Текст книги "Семко"

VIII

Орден в это время был активен; один по сравнению с соседними странами наслаждался величайшей безопасностью и спокойствием, когда вокруг него везде кипели сражения между народами, а больше между жадными до власти князьями. Только с одной Литвой, которая была для него полем для завоевания, экспедиций, охоты на людей, крестоносцы вели войну, но и с этой стороны уже было слышно о каких-то тайных переговорах и перемирии. У них в руках был сильный инструмент, Витовт, а он один стоил самое большое войско. Эту добычу высоко ценили и не думали выпускать из рук.

Уже говорили глухо о том, что его даже крестили, чему, как кажется, ни он, ни они не придавали большого значения, потому что этот обряд прошёл в тишине, в уголке, без какого-либо торжества и вычурности.

Это обращение никого не ввело в заблуждение – знали, что сын Кейстута перешёл к ним и в их веру, чтобы бороться с Ягайллой, хватался за Орден, как за силу, а не из милости к нему. Об этом хорошо знали, а им только было нужно заполучить его. Поэтому изучали слабости человека, рассчитывая только на них.

Между тем во время пребывания на землях Ордена этот загадочный, непостижимый, неуловимый человек полностью захватить себя, как они хотели, не давал.

Он разговаривал с ними не только о своих походах на Литву, об экспедициях в Жмудь, которую хотел приобрести, об освобождении семьи, о том, что досадил Ягайлле, завоевал Вильну, или Крев, как можно меньше об отношениях с Оредном.

Мысли его витали где-то далеко – всё, что окружало, казалось, ему безразличным. Нетерпеливый, рассеянный, задумчивый, казалось, он не ценит того богатства и роскоши, с какими его принимали. Он не придавал значения признакам уважения, ходил среди них как раб на привязи, которому нетерпелось порвать стесняющие его кандалы.

Попеременно менялись около него: сам магистр, глубокий и спокойный знаток людей; импульсивный, гордый и плохо скрывающий своё презрение к варвару, Валленрод, и другие сановники Ордена.

Никому из них он не раскрыл свою душу, ни одному из них в глубину её заглянуть не давал. Пытались ему понравиться, угодить капризам, но поймать его никогда не мог ни на какой слабости, которая позволила бы подчинить им. Он не придавал ни малейшего значения удобствам жизни, столу и напиткам, которые вкушали старые рыцари. Его не забавляли ни их песни, ни дурачества, даже денежные подарки, если не служили ему для вербовки, для войны, были для него безразличны.

Порой среди немцев он вынуждал себя к какой-нибудь неискренней весёлости, внешней, но задумчивое лицо выдавало в нём скрытые мысли.

Фанатичный любитель охоты, как все литовцы и в целом все тогдашние князья и господа, он позволял себя вытащить на неё, занимался ею горячо в течение какого-то времени, отлично преследовал глазами соколов, которых ему подарили, но на следующий день так о ней забывал, точно никогда её не было.

На охоте он фанатично, страстно мчался за зверем, но когда эта горячка проходила, князь снова нахмуренное лицо склонял под бременем мысли.

Цёлльнер после более долгого с ним общения пришёл к тому убеждению, что, только питая его ненасытную амбицию, указывая ему великие завоевания, власть, мог бы его заполучить. Поэтому он повторял ему и уверял, что в интересах Ордена приложить все усилия, чтобы Ягайллу и его многочисленных братьев удалить из Литвы и всю власть над ней отдать ему. Но это заверение великого магистра Витовт принимал так же равнодушно, как другие обещания, быть может, предчувствуя, что таким образом прийти к власти не сможет.

Старшие монахи особенно не были рады этому гостю; чувствовали в нём чужого, врага, которого присвоить себе и полностью разоружить было невозможно. Другие, видящие не так глубоко, были того мнения, что, действуя постепенно и мягко, эту дикую натуру сумеют обуздать.

В Мальборке пытались превзойти друг друга в приёме князя Витовта; льстецы заранее титуловали его литовским королём.

