Текст книги "Суета. Хо-хо, ха-ха"

5. Такая у него привычка

Утро. А воздух уже пропитан жарой, запахом меда и истомой, склоняющими сидящих за столом к ничегонеделанию. И сидящие за столом неотвязчивому уговору поддаются: Мать откидывается на спинку стула и закрывает глаза, подставляя солнцу лицо; Дед разворачивается креслом к морю – томящемуся ложным, поверхностным, безоблачным небом насланным радушием; Тамара же… у ног ее разомлевший Уман, и вся она немыми восклицаниями о нем и вчерашней победе своей: «…Я вернула Умку! Вернула! Вернула Умку! Спасла! Я сильна! Очень сильна! И я права! ПРАВА! Я спасла Умку. Рыжика моего спасла! Не ушла в нюни – „хорошее“ и „плохое“, а спасла! Я и СЕБЯ спасла! Я спасла!.. Я друга вернула!»

– Тамара?

Услышав голос Деда, Тамара выпадает из восклицаний, вскакивает, мимолетом бросая взгляд на, кажется, заснувшую Мать, и, улыбнувшись лаской и покоем приоткрывшемуся внимательному глазу пса, обходит стол. Останавливается перед Дедом. Ожидая просьбу отвести в Дом, по-тихому, не разбудив Дочь. Но он молчит, его внимание отдано морю. Напоминает о себе:

– Да?

– Нам поговорить следует, – глубоко вздыхает Дед и поднимает глаза к лицу ее; слабо улыбается: – Принеси стул. На случай, если разговор затянется.

– А я так, – сразу же предлагает Тамара, опускаясь коленями на доски помоста.

– Все-таки принеси, – настаивает Дед. – Не с макушкой же твоей мне речь вести.

Тамара поднимается и переносит стул, стараясь ступать неслышно: не тревожить покой Матери и Умана. Поставив стул напротив кресла, садится, ожидая вопросы о Лидии и Поле, а слышит:

– Лукьяна прости и прими.

Изумленно, во всю ширь распахивает глаза и молчит. Дед же продолжает:

– Он давно осознал, что смалодушничал. Прими его.

Сглотнув комок в горле, осторожно отвечает:

– Он моего внимания не добивается.

– Это от стыда. Наказанием. Не прошу искать встречи с ним, но если когда увидитесь, то… подумай о словах моих. А лучше сейчас, заранее подумай.

– Но…

– Тамара, – неодобрительно кривит губы Дед, – ты любишь, он любит. Довольно страданий: ВЫБЕРИ счастье.

– Выбрать?

– Именно. Как с Уманом. Что ты поняла за вчерашний день, о чем сейчас в стену Дома пела?

– Я спасла? Я… я сильна?

– Сильна, – соглашается Дед. – Ты на многое наступишь и через многое переступишь. Научись и через гордыню переступать. Сделай правильный ВЫБОР.

Тамара опускает голову и молчит. Как это – ВЫБРАТЬ? Она уже срослась с тем, что случилось. Срослась. Сначала смирилась, потом срослась. И теперь даже почти как и в коконе. Почти как и в уюте. В правильности. И что? Выйти? Выстроенное порушить и выйти? Но ведь не получится. Не получится. Потому что…

– Гордость, – вклинивается в ее размышления голос Деда. – В тебе говорит гордость. Более всего – гордость. Переступи. Загляни в себя, вычлени истинное желание и живи им.

Тамара молчит. В коконе уютно. За ним же… НЕНАВИДИМАЯ надежда.

Дед вздыхает, отирает ладонью щеку:

– Хорошо. Так и думал… Вот что тогда скажу тебе, вот чем поделюсь… Было время – были люди, которым открывалась сама причина создания этого мира. А она, Тамара, в ВЫБОРЕ. В праве выбора и тем, понимаю, в его свершении. Да – ради выбора мир этот сотворен.

Тамара вскидывает голову, приоткрывает рот вопросом, закрывает, обдумывает услышанное и только потом спрашивает, но не о выборе:

– Люди? Вам не дано, а им дано? Знать ТАКОЕ?

– Было дано. Некоторым, – уточняет Дед и добавляет: – И тем превелико, до самой смерти мучиться, иссушаясь разумом и телом.

Тамара кривится жалостью, но от интереса не отвлекается:

– И все же… Подождите, подождите… К людям приходило знание о мире, а к вам даже вы сам прежний не вернулись?.. Дедушка, почему так?

