Текст книги "1920 год. Советско-польская война"

А что же в это время, 11 июля, делают другие, более счастливые дивизии, имеющие, волей приказа, более плотный боевой порядок, прикрытые раем окопов, опутанные колючей проволокой, где и днем-то заблудиться можно? Посмотрим по очереди с севера на юг. Соседняя 10-я дивизия, сдвинутая с естественного пути отхода на Свир и Михалишки, часто по бездорожью, еще 10-го пополудни или к вечеру достигает линию окопов без какого-либо контакта с противником. Весь день 11 июля проходит там спокойно. Южнее стоит 17-я дивизия. И она 11 июля контакта с противником не имеет. Еще дальше 11-я дивизия совершает 11 июля форсированный марш-отход и опять-таки без контакта с противником довольно благополучно достигает истого проволочного рая под Богдановом. Дозоры, высланные 12-го перед фронтом дивизии, вернулись утром 13-го, нигде не встретив противника. И наконец, самая южная дивизия 1-й армии, 1-я литовско-белорусская, 11 июля занимает окопы южнее Богданова, также не встретившись с противником. Итак, 11 июля, когда п. Сергеев со всей своей армией констатирует «повышенную плотность» войск неприятеля, но не в окопах, а практически в чистом поле, наполненном, однако, «плацдармами», а его войска по старой привычке начали топтаться на месте, главные силы нашей 1-й армии в блаженном спокойствии вкушают прелести окопного и проволочного рая на старых германских позициях, построенных когда-то ценой уничтожения литовских лесов, а также огромным трудом промышленно наиболее развитого государства Европы – Германии.

В еще более благоприятной стратегической обстановке находится наша 4-я армия, которая, отдав 11 июля Минск, в соответствии с цитированным приказом, отданным в тот же день, свертывается в походные колонны и полным ходом, без контакта с противником отступает на запад к своему участку германских окопов. А участок этот немалый! Для нашей самой многочисленной и наименее потрепанной в боях армии он как раз такой же, какова протяженность фронта двух северных дивизий, вступивших 11 июля в затяжные и упорные трехдневные бои за Вильно.

Чем дальше на юг, тем лучше живется войскам фронта ген. Шептицкого. Груз тактики уменьшается, а подарки стратегии возрастают. Самая южная полесская группа не является исключением. Насчитывающая в своем составе три дивизии, она имеет перед собой небольшой отряд противника, потому что так называемая в советских армиях Мозырская группа наступает в двух расходящихся направлениях. Ее добрая половина атакует нашу 14-ю дивизию, преследуя ее от Бобруйска к Слуцку севернее самого Полесья. А перед нашей полесской группой остается самый слабый противник. Мы имеем здесь огромное превосходство, какого за всю долгую войну не имели нигде и никогда. Поэтому поступавшие отсюда донесения всегда были триумфальными, наполненными ураганным огнем артиллерии, который – в этих донесениях – сплошной стеной вставал на полесских болотах с той и другой стороны.

Примерно то же самое происходит в армиях п. Тухачевского. 11 июля, когда войска северной 4-й армии начали топтаться на месте свенцянского «плацдарма», ожидая в одном месте подхода тяжелой артиллерии, а в другом пехоты и конницы, в это время две сжатые в кулак армии – 15-я и 3-я продвигаются почти без контакта с противником далеко от связанного боем п. Сергеева. Только в этот день вечером 15-я армия занимает Молодечно, находясь на расстоянии по крайней мере двух дневных переходов от германских окопов. И только ее северная 54-я дивизия на следующий день, 12 июля своими авангардами встретится с нашими 10-й и 17-й дивизиями. Рядом с ней идет тоже «таранная» 3-я армия. Как мы знаем, 6 июля она двинулась в почти южном направлении из района Докшиц в направлении Минска. Построенная массированным тараном, она шла так же медленно, как и 15-я армия. Когда же противник, то есть поляки, не дожидаясь удара и не стремясь ему противодействовать, отошли назад и отдали Минск, таран 3-й армии, не испробованный в деле, поворачивает (конечно, вновь с большой потерей времени) на северо-запад, на этот раз сближаясь с 15-й армией. 11 июля, как, впрочем, и в последующие дни, контакта с противником не имели. 16-я армия в этот день занимает Минск, везде натыкаясь лишь на дозоры арьергардов, оставленных не для боевых действий, а для ведения разведки.

