Текст книги "Суета. Хо-хо, ха-ха"

3. К окнам лоб прижимает и мир о чуде просит

Уман – это пес. Чем пес этот так необыкновенен? Ничем. Всем. Он к Тамаре в душу проник.

Сидела она на лежаке в Дедовском поезде, ожидая отправления состава, дивясь тому, что нисколько по столь приятно проведенному времени на юге и ни по одному человеку недавних ее приключений не тоскует… Только, быть может и все-таки, по подруге своей – по Лидии, а так… белокаменная страна беспокойного солнца не манит, ни одним воспоминанием не манит, скорее даже затирается в этакое пресноватое «былое»… Неужели так смеялась, что щеки болели? Неужели кто-то там нравился? Неужели были какие-то там «чувства»?.. Получается, что нет – не было чувств. Сон! Сон, и сном уйдет. Уже ушло. Только вот Лида… И чем? И увидимся ли?.. Нет, нет, подруга, – я исчезну в тишине Дедовского края… Тебе оставаться в солнце, соли и романах, мне же… исчезать. Вот так-то Лида, вот так… Хотя полетят между нами письма, обязательно, уже знаю, что, как приеду, напишу. Объяснять отъезд не стану, просто напишу – о какой-нибудь ерунде целый лист натку. Жди… А что скажет Дед? Как примет? Сразу обнимет или строго взглянет и только потом к себе прижмет? Ну так и что? Главное, что обнимет, и главное и то, что о ПРИЧИНЕ не спросит. Никогда не спросит… И отдаст мне весь край свой: небом, лесом… озерами… одиночеством. Небом… небом, небом, небом… Почему же не заглянула я к Матери и братьям?.. А ни к чему. Вот. Вот так. Все просто… Небо. Небо. Не заглянула, потому что… потому что желаю я небо, покой его. Желаю небо. И как можно скорее.

Прикрывая глаза, намеревается она подловить легкую дрему, но раздается недовольный окрик вагонного, а ответом – вызывающий детский хохот, вихрь топотка ног по коридору и задиристая барабанная дробь в дверь купе. Тамара открывает глаза, ждет. Ручка двери заходится дрожью, однако дверь, которую полагается откатить в сторону, напору детей, с такой конструкцией не знакомых, не поддается. Тамара поднимается и сдвигает дверь вбок. Прямо на нее наваливаются два человечка, крепко пахнущие мылом. Мальчик и девочка. Тамара улыбается им, возвращается к лежаку, садится и с интересом смотрит на визитеров. Ожидая объяснения. Дети же смотрят на Тамару. Точнее – глазеют. На разодетую госпожу. Наконец мальчик легонько толкает девочку в бок, и та, встрепенувшись, делает несколько поспешных шажков вперед. Остановившись перед Тамарой, достает из-за пазухи что-то круглое, пушистое и явно весьма обожаемое – оттого покрываемое быстрыми чмокающими поцелуйчиками. Поощрительно улыбаясь, протягивает пух Тамаре. Тамара, принимая дар, обнаруживает в нем два глаза и кнопку носа. Щенок! Щенок, зевнув, слабой струйкой обмачивает ее платье. Дети, прыснув, вылетают из купе, однако девочка тут же возвращается и опускает на колени Тамары конверт; затем, не удержавшись, – хихикнув на маленькое темное пятнышко, угнездившееся по центру груди госпожи, – приседает в быстром мелком поклоне и бросается вон. В дверях же купе появляется встревоженный вагонный, сконфуженно объясняя, что Григорий Сергеевич велели детей пропустить, а сами ушли. Тамара отпускает вагонного кивком и, посадив щенка на колени, придерживая его, распечатывает конверт. Читает: «Сестренке от братишки. Люблю-люблю, целую, Гришка». Усмехается. Конечно, Гришка! Только он, даже такую прелесть даря, мог вот так, пятном противным подгадить. Комкает край покрывала, бережно пересаживает щенка в уютные складки и, затаив дыхание, наблюдает за хозяйственной возней клубка пуха, устраивающего себе гнездышко для сна.

Протяжный свист, вагон вздрагивает – и щенок, не удержавшись на лапах, растягивается поперек лежака.

Протяжный свист, поезд трогается – и Тамара, опустившись на колени перед лежаком, обвивает щенка руками. Успокаивая, обещая защиту.