Дед, помедлив, бросает тяжело и с горечью:

– Слова.

Тамара настороженно переспрашивает:

– Что – «слова»?

– Выели они меня. Память выели.

Тамара тихо ахает:

– Слова?.. Так это…

– Я когда-то знал ВСЕ. Да – думаю, ВСЕ, но не словами… А вот впустил их в разум, с радостью впустил, да что там – зазвал, и… сам в себе огрызком оказался.

– Слова?! Так вот что! – горячим шепотом выдыхает Тамара. – Дед, я о том же думала, совсем, кажется, недавно о том же думала. О словах и памяти! Когда Умка исчез. Когда по Полю бродила. Помню, спрашивала себя, а что станет с памятью о нем, не выцветет ли она под напором слов?!

Дед усмехается:

– Так ты глубока, глубока, Тамара, если в такое проникаешь, такое чувствуешь. И все же…

Здесь, словно готовясь сказать что-то очень важное, Дед замолкает и уходит в себя. Тамара же ждет, затаив дыхание. О Деде – о необъятном его прошлом, знает она лишь то, что дал он Обещание самому ТВОРЦУ мира, однако – и сейчас понятно стало, что именно из-за вмешательства слов – забыл и суть Обещания, и себя, давшего его, и долгое время искал утраченное в верованиях, «уложенных в строки», потому что так кем-то указано ему было, а теперь, отойдя от старых книг, ищет позабытое в философских размышлениях и даже научных достижениях человека; что порожден камнем; что был бессмертен, да по желанию, прожив тысячелетия и устав от жизни, впустил время в себя; что обладал великой Силой, да теперь, времени открытый, почти и растерял ее; что знал Дошу, которому был другом и от которого, преданный им, бежал; что женат был на Анне-Марии, – ничего не знает она. Ни она, ни братья. Может, только нечаянно обороненное что, упавшее крохой, а так… Они выспрашивали – он отшучивался, они выспрашивали – он разговор на иное переводил, они выспрашивали, а он хмурился так, что сразу отступали они. А сейчас… Почему? Почему тайное приоткрывает?.. Она смотрит на Деда и ждет. Наконец взгляд его проясняется, он чему-то кивает и говорит:

– Так вот, вернемся… Тамара, выбором можно жить по-разному. Можно выбирать прежде всего знание самого себя и, уже от этого – от себя, от понимания себя – отталкиваясь, выбирать далее. Думая только о СЕБЕ. А можно жизнь превратить в метание обдуманных, да недодуманных решений, основанных… всегда на мусорном чем-то основанных. И именно так живет человек.

– Человек живет моралью, – осторожно возражает Тамара.

– Мусор, – пренебрежительно бросает Дед и продолжает: – Все, что вылепил человек себе в поводыри и надсмотрщики, – мусор.

– Но разве слова о том, что в первую очередь надо думать о других, могут быть мусором?

– Мусор и есть. Чистый мусор.

– Но почему нас тогда этому учили?

Смешок слетает с губ Деда:

– Вас? Тамара, о чем ты? Вас учили не этому. Вас учили правилам хорошего тона – прикрытию. Людскую же глупость в вас не вдалбливали… Тамара, учись смотреть в себя. До выбора пути выбери знание самой себя и дотянись до себя той, которая ДО всего наносного.

Тамара задумывается, потом спрашивает:

– Этот выбор, ради которого мир создан, – он всегда о важном?

– Не думаю. Что на завтрак съесть – это тоже выбор. И все же… если он в самом замысле Творца о мире, то и малый он, сама возможность малого его – о важном чем-то. И я догадываюсь о чем: о ЖИЗНИ, о настоящей… Выбор – и признак, и подтверждение ее, и, если хочешь, сущность. Место же ему, по словам страдальцев, лишь во времени, и потому во времени и мир создан.

Тамара, обиженно моргнув, возмущается:

– Так мы за него, за выбор, жизнью платим?!

– Это о чем? – недоумевая, хмурится Дед.

– Ну как же – время. Все во времени смертно.

– Так смертность – это не плата, не сбор, это лишь данность всего находящегося во времени. А вот вне времени нет Выбора и тем нет жизни, настоящей ее нет. Вне времени есть не поддающийся пониманию не изведавшего бытия в нем Сон, и всё в нем… не живет, нет, не живет, а так… бесконечно имеет место быть. Хотела бы ты такое существование? Хотела бы попасть в мой изначальный мир?

