Текст книги "Семко"

Всё, что было предназначено для пользования князя, так пански, так великолепно подобрали, что в этом больше было видно желания порисоваться, чем забота о его удобстве.

Семко, оставшись с глазу на глаз с канцлером, сперва должен был выслушать его объяснения и нарекания, потому что бедный ксендз был возмущён способом, каким обошлись с ним при трактовании дела крестоносцы, и почти слёзы имел на глазах. Князь же слушал это довольно равнодушно, потому речь о деньгах его в эти минуты меньше интересовала, чем миссия, за которую он должен был приняться. Он видел полную невозможность исполнить поручение Витовта и отправиться в путь без чьей-либо помощи, и не знал, кому довериться и вызвать на это трудное дело. Мысленно пробегал всех своих должностных лиц, двор, слуг, не в силах отыскать среди них того, кому стоило бы полностью довериться, рассчитывая сохранить тайну.

Он также был непривычен что-нибудь скрывать в себе, а признание Витовта тяготило его, как невыносимое бремя.

Канцлер прочитал вечернюю молитву, которую повторил за ним рассеянный Семко; приписывая панскую грусть унизительному акту, который на следующий день должен быть запечатан, он начал объясняться, оправдываться и взывать к Божьей помощи во избавление от когтей хищного соседа.

Ночь прошла в прерывистом и беспокойном сне, князь вскочил рано, в надежде, что, возможно, ещё сможет увидеться с Витовтом наедине.

При чтении и запечатывании не было виликого князя, который появился у утреннего стола, а там так удивительно сложилось, что ни на мгновение не дали им приблизаться друг к другу. За тем или другим, а особенно за литовским князем, постоянно кто-то следил и находился у его бока. Ловко менялись, но от них крестоносцы не отступали.

Витовт, казалось, не обращает на это внимания, и был в этот день ещё более радостным, чем вчера, когда запуганного, подавленного Семко, метающего неспокойные взгляды, ничем нельзя было развлечь.

С приближающимся каждую минуту отъездом, который торопил, заискивания перед мазовецким князем удвоились, словно во что бы то ни стало старались его развеселить.

Сам Цёлльнер отвёл Семко из залы в отдельную комнату под тем предлогом, что он хочет, чтобы присутствовал при выплате денег канцлеру; Витовт остался с великим маршалом и старым Росеном.

Деньги считали и взвешивали, когда Цёлльнер в углу комнаты приступил к разговору с князем, придавая ему доверительный и благожелательный оттенок.

– Мы очень желаем вам, – сказал он, – успехов в ваших стремлениях получить корону, а я надеюсь, в таком случае, что мы будем добрыми соседями и приятелями. Наши всевозможные споры касательно границы и собственности закончим согласием и с пользой для обеих сторон. Возьмите, князь, в пример во всём достойного вашего дядю князя Русского (Опольского), господина, который умом, привычками, своей честностью сегодня первый среди польских князей. Это рыцарь, который достоин называться немецким и стоять бок о бок с самыми прославленными. Мы уважаем его и любим.

Тут Цёлльнер, на мгновение замолчав, говорил, чуть поразмыслив:

– Я ни в коем случае не умаляю князю Витовта его мужества и качеств благородной души, но характер имеет беспокойный, к сожалению! Сегодня вы видите его в лучшей дружбе с нашим Орденом, мы, однако, мало на него рассчитываем. Мы должны внимательно за ним присматривать, потому что никогда не можем быть уверенными, что лишь бы какая надежда на примирение не заберёт его у нас и не прогонит в Литву.

Сказав это, Цёлльнер так быстро взглянул в глаза Семко, что тот, смутившись, невольно почувствовав на его лице выступивший румянец и должен был живо отвечать.

– В этом я сегодня не сомневаюсь, – ответил Цёлльнер, – только за завтра не ручаюсь. Князь пылкий, позволяет чувству управлять собой; если сохранит с нами союз, мы уверены, что завоюем ему трон Литвы. У Ягайллы нет его быстроты ума и он не создан, чтобы продержаться в эти трудные времена. Он сам это чувствует, потому что посылает к нам послов, желает мира и готов на жертвы.

