакала, кричала, так что кухарка и Милуская ни на минуту не могли от неё отойти. Божецкий также сидел почти постоянно, а Агатка каждое мгновение бегала в аптеку Святого Креста.

Бреннера весь день не было, но к вечеру подъехала дрожка, и он уже был дома, ухаживая за дочкой. Ноинская осталась без каких-либо свежих новостей, потому что те, которые ей Агатка давала, не имели никакого значения. Внизу и Ёзек также поджидал свою жертву, но девушка в этот день и взглянуть на него не хотела.

Сколько бы раз старший челядник в мастерской Арамовича не говорил что-нибудь двузначное, мастер начинал использовать рубанок и наказывал молчание. Пришла ночь и Дыгас, которого на протяжении всего Божьего дня было почти не видно, пошёл закрыть ворота раньше, чем обычно. И в этот день ничто его к разговору склонить не могло, держал в руках трубку, чмокал и ни на кого не смотрел.

О судьбе пана Каликста и на следующий день не узнали, но пришло важное обстаятельство. К полудню прибежал пан Людвик, брат Руцкого из Школы Подхорунжих, которого знали по тому, что иногда навещал Каликста. Кажется, он уже, должно быть, что-то услышал о судьбе брата и хотел убедиться, действительно ли Каликст был арестован. Ноинская заметила пробегающего под окном и, узнав, вышла в ворота, но, прежде чем положила работу, прежде чем поспешила к двери, молодой военный спешными шагами, делая зараз по две ступеньки, вбежал уже на первый, а затем на второй этаж. Там, однако, не пробыл долго, видно, увидев печати, имел уже достаточно, и сбежал ещё поспешней, чем поднялся. Ноинская ждала внизу, и когда проходил рядом, кивнула ему головой, чтобы зашёл к ним. Парень огляделся вокруг – никого не было – и вошёл в помещение. Мастерова его из мастерской проводила в свой альков.

– Ведь брат пана Руцкого?

– Да, – отозвался Людвик, который, впрочем, был так на него похож, что вопрос почти был излишним.

Ноинская покивала головой, вздохнула, закрыла руками лицо и сразу сложила их на груди.

– Пришли вечером те шельмы из полиции, перетрясли, всё до самой маленькой дырочки обыскали, забрали бумаги…

Людвик слушал, дрожа и не говоря ни слова.

– А что с панной делается!

– С какой панной? – спросил удивлённый. – С панной?

– Разве вы не знаете?

– Нет.

– Ну, это долго рассказывать, потому что он влюблён в панну Бреннерову с первого этажа, что страх… панна лежит в горячке, бредит… говорят, с ума сходит от этой дипрессии.

– Когда была ревизия? – спросила Людвик.

Мастерова ответила, точно рассчитав день и час.

Хотела ему доверить другие подробности, но Людвик казался таким взволнованным и нетерпеливым, так выглядывал в окна, так рвался, что достойной мастеровой должным образом выболтаться не дал. Поблагодарил её только, почти слова не говоря, и, сильно обеспокоенный, выбежал из каменицы с великой поспешностью.

Хотя этот приход был почти незамечен, Арамович, который шёл за деревом, увидел пана Людвика, видел, как он входил к Ноинской, и набрался от этого великого страха, как бы вся каменица, упаси Боже, из-за наглого поступка мастеровой не была бы скомпромитирована. Это доставило ему немалые хлопоты, так что вечером он не мог удержаться от выговора, и дошло почти до ссоры, но её прервала ночь, а рассудительность назавтра не позволила начинать заново. Арамович только порвал всякие отношения с домом Ноинской, запрещая даже жене у них огня доставать.

– Они закончат в тюрьме, – говорил он жене, – это пылкие люди. У хромого в голове Килинский, но дадут они ему Килинского, когда его к тачкам прикуют. А эта сорока, Ноинская, ей бы лишь языком молоть, и везде нос всунет. Ремесла не стерегут, вот что!