– Что?! Твой мир? – вскрикивает Тамара, забыв о покое Матери и о том, что к Деду всегда обращается на «вы». – Изначальный твой мир?! Но ведь – камень! Из камня ты!

– Из, – соглашается Дед. – Да только до камня уже был. Существовал. И в мир пришел и камнем, и собой.

– Ты? Вы? Дедушка, но как же?! Есть еще мир? И вы его вспомнили и вспомнили, что вы из него?! Что же это за Сон такой? Откуда? От кого?

– Не вспомнил. Однако так о Сне и мире в нем скажу: сидит во мне клубочек, опаленный словами, но все-таки не сгоревший, сидит, а вот я даже кончик нити его замечать не желаю – не зовет меня в тот мир суть моя. Не зовет, а отторгает. И ей я послушен.

Тамара не понимает Деда:

– Но как же так?! Вот откуда былое бессмертие ваше!.. Бесконечное существование. Бесконечное. Целый мир! Вне времени! От него, от него в вас бессмертие было!.. Потяните, потяните за нить, прошу – узнайте! Ведь, может, в этом знании спасение ваше – возврат бессмертия! Бессмертия! Может, воссоединение…

Голос Деда – сама стужа:

– Не понять тебе. Не изведавшему того существования – не понять. И потому – довольно.

Тамара смотрит на Деда во все глаза. Она хочет спасти его от смерти, а он… А он, может, тоже хочет спасения, да не слиянием с миром Сна. Тамара закусывает губу. Что я предлагаю? Ведь уход в мир Сна – это уход от нас. А я хочу, чтобы Дед был всегда рядом. Ой, нет – не уходи, не уходи, Дед. НИКАК не уходи!

Дед же, помолчав, возвращается к наставлению:

– Ты должна научиться выбирать для СЕБЯ. Должна. Поверь мне – должна. И можешь – вчера доказала, что можешь… И когда бы ни объявилась эта девушка переживанием, вспоминай, что пес с тобой. Что тот, кто действительно тебе важен, – рядом. Да что говорю, ты сама увидишь, что ничем более, нежели легким неудобством, не останется она в тебе. А вот если бы не решилась, то…

Тамара вздрагивает. Не простила бы себе. Никогда. Ни-ко-гда. И считала бы себя предателем. Всегда. Однако КАК же получилось? КАК все произошло? Потянувшись к Деду, тихо спрашивает:

– А что мне помогло?

– В чем?

– Что подсказало возможность возврата и путь к нему, а затем и помогло моему решению… выбору свершиться, реальностью стать? И… что Умку СПРЯТАЛО?

Дед усмехается, молчит, раздумывает, потом предлагает:

– Давай скажем, что Поле подсказало и вернуло? Давай на него спишем? Силой вернуло. Давай примем?

Тамара морщится, не соглашаясь, выпрашивая ясность.

Дед немой просьбе не поддается, наоборот, – взгляд его набирает определенность отказа. Тогда Тамара отступает, но, отступая, возвращается к последнему вопросу:

– А что спрятало?

Дед опять не отвечает, сам спрашивает:

– Вот что тебе Поле?

Тамара, пожав плечами, бросает взгляд в Поле, улыбнувшись ему, говорит:

– Обыденность и восторг. Данность и постоянный интерес. Оно мне в МОЕ! В собственность.

– Да-а… А вот кое-кому из братьев твоих – в неприязнь, потому что требовало оно… Оно, Тамара, порой требует человеческие жизни. Может само взять. Может принять. Однако и потребовать может. Болью.

Тамара напрягается:

– И я боль ощутила.

Дед кивает.

– Да, когда требует – подчиняет этой болью. Но все же у тебя…

– У меня обмен. Сделка, – обеспокоенно выстреливает Тамара и, замерев на секунду, просит: – Дед, не сердитесь, но… кольнуло меня мыслью… Да, я знаю: Дьявола нет и сделок с ним нет, а сам Творец – Свет Дарующий Свет, не более. Я помню слова ваши. И все же… если человеку о вчерашнем рассказать, то однозначно Дьявола вплетет… Дед, сделка ведь произошла. Сделка!