Клубок вырос в симпатичнейшего пса неопределенной породы – круглоглазого, лобастого, вихрастого, с пышным хвостом, обычно закрученным на спину, и роскошнейшими, словно к стуже севера специально заготовленными, панталонами. Не больно высокого. Общим своим окрасом – напористо рыжего, с вкраплением блюдца белого пятна на лопатке. Взгляд суровый, внимательный хранил он для мира. Взгляд трогательно наивный и вместе с тем хитрющий дарил Тамаре.

С самого щенячества, получая только ласку от рук Тамары, решил Уман, что он Господин, Властелин Мира и что Тамара – его Забота и ему угождать ей. Вот так решил – будучи Властелином Мира, угождать решил. И лишь порой своенравить. Однако подросши, осмотревшись, разобравшись в Тамаре получше, ввел и железно настоял на двух правилах: поскольку мир за пределами двора Заботе в недосказанность, потому как не располагает она правильным чутьем, не ступать ей со двора без сопровождения его, Умана, и тро́пы, те, что через болота, никак не ей выбирать.

Заметив своеволие подросшего пса, мужики со двора предложили Тамаре поработать с Уманом – приучить к месту и обязательному послушанию. Однако Тамара это предложение отмела. К чему? К чему место навязывать тому, кто явно сам его уже нашел? А послушание? ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ послушание? Это как и зачем? К чему оно? Пес умен, и с ним всегда легко договориться, а то, что правила ввел и что порой руководит ею, когда на охоте они, – так и что? Разве ей это когда в неудачу? И никому, даже обожаемому Деду, не позволяла она «муштровать» Умку.

Уман не приветствовал тоску, порой накатывающую на Тамару. Тоску, которая могла опустить ее и в снег, и в грязь, и заточить там в комок с остекленевшими, ничего не замечающими глазами, и поэтому, когда успевал заметить подступающую негодницу, тормошил Тамару, подставляя юлящего, ласкового, внимания требующего и заслуживающего себя под руки той. И тогда запрету подлежащая проныра лишь пожимала плечи Заботы, приопуская их, – до глаз же, стеклом, не добиралась.

Тамара обходит дюны. Обходит амбары, конюшню, псарню. Проверяет и кладовые в Доме. Опрашивает слуг – нет, не видели, не слышали, не знают. Не находит Умана. Будто слизнуло его что. И тогда спешит к Деду. Заходит в Кабинет. Мать с интересом вчитывается в письмо, Дед сверяет счета. Оба поднимают на Тамару вдумчивые, делом увлеченные глаза.

Сглотнув комок в горле, признается:

– Уман исчез.

Мать и Дед молчат.

Продолжает:

– Мне помощь нужна.

– Конечно, – соглашается Дед. – Чего дрожишь? Дорог так?

Смотрит в пол. Для вас он пес. Просто пес. Не так ли? А для меня?.. А для меня – воздух, солнце и вода.

Десять дней Тамара и мужики прочесывают округу. Не находят Умана.

Тамара ищет еще десять дней. Не находит.

Наступают дни принятия «жизни без Умана» – бесцветные, слишком длинные, одинаковые, отвратительные. Мучаясь ими, бродит Тамара по Дому. Ничего делать не хочет. Не может. Просто слоняется злобной осенней мухой. К окнам лоб прижимает и мир о чуде просит. О возвращении друга просит. Начинает ненавидеть украдкой бросаемые в ее сторону взгляды прислуги – сочувствующие, но и настороженные. Что вам? ЧТО вам?.. Не человек? Не столь важен? Кому – мне? А ЧТО вы, люди, мне? Пыль. И все эти другие вы, из прошлого, – пыль. Пылью, взбитой в воздух, были, когда рядом была; пылью и осели, когда отошла. Только и нужны мне: семья и Уман в ней… Где же он? Мой верный, ласковый и такой смелый ком пуха. Где он? Неужели НЕТ? Неужели смирение – подлое, мерзкое, гадкое, ненавистное смирение? ОПЯТЬ?!.. А Лидия, моя подруга единственная, – тоже пыль? Стискивает зубы Тамара – не знает ответа она.