Семко уже не хотел говорить о чужих делах, опасаясь ненароком себя выдать, потому что чувствовал, какое превосходство имел над ним хитрый и хладнокровный Цёлльнер.

Наконец всё было окончено, дали знак готовности в дорогу, принесли на посошок. Витовт ворвался в комнату, дабы попрощаться с Семко.

Окружённые множеством свидетелей, они могли только договориться глазами, а князь литовский не отвёл его даже дальше порога, и вернулся в свои комнаты.

С добавленными рыцарями-крестоносцами и кнехтами князь пустился назад в Торунь.

IX

Когда это происходило в Мальборкском замке, а отъезд мазовецкого князя затянулся, Бобрек, который часть вечера и ночи провёл на каллиграфировании акта обязательств, на рассвете был вызван к Цёлльнеру.

Магистр мало нуждался во сне, и после молитвы, поев, уже был в своей личной часовне, когда к нему привели Бартка. Он велел своим компаньонам уйти.

– Вы знаете Семко Мазовецкого? – спросил он его.

– Настолько, насколько человека можно узнать через людей, – отвечал клирик, – и насколько можно похвалиться знакомством с юношей, который не созрел ещё, а только готовится к тому, кем хочет быть.

Осторожный, хоть нерешительный ответ понравился магистру; он покачал головой, подтвердив, что молодого узнать труднее, чем того, который уже прорубил себе дороги и тропы жизни.

– Он хитрый? Скрытный? Ловкий? – спросил Цёлльнер, устремив в него глаза.

– Я сомневаюсь, что он способен на большую хитрость, – сказал Бобрек. – Знаю только то, что он может быть строгим и жестоким, как отец, и, как он, импульсивным.

– Значит, слишком хитрым, как импульсивный, быть не может, – прервал задумчивый Цёлльнер, – и однако…

Тут он остановился и подумал.

– За ним следовало бы следить и не спускать с него глаз, – говорил он дальше. – Этот вероломный и недостойный язычник Витовт неспроста вчера выбрался так, с собаками, чтобы встретиться с ним на дороге. Они долго между собой разговаривали, а никто их подслушать не мог. Вчера во время пиршества Витовт оттащил его от стола и они живо о чём-то разговаривали. Кто знает? Может, какое-то недостойное предательство мне готовится.

– Простите, ваша милость, – сказал, покорно кланяясь, Бобрек, – Семко теперь ни на что не посегнёт, потому что должен думать о собственной судьбе. И для того, что для себя должен делать, сил не хватит.

– Так бы казалось, – прервал Цёлльнер, – и однако вчерашняя их излишняя близость мне подозрительна. Этот человек, эта змея, что может выскользнуть из наших рук и укусить грудь, которая его пригрела.

Великий магистр был задумчив.

– Ты поедешь за Семко в Плоцк, – сказал он – нужно следить за каждым его шагом. Жена Януша – сестра Витовта, могут её использовать, чтобы подписать соглашение с Ягайллой. Старайся остаться при мазовецком дворе. Предложи канцлеру бесплатно свои услуги, Орден тебя вознаградит. Через Пелча рыбачьей почтой каждую неделю мне нужно доносить, что будет происходить и где будет князь.

– Бартош с его людьми собирался незамедлительно идти на Калиш, – сказал Бобрек.

– Не спускать с них глаз, – повторил магистр с акцентом. – Записывай, кто будет к нему приезжать, кого и куда будут отправлять.

Сказав это, магистр уже приготовленный на столе кошелёк с деньгами подал стоявшему на пороге Бобреку, который с благодарностью поцеловал ему руку.

– Через несколько часов князь выезжает отсюда в Торунь, – сказал магистр, – старайся его опередить.

Уже отправив его, Цёлльнер, точно что-то вспомнив, воскликнул:

– Княжеский канцлер, вы знаете, какой он? Набожный? Жадный? Тщеславный? Чем его можно подкупить?

Бобрек ненадолго задумался.

– Он нежаден, – сказал он, – избыточного тщеславия в нём также не видно, но книги любит и очень богобоязненный.