Вероятно, ясно, что трехдневное сражение под Вильно было делом случая, а не результатом целенаправленного управления войной с обеих сторон. Тем не менее оно оказало на историю войны значительно большее влияние, чем тяжелые бои 4 и 5 июля. Во-первых, мы, поляки, с этого момента оказались перед лицом двух войн вместо одной. Как утверждают и п. Тухачевский, и п. Сергеев, Литва нарушила свой прежний нейтралитет и вступила в войну на стороне Советов. На весах истории, на весах более поздних военных событий, вплоть до окончания боевых действий, этот факт был дополнительным, часто очень тяжелым грузом, придавливающим вниз нашу польскую чашу. Этот груз часто давит на нее и сейчас. Само сражение особого интереса не представляло, но п. Сергеев характеризует его как упорное, потому что в момент, когда он сосредоточил в нескольких местах крупные силы для атаки, иллюзия «плацдармов» лопнула как мыльный пузырь, и редкие ряды защитников Вильно уже были не в состоянии удерживать линию. В свою очередь, контратаки с польской стороны, которые все-таки предпринимались и даже способствовали, как мы знаем, занятию Подбродья, тем не менее при таком построении войск, находящихся к тому же в меньшинстве, не могли принести какого-либо результата. Поэтому когда 14-го Вильно пало, мы немедленно ощутили влияние этого события на стратегическое построение и одной, и другой стороны с этого момента и до самой Варшавы в первом пункте польских приказов раз за разом будет повторяться сакраментальная фраза: «В связи с обходом противником нашего левого, северного фланга…» – остатки войск отступают на запад. Сразу же после взятия Вильно 14 июля отходят назад к Лиде ближайшие соседи – 10-я и 17-я дивизии, прикрытые раем проволочных заграждений и окопов. За ними, почти без боя в окопах начинают отход остальные силы 1-й армии, а еще дальше то же самое происходит с 4-й армией, которая покидает окопы только для того, чтобы перейти на новую линию, уже без проволочного рая, за рекой Шара…

Итак, все стратегические планы и замыслы в один момент лопнули из-за случайной битвы под Вильно. Стратегические подарки югу и тактические тяготы северу – вот обстановка, начало которой положил роковой приказ генерала Шептицкого от 5 июля и которая жестоко отомстила польской стороне.

Наряду с новой войной и изменением стратегической обстановки у нас к тому же произошло резкое падение морального духа войск, полководцев и всего народа. То, чего не сделал «извилистый ручеек» Аута, завершила Вилия – «наших рек родительница». Характерным свидетельством этого стали события последующих дней под Лидой: впервые за все время с 4 июля здесь формируется что-то более или менее похожее на сильную группировку польских войск. Сюда с разных сторон стекаются, как будто для крупной операции, несколько дивизий. Происходит то, что еще несколько дней назад могло решить исход битвы под Вильно в нашу пользу. Однако все это делается под давлением неприятеля, с целью, отнюдь не ведущей к победе, – для почти панического бегства. С победой в этом сражении кончается такое частое до сих пор топтание на месте советских войск, которые, робея перед прошлыми победами своего противника, не были уверены в своих победах. В принципе незначительное с точки зрения количества участвующих войск столкновение стало событием огромной важности, перевернувшим тактику театра войны.

Во всем предыдущем анализе военной обстановки, который я завершил нашим поражением под Вильно, я ни разу не упомянул о роли нашего Верховного главнокомандующего. Я оставил его с почти готовым решением, принятым еще перед боем 4 июля, когда он пришел к выводу, что должен изменить свой прежний взгляд на стратегическую обстановку, сложившуюся под влиянием успехов конницы Буденного на юге. Размышляя над проблемой, как увеличить в нашей армии количество конницы, в отношении Северного фронта у меня тогда же сформировалось мнение, что лучше всего будет отвести весь фронт самостоятельно, без давления противника на запад и, опершись центром на линию германских окопов, сформировать где-нибудь в районе настоящего плацдарма – Вильно, сильную маневренную группировку, пригодную для проведения операции, но не в растянутой и слабой линии. Крупные силы на Полесье могли бы стать резервом, потому что расположенный там фронт после отступления за реку Птичь сузился так непомерно, что для развертывания еще более крупных сил там просто не было места. Но до этого, однако, не дошло.