Проходит время – небо вживается в ласковую, беспечную лазурь, поля наливаются травами, а Тамара, так и не обретя какого бы то ни было покоя, вновь приступает к поиску. Теперь ищет она подтверждение смерти друга: требуется ей найти хоть клочок шерсти рыжей – тогда поверит. Но, сколько ни рыщет по лесу, не находит. И не может принять смерть Умана. И живет в ней надежда, возрождающая и отравляющая. Наконец в порыве отчаяния, желая забыться, отправляет письмо Лидии, приглашая приехать. И Лидия приезжает.

4. Лида, Лидочка, давай мячик побросаем

– Все-таки в содержанки?

– Тамарочка, ну почему так резко? – морщит носик Лидия, вращая в руках мяч, перебросом которого развлекали подруги себя у моря, пока не наскучила им забава и не решили пройтись они по Дороге. – Он просто будет мне помогать. Тебе претит?

– Почему? Не мне же помощь поощрять.

– Перестанешь знаться со мной?

Тамара задумчиво скользит взглядом по громаде приближающегося Дома:

– Мне было бы удобнее устроить тебе пособие.

– Под покровительство взять? А не рано ли тебе делами стариков заниматься?

– Посредством Матери.

Лидия серьезно, оценивающе смотрит на Тамару, а потом, кивнув на Дом, тихо спрашивает:

– Зачем род ваш такой дом здесь выстроил?

– Чем место плохо? – удивляется Тамара.

– От мира далеко… Пустыня.

– Пустыня?!

– Снег, снег и снег. Все о крае вашем – снег.

– А это? – еще больше удивляется Тамара, взмахом руки предлагая подруге солнцем обласканные поля – в травах, цветах, пчелах, в веселой перекличке резвых пичуг. В ярких бабочках.

– Мгновение, – все так же тихо отвечает Лидия и продолжает: – Ты, наверное… Я тебя, пожалуй, и вовсе не знаю. Ты… какая же ТЫ, если жить здесь ХОЧЕШЬ? И ты богата, ты до страшного богата.

– Это как – «до страшного?» – лукаво улыбается Тамара.

– Дом. Такой огромный я уж совсем не ожидала увидеть. И поместье у вас – безмерное. И ПОЕЗД! Свой, собственный! И завод!.. Почему ты никогда нос не задирала?

– И это не все, – пожимает плечами Тамара и подтверждает: – Да, богаты. Но ведь не я богатство в семью принесла – не от чего нос задирать… Принимай мое предложение, с легкостью принимай. Ни о чем не волнуйся.

– Покупаешь меня?

– Ни в малой степени. Я прикрытие дарю. Веди себя как желается, но до предложений, как от господина твоего Твестева, не… не позволяй такого. И спокойно тебе будет. И между нами все хорошо и ладно будет.

– Осуждаешь все-таки, – обиженно отворачивается Лидия.

– Нет. Вовсе нет. Однако… согласись ты на его предложение – и я отойду от тебя. Придется. Правила потребуют, и я подчинюсь. Ради семьи. Покоя ее. Понимаешь? Стоит тебе принять предложение, а после раз – хоть раз! – заикнуться, что дружим мы, продолжаем дружить, и общество обратит взор на ВСЮ мою семью. Возьмется за нас – намеками, укорами и даже, пусть и в мягкость ваты укутанными, приказами о пересмотре ценностей. Ты пойми, у нас УЖЕ растревоженная репутация, которой тем не менее всегда находится милейшее объяснение и оправдание: мы неуживчиво экстравагантны. Но вот… одно дело – отношения со взбалмошной особой, другое – с особой, допускающей… соглашения определенного характера. Во втором случае наша с тобой дружба может все «проступки» семьи, любой давности, подвести под ОЖЕСТОЧЕННЫЙ прицел моральных норм и обязательств. Разве пожелаю я доставить подобное беспокойство своим родным и себе, если есть вариант, ведущий к покою, – пособие.

Лидия мрачнеет:

– Понятно – клетки, повсюду клетки. Даже у тебя, даже ты в клетке.

Тамара пожимает плечами:

– Общество. Вот оно, твое общество, без которого скучно тебе, – всегда с требованиями.

Лидия недовольно фыркает, но тут же заливается веселым смехом:

– Так нет и радости без общества! Соблазны-то в нем водятся!

И, все еще смеясь, наклоняется к розовому цветку Поля, срывает шляпку его, подносит к носику, вдыхает аромат и легкомысленно отбрасывает в гладь Дороги. Тамара останавливается, оборачивается вслед упавшему цветку, предупреждает подругу:

– Лида, осторожнее будь – у нас не принято жизнь рвать и отбрасывать.