– Ну, книг мы ему не дадим! – рассмеялся Цёлльнер. – Это чересчур дорогой дар, но реликвии примет, наверное, с благодарностью.

– Это дороже, чем книги! – выкрикнул, вздыхая, Бобрек, который, как все, придавал непомерную цену реликвии.

По бледным губам Цёлльнера проскользнула незаметная улыбка.

– Иди, – сказал он, – не затягивай с дорогой. Пусть Бог ведёт.

Он протянул ему ещё руку для поцелуя, и Бобрек спешно выскользнул. Он был доволен собой и порученной ему миссией, которая хорошо согласовалась с его характером и натурой.

Подслушать, подсмотреть, разгадать, открыть что-нибудь таинственное доставляло ему такое же удовольствие, как таксе, которая выкопала в яме лису и барсука.

Едва светало, когда клирик, ведя под уздцы коня, незаметно выскользнул из замка в местечко, а оттуда пустился в Торунь.

Когда молчаливый и хмурый всю дорогу Семко вернулся в Плоцк, а канцлер вновь с радостью оказался в своей комнате, с книгами, к которым привык, в тихом уголке, более милом ему, он слегка удивился, увидев там снова появившегося смиренного клеху, который страстно рекомендовался на работу.

Бобрек отлично умел изображать измученного бедолагу.

– Ваша милость, – сказал он, с жадностью хватая и целуя руки канцлера, – простите мне, бедолаге, которому некуда направиться и негде найти работу, что снова забрёл сюда; из сострадания прошу у вас уголок. Я готов писать бесплатно.

И он продолжал дальше, не дав ксендзу ответить:

– Не может быть, чтобы тут, в монастыре, или где-нибудь у монахов поблизости не было Библии, служебника, агенды или Евангелия. Я это всё сумею, помоги мне Бог, без ошибки переписать, чисто разбить на образцы, даже большие буквы нарисовать и позолотить. Дайте только пергамент, ваша милость, минию и чернила, за кусочек хлеба буду работать.

Это было большим искушением для канцлера, но в замке клирика разместить не хотел, а в монастыре нелегко было. Бобрек, словно угадал это, предложил где-нибудь в городе найти какую-нибудь каморку. Это улыбалось ксендзу, который готов был дать еду, всё, что было нужно для письма, а вдобавок небольшие деньги.

Не зная хорошо скриптора, дорогим пергаментом он рисковать не хотел, но бумагу дать ему был готов. В этот день было решено, что часть декреталиев будет переписывать Бобрек и какое-то время находиться при дворе.

Помимо этого, Бобрек предложил канцлеру быстро и чисто составить молитовки на пергаменте для благочестивых душ, для ношения на груди, очень эффективные, экзорцизмы, благословения и другие мелочи, четыре Евангелие для хранения на местах, которые охраняли бы от града и катастроф. Он уверял, что сумеет сделать разные чернила, не только чёрные, rubrum, но зелёные и голубые.

Канцлер был доволен такому лёгкому приобретению канцеляриста, а приписывал это тому случаю, что война в Великой Польше разогнала спокойных людей, а в Краков из Германии достаточно каллиграфов наплыло.

Бобрек заказал себе каморку у Пелча, который, зная смирение и темперамент своего постояльца, хоть очень уважал опасного человека, одинаково для себя и для дочки его опасался. Отказать ему было невозможно, приказы шли сверху, жалоба Бобрка, который получал денежное пособие, как полубрат Ордена, была бы очень вредоносной.

Семко таким вернулся в Плоцк, что Блахова и Улинка, выбежав его приветствовать, были напуганы. Старуха заподозрила, что был болен, более догадливая девушка сразу поняла, что болезнь лежала на душе.

Она не спрашивала его при матере, потому что знала, что при ней она ничего от него не добьётся. С ним наедине она надеялась узнать тайну. Обе женщины знали, что требуемые деньги канцлер привёз с собой и отдал их подскарбию. Таким образом, соглашение состоялось. Временное пожертвование Визны не объясняло этой грусти, раздражения и нетерпения, какие проявлял Семко.