* * *

В тот день вечером, когда полиция потихоньку вошла в каменицу на улице Святого Креста, в монастырь кармелитов, двое господ в плащах, в шапках, напущенных на глаза, привели молодого человека, который шёл молчащий, гордо и почти равнодушно поглядывая вокруг.

Стражники пропустили их внутрь. В коридорах был уже мрак. Тут же появился какой-то старый человек военного выражения лица, в солдатском плащике, с ключами, они о чём-то с ним пошептались, и, отворив ему келью, приведённого заключённого немедленно в ней закрыли.

Те, что его привели, хотели удалиться, когда одного из них спросил пан Каликст, ибо это был он, не мог ли узнать, за что был арестован.

Тот, к которому он обратился с вопросом, издевательски, злобно усмехнулся, поглядел на второго и сказал, упрекая:

– Рассчитайся, пан, с совестью. Отдохни, подумай, позже всё найдётся. Доброй ночи! Ха! Ха!

И оба вышли, насмехаясь.

Пан Каликст стоял ещё остолбенелый посреди камеры, когда за ним уже закрывались замки, и он увидел себя в мрачном помещении, тяжёлого, душного, спёртого воздуха которого молодой груди не хватало. С некоторого времени его жизни текла как какая-то лихорадочная мечта, унося его с собой почти бессознательно. Он чувствовал себя схваченным, притянутым, и в минуты, когда был у вершины счастья, очутился вдруг под замком у Кармелитов.

За что? Действительно, рассчитываясь с совестью, Каликст должен был признать, что это было оправдано, поскольку принадлежал к недавно организованной гражданско-военной организации, дал клятву, был деятельным, но вместе с тем таким осторожным, что думал, что ничем не мог выдать себя. Его брат с ним вместе принимал участие в заговоре, им даже был инициирован. Поэтому первой пугающей мыслью для него было, что всё выдастся, что всё будет раскрыто, брат, несомненно, будет посажен в тюрьму – и их обоих ждали муки, пытки, допросы, на которые нужно было заранее вооружиться мужеством. Невольно в его голову пришёл Бреннер, Бреннер, который мог способствовать разоблачению тайной организации и, может, этим способом желая от него избавиться, указал на него. Холодный пот выступил у него на лбу.

Юлии, правда, он ничего не выдал, но не скрывал своих чувств и горячего патриотизма, отчаяние сжало его сердце при допущении, что она…

Но затем сам на себя возмущался на такое мерзкое подозрение, искал в уме то, что могло его выдать, и найти не мог. Он был осторожен, только однажды несколькими днями ранее выслал несколько слов без адреса, как ему казалось, через очень верного посланца, не к особе, но к обозначенному месту, в котором листок должен быть вручён. Посланец не мог его выдать. В таком случае листок подвергал опасности только его, никого больше, – но из его содержания трудно было что-то объяснить.

Таким образом, он должен был приготовиться к суровому допросу, а известно, что в те времена он иногда проходил с помощью средств, которые наполняли тревогой самый сильный характер. В страхе этих пыток недавно сначала Марцин Тарновский перерезал себе горло и, не в состоянии вынести одного страха, князь Антони Ж. признался во всём и жил потом долго, поднимая позор этой минуты слабости. Кормление немочённой сельдью и отказ в напитке, бессонница, избиение, высмеивание, голод, всё, согласно повсеместному убеждению, было использовано для вытигивания признаний из обвиняемых.

Каликст чувствовал себя довольно сильным, чтобы выдержать мучения духа и тела, но тем не менее, видя себя выставленным на них, дрожал, и на некоторое время заболел. Другой вины он не предвидел, кроме неосторожно высланного письма, в котором были некоторые указания, дающие догадаться о заговоре. Если оно было перехвачено – что было ему делать?

Должен был полностью его отрицать, решительно, а хотя бы рука его задрожала, ни в коем разе не признаться в нём, не знать посланца, если бы его ему на глаза представили, словом – не понимать, не знать, – и в этом стоять до конца.