В тот день, когда Семко собирался приехать из Торуни для переговоров – хотя они должны были пройти наедине – магистр признал правильным не скрывать присутствие мазура от Витовта.

Он расположился в замке, недалеко от Цёлльнера, у которого они сходились в определённые часы. Магистр заметил то, что приписывал природе едва из варварства вышедшего человека: что Витовт в стенах и взаперти сидеть не любил, мучился. Тёплая изба, камин, мягкое сидение были ему омерзительны… Для него нужно было придумывать всё более новую охоту либо какую-нибудь конную прогулку. Он и его жмудины предпочитали кочевать среди дворов на морозе и метели, чем запереться в удобных комнатах.

Войдя в комнату, которую сын Кейстута пробегал большими шагами, с поднятой головой и рассыпавшимися на плечи волосами, Цёлльнер заметил это выражение нетерпеливого утомления, которое практически не оставляло Витотва.

Он метался, как зверь в клетке.

– Если захотите, князь, приказать сегодня кому-нибудь сопровождать вас в лесу, на охоту, собаки готовы, кони к вашим услугам и моя охотничья челядь, – сказал Цёлльнер, – но я к великому моему сожалению не смогу составить вам компанию, у меня срочное дело.

Витовт стоял, глядя ему в глаза.

– Сегодня тут будет мазовецкий князь Семко, – говорил дальше магистр, – но о нём никто не должен знать. Кажется, что он требует от Ордена ссуду, в которой мы, наверное, ему не откажем.

– Семко? Он будет здесь? – хмурясь, каким-то сдавленным голосом сказал Витовт. – Вы наверняка знаете, что его брат приходится мне шурином, он женат на Давнуте, моей сестре, но я с ними обоими теперь в плохих отношениях. Януш добрый только для себя. Сейчас, однако, когда Семко поссорился с Ягайлло, так же, как и я, а тот ему угрожает и они воюют, или будут, Семко не перестаёт быть врагом. Впрочем, это ребёнок. Ну что мне этот Семко?

– Великополяне тащат его на польский трон, – говорил Цёлльнер. – Кто знает? Обстоятельства сейчас для него дружественные.

Витовт стоял и слушал, он впал в такую глубокую задумчивость, что магистр, удивлённый ею, перестал говорить.

Мгновение они молчали, Витовт потом будто от сна пробудился.

– Я рад бы, – сказал он вдруг, – через этого Семко узнать что-нибудь о моей сестре. Бедной Давнуте там, должно быть, не очень хорошо. Если вы ничего против этого не имеете, а Семко также на это согласится, я мог бы с ними увидиться. Будет он королём польским, или нет, всегда мазур Литву интересует.

Это желание не показалось Цёлльнеру странным, он не думал, что встреча двух князей может быть опасной Ордену.

– Это доставило бы князю удовольствие? – спросил магистр.

– В самом деле! Да! – сказал Витовт, оживляясь. – Верьте мне, я люблю сестру и её судьба меня интересует. С мазовецкими мы давно в родстве, а я Семко почти не знаю. Сегодня это уже, должно быть, зрелый юноша. Он, наверное, знает что-нибудь о Януше, расскажет мне о Давнуте.

Сказав это, Витовт задумался, искоса поглядел на Цёлльнера и, точно боялся быть заподозренным, если будет слишком настаивать, снова мгновние помолчал.

– Но будьте откровенны, – прибавил он, делаясь равнодушным, – если это для Семко или вам не на руку, а он здесь гость на короткое время, и вам о многом нужно переговорить, я не настаиваю. Удалюсь.

– Что касается меня, – сказал спешно великий магистр с любезной улыбкой, – видите, ваша милость, что я первым об этом предупредил. Против разговора я ничего не имею; за Семко, который хочет, чтобы о нём не знали, я не могу ручаться.

Витовт пожал плечами.

– Если Семко не захочет, я не думаю ему напрашиваться, – воскликнул он гордо.

– Князь, вы поедете на охоту? – спросил Цёлльнер.

– Охотно! Охотно! – поспешил с ответом Витовт. – Лишь бы в поле и на ветер, уже рад, потому что сидеть в стенах для меня мука.

