Текст книги "Суета. Хо-хо, ха-ха"

А потом… плита исчезла, и я, вымотанный слезами, соскользнул со стола и пошатываясь пошел прочь из Кабинета. Вышел на «шесть», спокойно, размеренно произнесенное Лукьяном. Он внимательно на меня посмотрел, сказал: «Так рано и такой нехороший», потянул за веревки, и все наши переплетения к нему из Кабинета с легкостью выплыли. Тогда я вспомнил о Гришке и Лешке, и совсем тошно мне стало…

Лукьян пошел за братьями. Сказал мне: «Если только шесть, а ты уже весь мятый, значит, время там по-иному бежит. Их СЕЙЧАС выводить надо. Жди». Я хотел было пойти с ним, но он меня бережно, нежно даже, к колонне прислонил и велел ждать, сил набираться. И пошел. И почти сразу вышел: ноги и ладони в кровь разодранные, круги под глазами, дыхание тяжелое, с хрипом и кашлем. Зато Лешка с ним. Аккуратненький. Нетронутый. Немного сонный. Вяловатый. А вот Гришки нет.

За Гришкой пошел я. Себя от колонны отклеил и вплелся в зал. И понеслось! Стволы, стволы, ухабы, стволы. Я меж ними лавирую. Убегаю от кого? Бегу за кем? Второе, пожалуй, ближе. Ищу я что-то. О темень какую-то спотыкаюсь, ее же успеваю подхватить, за собой потянуть. Несколько шагов – и выплевывает меня из леса в Кабинет. Я добычу рассматриваю: пень сучкастый притащил. Не то! Не то искал! Разворачиваюсь к лесу и, не зная, что именно ищу, понимая только, что не то нашел, делаю шаг и опять в гонку проваливаюсь, опять что-то нахожу, опять не то, снова шаг – и лес, и бег, и так кругами, до одури… Вывела меня из кольца гонки Дедовская уверенная рука и голос: «Довольно о стену биться. Выходите. Ну же, оба выходите. Мне Григория выводить надо». И я, будто очнувшись, увидел прямо перед собой завалившуюся на грудь голову Лукьяна… Дед вывел нас из зала, отвел к самому окну и вернулся в Кабинет. Тотчас же вышел, с Григорием. Ободранным, изможденным. Копией Лукьяна. Да и моей копией: я ведь тоже ноги и руки в кровь сбил и до отупения, опустошения устал.

А после, ни слова не сказав, повел Дед нас наверх. У лестницы простился кивком и пошел к себе. Он очень недоволен нами был. Особенно мной. Так на меня посмотрел – выделил… Нам хотелось сразу же, пусть прямо в коридоре, откинуться в сон, но оставалась у нас забота: Степан. Его надо было предупредить, его надо было успокоить. И мы ввалились к нему в комнату… Он в кроватке, румянцем разгораясь, спал. На тумбе книжка лежала, на закладку закрытая. Тапки аккуратно рядышком у кровати стояли… Он не просто заснул. Он специально, если так сказать можно, заснул. Оставил нас на… просто ОСТАВИЛ нас… Лешка озверел, как картинку, рассмотрел и принял увиденное. Но мы его к Степану не допустили, удержали… Степан проснулся от нашей возни. Посмотрел на нас и спросил: «А в чем дело, Алеша? Меня же тогда бросили? Чем сейчас возмущены?» Я ему: «Так мы же забыли о тебе. Обо всем забыли – в чары попали. Мы же все объяснили тебе! К чему, думаешь, эту глупость с веревками развели? Почему Лукьяну к двери приближаться запретили?» А он: «Да, вы обо мне забыли». Руки на груди сложил и по-дурацки нам улыбнулся. И все. А сейчас с ним еще… Ну да ладно. Ну да закончим эту историю… Спали мы долго, а после ели много. А через несколько дней позвал меня Дед в Кабинет. Там на полу лежала плита. Моя. Какой же огромной она мне показалась. Как могли кости мои тяжесть такую вынести? Как могли мы той ночью на столе уместиться?.. Дед стоял около плиты. Он спросил:

– Что тебе в ней?

– В ней кто-то есть, – ответил я.

Дед подался вперед, интересом:

– Кто?

И я соврал, не пойми зачем:

– Так и не понял. Вроде бы человек. Очень плохо видно: туман и кто-то в нем.