Не имея ещё времени рассмотреться в келье, в которой был вдруг заперт, пробежал это всё мыслью, укрепился в решении, и тогда только обернулся, чтобы оглядеться, где находился.

Келья была маленькая, грязная, видимо, уже многими прежде занимаемая. Одно окно, наполовину замурованное, вид ящика заслонял снизу, впуская только немного света сверху. В вечернем сумраке входил он теперь так мало, что Каликсту требовалось больше времени, прежде чем глаза освоятся с темнотой и что-то мог увидеть около себя. Маленький тапчан с сенником, напиханным соломой, разбитая печь, кувшинчик в углу составляли всё убранство камеры.

Каликст ещё так разглядывался, когда тот же старый солдат отворил дверь и внёс молча свечу. Казалось, что на узника он не обращает внимания, походил по келье, осмотрел её углы – и, только теперь подняв голову, маленькие глубоко посаженные в череп глазки направил на Каликста. Не говорил ничего, казалось, сначала, согласно некоторым данным, оценивает важность и положение приведённого. Оглядел его с ног до головы, что-то пробормотал, потрогал сенник лежанки, поглядел на сухой кувшин, и вышел.

Кусочек свечи стоял на столике. Он послужил Каликсту в осмотре углов.

Испачканные стены кельи были полны соскобленных надписей, но руки сторожей эти тюремные граффити старательно постерали. Кое-где только какая-нибудь буква или незамеченное слово уцелело.

В здании царила тишина, прерываемая шагами часовых, звоном оружия и далёким шумом города.

Каликст сел на тапчан, опёрся на руку и задумался. Вчера в этот час он был счастливейшим из людей, сегодня – ударила молния и разбила всё. В уме он представил Юлию, её страдания, и мучился, может, больше над ней, чем над собой.

Заключение! Кто знает, как долго оно могло протянуться? Кто мог тогда отгадать, что из него могло вытечь? Простые солдаты, фортеция, ссылка… всё было возможно, даже без суда – а тогдашние суды так выносили приговор, как им приказывали.

Он ещё думал и перед разгорячённым воображением возникали ему всякие изображения судьбы, о которых столько наслушался, когда молчаливый страж вернулся, неся что-то наподобие постели, бросил её на тапчан и не выразительно обещал, что едой уже сегодня обеспечить не может. Каликсту также ни чуть не хотелось есть, просил воду, той ему хватало; свечу забрали и он должен был броситься на приготовленное ложе.

Редко кто первой ночью в такой тюрьме заснуть может – только ближе к утру, когда горячка пересилит, когда сломленное тело сдаётся потребности в отдыхе, приходит каменный сон. Также распорядок в тюрьме такой, что, кажется, специально не даёт заснуть и отдохнуть.

По несколько раз проходят ночные досмотры, ревизии плацмайоров, плацкомендантов, сдача и пересчёт узников при смене стражи. Как раз в минуты, когда сон склеивает веки, слышится звон, грохот, шаги, отперание дверей – показывается свет, входят фигуры, которые ночь и сонливость делают страшными, и после взгляда на несчастного, который, испуганный, вскакивает с кровати, исчезают. Часто по три и четыре раза повторяется это одной ночью.

Иногда входят более милостивые и менее жестокие гости, стараясь свои посещения сделать как можно менее докучливыми, – чаще насмешки, злость, мерзкая служба стараются усилить неприятность и увеличить мучения.

Каликст, которого ночью несколько раз будили, уснул под утро. Первая ночь продолжалась долго, воспоминания о вчерашнем дне заняли её всю. Когда проснулся и услышал движение в коридорах, вошёл не спеша прислужник и принёс завтрак: вид напитка, который должен был называться кофием, разбавленного, и кусок промокшей булки. Голод делал это сносным. Дверь закрылась. Около полудня принесли ещё худшую и отвратительную еду, которой он мало мог воспользоваться. Сторож входил и выходил, не говоря ничего. Никто также больше не показывался. Никто также больше не показывался.

Первого дня Каликсту казалось, что тут же будет взят на допрос, но очень часто допрос задерживали, дабы ввести узника в состояние раздражения и беспокойства, которые делают его более слабым.