И о Семко уже не было речи.

Едва великий магистр удалился, когда старый рыцарь, прославившийся тем, что имел настоящую страсть к охоте, Курт фон Росен, вошёл в комнату князя.

Был это человек, поседевший в боях и на охотничьих экспедициях, один из тех, страсть которых переходит в разновидность мономании. Любил он войну, но та была ему милее всего, когда была очень похожа на охоту. Этот человек, когда не охотился, готовился к охоте, когда спал, грезил о ней, а ни о чём другом по делу не умел говорить, только об охоте. Он также славился в Ордене теми повестями, так часто неправдоподобными, что за столом все его товарищи покатывались от громкого смеха, когда заходил слишком далеко. Тогда Курт впадал в гнев, клялся, а в подтверждение одной сказки выдумывал другую.

Но по сути был это великий охотник перед Господом, которого в Ордене насмешливо прозвали Братом Нимродом; человек таких глаз и ушей, такого мастерства в поле, что один вид леса, одно дуновение воздуха позволяло ему предсказывать наверняка, в какой день охота будет удачной.

Старый, покалеченный, исполосованный, покрытый шрамами фон Росен был очень сильный и не менее ловкий. Стрелял из лука и арбалета на заклады, метал копьё в цель, никогда не промахиваясь и, оседлав, управлял самой дикой лошадью. Но во время охоты уже никто не мог с ним ни разговаривать, ни сдерживать, ни управлять им. Он впадал в подобие самозабвенной ярости, которая делала его слепым и глухим.

Как другие заслуженные крестоносцы, при своём мужестве и опыте он мог уже достичь самых высоких должностей в Ордене, в какой-нибудь коммандории или штаб-квартире, но от всего отказывался, ни о каком богатстве и удобстве не заботился, лишь бы угодить своей страсти. О нём, смеясь, говорили, что, если бы не хватало зверя, готов был охотиться на крыс под замком.

Курт фон Росен также был в Мальборке верховным смотрителем и распорядителем всевозможных охот. Он устраивал их для иностранных гостей, вёл, под его приказами были сокольничьи, псари и охотничьи конюшни.

Наклонившись к князю, старый Курт спросил его, действительно ли он хочет в этот день выбраться на охоту.

– Выпало много снега, – сказал он, – глубоко для зверей, собакам и лошадям также не лучше. Сухой снег с ветром замёл тропы. Плохой день, милый князь…

Витовт равнодушно слушал.

– Есть у вас, чем на зверя натравливать? – спросил он.

Этот вопрос обидел Курта.

– По правде говоря, – ответил он с гордостью, – у нас есть все породы собак. У нас есть лучшие для преследования. – Значит, – сказал князь, немного подумав, – охота не охота, мы устроим себе прогулку с собаками, чтобы в стенах не коптиться. Попадётся, на кого натравить, попробуем. Человек только в поле и на коне чувствует себя свободным, а в доме, хотя бы во дворце, чувствует себя узником.

Старый Росен рассмеялся беззубыми челюстями.

– Через две молитвы, – сказал он, поворачиваясь к двери, – всё будет готово. Когда вы, князь, соизволите спуститься, найдёте меня с собаками во дворе.

Витовт в больших приготовлениях не нуждался: надеть на кафтан шубу, колпак на голову, припоясать меч и мечик, забросить на плечо рог. Копья везла челядь и подавала, когда было нужно.

Когда князь спустился, во дворе его ждал не только Росен, но и слуги с кубками и вином на посошок. Князь едва смочил в нём губы, когда Курт, привыкший к напитку, осушил несколько кубков и, ободрившись ими, оседлал крепкого коня, к которому привык.

Только выехав из замка и города в поле, он убедился, что старый ловчий был прав, потому что в этот день из-за сугробов сухого снега собаки и люди не много могли преуспеть. Хлестал острый ветер, время от времени ещё поднимая из сугробов, собранных ночью, тучи мелкого снега и кружил им в воздухе.