Дед удовлетворенно кивнул, словно соглашаясь со мной, расслабился, а мне на ум пришла беспокойнейшая, абсурднейшая мысль, которую я сразу же выплеснул:

– Это не зеркало?!

Дед помрачнел и спросил с напором:

– ЧТО ты видел?

И я опять соврал:

– Туман. Туман и фигуру в нем. Все.

Дед внимательно на меня посмотрел, подумал и сказал:

– Надеюсь, когда-нибудь признаешься.

А потом повернулся к плите, присел и, ведя пальцем по строкам, стал читать:

«Царь руками своими огонь пробуждает. Друга погребает. Печален Царь.

Вопрошает Царь: „О Великое Солнце! Дай ответ! Все смертно временем, чем же смертно время?“

Молчит Солнце Великое. Вещаю: ВСЕМ, Царь, время смертно.

Вопрошает Царь: „О Великое Солнце! Дай ответ! Что я?“

Молчит Солнце Великое. Вещаю: Ты, Царь, ЖИЗНЬ.

Вопрошает Царь: „О Великое Солнце! Дай ответ! Зачем я?“

Молчит Солнце Великое. Вещаю: Ты, Царь, для ВОЛИ.

Вопрошает Царь: „О Великое Солнце! Дай ответ! В чем воля моя?“

Молчит Солнце Великое. Вещаю: В том, Царь, что неволю ВЫБРАЛ.

Вам вещаю: Не руками чистыми – господин, не руками нечистыми – раб. Да ВЫБОРОМ – господин, да ВЫБОРОМ – раб.

Вам вещаю: Не вопрошайте Солнце Великое. Не вопрошайте Луну, Тьму Разгоняющую. Не вопрошайте Ветра Непоседливые. Не вопрошайте Воды Неистовые. СЕБЯ вопрошайте, ВЕЛИЧИЕ ИСТИННОЕ ТВОРЯ.

Вам вещаю: Пожелаете расправиться со мной, да прежде из тела уйду.

Вам вещаю: Жалейте. Плачьте. Ибо вырастает лишь то, что прорастает.

Хуршид вещал. Ашур, сын Харшо, записывал».

Мало что понял я тогда, мало что понимаю сейчас, но – помню. Такая уж моя память – цепкая. Вот и все. Вот и весь рассказ, и в нем тоже – важность самого себя и выбор.

В повозке зависает тишина.

9. Вели подать не так уж чтобы сразу

– А камень? Где он теперь? – интересуется Тамара немного погодя.

Виктор пожимает плечами:

– Где-то в Хранилище?

– А что с Ангелом? Пытался ты…

– Спасти?

– Да.

– Нет. Не пытался. Я пытался о нем забыть. Не хотел его видеть, не хотел слышать. Как отвернуло меня от того сопереживания, от его боли… От обещания – данного и невыполнимого…

– Ты хоть кому-то об этом уже рассказывал?

– Степану тогда еще пытался. Да он отбрыкнулся – сказал, что не хочет слушать – и о той ночи, и о поведении своем, хочет просто забыть. А так молчал. Со временем свыкся как со своим, очень личным.

Тамара понимающе кивает и, помедлив, осторожно спрашивает:

– Вить, это человек создал такое чудо? Силой? Ею создано? Так ведь?

– Не знаю. Может быть, Ангел и в самом деле выдумка человека, направившего Силу на сочинительство. И тогда – разве вымысел можно спасти? А порой думаю: не заглянул ли я куда?

– Заглянул?

– Да, как в окно.

Тамара молчит, размышляя о признании Деда – о существовании иного мира. Может, и Ангел действителен? Но… нет. Точно нет. Прямо знается, что нет. Спрашивает:

– А почему подумал ты, что зеркало это?.. Себя тем Ангелом ощутил?

– Нет, Ангел от меня ВЕСЬМА отличен. И мощью, и красотой. Уверен, знанием тоже недостижим. Не знаю… В голову стрельнуло – и, помню, очень неприятно стрельнуло – и все… Кстати, о голове! Ко мне приходят мертвецы. Да, мертвецы стали посещать, и стихи мои – теперь это они, их мысли, их чувства, понимание. Не пишу больше о девицах, шутливого не пишу… не пишется.