Лидия тоже останавливается, смотрит вопросительно. Тамара объясняет:

– Мы во владениях Деда, а он к жизни, к простой жизни, большое уважение имеет.

– Ты о чем? – недоумевает Лидия.

– Ничего просто так не рви и не ломай, – просит Тамара.

– Но у вас же букеты?!

– Это другое – это для тебя. Чтобы приятнее было тебе в Доме. По ВОЛЕ Деда.

Лидия настораживается:

– Для меня?.. А что еще здесь так, особенно, для меня? Это потому Рарог Яврович жестко временами смотрит – я ему в неудобство?

Тамара наклоняется за розовой шляпкой, поднимает ее, отбрасывает в Поле, от глаз Деда:

– Не волнуйся – ты ему очень даже в приятность. Ты ему в мою подругу и наш смех. И ты ему в разговор на языке, который давно не слышал он и по мелодии которого соскучился. И все же… У него… Устал он от людей. Они ему в разочарование.

– Чем же?

– Кажется мне, порой кажется, что ВСЕМ.

– Это старческое, – тут же уверенно определяет Лидия. – Старики или добры, или злобятся.

Тамара неопределенно пожимает плечами – то ли соглашаясь со сказанным, то ли нет, – и, подхватив подругу под руку, ведет к Дому. К пирогу с кислицей, так полюбившемуся ей. К Матери, разыгрывающей гостеприимную простоту. К Деду.

– Ты с ним согласна? – вдруг выстреливает вопросом Лидия. – С дедом своим согласна?

– Нет, – отвечает Тамара и улыбается. – А почему спрашиваешь? Тоже кажусь такой?

– А почему ты тогда здесь, не в столице? Почему от нас без предупреждения уехала? Я что-то не то сделала? Разочаровала?

– Что ты?! Это я, скорее всего, обидела тогда тебя.

– Нисколечко, – не совсем искренне успокаивает ее подруга, а затем, помедлив, продолжает: – Я теперь знаю, что брата твоего ожидали в городе. И если не от нас, то, может, от него ты сбежала?

Тамара тихо смеется:

– От себя, от глупостей возможных сбежала. Братья ко мне ласковы, а я… в своем я, в упрямом и так и не рассасывающемся… Я от себя сбежала. От возможных своих глупостей.

– А что могла ты такого натворить? – любопытствует Лидия.

– Ох, Лидулечка, – вздыхает Тамара, – пожалуйста, давай не об этом?

– Давай, – легко соглашается Лидия, бросая острый взгляд на подругу, и признается: – Я, конечно, сходила на его представление – как мне такое пропустить? Сходила, не подозревая, что он твой брат. Только в столице узнала, что… И – да, он бог танца.

– Не правда ли? – выстраивает теплую улыбку Тамара и, отталкиваясь от нее сиянием глаз, закрывает тему. – И вот я здесь!

– И теперь ты здесь, – соглашается Лидия, задумчиво переводя взгляд себе под ноги. – И кажется мне, что вполне счастлива. Здесь. В одиночестве.

– До недавнего времени я не была одинока. У меня был друг, – помолчав, признается Тамара.

Лидия загорается живым интересом, прищуривается:

– Друг? И кто же?

– Уман. Любимый мой пес.

– Собака?!

– Собака.

– Шутишь?

– Ты просто не знала моего пса.

– И что с ним?

– Исчез.

– Сдох?

Тамара кривится от столь беспечно отмеренного черствого слова. Отворачивается от подруги, поправляет:

– Умер.

– Ну так я тебе нового куплю! У вас в столице мода на рутских собачек – таких, с ушками обвислыми. Похожи на…

– Довольно, – поднимает ладонь Тамара. – Довольно. Свежо все.

– Да не грусти ты так! Они такие хорошенькие, я самого-самого лучшего…

«Пыль, тоже пыль!» – выстреливает наконец-то ответ на полузабытый вопрос в голове Тамары, и хочется ей убрать Лидию, от глаз своих убрать – отодвинуть-задвинуть надоевшей куклой к самой стенке невидимого шкафа. Она впивается взглядом в Поле, словно в поисках такого шкафа, и вот здесь-то улавливает звук. Ноту. Высокую, очень высокую и оттого даже тихую. И в то же время боль, ранее незнаемая, глубоким щипком въедается в живот ее, обещая в скором времени стать непереносимой. Тамара вскрикивает и повисает на руке Лидии. Тут же слышит ее встревоженный голос:

– Что ты, что ты? Тамара? Тамарочка? Что ты?!