Когда в конце июня я вызвал в Варшаву генерала Шептицкого, чтобы обсудить все эти вопросы, то нашел его сильно упавшим духом. На совещании с несколькими генералами у меня в Бельведере он мне заявил, что война, по сути дела, проиграна и что, по его мнению, следует пойти на заключение мира любой ценой. Мотивы, которые он приводил, заключались в следующем: успехи конной армии на юге настолько сильно деморализуют войска на всем театре войны, что эта деморализация распространяется на всю страну, и противодействовать этому не представляется возможным. Поэтому вскоре можно ожидать появления конницы Буденного и в его, генерала Шептицкого, глубоком тылу, в Бресте, что не позволит ему далее стоять фронтом, а отступление неизбежно превратится в беспорядочное, паническое бегство. На севере, имея под своим командованием лучшие части нашей армии, он может удержать свой фронт, хоть против него и сосредоточивается все более крупная группировка войск противника, имеющая целью взятие Минска. Но наиболее опасным ему представляется сильный рост национального патриотизма в армии противника, вызванный занятием нами Киева. Это способствовало добровольному вступлению в Красную Армию большого количества офицеров из только что разбитой Советами армии Деникина, которые как специалисты смогли внести в советский хаос некоторый порядок и строгую дисциплину. То есть тогда, когда у нас нарастает неразбериха, у противника происходит все наоборот, и не исключено, что ввиду неудач на юге у нас могут вспыхнуть революционные беспорядки, для подавления которых потребуется вмешательство армии; а для этого годятся лишь наиболее надежные войска, находящиеся под его, генерала Шептицкого, командованием.

Эти мотивы меня совсем не убедили, а предложение любой ценой заключить мир я сразу же отверг. В свою очередь, я высказал свое мнение относительно сложившейся обстановки, выразил надежду на то, что удастся задержать продвижение Буденного на юге, а также обосновал свое предложение отвести для выигрыша времени весь Северный фронт назад в вышеупомянутой группировке. Генерал Шептицкий, однако, считал, что лучше принять бой на якобы подготовленных позициях, где стояли войска. На них он чувствовал себя более уверенно, чем при выполнении предложенного мной маневра.

Предо мной встала проблема выбора: или заменить генерала Шептицкого на посту командующего фронтом, или принять его предложение о бое на уже подготовленных позициях. Я лично всегда предпочитаю иметь худшее решение, но зато уверенного в себе командующего. Поэтому после недолгих колебаний я остановился на втором варианте, настояв, однако, на том, чтобы в случае отступления армия имела стратегическое построение, соответствующее моим указаниям. День 4 июля оказался для нас неудачным, и уже 6-го я отправил из Варшавы приказ, напоминающий генералу Шептицкому о необходимости создать стратегическую группировку в соответствии с моими взглядами. Эти взгляды вытекали не только из большого стратегического и политического значения Вильно, как крупного административного центра и важного угла коммуникаций, но и из простых расчетов, которые показывали, что мы не имеем возможности растянуть фронт вдоль всей линии германских окопов, тянущихся вплоть до Динебурга. Значит, на северном фланге наших армий, где-то в районе Вильно, останется группа наших войск, для которой мы не найдем окопов и проволочного прикрытия. В случае наступления противника эта группа должна была прикрыть и сам город Вильно. В то время в разговорах и дискуссиях, а также в приказах, отдаваемых из Варшавы, самым частым словом, употреблявшимся в отношении этой группы, было прилагательное «сильная». Поэтому большой неожиданностью, притом весьма неприятной, был приказ генерала Шептицкого от 5 июля, прямо противоположный этой основной мысли. До 11 июля все попытки заставить генерала Шептицкого выполнить мои приказы и изменить стратегическое построение войск были безрезультатны. Здесь я хочу еще раз подчеркнуть, что, как Верховный главнокомандующий, я несу свою долю ответственности. Как я выразился в одном документе, написанном под мою диктовку и хранящемся в нашем военно-историческом отделе, в данном случае моя доля ответственности состоит в том, что я оставил на посту командующего фронтом генерала Шептицкого, по своему морально-психологическому состоянию совсем непригодного для такой работы. При этом не могу не заметить, что хотя я и отношусь очень строго к той ответственности, которая по праву или не по праву возлагается на Верховных главнокомандующих, тем не менее я не могу отвечать за все стратегические фокусы, которые вытворял генерал Шептицкий во время отступления после сражения 4 и 5 июля. Быть всегда сильным там, где нет боя, и слабым, где в сражении решается судьба войны, не стремиться к изменению явно неудачного стратегического построения войск – это значит, выражаясь словами Наполеона, идти вопреки здравому смыслу войны и покорно исполнять волю противостоящего полководца.