Тамара хмурится:

– Объясни – не понимаю.

– Да все просто. Вижу, я их вижу. Во всей красе – какими смерть встретили. Не всегда они со мной, но… порой отыскивает меня поток, и я… наблюдаю. Смотрю на мертвых, и некоторых выделяю, и в букет, так сказать, оформляю: пишу о них, считывая их. Или их пишу?.. Люди очень тоскливы, Тамара. Нудны. Такими живут, такими умирают…

– Тебя они страшат?

– Люди?

– Мертвые люди, – уточняет Тамара.

Виктор качает головой:

– Нет, мертвецы меня не страшат. Меня, пожалуй, ничего не страшит… Но меня раздражают живые люди. ВЯЛО раздражают… Хотя порой, если бы МОГ, то, МОЖЕТ БЫТЬ… всех влил бы в поток…

– Зачем, Витя? – удивляется Тамара. – Ведь они через тебя пойдут.

– Пережую, – равнодушно отвечает брат. – Объемся и срыгну. Зато потом, потом никого из них не станет. Покой…

Тамара вкрадчиво переспрашивает:

– Покой? ТЫ ищешь покоя? Что, что ты выдумываешь, желаешь? Тебе же первому скучно станет.

– Мне и сейчас в скуку с ними. Или в пользование. Взрыв интереса и скука.

Взгляд Тамары становится заботливым:

– Тебя МУЧАЮТ видения, все-таки мучают, не так ли? Оттого такая неприязнь в словах.

– Нет. Вовсе нет. Подумай, вспомни – разве был я когда иным к людям? А вырастает то, что прорастает. Так Хуршид сказал. А может, все еще не выросло? Не набрало сока?

Тамара очень, очень внимательно смотрит на брата:

– Витя, что ты? Ты же всегда людьми окружен. Все твои дела – с ними, развлечения – с ними. Что с тобой? Ты устал, да?

– Людьми окружен, поскольку: как иначе? Таковы условия существования. Или люди, или лес.

Тамара улыбается – лишь глазами, нежно и ласково:

– Лес не мил?

– Не тянет, – усмехаясь, признается брат.

– Так без людей все лесом станет.

– Вот-вот… оттого и мое «может быть»… И все-таки не будь людей…

– Нас бы не было.

– Как так?

– Кем была мать Матери и кем был наш отец?

Виктор морщится:

– Все так, да только… А что в нас? Мы есть, но мы разбавленные, без СИЛЫ.

– Что тебе в ней? Что?! – отчего-то впадает в беспокойство Тамара и, не желая открывать брату свое, а после рассказа его еще и утвердившееся в правильность, понимание Силы, продолжает: – И хорошо, что нет. Хорошо, что у ТЕБЯ ее нет! Очень даже хорошо, потому что размышления твои, они…

– Дуростью отдают? – неожиданно улыбается Виктор.

– Именно! – горячо подтверждает Тамара.

Виктор громко, беспечно фыркает и заливается веселым смехом. Тамара, прошивая брата недовольным взглядом, спрашивает:

– Кем были эти Харшид и Ашур?

– Хуршид, – обрывая смех, поправляет сестру брат. – Деда тогда спросил, и он сказал, что Хуршид был известным жрецом и прорицателем. Лекарем. За своемыслие был изгнан из храма, объявлен предателем богов и людей и умерщвлен. Его живым закопали в землю, а сверху, на могилу, положили ту плиту, символами вниз. Ашуру же отрубили кисти рук, отрезали язык, выкололи глаза и бросили на съедение крысам. Кем он был – Дед не сказал…

Тамара сглатывает комок отвращения:

– Почему бы просто не убить? Почему так часто… неистовая жестокость?

Виктор беспечно отмахивается:

– А, это политическое. На устрашение толпе. Двоим-троим, может, и во вкуснятину, а вот остальным – к примерному поведению.

– Тогда… Если на устрашение, то, получается, был интерес у народа к двоим этим?

Виктор кивает, отодвигает занавеску, смотрит в окошко:

– Получается, что был. Только вот о чем они, эти двое, были? О перемене веры?

Тамара задумчиво соглашается:

– Скорее всего. Как то восстание, о котором молчит наша Церковь. Обращая его в одно из нападений на Вею и последующий пожар… А почему Лукьян с тобой в Кабинете оказался?