Дед успокаивает:

– Нет его. И не создавай страх в голове своей. Просто признай, что произошло тебе непонятное. Жди – может, придет время и поймешь, что именно произошло. А по человеческим следам не ступай: они отведут тебя от самой себя и приведут к страху и правилам – к человеку, каким он выбирает быть… Так вот о Поле. Если когда потребует – отдай. Не спорь. Не мучай себя болью. Оно все равно победит. Так что просто отдай.

– Просто? Человека? Просто так?

– Да. Отдай.

– А вы отдавали?

– От меня не требовало.

– А отдали бы?

– Отдал бы. С легкостью.

– Человека?

– С легкостью.

– Но почему с легкостью?! Почему люди вам в нелюбовь такую?

Дед пожимает плечами:

– Устал от них. Устал почти сразу, как встретил.

– Хо-ро-шо, – медленно, по слогам проговаривает слово Тамара. – Хорошо… Мне, конечно, не понять, не зная жизни вашей, – не понять, однако… если можно, если черту под вашим опытом подвести, то ЧТО вам люди?

Дед отвечает:

– Существа, уродующие и себя, и мир. Не более. Вся жизнь их об этом, глупостью. А ведь не ленись, не избегай смотреть в себя – всем миром могли бы править. Дано это им по замыслу.

– Творцом дано?

– А кем же?

– Разве не правят?

– Уродуют… Велико их разнообразие по лицам, а по жизни все они – единство страдания себе и всему. До отвращения. До скуки.

– Но разве мы лучше?! – волнуется Тамара. – Посмотрите, что я совершила, ради себя совершила. Разве не принесла я уродство в мир выбором своим – разве не принесла страдание родным Лидии? Лидии же больше нет! Я ее выбором УБИЛА! Да что же вы так спокойны? Разве и в самом деле не жаль вам ее?

Дед устало вздыхает, заводит руку за шею, растирает позвонки:

– Мне – нет. А тебе?

Тамара, недовольно мотнув головой, досадливо подтверждает словом то, что уже знает:

– Нет.

Дед усмехается:

– Потому что правильно, для себя и пса своего правильно поступила. ВЫБРАЛА. И так и живи. Собой.

– Собой? Но как это?! К чему приведет? К новым Лидиям?! Да я – я ничем не лучше Лидий. Они о своем – я о своем. Я не лучше!

Дед опять усмехается:

– Правильно. Не лучше. Это надо понимать.

– Лучше – хуже, жаль – не жаль, – жестким холодом опускается на Тамару голос Матери. Повелительницей поднимающейся со стула и подступающей к спинке кресла Деда. – Отцепись от мороки человеческой. Иначе сама себе ад выстроишь. Отцепись. И еще: братьям ни слова об исходном мире Отца моего. Ни слова. Никому. Быть может, и придет время, да не пришло еще. И сейчас им знание такое только к беспокойству. Хотя, – здесь Мать подчеркнуто неодобрительно сужает глаза, – что я волнуюсь – ведь ты бумагу бережешь?

Солнце печет. Травы Поля леностью опадают. Цветы же настойчиво ввысь тянутся, преображая Поле в гладь розового озера. Уман с дремой прощается, подбирается, усаживается, в Поле голодом смотрит.

Тамара, сглатывая обидный тон Матери, уточняет:

– А о выборе?

– А вот о нем – пожалуйста, – позволяет Мать. – Замечательное руководство и лекарство.

Уман, заприметив зайца, срывается на перехват.

Тамара обращается к Деду:

– А от кого из братьев Поле требовало?

Дед не отвечает – взгляд его на линии слияния воды и неба, и кажется, что Тамару он не слышит. Мать отзывается:

– Хочешь знать?

– Хочу, – насторожено подтверждает Тамара.

Брови Матери слетаются в насмешку:

– Хочешь – пиши.

Уман вытягивается в прыжок…

Тамара шлет Матери нарочито светлую, лучистую улыбку и, понимая, что вот-вот – и ухватится та за спинку кресла, и развернет его, и увезет Деда, спешит к нему со следующим, ранее оставленным без всякого внимания, а сейчас почему-то неприятно о себе напомнившим вопросом:

– А что спрятало?! Что Умана спрятало?

Глаза Деда устало закрываются. Не получает Тамара ответа и на этот вопрос.

Уман поймал, сломал зайца. Теперь станет он живот добыче вылизывать и лишь после зубы в нее впустит. Такая у него привычка.