Несмотря на это, Витовта вздохнул свободней, а его лицо сразу прояснилось. Он, ловчий Росен или случай так распорядился, что сначала они направились по дороге в сторону Торуни? Кто знает. Для Росена в этот день направление не имело значения, потому что на зверя совсем не рассчитывал, а бедный заяц или какая-нибудь лиса, случайно потревоженные, у него в расчёт не входили. Волки – было это их время – бродили стаями, но вдалеке от больших поселений.

Охотники ехали, тщето присматриваясь, а у отпущенных собак не было желания преследовать, потому что нюха в себе не чувствовали. Ветер им приносил, как песок, сухие остатки ночной бури.

Они уже проехали приличную часть дороги за городом, когда вдалеке на белом фоне снегов показалась большая группа всадников, направляющихся к городу.

Увидев их, Витовт стиснул зубы и живей погнал коня навстречу.

Курт также обозревал всадников. В центре их пара белых плащей говорила о том, что это были свои, и не простые кнехты, а рыцарство.

Каждый день в Мальборк приезжало столько комтуров и братьев за приазами или с донесениями, что не увидели в этом ничего чрезвычайного.

Витовт, может, подумал, что это Семко, и угадал его.

Это действительно был он, в товариществе тех, что были высланы в Торунь ему навстречу. Росен не ожидал этой встречи, потому что, может, даже не знал о мазовецком князе, поэтому не говорил ничего. Так сблизились два отряда, идущие навстречу. Быстрые глаза Витовта уже среди Крестоносцев и двора заметили и узнали Самко, который, даже если бы хотел спрятаться за другими, не мог.

Витовт остановил вдруг коня.

– Семко! – воскликнул он. – Что же это? Ты не узнаёшь меня, или знать не хочешь?

Крестоносцы, ведущие мазовецкого князя, остановились, переглядываясь и совещаясь, что делать. Семко без особой радости выступил немного вперёд и поздоровался с Витовтом.

– То-то ты уже дорос до доспехов! – сказал князь. – Рад тебя видеть. Не удивляюсь, что ты здесь, потому что ещё более удивительная вещь, что меня видишь в Мальборке! Здоровы Януш и моя сестра?

Прежде чем у Семко было время ответить, Витовт повернул своего коня и сказал Росену:

– По-видимому, сегодня охоты нечего ожидать. Вы правы! Мы возвращаемся вместе.

Крестоносцы чуть отошли. Канцлер, который до сих пор ехал рядом с князем, тоже отступил, и два князя остались впереди рядом. Растерянный Семко едва мог найти несколько слов.

Разговор начинался тяжело, потому что мазовецкий князь был не очень ему рад. Витовт начал с резкой жалобы в отношении Ягайллы.

– Он отблагодарил нас за то, – воскликнул он, – что, имея его в руках, мы могли убить за предательство, но отпустили изменника. Мой отец заплатил жизнью за своё мягкое сердце, я остался, чтобы отомстить за него, и поклялся, что отомщу. Видите, я опустился до изгнанника, который должен прятаться в чужих замках и милости просить у чужих.

Витовт говорил это так громко, будто хотел, чтобы рыцари-крестоносцы, которые за ним ехали, выслушали эти жалобы и угрозы. Казалось, это больше действует на них, чем на Семко. Возможно, шёпот пробудил бы в мнительных любопытство и неуверенность, это выкрикивание было безразличным. Его даже не слушали.

Тем временем Росен, соединившись со своими знакомыми, уже начал забавлять их охотничьими повестями. А так как они привыкли над ним смеяться, слушали, дразня старика. И случилось то, что можно было предвидеть: что Витовт, таща за собой Семко, сначала прилично с ним отдалился, и, хотя не оглядывался, чувствовал и знал, что крестоносцы остались позади.

Ветер относил голос, так что крестоносцы, которые ехали за ним в отдалении, с трудом могли его уловить.

Пользуясь этим, когда уже не очень далеко были от города, Витовт сказал, понизив голос:

– Смотри, Семко, нам нужно увидиться наедине и поговорить, это очень необходимо. Тебе могу сказать только то, что ты должен стараться о моём и своём благе, но не вызывая подозрений.