Виктор, отводя взгляд от окошка, объясняет:

– За мной и Григорием пошел. Я ему задачу усложнил тем, что в Кабинет вернулся. Ему после этого и меня, и Григория выводить надо было. Меня он первым нашел – я был у стены, сразу у дверей, и усердно ломился в нее. Он хотел было меня оттащить, а я драку за право осаждать стену затеял. И, пожалуй, оттолкнул его в самый сгусток чар. И он тем же, чем и я, занялся – стеной. И уже не нашел сил в себе, чтобы из ловушки выбраться. Не получилось у него, как в первый раз: он тогда вышел из гонки, от себя самого, так сказать, увернулся, а потом и Лешку вывел… А Григорий все это время свой участок обхаживал.

– А я помню, помню ваши руки. И даже объяснение ваше помню. Которому с легкостью поверила.

Виктор усмехается и вновь припадает к окошку, тихо присвистывает:

– Поле, Вишня, Поле пошло.

Тамара поджимается памятью о недавней сделке с Полем. Рассказать ли брату о Лидии? Не сейчас, сейчас уже поздно, а позже – рассказать? Не знает она. Не спросить ли его об отношении к Полю? Требовало ли оно от него? Вот прямо сейчас не спросить ли? Не надо – если не ответит, на выпытывание времени нет. И зависнет тема. Болезненной неразрешенностью. Не желается такое. Но что-то в лице его есть. Точно есть. Прикрытое. Вон как смотрит. Или это просто усталость? Или это мертвецы в нем? Подумать только – мертвецы, потоком! Как он выносит?.. А о Силе – объяснить ли ему? А подведу ли этим к покою или, наоборот, раззадорю?.. Как же смотрит! Или не выспался? И почему на сон жаловался? На беспокойность его. Спрашивает:

– А почему ранее на сон жаловался? Это от… мертвых?

– Нет! – смеется Виктор, отрываясь от обозрения Поля, подхватывая сумку, перекидывая лямку ее через плечо и голову. – Нет же! Забудь о мертвяках. Это от забавы моей! Сваргских помнишь? Мамашу надутую, папашу всемогущего?

– Помню, – растерянно подтверждает Тамара и тут же уточняет: – Но не столько их, как детей. Николая и Евгению. Евгения – хорошо…

– Всеми, всеми ими занят был, – весело перебивает ее брат. – Ох, как развлекался! Какие сети им выплетал. Гриша и Алеша помогали, но все же плел и заманивал я.

– Но зачем?

– А вот об этом позже, дорогая моя. Мы уже приехали.

И в самом деле ход повозки, и без того очень неспешный, еще более замедляется, и, съехав с Дороги на песком присыпанный двор, она останавливается. Опять за спиной Тамары жалоба звучит.

– Это гусли. Наши, старинные, из Иргово. Таков заказ был, – объясняет Виктор. – Я их в перину укутал и на перинку уложил – уверен, не изъелозились, не изранились. А все равно Дед, пожалуй, ящик теперь никому не доверит, сам в Дом понесет. Аки ценность величайшую: на вытянутых руках и парадным шагом. Пошли, пошли его радовать.

– Нет, не понесет, – насторожившись, говорит Тамара и продолжает: – Он очень сдал. Ты знаешь об этом?

– Знаю, – беззаботно отвечает Виктор, предлагая руку сестре. – Мать писала. Знаю, что постарел заметно.

– Да, заметно… – неуверенно соглашается Тамара, понимая, что брат и не представляет, насколько сдал Дед. Как он перемену такую примет? А принимается ли такое вот так: разом, охапкой? Тяжело вздохнув, она аккуратно вкладывает ладонь в ожидающую ладонь брата.

Виктор толкает дверцу. В свет.

Уман выстреливает в этот свет рыжей стрелой и, мягко отталкиваясь лапами от земли, чуть ли не перелетая Дорогу, влетает грудью в цветы и травы Поля. И несется. Несется. И весь мир его! И весь мир для него! И куда несется, и зачем несется? Неужели просто ЖИЗНЬ празднует?

Виктор и Тамара тоже покидают повозку.