6. Вставай и радуйся!

Сегодня особый день. Ожидают Виктора. И удивительно, насколько занята Тамара именно в этот день.

Бумаги! Вчера сказано было, что торговые записи, документы и письма по заводу и поместьям срочно к перевозу в столицу подготовить следует. И вот, с раннего утра идет бумажный перетряс: Мать определяет, какие именно подшивки в какие именно ящики в какой последовательности укладывать полагается, а Тамара выполняет указания. Она же затаскивает на ящики крышки и вколачивает гвозди – работа тяжелая, пыльная, занозистая. Не для барышни.

Гвозди Тамара научилась вбивать еще в детстве, в полуподвальном помещении флигеля их столичного дома, оборудованного под слесарную мастерскую. Время от времени ее торжественно приглашали туда для обозрения очередного достижения братьев – новой деревянной игрушки, всегда слишком громоздкой, не куклы и тем совершенно не интересной Тамаре. Интерес работа братьев не вызывала еще и потому, что на занятия в мастерскую Тамару не допускали, и из-за этого большущая обида топталась в голове ее и все выпиленное, сколоченное в этой запретной, лишней, противной конуре казалось ей никчемным. Однако, не желая даже намекать на недовольство, на поражение свое, Тамара стойко улыбалась и вовсю расхваливала не милые ей никчемушки. В тот день ее пригласили полюбоваться только что сработанным кораблем. И тогда-то и привлекли ее внимание блестящие пуговки гвоздиков, линейной аккуратностью разбегающиеся по деревянному корпусу игрушки-переростка. Идея неясная в них почувствовалась. Тамара упросила показать, как следует с гвоздями обращаться, и даже сама несколько в доску вбила. Еще немного покрутившись по мастерской, выскользнула из нее тайной обладательницей одного из молотков. Чуть позже раздобыла и гвозди.

И вот девятилетняя Тамара вдумчиво изучает мебель в своей комнате. Выбирает. Замечает, что взгляд нет-нет да и перескакивает на шесть мелких выдвижных ящичков, засевших в письменном столе; печально, просительно поглядывающих на нее кольцами ручек. Смотрит на ящики очень внимательно. И вдруг неясность в голове ее сцепляется в восторженность: ЕДИНЕНИЕ! А далее сочиняется уверенность в том, что ящики когда-то были частью стола и им было хорошо, но их потом отделили – вырезали, и им теперь плохо. Единение! Вот для чего гвозди! Поймала-таки идею.

Вбивать гвозди приходится наискось, и поначалу ножки их все больше гнутся и работа почти как и не идет. Растревожившись тем, что задуманное может оказаться не по плечу, Тамара начинает ошибаться до наскоков молотка на пальцы. И все же затею не отбрасывает: медленно, пускай очень медленно, да наводятся мосты между передней стенкой верхнего ящика и столом. Свершается ВЕЛИКОЕ ЕДИНЕНИЕ! Наконец, истратив гвозди, Тамара откладывает молоток и, отодвинувшись от стола, любуется содеянным. И тут-то, гадкой удушливостью, обидно поздно, вворачивается в нее осознание того, что карандаши и любимый альбом остались в ящике. И теперь они от нее железяками отгорожены. Тамара кривит губы, почему-то именно сейчас остро почувствовав боль ушибленных пальцев. Сказка о необходимости воссоединения забывается. На ум приходит лицо Мамы. Последствия! От которых не укрыться – ведь скоро появится ябеда Катька и донесет, донесет! Выслуживаться поспешит. Что делать? Что можно сделать? Остаться около стола или отойти – сознаться сразу или выждать, когда сами взрослые «озорство» обнаружат? Или… а не свалить, не свалить ли вину на братьев? Тамара сосредоточенно рассматривает изувеченную поверхность ящика, признавая, что на братьев такое не свалить: вон как аккуратно с кораблем обошлись. Разве что на малого Степку? Да кто такому поверит? Да и самое страшное – не гвозди, а альбом и карандаши. Ужасно, невозможно глупо с ними получилось. Неужели в этом признаваться?! Неужели?!.. В отчаянии дергает Тамара кольца ящика, желая высвободить свои сокровища, а более всего желая, чтобы никто не узнал, что она САМА, по СОБСТВЕННОМУ недомыслию заперла их в столе. Мысль о том, что ЭТО может стать известным братьям, – жжет, прожигая до самих пяток. Это она насмехается над ними, она! А им нельзя! Непозволительно!.. Дергает и дергает Тамара кольца, упорно сражаясь с гвоздями за сохранение своей ошибки тайной. За этим занятием застает ее горничная. И разлетаются по комнате визгливые охи-ахи, и бежит гадкая Катька за госпожой…