Поскольку топот лошадиных копыт крестоносцев, звон их цепей и оружия снова послышался ближе, Витовт сразу же громко спросил о Януше и сестре Давнуте. Он высмеивал его любовь к покою и деревенскую жизнь.

На вызов, который услышал и понял, Семко отвечал несколько неразборчивых слов, а Витовт сразу, для отвода глаз, позвал своего товарища Курта и стал расспрашивать о какой-то охоте.

Так они приехали в замок; когда в него въезжали, Витовт остановился и попросил, чтобы Курт проводил его к оружейнику, потому что ему нужно было договориться о починке своих доспехов.

Таким образом, Семко один, со своей свитой въехал в замок, а так как сверху уже видели путников, он нашёл их готовых его приветствовать.

Его проводили к магистру, который ожидал на пороге своих палат.

Приветствие было весьма любезным, на которое молодой князь, смущённый от всего того, что тут с ним случилось, отвечал, отмеряя слова с очевидным страхом. Его заменял и выручал, как мог, присутствующий канцлер.

Прежде чем завели разговор о делах, магистр привёл гостей к уже накрытому столу, пытаясь показаться тем более весёлым, чем Семко был встревоженным.

Даже после нового Плоцкого замка, который Казимир построил по своему обычаю, довольно изысканно и декоративно, после богатств, к которым привык Семко, Мальборк своей безмерностью, великолепием, внутренней роскошью притягивал мазовецкого князя. Королевский замок в Кракове также не шёл ни в какое сравнение с этой столичной крепостью сильного Ордена. Несмотря на то, что был очень любезен, магистр придавал себе почти монаршье величие.

Многочисленная служба в дорогих одеждах, в цепочках, изящная, позолоченная посуда, роскошь во всём, специально подчёркнутая, должно быть, произвела на князя унизительное, неприятное впечатление.

Он там становился маленьким, казался слабым и невольно пробуждалась ненависть к немцам.

Не скоро после снятия скатертей, после того, как выпили последние кубки, от которых князь отказывался, приступили к беседе о деле, какое привело его сюда.

По приказу Семко голос взял канцлер. Магистр обратился к нему. С первых слов можно было предвидеть, что крестоносец с положения соседа будет пользоваться его слабостью. Он открыто, решительно признал, что не сможет иначе дать деньги, только в залог земли.

Семко не много слов вставил в диспут, к которому вскоре присоединились вызванные прокуратор и казначей Ордена. Цёлльнер, оставляя им обсуждение условий, оттянул князя в сторону, забавляясь лёгкой беседой о соколах и охоте. Достаточно прошло времени, прежде чем канцлер согласовал величину и условия кредита. Орден хотел дать как можно меньше, а взять как можно больше. За каждую пядь земли и кучку денег нужно было вести упорную борьбу, прежде чем дошло до письма и печати.

Семко всё сдал на канцлера. Потом сам Цёлльнер заговорил о Витовте, превознося его великие рыцарские качества, мужество, неукротимый дух, и сожалея о его незаслуженной участи, какая его постигла от бесчестного, жестокого Ягайллы.

Магистр не колебался приписать племяннику смерть Кейстута, даже отлично знал и произносил имена палачей. Это убийство, взывающее к небесам о мести, его возмущало.

Он также предсказывал погибель Ягайлле и его братьям, а в запале ручался, что Орден посадит на трон Литвы своего союзника Витовта, выхлопотав ему в Риме корону.

Семко воспользовался этим оборотом разговора и наивно рассказал, что как раз на дороге он встретил князя Витовта, что его очень удивило. Поскольку через Януша их соединяли кровные узы и сродство, он просил, чтобы ему было разрешено с ним увидиться.

Магистр обещал, что они вместе будут ужинать.

Семко не мог больше настаивать, предоставляя судьбе устроить их свидание наедине, о котором и сам Витовт должен был стараться, раз оно было ему необходимо.