Возникает естественный вопрос: можно ли было чтолибо предпринять, чтобы выполнить требование Верховного главнокомандующего, который ясно указывал на окрестности Вильно, где надлежало сосредоточить сильную группировку? Я много раз задавал себе этот вопрос тогда, задаю его и сейчас, при нынешнем анализе. В качестве ответа приведу выдержку из приказа 4-й армии от 7 июля, которая, как известно, отступала по сходящимся направлениям, уплотняясь с каждым днем марша и оказываясь во все более благоприятном стратегическом положении. Один из пунктов этого приказа гласит: «В связи с отходом 4-й армии 4-й дивизии сосредоточить свои части в районе Минска и занять фортификационные линии Минска. 31-й полк (кстати, относящийся к 10-й дивизии), находящийся двумя батальонами на фортификационной линии и одним батальоном в Минске, а также 37-й полк (относящийся к 6-й дивизии), выдвигающийся из Бобруйска в направлении Минска, переходят под командование полковника Калишко, который назначается командиром оперативной группы. Задачи группы – удержать Минск до подхода тыловых частей 2-й дивизии легионеров, после чего прикрывать дальнейший отход». Таким образом, мы выделили целых две с половиной дивизии для прикрытия Минска – Минска, который собираемся сдать без боя. Мы даже можем позволить себе такую роскошь, когда одна дивизия прикрывает отход другой. У нас есть также полк, стоящий в бездействии в Минске, но относящийся к дивизии, расположенной под Вильно. У нас есть, наконец, один самостоятельный полк, выдвигающийся также не в направлении Вильно, где главнокомандующий приказал сосредоточить сильную группировку, а в направлении все того же Минска, который через несколько дней должен быть сдан. Ко всему прочему, в Минске стоят готовые эшелоны, а железнодорожная линия на Вильно совершенно свободна, противник ей не угрожает, потому что в ближайшем до него пункте, Молодечно, 7 июля еще находится командование 7-й армии.

Половина всей этой роскоши, то есть по крайней мере одна дивизия, могла бы спокойно заменить бездействующую 10-ю дивизию генерала Желиговского, которая, как бы специально для ослабления северного фланга под Вильно, форсированным маршем была переброшена из района озера Мядзёл, где стояла рядом с 8-й дивизией; как нам известно, она была переброшена на юг, ослабляя тем самым виленскую группировку. Если же принять во внимание характерное топтание на месте 4-й армии п. Сергеева перед «рассеянными» нами же на 100-километровом фронте двумя дивизиями, если принять во внимание, что ни 11, ни 12, ни даже 13 июля ни одна из других советских армий не могла вмешаться в сражение, если, наконец, принять во внимание, что, несмотря на явную слабость защитников Вильно, это была единственная на всем фронте генерала Шептицкого контратакующая группа, атака которой даже имела определенный успех, – если все это принять во внимание, то легко можно понять, что в условиях взаимопомощи и взаимовыручки, как того требовали указания и приказы Верховного главнокомандующего, мы вполне могли бы одержать победу над робко топчущейся 4-й армией п. Сергеева – именно над той армией, которая в ходе последующего развития операции была решающим фактором, заставившим фронт генерала Шептицкого непрерывно отступать до самой Варшавы. Но от такой болезни, как добровольное и покорное исполнение воли противника, к сожалению, еще никто не нашел лекарства!!!