Улинка, знающая его лучше всех, читала в нём, как в собственной душе, чувствовала, что что-то случилось, чего он скрывал или стыдился признать.

Поздним вечером, когда Семко уже собирался ложиться в постель, портьера открылась. Улина не разрешала войти матери, одна пришла к нему. Если у него было что рассказать, он мог это сделать только ей одной. Она нашла его на стуле у стола, локтями опирающегося на него, с головой на ладонях. Когда она вошла, он поднял её, а она, медленно приблизившись, ударила его по плечу и поласкала по голове.

Её белая рука с удовольстаием скользнула по пышным тёмным кудрям юноши, который к ней повернулся.

– Что с тобой? – начала Улинка. – Ну, говори! Тебя что-то обременяет? Покуда человек носит в себе слово тайны, оно его душит! Ты знаешь, что Улина тебя не выдаст, и хотя ума не имеет, иногда отгадывает, сама не знаю как, что тебе нужно.

– Ну, говори, – повторяла она, лаская ему волосы. – Я специально матери сюда зайти не дала, потому что она сразу боится, плачет и сетует. Мне всё можно доверить, упадёт как камень в колодец.

Семко думал. Ему было стыдно взять в советчики бабу, довериться девушке. Но он так привык ничего от неё не скрывать, столько раз смелая и рассудительная девушка помогла ему маленьким и твёрдым словом, что, наконец, он встал, только бросив тревожный взгляд на дверь, готовый признаться. Улина ещё ударила его по плечу, улыбаясь ему. – Не бойся, – сказала она, – мать не придёт, а подслушивать она не решится. Она знает, что у тебя на душе тяжело, а не полегчает, пока не доверишься Улине. Говори, сокол мой, что же ты привёз от этих немецких разбойников?

Семко оглянулся вокруг и заломил руки.

– Ой, камень! – воскликнул он. – Правда, что на моей груди камень, но не они мне его бросили.

Он понизил голос. Улина приблизилась, устремив на него глаза, которые, казалось, увеличиваются от любопытства и беспокойства.

– Я там у них встретил литовского князя Витовта, – сказал он тихо.

Девушка кивнула головой.

– Я знаю, знаю, – сказала она, – говорили, что у него убили отца и он пошёл к немцам против своих.

– Да, – повторил Семко, – пошёл к ним, но с ними не может выдержать. Он скучает по своим; он убедил меня ехать в Литву к Ягайлле, заключить с ним мир.

Девушка, слушая, нахмурила брови и воскликнула:

– Ты! В Литву! Но они теперь наши враги! Ты сам говорил, что они только точат зубы, чтобы напасть на нас и опустошить.

– Они не будут моими врагами, когда я с ними помирюсь, – прибавил Семко. – Ягайлле нужен мир, чтобы воевать с немцами. Он будет мне благодарен. Я дал слово, должен ехать.

Улина схватилась за голову и быстро взглянула на стоявшего Семко.

– Что нам, бабам, судить о таких делах? – сказала она. – Я ничего не знаю, но очень боюсь. Ты ехал к Германию дружить с ними, позаимствовать денег, а в их доме, под их боком устраивал заговоры против них!

Она сделала презрительную гримасу и нахмурилась.

– Ты не должен был делать этого! Нет! – сказала она коротко.

– Я не мог иначе! – воскликнул Семко. – На меня напал литвин, перед этим человеком никто не может устоять. Об этом уже нечего говорить. Случилось. Я дал слово, поеду в Литву, поеду, и ехать должен так, чтобы живая душа не знала, где я был. Кого взять? Кому тут довериться? Кто проводит? А тут каждый день срочен. Бартош подъезжает…

Семко, сказав, схватился за голову и быстро ходил по комнате. Всё более грустная и задумчивая девушка слушала его прерывистые слова.

– О! Ты! Ты! – сказала она, водя за ним глазами. – Тебе немил был домашний покой? Правда, я сама говорила глупости, чтобы ты старался и добивался короны, а теперь меня охватил страх. Корона! Корона! Дай Бог, чтобы она была не такой, какая в костёле у Господа на кресте, из-под которой льётся кровь.

Улина вздохнула, но, понимая, что решённого уже нельзя изменить, задумалась над тем, что посоветовать, чтобы успокоить его и себя. Он медленно приблизилась к Семко.

– У тебя свой разум, – сказала она, – но и бабский пригодится. На дворе у тебя, у коня всё-таки не один, а несколько литвинов-рабов, которые давно верно тебе служат.

– Каукис! – подхватил живо Семко. – Каукис из них лучший.

– Каукис и какие-нибудь другие найдутся, – говорила Улина. – Поедешь в Черск; его и нескольких верных человек, что умеют держать язык за зубами, возьмёшь с собой. В дороге прикажешь им вести себя в Вильно, и они должны будут молчать, когда пригрозишь им виселицей.

Семко молчал, совет был хорош, но этого ему было ещё не достаточно. Он не мог отправиться без какого-нибудь более важного товарища и посредника, который знал бы Вильно, двор Ягайллы и его окружения.

О Ягайлле ходили разные слухи. Одни объявляли его жестоким, другие – подозрительным и хитрым, все – достаточно неприступным для чужаков. Семко, как другие князья, привык в более важных делах ничего не предпринимать без совета и помощи духовенства. Семко хотел, чтобы с ним был кто-нибудь из них, и думал, не стоило ли рассказать об этом канцлеру. Улина, видя его таким задумчивым, замолчала, но взглядом следила за каждым движением лица, которое не умело ничего скрывать.

– Каукис, – пробубнил Семко после долгой паузы, – хорош как проводник, но этого слишком мало. Нужен кто-то ещё…

– Ищи, – сказала со вздохом Улина, – потому что я всех боюсь.

Потом она долго смотрела в огонь, сложила на груди руки, склонила голову и прошептала:

– О, с вами!.. С вами так же, как с соколами! Вы – соколы! Носит человек, носит на руках, кормит, воспитывает, нежит, ласкает, а пусти однажды в поле, полетел и не вернётся, может, на руку.

В её глазах заискрились слёзы.

– Всегда такой конец с ними и с вами!

Когда Семко поглядел на неё, ему стало её жаль. Он подошёл, обнял её за шею и поцеловал в лоб, а Улина молча забросила ему на плечи руки.

В этот момент блаженного забвения Блахова, которая во время разговора держалась вдалеке, обеспокоенная молчанием, подняла вуаль, нахмурилась, увидев их, и вышла, кашляя. Это ничуть не испугало ни Семко, ни Улину. Она медленно подняла голову к матери, как бы с упрёком за прерванную минуту счастья, а князь, ещё раз поцеловав её в лоб, отошёл.

Блахова ничего не сказала, приблизилась к огню, взяла полено, сгребла угли, подложила дерево и, встав, сказала:

– Скоро петухи запоют!

Девушка подошла к уху Семко и шепнула ему:

– Посоветуйся с канцлером. В колодец попасть легко, но вылезти из него…

Сказав это, не глядя уже даже на мать, она отбросила рукой длинную косу и вышла из комнаты.

Блахова, как будто пришла только наводить порядок в спальне, поправила кожаную подушку, ударила рукой по постели, заглянула в стоявшие у кровати жбан и кубок, посмотрела на огонь, на задумчивого Семко, и в молчании пошла за дочкой.

На следующее утро, после мессы, князь позвал к себе канцлера, но, прежде чем повёл с ним речь, беспокойный, он потребовал торжественно поклясться, что будет молчать. – Вы знаете, ваша милость, – отвечал удивлённый канцлер, – что капеллан обязан к этому своим призванием.

Знал он Семко с детства, знал, что он не умел и не мог сохранить в себе тайну, будучи вспыльчивым.

– Отец мой, – сказал князь, садясь, – упрекни меня, если я заслужил, но не отговаривай меня от того, что я решил. Я лично говорил с князем Витовтом, он потребовал от меня, чтобы я ехал к Ягайлле и выхлопотал у него заключить с ним мир; хочет оставить крестоносцев.

Канцлер заломил руки.

– Вы? Ехать к Ягайлле? В Вильно? – воскликнул он. – Но это не скроется, весь свет будет об этом знать, крестоносцы – самые первые, потому что они слышат, как трава растёт. И будут мстить!

– Я уже вам говорил, отец, – резко выпалил Семко, – я должен это сделать. Также постараюсь, чтобы об этом никто не знал, но от вас не хотел скрывать. Я поеду якобы в Черск, на дороге сверну к Вильно.

Канцлер стоял ошарашенный, его руки всё ещё были сложены. Семко взглядом требовал ответа.

– А стало быть, это уже решено? – спросил он.

– Я дал слово и вижу в этом выгоду для себя, – ответил князь. – Ягайлло злится, огрызается, называет меня врагом. Мне нужен мир, и я также для себя его выхлопочу. Посоветуйте мне кого-нибудь для путешествия.

– Я сам готов бы ехать, потому что при Божьем опеке не боюсь никого и ничего, – сказал ксендз спокойно, – ни мученичества от неверных во славу Божию; но Литвы я не знаю, и не был бы вам полезен.

Обеспокоенный ксендз задумался.

– В Вильне есть францисканцы, – сказал он, – хоть должны они там скрываться. Они в тесных отношениях со старостой Хавнулом, который у Ягайллы правая рука и советник, это их благодетель. От наших братьев св. Франциска нужно иметь письма из какого-нибудь монастыря. С этим легко, это лучше всего. Другого ничего не вижу.

– Почему бы вместо писем не уговорить одного, чтобы сопровождал меня? – ответил Семко. – Это было бы удобней всего, но времени мало, я должен спешить.

Грустный канцлер спросил ещё раз:

– Стало быть, это неизбежно?

Семко с негодованием и нетерпением дал понять резким движением, что об этом даже говорить не стоит.

– Два дня, по меньшей мере, вы должны подождать, князь, – потребовал канцлер, – я немедленно еду, письма или монаха привезу.

Сказав это, он покинул с грустным лицом княжескую каморку. В своей комнате, в которую вошёл мрачный, с поникшей головой, с молитвой на устах, потому что в подобных случаях всегда к ней прибегал, он застал Бобрка, который усердно каллиграфировал и тремя чернилами украшал литеры.

Хотя тот был сильно занят вырисовыванием, вытягиванием деликатных линий, нумерацией и орнаментом, он следил за каждым движением. Он заметил уже, что канцлера позвали к князю, и с каким лицом тот вернулся от него, но это было бы ничто, если бы сразу очень торопливо он не потребовал сани и коней, не рассказывая, ни куда едет, ни когда вернётся. Бобрек в собственных интересах каллиграфии хотел быть проинформирован; но канцлер, которого он спросил, ответил ему неоднозначно, что, несомненно, скоро вернётся. Оставил ему бумагу, чернила, мальчика для службы, ну, и свою придворную еду.

Клирик думал, что во дворе около коней и людей чего-нибудь разузнает, и случайно придумал срочную необходимость, встал за углом, слушал, но вернулся ни с чем. Он верил только в то, что когда ксендз вернётся, всё-таки чего-нибудь разболтает. Больше всего его беспокоила поспешность и тайна сбора в дорогу, к которой на дворе были непривычными, потому что там всё делали в открытую и трубили во все стороны.

Во время путешествия в Мальборк в Плоцке не было юного Генриха. Его отправили на охоту в его владения, а за глаза он всегда подолгу любил бывать в лесах, и вернулся только теперь, когда Семко уже был дома.

В доме священника слуги сразу ему донесли, что его брат совершил какое-то путешествие с канцлером, и что из него привезли деньги. Для Генриха, который никогда их не имел и всегда требовал, эта новость была приятна; он надеялся что-нибудь получить от брата. Тайну экспедиции в Мальборк так тщательно не хранили, чтобы не догадывались о её цели. Только говорить слишком открыто не смели.

В этот день, едва выспавшись, Генрих с шумом и молодцеватостью вбежал к брату.

– Я ездил на охоту за мясом, – воскликнул он, входя, – а ты, милостивый брат, по-видимому, охотился на деньги и убили прилично гривен. Правда, они и мне бы пригодились.

Семко кисло на него посмотрел.

– Обойдёшься, потому что у меня их нет на твою долю.

– Ну, значит, наверное, на войну! – произнёс Генрих, усаживаясь с деланной серьёзностью и широко развалившись. – Ну, а когда же на войну?

– Я ни о какой войне не помышляю, – остро ответил Семко. – Что у тебя в голове? Какая война? Через пару дней мне нужно ехать в Черск, к брату…

– А! Тогда и я с тобой! – закричал Генрих. – На дворе Давнуты много красивых литвинок, а те не бояться и не гнушаются моего облачения ксендза.

– Оставь меня в покое, езжай к ним один, раз тебе это по вкусу, я путешествие иначе, чем ты, совершаю, поеду без тебя.

– Как это? Как это? – прервал обиженный Генрих. – Я не выдержу того, что ты? Сил нет, или изнеженный? Я покажу, что могу сделать больше, чем ты.

– Я не люблю попутчиков, – забормотал Семко, – это моя натура.

Генрих что-то запел под носом.

– Ты не по-братски со мной обходишься, – сказал он кисло.

Но в эти минуты мрачное лицо озарилось. Он заметил на столе позолоченную чарку, которую магистр вынудил князя взять, чтобы использовать в дороге. Она была красивая, как игрушка. Парень схватил, разглядывал и забавлялся ею, как ребёнок.

– О! Хо! А это откуда? – воскликнул он. – Я никогда её тут в казне не видел. Даю слово, она бы мне пригодилась здесь для костёла или для собственного кармана, ты должен мне её дать, гостинец!

Он взглянул на Семко, который, желая от него отделаться, пожал плечами и сказал сухо:

– Возьми её себе.

Генрих сильно обрадовался, не выпустил её из рук, разглядывал выпуклую работу, рисунки, его радовали две красивые головы животного, прицепленные с обеих сторон.

В юноше, который притворялся более зрелым, чем был, заговорил молодой возраст. Он прятал её в одежду, приглядываясь, очень ли будет заметна, вынимал, ставил перед собой, смотрел издалека, лицезрел вблизи, взвешива на руке, пытаясь угадать, позолоченная была или золотая. Пока на её дне не увидел крест Ордена и императорского орла. Это выдало происхождение кубка, Генрих усмехнулся, но не хвалилися своим отрытием.

Прибытие этого брата, его упорное навязывание в попутчики, любопытство были неудобны для Семко, который должен был всё скрывать от него. Поэтому он решил так всё устроить, чтобы придворные охотники вновь его на длительное время забрали с собой.

Несколько дней прошло в ожидании возвращения канцлера, который исчез так, что даже Бобрек не мог проведать о цели его путешествия. Напрасно он старался расспрашивать людей и делать выводы – ничего не добился.

На третий день с полудня, когда он после постного обеда сидел снова, перписывая и иллюминируя литеры, потому что это было ему милее, чем чтение текста, который не всегда был для него понятен, к канцелярской избе подъехали широкие сани и из них вышло два человека, которые вошли в избу. Одним из них был сам хозяин, другим – монах в облачении ордена святого Франциска, в котором Бобрек с первого взгляда узнал того путника, которого встретил на тракте в пустом постоялом дворе, что так весело подкреплялся сухим хлебом с солью и водой.

Радостный и теперь старичок, уставив в него глаза, казалось, тоже его припоминает. Но зачем и откуда привезли сюда монаха, было для Бобрека волнующей загадкой. Он надеялся её решить, поговорив с братом, которого канцлер, уходя к князю, оставил с ним наедине. Пользуясь этим, Бобрек пошёл греющемуся у огня старичку напомнить о себе с тем большей покорностью и сердечностью, чем больше хотел его заполучить.

Монах сразу его вспомнил, весело поздоровался, спросил, что он тут делал, на что Бобрек с сильным запалом ответил, рисуя своё счастье, что Господь Бог его благословил и отдал его в руки такого мудрого, милосердного, святого человека, каким был канцлер.

Он восхвалял его в надежде, что это может дойти до его ушей. Потом он ловко спросил старичка, что он тут делал и как попал в Плоцк.

– Ну что? – сказал просто монах. – Канцлер, встретив меня на дороге, из сострадания привёз сюда, чтобы я немного дал отдохнуть старым костям.

Бобрек не очень этому верил, но расспрашивать больше ему не подобало, замолчал, обещая себе следить за малейшим подозрительным движением на княжеском дворе.

Для этого подвернулось неожиданное вспомогательное средство, когда князь Генрих, который с трудом мог усидеть в деревне и постоянно искал отвлечения и забавы, прискакав в этот день к канцлеру, нашёл клирика за работой, и по нескольким ответам друг другу понравились. Забрал его в свою комнату под предлогом исправления какой-то рукописи и задержал на беседу.

Генриху мало было дела до этой рваной набожной книги, но из глаз Бобрка он вычитал, что он мог шутить и развлекать его. Бедный клирик очень хорошо изобразил бы шута, когда хотел квалифицироваться.

Забрав его в дом священника, который был больше похож на солдатский дом, чем на жильё священнослужителя, Генрих для проверки завёл с ним своевольную беседу. Бобрек, хоть боялся вначале и отвечал только однозначно, осмелев, отстоял поле боя. Его компания Генриху очень нравилась, велел ему приходить к нему.

Клеха рассчитывал, что от болтливого и неосторожного юноши он сможет раздобыть много информации, которую найти иначе было бы трудно. Поэтому он гладко льстил князю. Того же вечера Бобрек от него узнал что брат куда-то один собирается: в Черск, или в Варшаву.

Внезапное путешествие канцлера, его возвращение с монахом, запланированная поездка к брату Янушу доставляли клехе пищу для размышления, он видел в этом какие-то подозрительные сговоры.

Если бы Семко с Бартошем из Одоланова выбрался в Великопольшу, он бы этому не удивился, но теперь, когда ему срочно нужно было стоять на позиции, ехать куда-то в противоположную сторону?.. Бобрек не понимал этого.

Прибежав вечером к Пелчу, он сильно над этим задумался и разболтал немцу, что в замке что-то замышляется, чего он не мог понять. Днём с медником они напрасно ломали себе голову.

На следующий день, раньше, чем обычно, он был уже у канцлера и не застал его – тот совершал святую мессу.

Мальчик-слуга, с которым он уже подружился, объявил ему, смеясь, что князь на заре выехал с маленьким отрядом неизвестно куда, а вчерашний монах присоединился к кортежу. Бобрек не дал по своей внешности узнать, как его интресовала эта новость, но был подавлен и зол, потому что напрасно выслеживал, а о цели этой тайной экспедиции ничего не знал.

Монах из Великопольши мог легче всего служить проводником к ней, но Бартош из Одоланова и княжеские копейщики были ещё более полезными товарищами в этом направлении. Семко их с собой не взял.

Обязанный доносить великому магистру обо всём, что там видел и слышал, он был унижен своим бессилием. Сел писать очень злой, и рукопись от этого, несомненно, должна была пострадать. Теперь вся надежда была на князя Генриха, да и та не оправадалась, потому что около полудня, когда уже и канцлер был дома и рассматривал писанину, влетел с криком молодой князь.

– Что это значит, ксендз-канцлер? – крикнул он с порога. – Семко как разбойник выкрался из замка. Куда? Зачем? Вчера плёл мне, чему я не верю, что собирался ехать в Черск. Сегодня его уже нет. И взял старого монаха, пожалуй, чтобы в дороге помогал ему творить молитвы!

Какой благочестивый родился!

Канцлер спокойно дал ему накричаться и выпустить гнев, а потом с сильной флегмой отвечал:

– Всё-таки князю Семко разрешено ехать туда, куда он пожелает. Ему нет необходимости объясняться не мне, не кому-либо. Он поехал увидиться с братом, или на охоту. Что такого удивительного?

– Неправда! Неправда! – забурчал Генрих. – Брать с собой на охоту старого монаха, которого вы специально вчера так срочно привезли? Видеть брата ему не нужно, потому что Януш тут недавно был. Он поехал куда-то на какую-то другую охоту, но я б этом узнаю, хоть вы от меня утаиваете! – договорил со смехом юный князь.