Не отвечает. И не по причине боли, а мысль – интересная, особенная, радостная и ужасная – на ум приходит, и так аккуратно приходит, словно кто-то вкладывает ее в голову и настойчиво при этом обещает, что мысль силу имеет сбыться. Надо только принять ее. Принять и все правильно сделать. Она принимает. Вот так: за мгновение, за щелчок мгновения, принимает решение и выстраивает план. Лидия же продолжает суетиться:

– Что, что с тобой? Где болит?

Желая скорейшего исполнения задуманного, усилием воли приминает Тамара чувство боли, распрямляется, говорит:

– Живот отчего-то свело. Не волнуйся – все прошло. Не волнуйся.

Но Лидия тому, что все прошло, не верит – в глазах ее тревога.

– Да все хорошо, – уверяет ее Тамара, перетерпливая повторный, однако менее жестокий щипок, и просит: – Дай-ка мне мяч.

– Зачем?! – широко распахивает глаза Лидия.

Слабо улыбаясь, поясняет:

– Мяч нужен для игры в мяч.

– Ну уж нет. Тебе же плохо. Идем в дом! – безапелляционно заявляет Лидия, отводя мяч от рук подруги.

Мягко настаивает:

– Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста-пожалуйста.

Лидия мотает головой:

– Ты только что кричала!

– Я?

– Ты. Ты, Тамара. Пошли в дом, какой мяч сейчас?

О нет, Тамара не желает идти в Дом, не выполнив намеченного. Не желает получать время на размышления и сомнения. Она все выполнит сейчас. И в Дом вернется победительницей.

– Ты знаешь, заметная часть моего детства прошла в этом Доме, – хватается за память она, желая развлечь, отвлечь, удержать Лидию у Поля. – В пустыне этой. Мы много времени проводили у Деда. Очень много. Можно даже сказать, что были годы, когда скорее именно в столицу заезжали погостить: Мама какое-то время была особенно занята заводом, а отец… отец порхал… Мы даже несколько зим здесь провели.

– Полных? – удивляется Лидия.

Встряхивая головой, подтверждает:

– Полных! Темных! Но мы не скучали, поверь, не скучали. Дом – это целое царство; его можно исследовать, по нему можно путешествовать, в нем можно прятаться, воевать. Да, даже воевать и устраивать дуэли! А когда не вьюжит, можно выбегать к ближайшему озеру и там кататься на санках и коньках, или рыть в снегу норы и в них есть. Да, нам подавали обед в ледяные норы. И ели мы из деревянных плошек или прямо из котла.

– Вам такое позволяли?! – еще более удивляется Лидия, и кажется Тамаре, что еще немного – и победит она: забудет подруга о вскрике и, отдав мяч, вступит в игру.

– Это Дед! С ним очень просто было: утро на учебу, день и вечер на свободу. А свобода – это Дед в Кабинете или на прогулке, а мы… Нам даже разрешалось выстраивать из мебели баррикады. Разрешалось орать и по-уличному ругаться.

– Неужели?! Неужели он такой? А кажется… А дуэли? Что за дуэли?

– О-о-о! – смеясь, тянет Тамара, уже почему-то зная, что боль не вернется и что своего она добьется. – Это, как и войны, в основном с Гришей. И обычно на щелчки!

– Это как? – уже вовсю улыбается, увлеченная болтовней Тамары, Лидия.

– Так: подставляешь лоб под щелчки, и кто первый пощады попросит – тот и «мертв».

Лидия хохочет:

– И кто же обычно «умирал»?

– Я. Крепостью лба не вышла, – смеется и Тамара. – Но я мстила обидчику – как только «воскресала», так мстить и начинала. Помню, после одной такой дуэли как раз играли мы в «десяточку». Это в коридоре, на первом этаже, было. Стою я, «ути-тюти козявочка», – голова еще гудит, на лбу шишка. Передо мной в очереди Гришка, с мячом. Прямо передо мной. Я затылок его глазами буравлю, смертельно ненавижу. А он мяч несколько раз о пол отобьет, на мгновение застынет, прицелится, бросит, в десятку попадет, все назначенные повороты-хлопки выполнит, да еще и через мяч успеет перескочить. Я мяч поймаю и его, Гришку, окликну. Как обернется – мячом ему в лицо…

– Что?! – вскрикивает Лидия.