Глава VII

Два сражения, которые я проанализировал, до самой Варшавы определили судьбу операции п. Тухачевского. В первом из них, 4 и 5 июля, участвовала наша 1-я армия в полном составе, в то время как основная часть наших войск, куда входили 4-я армия и полесская группа, бездействовала и не мешала противнику одержать над нами своими превосходящими силами пусть даже половинчатую, но все-таки победу. Во втором сражении, с 11 по 14 июля, принимала участие лишь очень незначительная часть наших войск, а остальные силы фронта в бои не ввязывались. Оба эти сражения открыли путь советским войскам, но не главным силам п. Тухачевского и не его тарану, а самой северной части его войск – 4-й армии с кавалерийской группой. С этого момента все наши попытки остановить противника заканчивались так, как закончилась битва под Вильно. Пан Сергеев со своей армией и конницей, двигаясь от Вильно уже сравнительно узким коридором, систематически обходил северный фланг наших войск, выполняя роль своеобразного бокового авангарда, увлекающего за собой остальную часть советских сил. Каждый такой обход сводил на нет, как под Вильно, все попытки 1-й армии оказать сопротивление, заставляя ее отходить; за ней спешила отступить и южная, 4-я армия. Конница действовала на самом крайнем фланге советских войск, что превращало каждый наш отход практически в поражение – настолько быстро осуществлялся захват территории. Попытки сопротивления с нашей стороны были, по сути дела, незначительными эпизодами, со стратегической точки зрения как две капли воды похожие друг на друга. Несмотря на то что п. Тухачевский уделяет достаточно много внимания различным своим комбинациям во время похода к Висле, а также на то, что и с нашей стороны было много разнообразных ходов, тем не менее я не хочу занимать здесь место их анализом, потому что все они были похожи друг на друга и в общем-то не влияли на наше стратегическое положение. Они как бы представляли собой трагическое следствие первых неудач. Учитывая то, что первая битва была – как я пытался показать – полупобедой, а вторая, под Вильно, наполовину случайной, военный историк будет всегда стремиться разгадать странную загадку, скрытую в значении таких сражений.

После открытия пути для 4-й армии и конницы войска п. Тухачевского до самой Варшавы двигались безостановочно. Среднее расстояние, проходимое за день, составляло около 20 километров, то есть почти дневной переход на марше. И это с боями! Такими темпами может гордиться и армия и ее командующий.

Полководец, у которого достаточно сил и энергии, воли и умения для подобных действий, не относится к заурядным, посредственным личностям. И, честное слово, сейчас, когда я об этом пишу, мне очень хотелось бы найти в книге п. Тухачевского вместо странных преувеличений и вульгарных выдумок описание его методов управления и способов организации этого прекрасного марша. За это ему был бы благодарен любой историк и любой военный аналитик. Значение этого марша было огромное. В одном из своих стратегических рассуждений п. Тухачевский сравнивает его с маршем германской армии на Париж. Действительно, это неустанное движение большой массы войск противника, время от времени прерываемое как бы скачками, движение, продолжающееся неделями, создает впечатление чего-то неотразимого, надвигающегося, как страшная темная туча, для которой нет преград. В этом чувствуется что-то безнадежное, надламывающее внутренние силы и отдельного человека, и толпы. Мне вспоминаются разговоры, которые велись в то время. Один из генералов, с которым мне приходилось часто разговаривать, почти каждый свой ежедневный доклад начинал словами: «Ну и марш! Вот это марш!» В его голосе звучало и восхищение, и горечь бессилия. На военных такой марш производит впечатление какого-то ужасного калейдоскопа, в котором каждый день складывается новая ситуация с новыми географическими названиями, перемешанными с номерами полков и дивизий, с новыми расчетами времени и пространства. И хотя картинки в этом дьявольском калейдоскопе меняются медленно, но своей неотразимой монотонностью через некоторое время создают хаос и нагромождение незавершенных контрходов, невыполненных приказов и уже не соответствующих новой реальной обстановке донесений. Под впечатлением этой надвигающейся градовой тучи качалось государство, ломались характеры, размягчались сердца солдат. Влияние этого марша ощущалось везде. И если выше я упоминал о таком ее влиянии действий конницы Буденного, то нынешний непрерывный марш п. Тухачевского своим значением и влиянием превзошел все предыдущие события. Под воздействием всего происходящего у нас в Польше, кроме внешнего фронта, все более отчетливо вырисовывался фронт внутренний, который в военной истории всегда был предвестником поражения и самой главной причиной проигрыша, но не сражений, а войн. Пан Тухачевский сравнил свое продвижение к Варшаве с маршем немцев на Париж. Наверняка и там сложился внутренний фронт, фронт неизбежного осознания своего бессилия и мудрствования трусов. Но Париж, который в своей истории выдержал не одно такое испытание, – это не Варшава, только что стряхнувшая с себя грязь вековой неволи, неволи долгого торжества бессилия и трусости. Иначе говоря, наш внутренний фронт был намного сильнее, чем в Париже в 1914 году, а сопротивление распространению страха и чувства собственного бессилия – значительно слабее. Государство расшатывалось, войска откатывались назад, управление ими с каждым днем становилось все более трудным и морально все более тяжелым. Конечно, среди этого половодья страха, апатии и бессилия были попытки как-то организовать борьбу, внести в нее элемент силы, но они не были предопределены исторически, не имели стихийной мощи и силы, были ослаблены крикливостью и организационным хаосом. Крикуны бросили абсурдный лозунг создания новой добровольческой армии, армии, в которой сразу же в организационной неразберихе стали плодиться в огромном количестве новые штабы, переполненные карьеристами и любителями легкой жизни. Мне удалось задержать развитие этого абсурда, определив основы организационной структуры только для батальонов и разрешив сформировать из самых сильных и наименее крикливых элементов одну-единственную добровольческую дивизию, которая, впрочем, до конца войны делила участь всех других дивизий.