Глубоко, с наслаждением втянув в себя свежесть воздуха, Виктор говорит:

– Вишня, ты удивишься, но…

– Дед очень сдал. ОЧЕНЬ сдал, – напористо перебивает его Тамара, краем глаза улавливая присутствие Деда у ступеней, ведущих в Дом, и требует: – Выдержи. Он не любит, когда об этом… излишне.

Взгляд Виктора заостряется, он пристально смотрит на сестру, затем, едва заметно кивнув, медленно поворачивает голову к Дому, к порогу.

Подбородок его вздрагивает – увидел!

Тамара знает, что именно: высохшее тело, выцветшие волосы, кожу, пятнами подъеденную; жесткую челюсть и непомерно расползшийся по ней рот, и КРЕСЛО. Кресло! Да, правильно она поняла: не писали ему о таком. Берегли. А теперь вот она, прямо в лицо, – безжалостная, уродливая яркость старения. Жаркой пощечиной.

– О Дед мой, – горько выдыхает Виктор. – Дед, Дед мой!

– Не мучь его, – просит Тамара. – Перебори себя.

Но губы брата уже залегли в упрямую гневную ленту, и, стремительно приблизившись к Деду, он спрашивает, обвинительно:

– Что же это?

Дед, растягивая рот приветственной улыбкой, говорит:

– Здравствуй и тебе, дорогой мой.

– Что же это? – упрямо повторяет Виктор. – Почему не писали?! Почему так… внезапно?

– Чтобы не отвлекать, – просто, спокойно отвечает Дед.

– Не отвлекать? – Голос Виктора становится тихим, злым. – А что важнее? Важнее – что?

– Успокойся, – невозмутимо советует ему Дед. – Просто прими.

– Просто? Просто прими? И все?.. Я вас отсюда заберу. Сегодня же уедем. Здесь ест вас что-то.

– Глупости не говори, – возражает Дед. – Отсюда никуда… Не хотел и не писал. К чему? Подумай, Витя, и успокойся… Лучше о другом нам говорить.

– Он привез гусли! – тут же объявляет Тамара, вслед за братом приблизившись к Деду. Объявляет, широко и лучисто улыбаясь, наперекор бледному от гнева лицу брата.

– А это хорошо, – улыбается и Дед. – Спасибо за внимание, дорогой. Побалую себя. Сам съездил?

Виктор на вопрос не отвечает – он глотает воздух, а голову его что-то водит из стороны в сторону. Он похож на пса, на цепи сидящего пса. Только что пытавшегося с цепи этой сорваться.

Дед же опять обращается к нему, и в голосе его теперь просьба:

– Витя, да, мне худо, но давай не об этом. Хочется о жизни… Давай не замечать, давай о жизни говорить?

Виктор прячет лицо в ладонях и молчит. Но недолго. Переборов что-то в себе, отрывает он руки от лица и вяло отвечает:

– Сам в Иргово ездил. Сам инструмент ваш укладывал.

– Молодец. Благодарю за внимание к просьбе моей. А как крыша там?

– Крыша? – растерянно переспрашивает Виктор.

– Не течет?

Вновь накатывает отступившая было белизна на лицо Виктора, и он жестко улыбается:

– Крыша вам интересна?

– Очень интересна – там же картины, они влагу не любят.

– И картины вам интересны?

– Витя, – устало вздыхает Дед, – что сказать хочешь?

– Если бы не приехал я, то…

– Не застал бы меня таким, – морщится Дед. – Сам виноват – сам напросился. Ведь не звал.

– А остальные? Им что, в сказке жить? Мы ведь даже и не подозревали…

– Довольно, – спокойно обрывает его Дед. – Я таков, и что ждет меня – догадываешься. К чему заранее… Я вам себя отдавал, пока мог; не мне сейчас вас грустью обременять…

– Но…

– Не стоит, Виктор. Не стоит об этом… Дави обиду, дави боль… Соберись и улыбнись. Мне на радость улыбнись, доброе слово скажи.

Но Виктор лишь стоит и смотрит на Деда. И все так же бледно лицо его.

Тамара тоже молчит и тоже смотрит на Деда, и нет в ней сил, и нет в ней права на новую улыбку, на игру. Вся надежда на брата: он должен преодолеть себя. Она стоит, смотрит и ждет. И кажется ей, что весь край ждет вместе с ней. Каждый лист и каждая пичуга. Наконец, глубоко вздохнув и тряхнув головой, Виктор победно, широко улыбается:

– Здравствуй, любимый мой Дед. Я скучал. Я страшно скучал и поэтому победил – увидел тебя. Я всегда побеждаю. Не так ли?