Подобным образом прошёл и следующий день – не спрашивали его ещё.

Каликст собственными мыслями, домыслами, прогнозами сжигал и мучил себя. Они каждую минуту увеличивались, дух, сначала сильный, начинал терять свою силу и сомневаться в себе, влияние замкнутого пространства, воздуха, еды, молчания, страха – действовало на тело и душу.

Третьего дня около полудня дверь отворилась снова, в ней стояло двое солдат, приказали ему идти.

Коридорами, закрытые двери которых стерегли молчащие часовые, переходами, комнатами ввели его в род кабинета. Открыли дверь, приказали ему встать у порога. В некотором отдалении от бюро, заваленном бумагами, сидел военный, в мундире, очках, с пером в руке. Сбоку за столом с отвратительным лицом цвета пряника, сгорбленный, кривой, цинично смотрящий, восседал какой-то писака, очевидно приготовленный для ведения протокола.

Генерал, занятый при бюро, задом к окну, весь в тени, был едва виден, только широкие плечи, коротко остриженную голову и какие-то черты, стёртые и невыразительные, заметил обвиняемый.

Добрый промежуток времени продолжалось молчание.

Наконец генерал, рассмотрев бумаги, остро поглядел на узника и начал сухим голосом задавать ему вопросы, сначала касаясь прошлого, рождения, образования, занятия. Всё это, кажется, было ему отлично известно.

Не спеша проходил допрос, так, чтобы утомил как можно больше. Когда эти вопросы закончились, генерал долго смотрел, и сказал более громким голосом:

– Ты принадлежишь к заговору, нам всё известно, твои товарищи и соратники были взяты, их признания указывают на тебя, как на одного из наиболее деятельных. Повторяю, что мы всё знаем – речь идёт об откровенном признании вины, которое может уменьшить и смягчить наказание.

Каликст долго стоял молча.

– Ни о каком заговоре не знаю, – сказал он.

– Ха! Ха! Басни! – злобно рассмеялся генерал. – Так ты поёшь… Прошу хорошо подумать. Ты ни о чём не знаешь? Ты…

Он начинал возмущаться и гневаться.

Между тем протоколист, метаясь, словно им какая-нибудь болезнь бросала, что-то чрзвычайно быстро написал на бумаге.

Какое-то время продолжалось молчание. Генерал переворачивал бумаги, смотрел на узника, пыхтел, пару раз брал понюшку.

– Какая была цель заговора? – воскликнул он.

– Ни о каком заговоре не знаю и ни к чему не принадлежал, – ответил Каликст.

– Ah! Cest comme cela![19]19
  Ах! Стало быть, так! (фран.)


[Закрыть]
– крикнул, вскакивая, генерал. – Bon! Отправить этого господина в келью. Пусь подумает. Нам не срочно!

Каликст уже разворачивался, думая, что его выпроводят, когда генерал вскочил от бюро и с великим импульсом, неся в руке ту несчастную страничку, подошёл к Каликсту.

– А это кто писал? Гм? – воскликнул он, смеясь и уставляя на него искрящиеся глаза.

Вовсе не смешавшийся Руцкий пожелал посмотреть бумажку и довольно хорошо сделал вид, что ему её даже трудно прочесть, пожал плечами и сказал:

– Не знаю, кто это мог писать.

На эти слова генерал отскочил, словно хотел наброситься на узника с кулаками, но смелая и неустрашимая фигура, движение, какое невольно сделал Руцкий, сдержали этот порыв. Он начал издевательски смеяться, подскочил к бюро, взял из него другой кусочек бумаги, взятый из квартиры Руцкого, и оба сопоставляя друг с другом, подставил их почти под самое лицо обвиняемого. Тот, однако, самообладания не утратил.

– Это моё письмо, – отозвался он, – не отрицаю, но это – нет. Может быть, на моё похоже, но моим не является.

– В этом соизволишь признаваться, а это, которое ты велел отнести человеку, что появится перед твоими глазами, это отрицаешь. Что же будет, когда этот человек удостоверит?