Потом значительная часть дня прошла на подписании акта, который давал крестоносцам в залог Визну. Каждый пункт должны были тшательно обсудить. Канцлер не заметил, как ему навязали неоднозначные и сомнительные слова, от которых потом он должен будет защищаться, и когда наконец соглашение было написано, бедняга вышел, как из бани, ещё не уверенный, не проворонил ли какое-нибудь коварное слово.

Потом это канцлерское письмо пошло из рук в руки, читали потихоньку, под суждение старших, очерчивали и добавляли в него, только под ночь скриптор взял его для каллиграфирования на пергаменте. Так как другого способного писаря под рукой не было, поверили документ Бобрку.

Он боялся, как бы почерк его не выдал, но верил в то, что канцлер не узнает его руку.

Тем временем подали ужин, на котором магистр выступил ещё великолепней, вызвав к столу главнейших братьев, чтобы занимали гостей. Вошёл и приглашённый Витовт, с довольно радостным лицом здороваясь с Семко, которого посадили рядом с ним.

На поистине королевском пиршестве всего было вдоволь, кроме того, что на нём не было женщин. Под конец его нашлись даже лютнисты, певцы и шуты у столов, поэтому все немцы были менее понятны гостям.

Рыцари хорошо напились, выпивая за князей, но Витовт почти не пил, а Семко был осторожен из страха, как бы его голова не закружилась.

Первый раз в этот вечер Цёлльнер увидел литовского князя в более или менее неплохом настроении, с менее мрачным лицом. Он не мог угадать причины, хоть рад был её узнать, и уже был склонен объяснить это себе тем, что Витовт радовался известием о сестре, и прибытию Семко.

Среди общего гомона им предоставили разговаривать друг с другом, сколько хотели, но осторожный Кейстутов сын не сказал ни слова, которое нужно было бы скрывать. Они с Семко завели очень живую беседу о конях и оружии; Витовт невзначай встал из-за стола и, не обращая внимания на лютнистов, которые играли какую-то любовную песню, позвал Семко на прогулку по большой зале, значительная часть которой была пуста.

Должно быть, у него было мало надежды увидеть его наедине, а может, боялся подозрений, и, уже не дожидаясь, ничего не показывая по себе, произнёс:

– Дай мне рыцарское слово, поклянись, что не предашь!

Удивлённый и встревоженный Семко не скоро придумал ответ.

– Охотно поклянусь, хотя не нужно на то клятвы, что я против вас не могу готовить измены. Я бы не побоялся воевать с вами, но ям копать не умею.

– И твоему возрасту это также не подобает, – ответил Витовт, непрерывно ходя и водя вокруг глазами, чтобы никто не подслушал. – Ягайлло считает тебя врагом. Сейчас, когда ты думаешь, или для тебя думают, о польской короне, тебе лучше задобрить его и жить с ним в мире. Хочешь заполучить Ягайллу, я тебе скажу лёгкий способ сделать это.

– Вы? Вы? Который с ним в смертельной вражде? – прибавил Семко. – Не понимаю вас.

– Скоро поймёшь, лишь бы внимательно послушал, – сказал Витовт, постоянно оглядываясь.

Зала звучала песнями и разовором, блестела золотистыми вещами, дышала весельем.

– Ты полагаешь, – продолжал он дальше, – что среди этой крестоносной мерзости, среди этой вражеской дружины убийц, при виде которых во мне закипает кровь, я смогу долго выдержать? Меня пригнала сюда месть, а выгоняет отсюда ненависть к этим людям. Я предпочитаю мир с Ягайллой, чем дружбу с этими нашими врагами. Литовской шкуры не могу с себя стянуть, ни выцедить из жил литовской крови. Это твои враги, мои – всех нас. Их богатства это наш пот и наша разграбленная собственность.

Он прервался немного и через мгновение, успокоившись, продолжал:

– Ягайлло не повинен в смерти моего отца. Там были другие виновники, что отомстили за Войдыллу. Я знаю об этом. Хочу объединиться с ним, а из этих кандалов вырваться.

Семко стоял в недоумении, не веря.