Этот процесс разложения наших сил, процесс надлома нашей воли является, по моему мнению, самым большим триумфом п. Тухачевского. Этим маршем на Варшаву, в значительной степени питаемым его волей и полководческим талантом, п. Тухачевский доказал, что он значительно перерос рамки заурядности. Но, перелистывая его книжицу, я каждый раз чувствую фальшивые ноты, которыми он сознательно или неосознанно, но совершенно напрасно украшает описание этого своего марша. В подтверждение своих слов хочу указать на роман или, может быть, сказку из тысячи и одной ночи, касающуюся Гродно и Немана. Чего там только нет! Какая-то удивительно странная, неизвестная в нашей истории концентрация западнее и восточнее Гродно почти шести наших дивизий. Какое-то нагромождение тактических ходов, которых не было и в помине, и нескончаемый поток слов и еще раз слов о «пехотных массах», «раздавливании», о странных маневрах и контрманеврах, которые, наконец, заканчиваются «окончательным разгромом и деморализацией» белополяков. Когда читаешь такой роман, действие которого происходит в воображении п. Тухачевского – а этих романов он плодит в своем труде достаточно много, – хочется отбросить книжку прочь. Зачем столько шутовства в описании великой исторической войны!

История Гродно проста. Когда перед армией п. Сергеева и его конницей раскрылись «виленские ворота», а 2-я литовско-белорусская дивизия в большинстве своем была разбита в двойной войне против Советов и Литвы, конница простым движением, парой авангардных эскадронов заняла Гродно, для украшения военной жизни называемое крепостью, но крепостью только в понимании нашей и советской литературы, где с легкой руки авторов могут спокойно существовать «плацдармы» без железных дорог, фортификации без колючей проволоки, ураганный огонь из нескольких едва исправных орудий и крепости с «рассеянными» фортами, которые и сейчас может осмотреть любой желающий. Таким способом конница п. Сергеева значительно опередила левый фланг нашей 1-й армии, которая не для какого-то там сосредоточения около Гродно, а с целью совершенно прозаического занятия линии Немана и Шары параллельными путями отступала от голубой Вилии к ее серому любовнику – Неману. А на самом крайнем фланге, где уже не было 2-й литовско-белорусской дивизии, отступали 8-я и 10-я дивизии, которых «рассеивать» и «полностью разбивать» ни п. Тухачевскому, ни п. Сергееву не было никакой необходимости, потому что на своем пути от Седана в районе Германовичи – Шарковщизна в книгах обоих авторов они были «раздавлены» и «рассеяны» по крайней мере раз пять. Но несмотря на чрезмерное количество поражений, которые они потерпели в книгах п. Сергеева и п. Тухачевского, эти дивизии и на сей раз выполнили свой солдатский долг. Находясь под командованием ген. Желиговского, который все никак не мог ощутить всей массы этих публицистических поражений, и имея перед собой закрытый путь даже к Неману, обе дивизии были вынуждены этот путь себе открыть. И как когда-то 6 июля в Дуниловичах, так и теперь, через несколько недель под Гродно, генерал Желиговский и полковник Бургардт-Букацкий, командир 8-й дивизии, колебались, не проделать ли им проход к Неману через Гродно, уже занятое советской конницей. Но когда им удалось пройти около Лунной Воли, они отказались от идеи боя за Гродно и, перейдя Неман, продолжали отступать на запад.