– Бумажка не моя и я о ней ничего не знаю, – повторил Каликст.

Странным смехом, злым и гневным начал генерал фыркать, смотрел на обвиняемого и, видимо, хотел его лишить смелости. Протоколист писал всё яростней, а имел какой-то такой способ письма, что почти скакал по столу и по бумаге. Голова его по очереди то наклонялась влево, то сгибалась направо, то ложилась на плечи, то прилегала на бумаги. Что-то комичное было в этом бедном секретаре, который, казалось, на генерала не много обращал внимания и не смущался вовсе его присутствием.

Каликст молча выдержал совершённое нападение. Генерал, убедившись, что ничего из него не добудет этим способом, вернулся в бюро, перестал на него смотреть, что-то написал и позвонил. Вошёл солдат, тот кивнул, чтобы узника отвели.

Каликст вернулся в камеру. Это первое испытание, очевидно, было только неким изучением расположения и характера, началом.

Каликст мог после него ожидать более серьёзного с собой поведения. Взгляд, который бросил на него генерал, когда он выходил, усмешки и мины судорожного протоколиста предсказывали на будущее что-то страшное. Юноша облачился в мужество.

Был в те времена, кто его помнит, тот героический дух, который угас во второй половине нашего века, – желание братства, гордость от великого характера, поднимающая человека.

Такой скромный будто бы мученик убеждений, умеющий выдержать, он чувствовал себя в духе мужем, достойным тех образцов, на каких был вскормлен историей прошлого, складывающейся главным образом из светлых черт и возвышенных фигурах. Тогда ещё в истории правили Бруты, Спартаки, Катоны. Хорошо это было или плохо, что их ставили в пример, вместе с тем лакедемонским юношей, что дал себе кусать грудь и не показал боли, – не знаю, но факт, что мы от рассматривания человеческих деяний сменили положение. История предпочитает людские слабости и картины упадка, что также есть очень поучительным – и как правило, предпочитает добрую жизнь – превыше всего.

Что ещё в 1830 году понятия характера, героизма и долга были совсем иные, никто не будет отрицать, кто времена эти помнит. Каликста оживлял именно этот дух, он был почти горд, что жестоко страдал, а думал только, чтобы страдание переносить с достоинством и не показать себя недостойным испытания.

Это чувство воодушевляло его.

Самым неприятным было для него то, что должен будет лгать в глаза человеку и не признать правды.

Хотя доносчик был ничтожным, всегда правда для него была святой. Но, выдавая себя, Каликст потянул бы с собой других.

На следующий день, пережив ночь в страхе и неопределенности того, что его ждало, он аж до вечера ходил по комнатке, приготавливаясь к защите, к выдержке. Беспокойно считал часы, но начало смеркаться и упала ночь – никто не пришёл. В обычный час сторож забрал свет. Каликст лёг спать – потому что впотёмках ходить дольше не мог.

Час был очень поздний, когда забренчало в коридоре, дверь открылась и два солдата приказали ему встать и идти за ним.

Эти ночные допросы повторялись часто и были также средством запугивания узников. Вскоре обвиняемый оказался в том же кабинете, который был ему уже знаком, перед тем же господином генералом и тем же бросающимся так яростно с обиженной миной протоколиста. Кроме них, находился ещё один высший военный урядник, который вёл себя сначала нейтрально, только как свидетель.

Когда Каликст, немного раздражённый и с горячкой, которую было видно на его горящих щеках, стоял у двери, генерал поглядел на него пару раз, наверное, чтобы опытным глазом распознать состояние его духа. Инквизиторам этого рода опыт даёт возможность делить людей на некоторые категории; они знают, как должны обходиться с теми, что бледнеют и что краснеют, с теми, что всю энергию расходуют в первой встрече и, исчерпанные, вскоре слабеют, как преступить к молчащим, как подходить к болтливым, когда использовать мягкость, а где угрозу.