– Клянусь тебе моей литовской кровью и святой памятью моего отца! – сказал Витовт с великой силой. – Выслушай меня до конца. Я никому не могу доверить этого мирного посольства, чтобы не предали. Я бы заплатил головой, посылать не смею… Езжай ты к Ягайлле, ты будешь ему очень желанен, принсёшь ему мир, тебя не заподозрят, потому что тебе самому нужно с ним объединиться. Пусть помирится со мной, упадём потом, как молния, на головы этих разбойников.

Его глаза загорелись.

– Езжай с этим от меня к Ягайлле, скажи ему, пусть отдаст мне вотчину; мы помиримся – иначе Литва под их мечом погибнет. Нас обоих ждёт неволя, подданство, погибель, смерть.

Витовт говорил быстро, порывисто, и схватил руку Семко, которую он сжал в своей железной ладони.

– Езжай от меня тайным посланцем, – прибавил он, – сделай это для нас. В Польше за тебя другие будут воевать, а там никто тебя не заменит. Не доверяй этого никому, не посылай вместе себя никого, сам, один езжай.

– Говори, ты согласен? Нет?

Семко маленько подумал; не знал, как поступить, он собственным ушам не верил, да и тревога какая-то охватила.

– Вы хорошо это взвесили? – спросил он, подумав. – А если раздражённый Ягайлло отвергнет мир и сам об этом донесёт крестоносцам?

– Он не сделает этого! – ответил Витовт. – У меня имеются доказательства, что он хочет помириться. Это согласие необходимо ему равно, как и мне. Только мы вдвоём можем победить беспощадный Орден.

Когда Витовт это говорил, сопровождая его слова, звучала любовная немецкая песня, которой аплодировали сидевшие за столом. Стучали кубками, звенели жбанами в такт музыке и разговор можно было вести без опасения, что подслушают. Семко тревожно озирался вокруг, а Витовт, несмотря на запал и горячность, внимательно следил за движениями немцев.

Для отвода глаз он дважды с Семко подходил к лютнистам, некоторое время стоял рядом с ними, достал деньги и бросил им горсть на вытянутые ладони. Казалось, он наслаждается песней и музыкой.

Молодому князю нужно было время, чтобы остыть от испуга и тревоги, какими его наполнило требование Витовта.

Они пришли невовремя, именно тогда, когда он должен был отправить для Бартоша подкрепления, дабы отобрать Калиш, который охраняли слабо.

Он думал и о том, что это путешествие ему будет тяжело скрыть и утаить от всех. С другой стороны примирение с Ягайллой, который был очень недоволен обеими князьями Мазовецкими, именно теперь было для него очень желанным. Отказать в услуге Витовту он не хотел.

Но что, если Орден, у которого везде были свои люди и доносчики, узнает о его поступке против него?

Погружённый в эти мысли, Семко не сразу отвечал Витовту, бормотал что-то непонятное, оттягивал. Он чувствовал, что, однажды поклявшись, будет связан. По отношению к крестоносцам князь не имел никакой щепетильности.

Из истории того времени легко убедиться, как редко сохраняли кому-либо верность вопреки собственным интересам, каким заманчивым было предательство в то мгновение, когда станивилось возможным. Грешили с огромным легкомыслием, с уверенностью, что грехи отпустят, потому что никто не был без греха.

Один только страх мог удержать Семко, но именно благо, стоявшее на первом месте, толкало на этот шаг. Под предлогом необходимости повидаться с братом, похода в Черск и Варшаву Семко казалось возможным забежать в Вильно.

Дело имело очень большое значение и действительно могло привести на его сторону Ягайлло.

Витовт дал ему подумать. Они поглядели друг другу в глаза.

– Ты хочешь это сделать для меня? – повторил Витовт.

– Хочу, верь мне, но думаю над средствами. От тебя и меня зависит тайна, что если это откроется? – говорил Семко.

– У тебя нет нескольких верных людей? Или тебе по несколько дней в лесах на охоте не доводилось проводить? Так трудно сбежать в Вильно?