– Да, все в лицо метила, – утвердительно кивнув, продолжает Тамара. – Только ни разу тогда не попала: он руки очень быстро перед собой выставлял и мяч перехватывал. И снова был его черед в десятку бить. А другие братья, в очереди за мной стоящие, на меня сердились, ругали. За все ругали: за то, что глупая, за то, что из «мертвых» слишком рано вышла, за то, что опять не попала, и за то, что девчонка я. А я стояла, все терпела, ждала мяч и снова пробовала.

– Это же… Тамара, зачем же в лицо?

– Мщение за лоб мой. За «козявочку». За проигрыш.

– А зачем он-то оборачивался, если знал уже?

Тамара хохочет:

– Да он такой был! В нем что-то не налажено было. Или, наоборот, налажено так, чтобы меня с ума сводить. Ну, а как все в нем в правильность срослось, так мы друг от друга и отцепились.

– И долго та игра продолжалась?

– Между мной и Гришей? Долго. Довольно долго. Другим братьям это скоро надоело, и они отошли, а мы с Гришей друг друга мучили. Он невозмутимо, а я шипя и ругаясь. Вот так. Вот так – такой я была. А теперь хочу еще немного в мяч поиграть. Иначе зачем, зачем ты его все время несла?

Лидия, тут же вспомнив о крике Тамары, как-то недоверчиво, оценивающе на подругу смотрит, но та умилительно вымаливает:

– Лида, Лидочка, давай мячик побросаем, а то уедешь и не с кем мне играть станет.

И Лидия решается: отбежав от Тамары, бросает ей мяч. Тамара ловит. Начинается игра в щиток. Лидии приходится непросто: посланный Тамарой мяч страшновато ловить и сложно удерживать. Потому что бросает та теперь вовсе не по-девичьи, не так, как у моря, – мяч летит крученым, жестким и, даже попав в руки, рвется из них.

– Томочка, поубавь! – приустав, просит Лидия.

И Тамара, словно стараясь поубавить, посылает мяч неуклюже ввысь и в сторону. И летит он в Поле. И Лидия, которая ранее, боясь испортить туфельку соком зелени, избегала ножкой и травинки, теперь, в азарте игры, спешит за мячом в самое буйство трав. Поднимает мяч. Оборачивается к Тамаре. Тяжело дыша. С вопросом:

– А почему вот на этом поле только розовые цветы растут?

– Не знаю!!! – кричит в небо Тамара.

Воздух над головой Лидии слабо вспыхивает.

Тамара моргает.

Лидия исчезает.

Тамара вдруг отчетливо вспоминает отца.

Вот он – высоченный, плечистый, большеглазый и улыбчивый. Знаток поэзии. Любитель оперы и светского общества. И, словно назло своему сложению, вовсе не любитель спорта или охоты. А также ровным счетом ничего не понимающий в денежных делах. Живет он без забот и всем в семье в безразличием приправленное веселье, пока… пока не узнает правду, скорее лишь малую часть ее. И тогда… и тогда тускнеет и ударяется в религию… В то лето, последнее свое лето, привозит отец в Дом иконы. Словно из заточения вызволенные – поцарапанные, краями битые, красками выцветать намерившиеся, позолотой почти облезшие. Привозит и расставляет по покоям. И так горячо надеется на что-то, на какое-то излечение, что даже Дед, сжалившись над зятем, сам с поклоном икону от него принимает. Проходят дни, и одна вдруг трескается. Трещиной прорезая лик святого. Именно та, которую оставил отец у себя. Поначалу отец плачет, всем показывая рассеченный образ. Потом успокаивается, омертвело как-то. А вскоре исчезает. Выходит из Дома и не возвращается… Дед говорит – море забрало… Вот она, жизнь человека, прикоснувшегося к их роду. Употребленного для его продолжения… Род. НАШ род…

Прикусив губу, отворачивается Тамара от Поля и торопится к Дому.

У порога ее поджидает Уман. Весьма исхудалый.

За обедом ни Мать, ни Дед не выказывают удивления по поводу появления Умана и не осведомляются об отсутствующей Лидии.