Взгляд на подсудимого не был без цели, смотрели на него: первый генерал, что его уже раз испытывал, другой, что ему прибыл в помощь, и наконец, тот протоколист, по выражению лица которого видно было, что считал себя более хитрым, чем они оба. Грыз он перо, закидывал голову, передвигал чернильницу, кулаком бил о бумаге и насмешливо заглядывал Каликсту в глаза.

Какое-то время царило молчание.

Два старших господина обменивались друг с другом каким-то отрывистым и едва слышным шёпотом, первый обратился к обвиняемому:

– Ты подумал? – спросил он.

– Не имел нужды думать, пане генерал, – сказал Каликст, – то, что я говорил однажды, должен повторить сегодня.

– Значит, хочешь притянуть к себе самые худшие последствия?

Эти слова были произнесены чрезвычайно сурово и крикливо. Затем другой молчащий военный сладко отозвался, мягко и спокойно, тоном почти отцовским и как бы маслом намазанным:

– Подумай хорошо. Никто тут тебе плохого не желает, но есть обстаятельства, в которых власть вынуждена применять суровость. У тебя есть отец, семья – ты молод, не губи себя, говори правду.

Эти слова лились как с амвона, были полны торжественности.

Каликст почувствовал себя ими немного растроганным, но затем остыл от этой мягкости.

Молчали.

Потоколист ногами под столом, не делая шума, формально проделывал какие-то гимнастические упражнения, поднимал их, скрещивал, расставлял, танцевал. Лицо его, как маска, как-то чрезвычайно искривлялось, скрёб себя за ухом, тёр коротко постриженные волосы, показывал зубы, казалось, побуждает к смеху Среди этого трибунала он выглядел как тот традиционный дьявол, что в костёле верных желает подвергнуть искушению, чтобы сразу записать грех в их реестр.

– Говори, мы тут не имеем времени ни ждать, ни церемоний делать. Кому ты писал эту записку?

– Я не писал её, – сказал Каликст спокойно.

Вчерашний генерал вернулся к сегодняшнему.

– Ну, ты хочешь добротой справиться с такими господами, которым кажется, что от всего могут ложью отделаться.

Второй генерал сказал сладко:

– Я желаю тебе говорить правду, это в твоих собственных интересах. Ты, как молодой и неопытный, мог дать втянуть себя. Можешь быть невинным, сбитым с толку. Искреннее признание всё исправит.

– Не знаю, в чём признаться, – произнёс Каликст. – Моё начальство в Казначейской Палате может свидетельствовать, что я усердно исполнял обязанности, ни на какие заговоры ни времени ни охоты не имел.

Генералы о чём-то пошептались между собой. Это выглядело, словно мягкий придерживал сурового, точно просил его за клиента – как бы спорили. Подошли друг к другу и отошли, шептались, и мягкий сказал Каликсту:

– Господин Руцкий, ещё раз склоняю вас к искренним признаниям.

Каликст смолчал.

Через мгновение суровый сильно и нетерпеливо зазвонил, сердце Каликста забилось, приближалась тяжкая минута.

Вошло какое-то создание в тесно натянутом сюртуке, носящее на себе пятно затхлой канцелярии, бледное, остывшее, равнодушное.

Генерал что-то ему шепнул.

Грозное молчание царило в кабинете, только протоколист забавлялся по-своему. Большой, видно, опыт он вкладывал в это упражнение, бедняга, будучи закрытый высоким бюро, умел его проделывать так, что ни малейшего шума не делал. В своём роде было это действительно что-то особенное.

В прихожей послышались шаги, открыли дверь и Каликст увидел оборванного парня, которому доверил письмо. Не он один использовал его для посылок. Парень был пьяницей, гулякой, но всегда показывал некоторый пункт чести. Готов был украсть, и не подвёл бы, когда дал слово. Маленькая кража казалась ему каким-то фарсом – но разновидностью какой-то специфической чести, шуточной, удерживался там на каком-то стебельке.

Видя его входящим с испуганной, пристыженной, измученной миной, прежде чем начался допрос, Каликст его смерил глазами грозными и полными гнева.