– Поверит ли Ягайлло слову? Вы что-нибудь дадите мне для него? – спросил Семко.

Витовт к нему наклонился.

– Мать Ягайллы Юлианна, – сказал он, – когда-то дала моей матери кольцо. Его там знают, потому что это была старая другоценность от дедов; отдаю его тебе в знак того, что ты мой посол. Но хватит слова мазовецкого князя.

Сказав это, Витовт засунул руку под сукно, на грудь, где на шёлковой верёвке носил эту другоценность, разорвал тесьму и, прохаживаясь по зале, всунул кольцо в руку Семко. – Скажи Ягайлле, – произнёс он, – пусть к себе на Жмудь отправит доверенного человека, лучше одного из братьев, Вигунда, может, тот отнесёт кольцо и договориться об условиях. Я требую только наследство, буду ему союзником и гетманом, а он знает, сколько моя рука весит на весах.

Князь улыбнулся, поднимая голову.

– Сделай это посольство быстро, – сказал он, – из расположения ко мне. Их хлеб меня отравляет, их водой я давлюсь, их речь меня душит, я не смогу долго себя сдерживать, лгать не умею. Меня угнетает то, что должен говорить с ними, убиваю себя тем, что делаю.

Вместе с ними идти на мою Литву? Спасай, Семко! Это равносильно смерти.

Горячность, с какой он говорил в конце, утомило его дыхание, он вдруг прервался. Потом к ним подошёл Цёлльнер. – Вы понимаете эту красивую песню, принесённую сюда с берегов Рейна, звучную и красивую, точно её поют соловьи? Есть ли у какого-нибудь народа такие песни? – воскликнул магистр, смотря на слегка растерянных князей. – Я не много слов понимаю, – сказал Витовт, – а песня звучит слишком мягко и нежно для моего рыцарского уха.

– Нам как раз такое и нужно, – воскликнул Цёлльнер, – чтобы уставшим нравился шум боя. Проверенно, что тот, кто мужественней проливает кровь, больше расположен слушать тихие песни, которые смягчают умы. И у нас, – сказал он, – девушки в сёлах поют красивые Даинос, но слушать их мужчинам – позор, чтобы сердце не смягчалось.

Семко очень расхваливал лютнистов, сравнивая их с теми, которых слышал во Вроцлаве и Ополье.

Магистр казался весёлым и довольным своими гостями, Витовт был больше оживлён, чем обычно. На Семко только недавно законченный разговор с ним, поверенный перстень, посольство, на которое так неожиданно и внезапно он должен был решиться, произвели неприятное впечатление, которое слишком отчётливо рисовалось на лице, чтобы осталось незамеченным.

К счастью для него, это легко объяснялось заключённым соглашением, на первый взгляд удобным, а в действительности неудачным и унизительным. Правда, у него было гарантированное право выкупа Визны, но земли, которые однажды тем или иным образом отошли к крестоносцам, почти никогда не возвращались к первым своим панам. У Ордена всегда были тысячи хитрых средств удержать их.

Грусть и замешательство на лице молодого князя мазовецкого для магистра имели значение этого торга, которым он, напротив, очень был доволен.

Витовт, возможно, специально, этим вечером притворялся свободным и спокойным за будущее.

Цёлльнер оставался рядом с ними чуть дольше, так что могло показаться, что хотел их изучить, но обхождение было любезным и ничего не объявляло о подозрении с его стороны.

Поскольку для того, чтобы прочитать документ и поставить на нём печать, нужно было время, и обычно это проходило с некоторой торжественностью, при свидетелях, должны были отложить до следующего утра.

Семко ночевал в замке. Ему дали комнаты вместе с канцлером, в отдалении от тех, которые занимал Витовт, так что тайное свидание наедине в этот день произойти не могло.

По приказу магистра великий госпитальер Ордена сам провожал гостей в комнаты, им предназначенные, в которых они нашли постеленные кровати, зажжённый огонь, а в головах, согласно обычаю, приготовленный напиток для сна (Schlaftrunk), без которого никто спать не шёл.