…Любимым лакомством Тамары в детстве было мороженое. Его подавали белыми накрученными шарами по центру длинноногих стеклянных чаш, распахнутых лепестками лилии. Эти чаши и мороженое в понимании Тамары были символом особости ее семьи: ни у кого из знакомых не было подобного сервиза и нигде не предлагали такие щедрые порции сливочного счастья. Также казалось Тамаре, что каждая чаша чем-то неуловимым близка тому хозяину, которому служит, словно сотворена именно для него и его одного правильно, цветом и формой, отражает. Чаша Мамы, цветок ее… темно-красной гладью стекла заманивающий свет, а затем спутывающий, всасывающий, никогда не отпускающий; готовящийся к закрытию и потому приподнимающий самые кончики лепестков, но не по-доброму приподнимающий, по-хищному – ловушечкой… Да, эта чаша была о Маме: в Маме таилась опасность…

И мороженое… Да, и оно: любой подаваемый на стол шар мороженого, сердцевиной цепкого холода и желанной поверхностью тоже был о ней. Шар мог подтаять, самой сердцевиной подтаять, превратиться в податливый крем и стать Мамочкой-Мамулей, на каждое «солнышко» находящей время и приветливое внимание, каждого понимающей и любящей особенной, лишь ему подходящей любовью. В такие, кремовые, дни, если погода и расписание дня Мамы позволяли, она, объявив, что «занятиям не быть сегодня!», везла детей к морю, и там, смеясь, сама в играх, когда немарких, участие принимала, а после вела восторженных и голодных «неугомонцев» в малюсенький, с витыми драконами по стенам, ресторанчик, в котором подавали необычную и каждый раз обязательно вкусную еду, куда заглядывали странные, занимательные люди и где заинтересованно вслушивалась она в веселую детскую болтовню и сама с жаром подключалась рассказом о чем-то забавном или, наоборот, гордо СВОЕМ и гордо серьезном – о заводе. И казался тогда завод волшебным царством, где невозможное возможным становится, была бы там Мамочка… А мог шар и на удивление долго не отдавать холод, строптиво оставаясь Матерью – встречающей и провожающей детей взглядом, желающим скорейшего освобождения от них – сброса на руки гувернанток и гувернеров.

И в отношении Мамы к детским проказам тоже было это самое мороженое: могла она, выслушав жалобу прислуги, простить детей, снисходительной, а подчас и озорной, понимающей и даже поощряющей улыбкой, а могла и с легкостью одарить наказанием. Все зависело от степени мягкости серединки ее в тот момент. Так казалось маленькой Тамаре…

Тамара бьется с ящиком до самого появления Мамы – лишь когда двери распахиваются, отпрыгивает она от стола; внутри нее что-то сжимается в ссохшуюся горошину. Мама входит, а точнее вплывает в комнату – она всегда двигается очень плавно, с великим, нерушимым достоинством. За ней семенит горничная. Строго взглянув на Дочь, приближается Мама к столу, опускается на колени и долго, мучительно долго осматривает место «преступления». Тамара от напряжения начинает мелко дрожать. Все что угодно! Двойные, тройные задания по письму, задания на весь день, только не спрашивайте, не спрашивайте меня о том, что в ящике.

Наконец Мама поднимается с колен, вниманием нацеливается на Дочь:

– Почему так грубо, дорогая? Шляпки скошены, да и расстояние меж ними не вымерено. С мусором тоже поаккуратнее надо бы быть – хоть расстелила бы что. Тамара, ну как же так? Неужели не хочется своей работой гордиться?

Тамара тихо, шатким голосом испуганного существа, отвечает:

– Хочется.

– Хочется, – задумчиво повторяет Мама и вкрадчиво ввинчивается в основу поступка Дочери: – Они тебе место ищут, определяют, а ты с ним – навязываемым – не согласна, не так ли?

Тамара поднимает на Маму глаза. Молчит, размышляя. Мама слегка улыбается:

– Тебя в мастерскую тянет?