В глаза Деда просачивается хитринка:

– А вот на это Дочь моя и рассчитывает. Очень. Скажи, радовать ее будешь?

Виктор усмехается:

– Буду.

– Всех переиграл?

– Больше… Я их раскрошил. Ославил.

– А это к чему?

– Так лучше. Да и хотелось. Просто хотелось.

– Не подняться им?

– Николай Густу застрелил, на месте задержан. У сестры чистка утробы, и все об этом знают. Весь свет. Михаил Таримович при смерти. А болтливая курица его в истерике бьется.

Тамара вздрагивает от жестких этих слов, от чужого страдания за ними:

– Евгения? Она?.. Но как?

– Так, – равнодушно пожимает плечами брат.

– Ты?!

– Нет. В стороне, все мы в стороне…

– Но зачем?

– Ответил же: так лучше.

Тамара переводит недоумевающий взгляд на Деда – тот поясняет:

– НАМ так лучше, Тамара. Сваргские теперь ранами своими заняты: не станут вмешиваться в дележ, сор больший поднимать… Они делу Матери твоей неприятности доставляли, и Виктор, уж так ему решилось, освободил нас от неустанного их внимания.

Тамара неуверенно кивает, осмысливая услышанное, а Дед уже спрашивает Виктора о другом:

– Алеша все пишет о Мышкине. И ведь прав, не так ли?

– Прав, – сразу же соглашается Виктор. – Любые затраты в прибыль выльются. Так что надо, надо Мышкино вычищать. Все истинно ценное вывезем в Иргово, а Мышкино принарядим и нужным людям представим. Клубом этаким.

– Книги, книги в первую очередь вывезите… Присматривать станешь?

– За Алешей?

– За ним.

– Нет. Он сам все сделает. Он новый дом очень удачно под нас перекроил. Хорошо у него получилось. Только…

– Только? – готовностью к улыбке вступает в намеренно выдержанную паузу Дед.

– Только, – озорно прищуривается Виктор, – он там теперь за хозяина. Все от него: вся мебель, все штучки и картиночки, все цвета. По его вкусу. И лепнины предостаточно.

– Лепнина даже? И что же налепили по указанию Алешиному? – посмеиваясь, интересуется Дед.

– Баталии. Однообразные. Однако с заковыркой. И процессии. А по полу первого этажа у нас плитка. Белая, серая и зеленая. И почти все покои по-своему обустроил: ваши, хоть и указывали вы свое предпочтение, Дочери вашей, хоть и она указывала, Степановы, Гришкины, гостевые – все под него легли.

Дед смеется:

– А вы с Лукьяном отбились, значит? Отстояли себя?

Виктор намеренно горделиво выпячивает грудь и подтверждает:

– Отбились. От ваших отступились, а свои не отдали – так уж, такие уж. И Тамарины отстояли. А вот Гриша… Гришка тоже отбивался, да не хватило его – смирился. Устал Алешу выслушивать и отодвигать и… рукой махнул. Теперь заседает за белым столом в окружении процессий и золота.

– Тебе не нравится?

– Нравится. Но в свои апартаменты Лешеньку не пущу.

– А он и поныне настаивает?

Виктор усмехается:

– Да он все правильно делает, Дед: красоту вьет. Да и столица требует «просвещенного» вкуса. Лишь немного заигрался. А так: апартаменты всем устроил внушительные; прислугу, как и вы бы, в сторону отвел, в сторону от нашей жизни; сад благоустроил и стены вокруг возвел глухие; и дом, рядом стоящий, тоже прикупил, чтобы соседей НАМ приятных иметь. Все хорошо, чисто выполнил, лишь напоследок – заигрался. Кстати, с Лукьяном из-за покоев у него презабавнейшая история вышла, но об этом, может, позже?

– Конечно, конечно, позже! Устал же! С дороги! Конечно, позже, дорогой ты мой! – слышится голос Матери, и вот сама она – домашняя, безмятежно улыбчивая – выплывает на порог Дома.

На ней темно-зеленое платье с блеском. На груди – сетка крупного жемчуга. Она разводит руки навстречу Сыну и, спускаясь по ступеням, мелодично выпевает:

– Ви-итя. Ви-итя. Ви-и-итенька!