Такой же сказкой является и история с концентрацией наших сил западнее Гродно. Кроме нескольких батальонов, поспешно брошенных на прикрытие северного фланга на новой линии Немана и Шары, еще удалось своевременно доставить из Полесья одну бригаду 9-й дивизии, которую я направил под Гродно, в самое слабое место длинной линии фронта генерала Шептицкого. Это единственный случай усиления северного фланга этого фронта, ослабленного в пользу южной группировки.

У п. Тухачевского кроме гродненской есть немало и других сказок. Их так много, что жаль времени и сил раскрывать их все и объяснять, как обстояло дело в действительности. Но, как историк и аналитик, я не могу не быть снисходительным к п. Тухачевскому. У него в руках наверняка были различные данные, касающиеся нашей армии, которые он получил либо из показаний пленных, либо из других документов, захваченных в то время его войсками. А эти данные часто противоречили друг другу и только одно отражали верно – тот хаос в оценках обстановки и в попытках проведения контрманевров, который тогда у нас царил. Поэтому он мог брать из этого материала все, что хотел. Да и сам я, Верховный главнокомандующий, в ходе моей работы над этой книгой часто нахожу неизвестные мне документы и материалы времен похода п. Тухачевского на Варшаву. Но я отнюдь не ставлю это себе в вину, потому что в то время, не поддаваясь чувству страха и бессилия, я сосредоточил все свое внимание, если речь идет о фронте генерала Шептицкого, на совершенно определенном решении и искал пути задержать поход к Висле или к Варшаве одним-единственным способом – контрнаступлением. Для пояснения своей точки зрения по этим вопросам приведу дословно запись, сделанную мной на одном историческом документе под названием «Дело ген. Шептицкого», запись, датированную 1921 годом, когда воспоминания были значительно более свежими, чем сейчас:

«Что касается всех операций на севере, – писал я тогда, – начиная с поражения на Ауте и Березине, то должен сказать, что подробное рассмотрение тех или иных решений я считал бесцельным. Я серьезно задумался над идеей германских окопов и сильного левого фланга вне окопов под Вильно. Но после первых атак на 4-ю армию я перестал верить в выполнимость этого плана по следующим причинам. Выполнение этого плана со всеми вытекающими из него последствиями требовало: а) очень быстрого отступления и жертвы многим ради одного – выигрыша во времени, б) хоть немного привести в порядок войска, в) назначения новых командиров, что является необходимым для повышения морального состояния войск. Я размышлял над всем этим несколько дней и в конце концов отказался от этих мыслей по следующим причинам: 1) переполох в тылу, даже вдали от фронта, начнется немедленно, настроив панически и войска и не предвещая ничего хорошего в деятельности тыла и в функционировании железной дороги; 2) межличностные отношения в армии, особенно среди высших офицеров, были самыми плохими, какие я только знал. Поэтому крупные изменения при низком моральном состоянии, охватившем к тому времени уже всю страну, могли бы привести к организационной катастрофе, и без того всегда нависающей над моей головой; 3) душевный порыв, охвативший меня, и над которым я долго думал, – поехать самому на фронт и взять непосредственное командование на себя. С большим сожалением пришлось отказаться и от этого проекта. Главной причиной было ощущение, что моральное состояние всей страны становилось угрожающим, а панические настроения и нервное напряжение так велики, что кроме внешнего фронта важное место в моих расчетах стал занимать – со знаком минус – фронт внутренний. Я не хотел уходить от ответственности – это было бы самым легким. Тогда я посчитал, что мое место пока в Варшаве, что я должен укрепить дух народа и удержать внутренний фронт, хотя бы хорошей миной и полной уверенностью в себе. Поэтому я считал невозможным свой отъезд на длительное время. Учитывая все сказанное, с этого момента и до августовских событий под Варшавой моим общим стратегическим замыслом было: 1) Северный фронт должен только выиграть время; 2) в стране провести энергичную подготовку резервов – я направлял их на Буг, без ввязывания в бои Северного фронта; 3) покончить с Буденным и перебросить с юга крупные силы для контрнаступления, которое я планировал из района Бреста. Этого основного замысла я придерживался до самого конца…»