– Не пускают! – тут же набирает силу отчаянной жалобы голос Тамары. – Не пускают. Я барышня. Девочка.

Мама понимающе кивает, помолчав, предлагает:

– Требуй.

Тамара сжимает кулачки, встряхивает ими:

– Так ВСЕ не пускают! Только и зовут на ерунду смотреть. И я хвалить ее должна. Не пускают, а хвалить я просто обязана! – Здесь она уже и ногой топает.

Мама повторяет:

– Требуй. Иначе обман тебе оставят: побрякушки и чаепития.

Обман? Украшения и сладкие чаи – обман? Тамара не понимает Маму, но сейчас ей хочется только соглашаться с ней, и поэтому она решительно встряхивает головой – соглашается пылко.

– Ты, как вырастешь, присмотрись к работе художников, – уже совсем непонятно зачем говорит Мама. – Хороших. Сбоку встань и присмотрись. У них в какой-то момент в картине нет явной точности, порядка нет, и вот именно тогда жизнь на холсте чувствуется. А потом они ее сглаживают. До высокого искусства сводят… Да… А вот столярное мастерство… оно как раз именно о точности – изначальной и последующей. Пойдешь?

Тамара кивает. Пойдет. Потребует. Пускай попробуют! В голове ее уже задор малой войны: за значимость свою! Не будет терпеть указаний о месте!

– Вот и хорошо, – улыбается Мама и, видимо, решив, что более ей в комнате Дочери делать нечего, направляется к дверям, однако, почти покинув комнату, вдруг останавливается, оборачивается и спрашивает:

– Я надеюсь, ты позаботилась опустошить ящик?

– Да, – уверенно, легко врет Тамара.

– Молодец, – хвалит Мама и, обращаясь к услужливо склонившейся горничной, говорит: – Катенька, позови Зиновия, пусть ящик высвободит.

Тамара внутренне ликует: Зиновий стар и молчун, никому и ничего не расскажет. Ему дела до них, до «мелкоты», нет.

Мама выплывает из комнаты и уже из коридора доносится до Тамары насмешливое:

– Врать, врать учись!

Следующим утром Тамара идет в мастерскую. Стучится в дверь. Ей открывает пропахший носу приятной смоляной едкостью Мельтон Бревович, который в доме и за учителя по языкам, и за учителя по делу столярному.

Тамара, поздоровавшись, проходит в мастерскую. Братья еще не заняты работой и сразу же замечают сестру. В глазах их вопрос.

Тамара объявляет:

– Учиться пришла.

Степка приветливо улыбается, Виктор и Лукьян снисходительно переглядываются, а Гришка и Лешка уничижительно хмыкают.

Тамара топает ногой.

Слышит излишне заботливый голос Мельтона Бревовича:

– Барышня! Барышне не…

– Барышня учиться БУДЕТ, – холодно, повторяя приказной тон Матери, перебивает учителя Тамара.

И ее принимают…

Увлечение столярным мастерством длится недолго, но гвозди забивать и фигурки выпиливать Тамара выучивается.

Заколотив последний ящик, Тамара оглядывается на выпотрошенные стеллажи – на голые доски, когда-то бывшие лесом, жизнью. Затем, повернувшись к известью обозначенной черте запрета, смотрит на отступающие от нее ряды Хранилища: непотревоженные – все так же забитые книгами, свитками, глиняными табличками и их обломками и даже черепашьими панцирями; уводящие взгляд к далекой стене, подпираемой каменными плитами и мозаичным стеклом; как обычно, окруженные стражами. Всего-то переступала Тамара черту запрета раз шесть, всегда по разрешению Деда, и последний раз – лет в одиннадцать. Помнит, как тогда рассматривала увенчанные змеями листы древней книги. Очень уставшей книги. О чем была или есть, если не рассыпалась в прах, та книга? А другие? Дед говорит, что в большинстве своем они о Вере: человеком безустанно придумываемой, разукрашиваемой, откармливаемой, наделяемой обещаниями и властью. И во всей этой Вере, в великом разнообразии ее, в словах ее пророков и последователей, служителей и жертв, искал и все еще порой ищет себя Дед и не находит. Почему? Потому что нет его в ней? А что если нашел, да только не признал? Даже так: много раз находил и ни разу не признал. Ведь и такое может быть… А вот интересно – ни одного древнего языка я не знаю. Ни я, ни братья. А почему? Почему всяким знанием нас наполняли, однако никогда – этим? Аккуратно не этим. И даже, как-то удивительно искусно, привили мирное равнодушие к Хранилищу и Дедовскому поиску… Тамара переводит взгляд на Мать, сверяющую у окна последние страницы описи.