Парень, звали его Шимек Лысый, потому что хоть был молодой, волосы его уже выпали, парень, не в состоянии удержаться от этого взгляда, опустил глаза в пол. В обоих руках он держал потрёпанную шапку и мял её с отчаянием, словно хотел разорвать на кусочки. Генерал смотрел на Каликста, который, отступив, стоял неподвижно. Протоколист уже писал. Кто был Шимек Лысый, где и как родился, и сколько раз сидел в пороховой за разные дела.

– Скажи в глаза этому господину, что эту бумажку он тебе отдал… слышишь?

Шимек начал медленно поднимать голову, открыл рот, почесался и сказал:

– Разве я знаю…

Генерал разгневался.

– Негодяи! В кандалы тебя на всю жизнь прикажу заковать и прогнать через розги… как смеешь…

Шимек слушал, но это было как об стенку горох, его столько раз в жизни ругали, что угрозы на него не очень действовали.

– Этот господин отдал тебе письмо?

– Прошу ясно пана, – начал как бы сокрушённый Шимек, – полицейский, что вырвал у меня письмо, свидетельствует, что я был пьяный, мои глаза застелились туманом. Могу ли я знать, тот ли, или иной подобный. Прошу ясно генерала, как такой Шимек, что имеет одну порванную курту, по которой его можно узнать за милю, как такой Шимек что сделает, а сюртуки, прошу ясно пана, их сто таких на свете. Разве я знаю, Руцкий – Друцкий.

Стукнув кулаком в бюро, генерал вспылил. Подбежал и нанёс Шимку удар в лицо.

– Будешь ты мне тут мудрствовать, негодяй этакий!

Шимек схватился за рот, сплюнул кровью, не показывая ни малейшего волнения, поглядел на пана Каликста – и опустил голову. Протоколист прикрыл рот и смеялся, а ногами под столом выписывал всё более живые зигзаки.

– Увести его! Завтра запоёт иначе! – закричал генерал. – Вон!

Схватили Шимка Лысого, который, уходя, смотрел на Каликста тем выражением, точно хотел вымолить прощение и успокоить.

После ухода свидетеля два военных совещались.

– Не подлежит ни малейшему сомнению, что это писал ты, – сказал мягкий, поднимая вверх письмо и другую бумажку, найденную у Каликста. – Что до твоих предпочтений, их достаточно объясняют твои книги и рукописи. Все песенки, запрещённые стихи, все патриотичные глупости и мусор ты собрал как можно старательней. Мы морально вполне уверены, что ты пылкий и сбитый с толку, но мы хотим тебя спасти… Ещё раз взываю к тебе…

– Но что это? – прервал другой. – С этими господами добром ничего не сделаешь. Надлежит поступить со всей суровостью. Будешь говорить?

– Мне нечего поведать! – отозвался Каликст.

– Помилуй, – вставил мягкий, заламывая руки, точно его проняла великая жалость к судьбе несчастного юноши, – смилуйся над собой…

– Но что это! Что это! Напрасно… кто сам себя губит – тот пусть погибает!

Всё это было отмерено для устрашения обвиняемого, но тот остался неподвижным.

Протоколист уже что-то писал, положив голову на стол. Позвонили, вошли солдаты и вывели обвиняемого.

* * *

Кто бы в конце сентября заглянул в весёлую когда-то каменичку на улице Святого Креста, легко бы догадался, что сквозь неё прошла какая-то катастрофа. На первом этаже замолкли весёлые и громкие звуки фортепиано, одно окно было постоянно занавешено шторой – верхняя часть стояла пустой, хоть из неё прибывший отец Каликста как раз только что забрал вещи сына, а Дыгас повесил табличку, что помещение можно было снимать. Никто не спрашивал. Владелец объявлял в «Курьере» напрасно.