Обняв же Сына, говорит:

– Ты еще крепче стал. Возмужал. Власть, видать, на пользу тебе.

– Очень даже! – весело соглашается тот.

– О чем же вы здесь говорили? Никак все о столице, о доме?

– О нем. О самоуправстве Алешином.

– И что же он сейчас творит?

– Разве… Разве ЭТО вам СЕЙЧАС в интерес? – переходя на сладкий, дразнящий шепот, обращается Виктор к Матери. – Разве ЭТО?

Благодушие покидает лицо Матери – и вот уже оскал голода на дне ее глаз:

– Неужели?! Неужели ВСЕ?!

Виктор кивает и передает ей сумку:

– Купчая и бумажонки о всяком разном.

Мать благодарно принимает увесистую ее и еще раз спрашивает:

– Неужели ВСЕ наше?

– ВСЕ ими потеряно, – определяет слово в другую связку Виктор и продолжает: – А наше то, что обозначено было. И капитал – который звонкий – снял. Остальное – куда ветер подует и если захотим. Так хотели?

– Так. Так, – тут же соглашается Мать и выстреливает смешком: – Видишь, какой аппетит у меня? Прав ты: только присмотренное, намеченное. Остальное пусть по миру идет, к нашей фамилии скандалом не липнет. Ну что же? Как праздновать будем?

– Поначалу едой. Хлеб – и то хорошо: голоден я, – весело отвечает Виктор.

– Ждут лишь слово! Все готово, сейчас же на стол накроют, – обещает Мать, направляясь в сторону кухни.

Голос Деда останавливает ее:

– Подожди. Подожди, дорогая. Вели подать не так уж чтобы сразу – у меня к тебе прежде разговор имеется. Да и пока бумаги не просмотришь – не успокоишься ты. Пусть дети прогуляются. Вокруг Дома пройдутся, с морем поздороваются. А как вернутся, то уж тогда и… откушаем. Отпразднуем.

На последнем слове голос Деда спотыкается, трескается, и Мать сразу же бросает на него внимательный, тревожный, ищущий взгляд, и как-то неловко, слабо выползает из нее горькое:

– Уже?

– Да… Сделай как сказал, – все тем же треснувшим голосом отвечает Дед.

Пальцы Матери поднимаются к шее, нащупывают одну из жемчужин – прокручивают, прокручивают ее… Отпустив же жемчужину, Мать говорит, вводя в голос заботу:

– Тамарочка, Витенька – такова воля. Ты, Тамарочка, пойди оденься потеплей – вечер уже, мало ли что. А Витенька пока на кухню сбегает, указание передаст, да и перехватит вкусность какую-нибудь. Хорошо? Мне с Папой переговорить следует. Хорошо?

– Конечно, – растерянно отвечает за двоих Тамара и, переглянувшись с братом, торопится в Дом.

В голове ее звонко перестукиваются-перезваниваются вопросы. Что это? Что за разговор? Что за срочный разговор? Что значит это «уже»? Какие такие меж ними тайны, что именно сейчас говорить о них следует? Почему бы не подождать? Почему Мать так огорчилась, обессилела на минуту?.. О предчувствии, ранее опустившем ее на пол, она уже и позабыла – отвалилось оно от нее, как разговорилась с братом. Отвалилось и затерялось. За потоком всего интересного. За чувством защищенности, всегда даруемым братом. И, быть может, за принятым в семье изречением: «Все будет как будет и будет хорошо».

Поднявшись к себе, позвав горничную, Тамара быстро переодевается, сменяя легкое серое платье, подуставшее за день, на более плотное коричневое, и, даже и не взглянув на себя в зеркало, спешит вниз – к брату! Застает его сидящим на подоконнике напротив дверей одного из «тусклых» – пустующих залов. Лицо его беспечно, в руке – краюха, половину которой предлагает он ей:

– Неправильно у вас гостей встречают. Совсем одичали. Гостя первым делом за стол усаживают – кормят. Все манеры растеряли! Бери, не стесняйся, я уже одну такую умял. Ну? К морю?

– К морю, – с готовностью соглашается Тамара.

– Забудем о них на время?

– Забудем, – снова соглашается Тамара и откусывает от краюхи.