– Мама, почему языкам древним нас не обучали?

Мать поднимает на Дочь глаза. Тамара глазам улыбается и ждет. Мать, помолчав, отвечает загадочно:

– Чтобы теней не знали.

– Это как?

– Когда не знаешь, что живешь в темноте, – живешь в покое, – не менее загадочно продолжает Мать.

– О чем вы? – хмурится Тамара.

– Когда живущему в темноте приносят в дар СЛАБЫЙ луч света, ему приносят в дар тени.

– Мама, о чем вы? – совершенно теряется Тамара.

Мать пожимает плечом и продолжает:

– Свет должен быть сильным, темноту рассеивающим, а не подсвечивающим. Если такого света дать не можешь, то не трогай сидящего в темноте.

Сказав это, Мать возвращается к бумагам. Тамара же, обдумав услышанное, высказывает догадку:

– Свет – это знание языков?

Мать, не отрываясь от бумаг, просит уточнения:

– Какой именно?

– Что?

– Какой именно свет имеешь в виду?

– Любой?

– Ты плохо меня слушала.

Тамара, вернувшись к словам Матери, выбирает:

– Подсвечивающий?

– Да, – поднимает голову Мать. – От соприкосновения слабого луча с тьмой творятся чудища, ранее живущему в темноте неведомые. Тревожащие воображение, сводящие покой на нет. Вселяющие неуверенность, а быть может, и страх. Начинается бег, поиск, ведущий к еще большей тревоге. Таким светом одаривают врагов. Не собственных детей.

– То есть… вы нас оберегали?

– Мы растили вас для этого мира. В нем вы зрячи. В нем для вас достаточно развлечений и забот. Чего больше? Языки древности? А к чему вам блуждания Отца моего? Они ведут от тени к тени – только редкие письмена приносят ЗНАНИЕ. Зачем вам кропотливая эта охота? Зачем вам? Я с ним: я его Дочь и всегда с ним, всегда в помощь. Так должно быть. И этого достаточно. Мне – мое, вам – ваше.

Тамара тонко улыбается:

– Только… получается, вы ЗА НАС выбрали.

Мать опять пожимает плечом:

– Родители за детей часто выбирают. Однако если уж в интерес, то путь открыт: ищи учителей и занимайся.

Тамара не отпускает улыбку:

– А вы? Вы не могли бы стать мне таким учителем?

– Могла бы, да не стану. Повторяю, мы растили вас для этого мира.

– А разве книги и свитки Хранилища не об этом мире?

Мать отмахивается:

– Надоешь скоро. Появился интерес – ищи учителя. А теперь иди. Иди приведи себя в порядок.

За дверями Кабинета Тамару поджидает Уман. Вместе поднимаются они наверх, к покоям Тамары. В спальне Тамара валится на кровать… А хочется ли мне копаться в древностях?.. Не хочется. Мне хочется знать, без копания. Рассказом. Откровением… Да и кто сюда из профессоров поедет? Да и кого допустит Дед? Да и вовсе не хочу я чему бы то ни было более учиться. Я в озеро хочу, в свежесть!.. Беззаботно свесившись с кровати, Тамара предлагает псу:

– Умочка, пошли гулять?

Пес приподнимается на задние лапы, забавно перебирая воздух передними. Гулять! Гулять – это всегда в ДА! Это слово всегда в радость! Тамара, смеясь, тянется к его танцующим лапам и, вдруг ВСПОМНИВ, вскрикивает:

– Виктор!

Скатившись с кровати, спешит в соседнюю комнату, где, едва переступив порог, выхватывает взглядом часы у стены. Стрелки! Малая с единицей прощается! Вот-вот! Может, час остался, а может, и вот-вот! Как же забыла она! Витя! Переодеться-то бы успеть! Подготовиться! Тамара подлетает к шнуру звонка, готовая оборвать его, если горничная не появится сразу же, и… замирает. Виктор. Скоро. Встреча. ОЧЕНЬ СКОРО. Ее начинает трясти. Холодом, зарождающимся в ней самой. В самих, кажется, ее костях. Она опускается на пол.