Внизу Ноинская ходила грустная, потому что с кухаркой было не о чем говорить, пожалуй, только о болезни панны Юлии. Панна Юлия по-прежнему была больной. Впрочем, что делалось на верху, теперь с трудом могла узнать. Кухарка мало имела времени на болтовню. Бреннер, не в состоянии постоянно сидеть дома, несколько раз на дню сбегал. Доктор приходил утром и вечером. Было постоянное движение, но какое-то молчание и странная грусть, пронизывающая.

На мгновение прибытие майора Руцкого, того старого наполеоновского солдата, которому дали знать о судьбе сына, немного оживило и заинтересовало жителей снизу. Но усатый, с подстриженными бакенбардами и высоко завязанным платком, крепкий, с кожей на лице словно выделанной в кожевенной мастерской, старичок ни на кого не смотрел, ни с кем не говорил, со слугой, также по-военному выглядящим, упоковал манатки сына, забрал их в бричку и уехал. Тётя Малуская пробовала с соболезнованием выйти к нему и зацепить – и та ничего не добилась, отделался бормотанием и каким-то таким поклоном. По его внешности догадались, что человек был твёрдый, необщительная, а беспокойство, видно, делало его ещё более затвердевшим и диким. Сострадания не вызывал, не сносил. Закалённый старец вовсе не казался сломленным.

Пробовал сначала заступиться за сына и использовать влияние знакомого ему генерала Кр., который ему отвечал, что в этого рода дела не вмешивается; просил потом об аудиенции у великого князя, и пошел к нему в выслуженном мундире, с крестом почётного легиона и другими украшениями, какие заработал, что привело Константина в самое плохое настроение. Велели сначала ему долго ждать, потом князь выбежал злой, с кровавыми глазами; с первым словом разволновался, начал угрожать, на молодёжь сетовать, обещал, что никому не простит, объявил, что Каликст был затвердевшим, что он его должен сломить и научить разуму и т. п.; и наконец отправил не только не дав никакой надежды, но пригрозив отцу, что его дух, несомненно, отразился в его ребёнке.

Майор Руцкий терпеливо выслушал крикливый и проникновенный голос, и как раз, когда князь, как обычно, видя его несмешанным и неустрашимым, должен был смягчиться и стать вежливым, – Руцкий, не говоря больше ни слова, склонился по-военному и ретировался.

С заключённым в тюрьму сыном, несмотря на заступничество влиятельных особ, видеться ему даже в присутствии генерала не позволяли. Старик, сделав со своей стороны что мог, остался в городе.

Дело пана Каликста ухудшено было тем, что, экзальтируясь всё сильней заключением, одиночеством, страданием, отвечал почти дерзко и насмешливо с того времени, как Шимек Лысый, получив даже по лицу, выдать его не хотел. Сжался бродяга, стыдно ему было – и готов был идти уже к тачкам.

С другой стороны бумажка и письмо обвиняли Каликста, а оттого, что как раз в это время искали заговор и должны были его почувствовать, что взяли Швейцера и за другими следом ходили, Руцкого не думали выпустить до того, пока бы его долгое заключение не склонило к признаниям. Почти каждый день заполнялись кельи монастыря, прибывали новые арестанты, но это отнюдь не уменьшало движения, не ослабевало действия, не лишало смелости заговорщиков.

Полиция была так чрезвычайно деятельна, как никогда, и так бессильна, как всегда; суетилась, ловила невинных или менее значимых, чувствовала запах заговора, а не умела на него напасть. Даже почти напав, видела его потом срывающимся из рук. Дух, который должен был ослабеть от ужаса, рос всё сильней – схватить его было невозможно. Он был как те дантовские духи, что хотят друг друга поймать, охватывают друг друга руками и хватают только воздух.

В высшей степени грустным было состояние Юлии и её отца.

Сразу по взятии Каликста проявилась сильная нервная горячка, которую только молодость, осторожное лечение доктора Божецкого и старания отца сумели победить. Бреннер, стоя на коленях у постели дочки, клялся ей на кресте, что вместо того чтобы служить полиции, которая ему платила, напротив, найдёт средства эффективного предостережения и помощи патриотам. Посредником к этому должен был быть отец Порфирий.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации