Текст книги "Хата за околицей; Уляна; Остап Бондарчук"

Яга встала с намерением подойти к больной, но Мотруна снова тревожно схватила дитя, и цыганка убедилась, что ее услуги не будут приняты.

– Слушай, Яга, – сказал цыган, – можешь пособить мне иначе: разведи огонь, приготовь есть… Она есть хочет… Я тоже целый день ничего не ел, да и дитя нужно будет чем-нибудь покормить…

Этого только и ждала старуха, ей хотелось пошарить по углам и по цыганскому обычаю стащить что попадется, при первом слове хозяина она сняла с себя покрывало, поставила в углу палку и засучила изорванные рукава.

– Где же у тебя уголья? Где вода? Где кладовая? Есть ли молоко?

Этими вопросами баба осыпала Тумра. Тумр испугался, услышав все эти требования.

– Уголья?.. Поройся в золе, найдешь, может быть. Вода?.. Загляни в ведра… Кладовая? Кладовой нет, а молока, с тех пор, как живем здесь, и капли не видали.

– Как? И у тебя нет даже козы? – спросила цыганка.

– Да, и козы нет, – вздохнув, отвечал Тумр.

– Какой же ты хозяин! – вскричала цыганка. – Видно, в тебе нет и сметки цыганской. Столько времени сидит – и козы не нашел! А сколько их ходит по выгонам! Ужели до сих пор не пристала к тебе? Ха, ха, ха! Боялся, чтоб не узнали? Повел бы в город и променял бы на рынке… Рынок не за горами. Плохой ты хозяин! Что же варить-то? – помолчав, спросила старуха. – И воды-то у тебя нет.

– Я пойду за водой.

– Не ходи, не оставляй меня одну, – шепнула Мотруна.

– Я пойду, – отозвалась Яга.

– Ты знаешь, где мы берем воду?

– Учить меня не нужно: вестимо, где тропинка лучше вытоптана, где-нибудь нашла бы колодец. А попадется коза или корова, так и молочка принесу, дай-ка в запас горшочек какой.

– Яга! Беда будет! – сказал Тумр.

– А разве еще мало беды? Не все ли равно: умирать с голоду… или отплясывать трепака с петлей на шее? Давай горшок!

Старуха схватила первый попавшийся под руку горшок, накинула на голову покрывало и уже готова была выйти, как на пороге явился Янко. Оставив на скамье хлеб, мешочек крупы, кувшин молока и ведро воды, Янко побежал домой. Яга схватила все это и, засунув мешок с крупой за пазуху, принялась переливать молоко. Ни Тумр, ни Мотруна не заметили воровства, которым она начала свою службу в мазанке цыгана.

XXVII

Около полудня Аза собралась на барский двор, отдав последние свои приказания. Не надеясь удержать за собой надолго завоеванное достоинство предводителя, она не без хитрых видов предоставила его Пузе, пожилому приземистому и отвратительному цыгану, который был мучеником Апраша. Аза надеялась, что новый предводитель не упустит случая отомстить старому врагу.

Шайка охотно согласилась повиноваться указанному вождю, и Апраш волей-неволей стал рабом того, которого вчера еще так жестоко преследовал.

Молодая цыганка вошла под шатер и после продолжительного размышления стала одеваться. Выбрав все, что было в ее гардеробе, вымывшись в чистой ключевой воде, она надела белую рубашку с красивым шитьем, цветную юбку, шелковый фартук, шитый золотом кафтан, обвесила шею кораллами и янтарем и в довершение всего артистически драпировалась шелковой фатой. Искусно подобранные цвета одежды возвышали прелесть смуглого, цветущего здоровьем лица цыганки, среди которого, как снег, белели зубы и белки. Всякий раз, когда она смотрелась в зеркало, улыбка удовольствия пробегала по ее губам.

– Пропадешь пан, – произносила Аза, – иссохнешь, как щепка!.. Отчего мне так приятно видеть слезы людей? – подумала Аза спустя минуту. – Не понимаю. Лишь только услышу рыдания, замечу слезу, так и хочется мучить, терзать. А все же, кажется, если б Тумр заплакал, мне бы жаль его было, я бы сама заплакала. Тумр! Тумр! Э! да он уж не цыган! Что ему Аза? Полюбил белокурую… а меня бросил… Однако же вчера прибежал сюда… и как смотрел на меня, и защитил меня! Нет, нет! – громко произнесла Аза, покачивая головою. – Тумр погиб!.. Пойду мучить Адама!

И еще раз посмотревшись в зеркало, прелестная Аза выпорхнула из-под шатра, старухи-цыганки, хорошо знавшие, с какою целью она так нарядилась, долго провожали ее злобной улыбкой. Апраш, издали наблюдавший за нею, съежился от досады и кусал губы.

Нагнувшись несколько вперед, распустив платье на произвол ветра, она, казалось, летела к хорошо знакомой усадьбе, заливаясь звонкою песней. Приблизившись к селению, она остановилась на минуту, поглядела кругом и опять бросилась вперед по дорожке к барскому дому через огороды.

Пан Адам, недавно восставший от сна, сидел на крыльце в пестром халате и сосал длинный чубук, вдруг, словно привидение, явилась перед ним знакомая, красиво одетая, улыбающаяся девушка, первые движения Азы были самые сладострастные позы испанской пляски.

– Ха, ха, ха! Пан Адам тосковал по мне, а я тосковала по нему и вот воротилась в Стависки. Видишь, опять пришла пожить с тобой, бросить тебе за пазуху горячий уголь и улететь, как аист…

Безжизненное лицо молодого вдовца мгновенно изменилось при виде страстной цыганки, глаза заблистали, уста искривились улыбкой. Наконец он вскочил с места и бросился к Азе.

– А! Это ты? Возможно ли?

– Я! Я! – крикнула Аза, бросаясь ему на шею и бешено сжимая его в своих объятиях. – Ты не забыл меня, нет?

– Откуда ты?

– Упала с неба, ветер принес… Взгрустнулось что-то, пожалела тебя – и опять пришла.

– И ты будешь моей? – воскликнул пан в увлечении.

– Нет, – оттолкнув его, отвечала Аза, – ты будешь моим, а я ничьей не буду. Я свободна!

Она гордо выпрямилась и еще раз повторила свое отрицание.

Не знаю, как назвать отношение пана к Азе: любовью, страстью или капризом? Достоверно, что он нуждался в ней, она была для него развлечением, при ней он чувствовал, что еще живет. Цыганка жгла его глазами, словами, объятиями, обещаниями, насмешками, он страдал, но чувствовал, что в нем есть еще искра жизни. Другой на месте его или заставил бы жестокую девчонку перемениться, или выгнал бы из дому, но он с удовольствием подчинился ей, не в силах будучи ни расстаться с ней, ни остановить ее безжалостных проказ. Он проклинал и в то же время любил ее. Аза превосходно знала свое положение и старалась как можно более извлечь из него пользы. После долгих странствований и бедственной цыганской жизни ей любы были изобилие и роскошь панского дома. Иногда ей казалось, что попусту истрачивается огонь, пылающий в груди, и темная дума омрачала светлое чело ее, и улыбка замирала на устах; по целым часам сидела она неподвижно в мягких креслах, полусонная, полумертвая, а иногда вскакивала с места, радостная, ясная, как ясный день, и начинала свою дикую страстную пляску.

Но в том и другом расположении духа она отталкивала от себя Адама безжалостной насмешкой и презрением.

– Как мне любить тебя? – спрашивала его. – Скажи, можно ли найти на свете двух человек, которые бы так мало походили друг на друга, как мы? Я – зверь лесной, а ты – бедное, худое, слабое дитя! Я могу сжечь тебя одним поцелуем, задушить объятием, а при первой ссоре – без этого любви не бывает – я убила бы тебя, если не рукой, так словом.

Адам молчал, счастливый тем, что имеет еще возможность валяться у ног цыганки, смотреть ей в глаза и предугадывать ее волю.

Каждый день Аза приходила в табор. Житье бродяг теперь пошло лучше: они расположились на выгоне, поближе к селению, и, покровительствуемые паном, безнаказанно нарушали спокойствие крестьян. Вечером Аза, сопровождаемая старухой, возвращалась к Адаму, стараясь пройти мимо избушки Тумра, хотя ей было не по пути. Часто она с любопытством останавливала свои глаза на бедной мазанке, казалось, она силилась проникнуть своим взором не только во внутренность ее, но в глубь души хозяев. Ее глаза зажигались страстью, гневом, ревностью и не знаю, каким чувством – смесью тысячи чувств, волнующих сердце дикой предводительницы цыган. Первый раз она долго стояла перед мазанкой, долго смотрела на нее, как будто хотела вычислить, сколько трудов и усилий употребил Тумр на постройку этого жалкого приюта, и, покачав головой, махнув руками, Аза пошла к Адаму. С этого времени она почти каждый день проходила по той же дорожке, не смея переступить через порог жилища Тумра, она ограничилась одними наблюдениями, – но никогда никого она не встречала.

Быстро пролетали дни в доме Адама, и медленно, тоскливо тащились в избе кузнеца. Изнуренная Мотруна не отрывалась от дитяти, боялась отпустить его от груди своей, не смыкала глаз, опасаясь, чтоб кто-нибудь не нарушил покоя младенца. Старуха Яга пугала ее улыбкой, услужливостью, взглядом, в каждом действии цыганки-ведьмы она видела злой замысел. Напрасно больная просила Тумра удалить цыганку, он только смеялся над опасениями жены.

После рассказанного ночного свидания Тумр не видел Азы, но Яга рассказывала ему обо всем, что делалось в барском доме и в таборе. Его уста дрожали, лицо бледнело при каждом новом известии.

– Говорят, – прошипела беззубая старуха, – что если бы только она захотела, пан с радостью женился б… да глупая девка! Где б приласкать – она глумится над ним, да, глупая, глупая! – шептала Яга. – Как хорошо можно было бы повести делишки! Правда, он бледный, больной, скучный, ну, да не век же с ним жить!

Она заключила свои размышления сатанинской улыбкой, которая могла смутить Тумра, не только Мотруну. Эта старуха была так же безобразна духом, как и телом, от всего, что составляет духовную природу человека, остались только жадность и зависть. Как проявление эгоизма, эти две страсти долее других живут в человеке. Что прежде служило основанием других чувств и страстей, выражающихся в приличных формах, то обнажает старость и делает своей отличительной чертою. В душе Яги время заглушило все – сочувствие, любовь, воспоминания, а неотступная нужда развила животные инстинкты и водворила в ней необузданную жадность. Красть, грабить, прятать – вот все, к чему обращалась вся деятельность физических и нравственных сил этого отживающего существа. Она крала все, что можно было украсть, не думая о том, годна ли к чему украденная вещь. Побуждаемая своей господствующей страстью, она крала у Тумра, в таборе в ее углу всегда находили покражу, не раз приходилось ей поплатиться за воровство, но на другой же день она снова принималась за постыдное ремесло. Не удивляйтесь же. И в нашем обществе немало видим старцев, которые, так же, как она, грабят, копят, трясутся над своим богатством, удовлетворяя страсти к приобретению.

Довольный обществом Яги, Тумр и не знал о ее проказах, погруженный в немую тоску, он целые дни просиживал против постели Мотруны, не произнося ни слова.

Кузница была готова, под цыганским шатром раздавались звуки молота, но никто не приходил к нему, крестьяне обращались со своими заказами к кузнецам соседних деревень. Янко не переставал помогать несчастной семье, и без его пособий все трое умерли бы голодной смертью.

Тумр думал еще раз прибегнуть к помощи пана, но у него недостало смелости, он колебался, откладывал со дня на день и сидел, сложа руки, предавшись произволу судьбы.

Аза от Яги получала самые подробные сведения о жизни Тумра, но не хотела помогать ему.

– Пусть страдает, – сквозь зубы проговорила она, – сам виноват. Связался с поганой, не захотел быть цыганом, пусть мучится! Он живуч, не скоро голод одолеет!

Между тем, проходя мимо кладбища, Аза с каждым днем печальнее посматривала на мазанку Тумра. Однажды, когда Адам после обеда отдыхал у ног ее, ожидая новых мучений, она сказала:

– Послушай, Адам, чем провинился Тумр перед тобой и твоими крестьянами, что вы его морите голодом?

– Кто? Где? – спросил Адам, стараясь вспомнить, где и когда он слышал это имя.

– Кузнец Тумр, тот самый, который живет против кладбища.

– Я ему дал жену, корову и денег, чего ж он хочет?

– Не ты, но твои крестьяне преследуют его: хочет работать, а они не дают ему работы, братья, невестки отталкивают его, отреклись от него. Ведь ты можешь приказать, чтобы было иначе!

– Приказать любить – мудрено, – с улыбкой отвечал пан.

– Любить! Нет! Они должны тебе повиноваться, ты пан: что ж, разве не можешь послать их к кузнецу точно так же, как посылаешь куда-нибудь в другое место.

– Послать можно, что ж пользы?

– Попробуй, может быть, и будет польза.

– Пожалуй, попробую, – отвечал пан и приказал на другой день созвать крестьян.

Снисходительный, бесхарактерный пан Адам никогда не вмешивался в дела крестьян, никогда не говорил с ними, не знал, что делается в селе. Приказание его было необыкновенным происшествием и возбудило любопытство и догадки ставичан. Максим Лях, Скоробогатый и Сымяха вечером собрались за корчмой для предварительных совещаний.

– О, знаем, знаем, – сказал Максим, – это цыганское дело. Полюбилась ему эта ведьма, цыганка: уж, верно, прикажет, чтобы к тому, к поганому кузнецу…

– Ого! – гневно возразил Скоробогатый, сопровождая восклицание энергичными жестами. – Тут пану нечего делать. Я помню, что говорил старый Лепюк, наделал сраму на всю деревню этот бродяга, взял девку из-под носа… Пусть его убирается, откуда пришел!

– А что ни говори, он славный кузнец! – сквозь зубы проворчал Сымяха, качая головой. – Бывало, придешь в Рудню с сошником, с косой, с топором, не успеешь оглянуться – все готово! И скоро, и хорошо. Мастер он славный!

– Да разве на свете только и есть кузнецов, что он? – начал Скоробогатый. – Жили и без него, а мир должен поддержать свое слово.

– А как прикажет? – спросил Лях.

– Так что ж? Разве кузнец взял нас в аренду?

– Го! Го! Какой ты умный! – отвечал Лях. – Ну, как завтра придется говорить, так уж ты говори за всех, смотри же.

– Что ж, думаешь, молчать буду?! У-у-у! Только бы беды!.. Скажу и пану, что с чертовкой связался!

– А если б так, батенька, подумать, погадать, – перебил Максим, – стоит ли овчинка выделки? За чьи грехи мы терпим: кузнец в селе, а черт знает куда ходим с работой. Ведь себе же зло, не кому!

– А наше слово? А покойник Лепюк? – спросил Скоробогатый.

– Что ж, Лепюк умер, мы уважали, похоронили старика – и вечная ему память! Пусть спит себе спокойно, зачем его тревожить?

Тут подошли еще несколько очень важных физиономий. Пошли новые догадки, толки, советы о том, как отвечать пану, если ему вздумается заговорить в пользу кузнеца.

Мнения были весьма различны, однако ж голос старшего брата Мотруны и Скоробогатого сильнее других звучал в толпе, то и дело слышен был крик: «А наше слово!». Упорных, как обыкновенно, может быть, было меньше, но они кричали громче и увлекали за собой слабых, заглушив несмелых. Максим Лях не осмелился возвысить голоса, Филипп, брат Мотруны, и рта не раскрыл.

На другой день утром сельские представители молча окружили крыльцо панского дома. Долго пан колебался, наконец около полудня вышел с потухшей трубкой в руке и вежливым поклоном приветствовал собрание, которое молча, покорно ждало господского слова. Пан стал расспрашивать об урожаях, посевах и насилу собрался с духом.

– Послушайте, голубчики, – сказал он почти смело. – За что вы преследуете бедного кузнеца-цыгана? Он человек полезный, пригодится вам. Он выстроил кузницу, а вы говорить с ним не хотите.

Скоробогатый с низким поклоном выступил вперед.

– Уж если говорить правду, так… мы его не просили сюда. А если всем миром сказали не ходить к нему с работой, так на это есть причина.

– Какая?

– А зачем он против воли отца силой взял дочку Лепюка? Такого нам сраму наделал! Мы с ним не хотим якшаться. Так, пожалуй, цыгане перехватают всех наших девок…

Пан посмотрел на мрачное лицо Скоробогатого и растерялся.

– А если бы я просил вас за него? – спросил Адам.

– Не делайте этого, – сказал Скоробогатый, – пусть цыган убирается, куда хочет, свет не клином сошелся, пусть ведет и жену…

– Да мало ли цыган переженилось на крестьянских дочках?

– Точно, бывали примеры, да с позволения родительского, не так, как этот, – отвечал Скоробогатый, потряхивая головой.

– Все это вздор, – проворчал неуверенно помещик, – посердились, погневались, пора и помириться.

– Ни мы, ни Лепюки, никто не может мириться, покойник не простил ни дочери, ни цыгану.

Видя, что со стариком трудно сладить, Адам обратился к брату Мотруны, стоявшему в стороне со сложенными на груди руками, в позе человека, готового к возражению.

– Это ты затеял все эти глупости, – сказал пан, – вы вооружили всех против цыгана, вы виноваты, что меня не слушают… Смотрите, из этого добра не будет.

– Воля ваша, – отвечал Максим, – а я должен исполнить волю отца. Мотруна хотела идти за цыгана, вы изволили выдать ее замуж, – мы и словом не поперечили, а брататься с цыганом не хотим.

Пан Адам потерял терпение, он вовсе не имел охоты спорить с крестьянами, но принудил себя говорить, чтоб исполнить обещание, мало доверяя последствиям своих слов.

– Полно вздор болтать, – прибавил он строго. – И слышать не хочу ваших причин. Я так приказываю, чтобы было исполнено. Слышите!

Пан Адам еще раз повторил последние слова и скрылся. Крестьяне переглянулись, поклонились и молча разошлись по домам.

Аза, сидя у окна, все слышала и видела. Когда пан, смущенный неудачей, вошел в комнату, она захохотала во все горло.

– О, какой строгий! – закричала она, бросаясь на диван. – Какой страшный! Как они тебя боятся, теперь я уверена, что все твои крестьяне пойдут к Тумру. Ха, ха, ха!

Адам покраснел.

– Что же ты хочешь? – сказал он. – Я сделал, что нужно, да это такой упрямый народ… Не моя же вина… Да мне кажется, они могут думать, как им угодно.

Презрительный взгляд цыганки был ответом на эти слова, она надела платок и, не кивнув даже головой, ушла со двора.

По обыкновению, Аза направилась к избе Тумра, и по мере того, как она приближалась к ней, шаги ее становились тише. Глаза девушки остановились на дверях мазанки и загорелись гневом. Она сделала два шага вперед и остановилась в раздумье. В это самое время дверь заскрипела, и на пороге явился бледный, измученный Тумр.

По всему было заметно, что он двигался бессознательно, он шел, может быть, затем, чтобы перевести дух, остановился потому, что не чувствовал надобности идти далее, для него было все равно, здесь ли быть или в другом месте. Опущенные руки, повисшая голова, бледные щеки, потухший взор делали его похожим на человека, оправляющегося от тяжкой и продолжительной болезни.

Не замеченная им Аза устремила на него любопытные глаза, выражавшие что-то вроде сострадания и радости. Она сделала несколько шагов вперед, но Тумр все еще не замечал ее, наконец цыган услышал ее шаги и медленно поднял голову.

– Тумр! Что с тобой? – спросила Аза. – Ты болен?

– Болен, – отвечал цыган.

– Яга ни слова не говорила мне о твоей болезни.

– Не о чем было говорить.

– Можно было бы помочь?

– Мне нечем помочь, – с горькой улыбкой отвечал Тумр.

– Это почему?

– Потому что и голод, и болезнь, и отчаяние одолевают меня.

Цыганка, начав разговор, медленно шла к табору, и Тумр бессознательно брел за ней, рассказывая про свое житье-бытье.

– Ну, а жена твоя? Ребенок? – спросила Аза.

– Мучаются, как и я! – отвечал цыган.

– Что ж ты думаешь делать?

– Думать нечего: пришло время умереть.

– Вздор, – быстро перебила цыганка, – смерть не придет по приказанию. Нужно искать средства жить.

– Для меня нет средств.

– А если б я нашла?

– Ты?! – недоверчиво улыбаясь, отозвался цыган. – Побереги их для себя, пригодятся при случае.

– Мне? Зачем?

– Затем, что и ты связалась с погаными, и не сдобровать тебе!..

– Я? Я? – цыганка засмеялась. – Что же ты обо мне думаешь?

– Думаю то же, что все думают: пропадешь даром!

Аза продолжала смеяться.

– Тебе кажется, – произнесла она, успокоившись, – что Аза так же бесхарактерна, послушна, как вы все, ты думаешь, что довольно Азе слово сказать или показать игрушку, деньги, и она пропала? Да, я хожу в усадьбу, но ведь я приказываю пану, а не он мне.

– Да, – сказал Тумр, пристально всматриваясь в лицо девушки, – он твой возлюбленный.

– Такой же, как и ты! – резко отвечала девушка.

– Такой же, как я? Как я?! – произнес цыган, приходя, по-видимому, в сознание. – Когда же я был твоим возлюбленным?

– И он никогда им не был.

– Отчего ж ты сидишь у него по целым дням и дурачишь его?

– Сижу потому, что мне там хорошо, удобно, тепло, потому что там я сыта. Счастье цыгану, если он может хоть один денек, один час украсть из своей бедной жизни!.. Как ты мог думать, чтоб цыганка, как я, влюбилась в вашего изнуренного пана? Ему нужен доктор, а не любовница. Эх, Тумр, плохо ты меня знаешь!

– Когда-то я знал тебя, – тихо произнес цыган, – да кто за вас может ручаться и сказать, какими вы будете завтра?

– А я тебе скажу, что будет завтра и что всегда должно быть, – перебила Аза, останавливаясь.

Они были уже далеко за селом. Остановившись вместе с Азой, Тумр оглянулся и тут только вспомнил, что оставил жену одну, больную.

– Что ж будет завтра? – спросил он с принужденной улыбкой. – То же, что и сегодня: голод, нужда! Не правда ли? Вы скоро бросите Стависки и пойдете куда глаза глядят, а я умру тут на привязи, как собака.

– Можешь идти с нами.

– Я? С вами? А жена?

– С женой и с ребенком. Чего тебе ждать здесь? Чего доброго, еще повесят. Из наших никто еще не умирал голодной смертью, найдется у нас и для тебя работа и кусок хлеба.

– Жена-то не захочет.

– Что ж это у вас, жена правит домом, а не муж? – с насмешкой произнесла Аза. – И ты ей повинуешься? Вот еще?! Она вышла за цыгана – пусть и идет за ним!

– Нет! – отвечал Тумр после минуты раздумья. – Я этого не сделаю.

Видно было, что он хотел сказать еще что-то, но замолк.

– Почему? – настоятельно спросила цыганка.

– Почему?! Потому что и ты была бы вместе с ними! Слышишь, Аза? – произнес цыган, ухватив за руку свою собеседницу.

– Я? Так и я сделалась твоим врагом, что ли? – спросила Аза голосом, в котором был слышен упрек.

– Нет, таиться нечего, – решительно отвечал Тумр, – ты бы и меня, как этого пана, сожгла своими глазами, у тебя нет сердца!

– О! Да к чему тебе мое сердце?

– Ты спрашиваешь?

– Спрашиваю потому, что ты полюбил белокурую крестьянку.

Тумр опустил глаза.

– И ты когда-то любила пана…

– Так же, как и теперь, – отвечала Аза. – Какое тебе дело до моего сердца? Оно свободно. Ты любил меня прежде… теперь любить не можешь, пора прошла.

– Пора прошла. Пора прошла! – вскричал цыган, выпуская ее руку. – О, я это знаю. Вот когда мне пришлось с ума сойти от тебя!

– Неужели? – спросила девушка, несколько смутившись.

– Подлая! Еще смеешься надо мной!

– Нет, я только спросила тебя.

Тумр дико посмотрел на нее из-под нависших ресниц и замолчал.

Долго они шли не говоря ни слова, их мысли и лица вскоре изменились.

Аза вдруг стала задумчива, вместо веселости на лице появилось грустное выражение. Тумром мало-помалу овладевало то же бессознательное чувство, которое привело его за несколько дней перед тем к табору цыган. Прежняя страсть забушевала в его груди и выразилась в его глазах. Когда взоры их встретились, Аза испугалась и почувствовала себя ничтожной пред этим Геркулесом.

– Ступай домой, – произнесла она дрожащим голосом, – ступай! Еще увидимся…

– Где? Когда?

– Не знаю… не знаю, – торопливо отвечала Аза, стараясь уйти, – сегодня или завтра…

– Ты опять побежишь в усадьбу?

– Нет, я иду к своим…

– А завтра опять пойдешь к нему? – произнес Тумр, делая из вопроса упрек. – Стыдись, – прибавил он, не ожидая ответа, – на что тебе этот изгнивший труп? Сама знаешь, что он не для тебя создан, а все-таки тащишь его за собой и мучишь…

Девушка пожала плечами, глаза ее снова запылали, на лице изобразилась прежняя гордость и презрение.

– Зачем же мы созданы? – спросила Аза с заметным одушевлением. – Разве затем, чтобы скитаться, страдать? Нет! Нет! Каждый из нас по-своему исполняет завет, приняв его из уст матерей: старухи ворожат и страшат ворожбой, крадут детей, убивают матерей, а мы, девушки, мучим поганых иначе! Я его замучу, уморю, отравлю взором!

Ожесточенная злоба и какой-то инстинкт уничтожения говорили устами прелестной цыганки.

– Они все лучшее прибрали к своим рукам, а нам оставили нищету, и нам быть их друзьями?! Пусть пропадают!

– Пусть пропадают! – прошептал Тумр задумчиво. – Однако ж я бы пожалел о нем!

– Немудрено! – подхватила Аза. – Ты сам поганый, и душой и телом… ты враг наш!

– Ты с ума сошла, – произнес Тумр.

Аза улыбнулась и показала два ряда своих прекрасных зубов.

– Ну, полно, полно! Ступай в свою конурку, собака! Прочь от меня! К жене! К жене иди!

Тумр хотел было спросить, где и когда встретится с нею, но Аза, опомнившись и овладев собою, понеслась как ветер и скоро исчезла из глаз.

XXVIII

Вечером Аза опять пробежала мимо кладбища и направилась к барскому дому. Что влекло ее туда? Жадность или любопытство, или, в самом деле, инстинкт мщения и преследования, который так часто управлял ее действиями? Кто знает!..

Адам, сжигаемый страстью, так искусно возбужденной и поддерживаемой, всегда принимал Азу с распростертыми объятиями, но, когда она уходила, пан, предоставленный самому себе, думал о ее поведении и давал себе обещание серьезно поговорить с цыганкой, взять ее в руки или выгнать из дому.

– Что она думает? – говорил пан, оставшись наедине после безуспешной беседы с крестьянами. – Она просто дурачит меня! Я сам себя не узнаю. Нет! Нужно все покончить разом: или задержу ее навсегда, или, отдувши порядочно, выгоню скверную обманщицу. Довольно! Надо знать меру!..

И, стараясь придать себе более решимости и храбрости, он твердил: «Пора покончить с этой проклятой девчонкой!»

Но когда проклятая девчонка опять появилась в его комнате и лицом, полным жизни, озарила печальные покои старого дома, Адам забыл все свои клятвы и онемел пред нею.

Аза, не сказав ему ни слова, бросилась на мягкую постель, поджала под себя ноги, голову положила на подушку и, устремив глаза в потолок, долго сидела, задумавшись.

Молчание Азы дало возможность Адаму собраться с духом и ободрить себя.

– Аза! – строго произнес пан. – Я намерен серьезно поговорить с тобой, пора нам покончить.

Цыганка, уверенная в своей силе, не изменяя позы, отвечала:

– Ну, говори, с охотой слушаю, как ты хочешь покончить?

– Довольно уж ты глумилась надо мной и обманывала меня. Твое поведение становится невыносимым. Выбирай: или навсегда оставайся здесь, или вон отсюда вместе со своими цыганами.

Последние слова он произнес так тихо, что, казалось, он сам их боялся.

Аза захохотала, не переставая смотреть в потолок.

– Если я уйду с цыганами, что ты тут станешь делать? Будешь грустить, тосковать, зевать, и, наконец, в другой раз женишься, и жена тебя станет обманывать.

Воспоминание о неверной жене, всегда неприятное для Адама, теперь окончательно раздражило его. Глаза его налились кровью, он вскочил со стула и затопал ногами.

– Молчи, змея! – крикнул пан в припадке бешенства.

– А! Вот каков! Он и сердиться умеет! – спокойно произнесла цыганка.

Спокойствие ее болезненно подействовало на бессильного пана.

– Еще одно слово, – закричал он, – и…

– И что? – спросила Аза с убийственным спокойствием.

Адам затрясся от гнева, бессильная злоба остановила в груди дыхание, и он молча схватился за волосы. Азе уже было известно, каким неистовством сменялась иногда его постоянная апатия. Измерив силу его гнева и опасаясь за саму себя, она постаралась успокоить разгневанного, конечно, для нее это было нетрудно: стоило только взглянуть иначе, и взбешенный пан сделается кроток, как овечка. Действительно, пан Адам не мог противиться этим глазам: они преследовали его и влекли за собой непреодолимой силой, он хотел было казаться раздраженным, гневным, пыхтел, надувался и в то же время чувствовал свое бессилие, но он, не сказав ни слова, бросился в кресла.

«Еще не время мне уходить отсюда, – подумала цыганка, – прежде нужно опутать и потянуть за собой Тумра. Уйду, когда мне будет угодно, меня не выгонят, но со слезами будут умолять, чтобы я осталась. О, подожди пан! Дорого заплатишь за свою дерзость!»

– А! Неблагодарный какой! – произнесла вслух Аза, принимая веселое выражение. – За то, что воротилась к нему, он еще бранит меня!..

Эти слова, сопровождаемые нежной улыбкой, и тон кроткого упрека вмиг разрушили всю бодрость и храбрость, которыми так долго запасался пан Адам, снова ползавший у ног своей злодейки.

– Прости меня, прости, не сердись!.. – вопил пан Адам, стоя на коленах и осыпая поцелуями руки Азы. – Скажи, любишь ли ты меня? Ты будешь моя?..

Аза покачала головой.

– Если я отдам себя кому-нибудь – отдам на всю жизнь! А если кто-нибудь хочет закабалить меня, тот пусть хорошо подумает, пусть спросит свое сердце. Я не могу отвечать тебе сейчас. Видишь, я воротилась к тебе, разве этого мало?..

– Так ты любишь меня? – с восторгом произнес Адам, схватив руку цыганки.

– Я не знаю, люблю ли кого, – отвечала Аза, – не знаю, буду ли любить. Мое сердце спит, кто разбудит его, тому и владеть мною. Попробуй!

– Но мое?.. – произнес Адам.

– Пусть подождет, потерпит.

«Удивительно, непонятно, – думал Адам, расхаживая по комнате, – где эта цыганка могла научиться всем этим уловкам? С ней труднее сладить, чем с любой нашей кокеткой. Я для нее игрушка!..»

Выходка Адама не нравилась Азе. Предотвращая возможную бурю и желая восстановить его преждевременные планы и надежды, она подозвала его и посадила возле себя, приняв самый ласковый вид и опустив голову на его плечо. Опять пан Адам подчинился ее обольщению и опять забыл свои угрозы и требования. Он был счастлив уже тем, что мог сидеть возле нее, ловить ее взгляды, чувствовать ее присутствие. Они молчали.

В это время чьи-то черные глаза с выражением немого отчаяния и злобы проникли сквозь ветви и стекла внутрь полуосвещенной комнаты и остановились на этой чете.

Аза вдруг очнулась и отскочила от Адама, словно ужаленная.

Тумр, постоянно следивший за нею с тех пор, как она в последний раз пробежала мимо кладбища, пришел в усадьбу, подкрался к окну и увидел Азу в объятиях пана. Кулаки его сжались, и сквозь стиснутые зубы он проворчал:

«Я их убью! Сожгу двор, все село сожгу! Пропадай они!.. Она обманула… Чем он заслужил это счастье? Пропади ты, гнилой скелет!»

Тумр смотрел в окно и видел перед собою картину, возбудившую в нем ожесточение и злобу. Между тем, среди тишины раздалась спокойная, чуть слышная песня, и Тумр, прильнув к оконному стеклу, жадно вслушивался в знакомые, заветные звуки, сначала тихие, унылые, потом полные, звучные и бурные, как жизнь певицы. Цыган с болезненным трепетом ловил слова, проникнутые страстью, полные обольстительной силы. По этой песне он вспомнил все прошлое от колыбели, все прошлое Азы, которая на его глазах превратилась из ребенка в прекрасную девушку – в колдунью.