Текст книги "Бродяга. Побег"
Автор книги: Заур Зугумов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Часть III
Страшнее нет советской пересылки
Глава 1
Омск – Томск – Верхоянск – Воркута – Челябинск – Брянск
Уже несколько месяцев я был на пересылке. Один Бог знает, скольких людей я встретил и проводил за это время, со сколькими интересными спутниками познакомился, беседовал, интересовался тем, чего еще недопонимал, но это обязательно должно было быть чем-то из воровского толка, ведь люди в то время сидели разные (впрочем, как и сейчас).
В одной камере пересылки можно было встретить профессора и вора, артиста и мошенника, писателя и убийцу. А объединяло их то, что все они подчинялись законам тюрьмы, но не все, конечно, могли сразу усвоить ее быт и законы, поэтому обращались в основном ко мне, поскольку я был для них как бы дирижером в их оркестре. Я уже полностью поправился, правда голова иногда еще побаливала, особенно когда не высыпался или нервничал.
С наступлением весны началось движение, и не только в природе-матушке, но и во всем ГУЛАГе, хотя здесь оно не прекращалось ни днем ни ночью. Таким образом, в один из апрельских дней 1978 года меня вновь заказали на этап. Ну, к подобному вояжу я был всегда готов. Что нужно-то бродяге? Сидорок со сменкой да чуток харчей в придачу. Я знал, что где бы ни был, куда бы ни забросила меня судьба в стране под названием ГУЛАГ, меня всегда встретят собратья и нужды не будет ни в чем. Так что сидорок бродяжий скорей походил на фартяк, чем на баул. Бродяга всегда оставался тем, кем был, – бескорыстным и благородным босяком. К достойной цели ведут лишь достойные средства, или же цель оказывается достигнута по средствам.
Все дальше на север, в сторону Воркуты уходил тот далекий спецэтап. По ходу, уже в «столыпине», разобравшись по мастям и по росту, мы поняли, что масть по этапу нашему следует одна – воровская, а это значило, что собирали отрицаловку со всех командировок Коми и килешовали кого куда.
Процедура эта была нам всем хорошо известна и не возбуждала никаких эмоций. Скорее наоборот, кто-то встретился вновь после долгой разлуки, связанной с этими самыми килешованиями, кто-то знакомился с теми, о ком слышал заочно, кто-то вообще уже не обращал ни на что внимания, зная главное – он среди своих и можно хоть немного расслабиться. Но это были в основном старые бродяги-глухари, к ним у нас всегда был особый подход и уважение.
На станции Абезь в купе «столыпина» вошел слегка сутуловатый арестант, худой, как все мы, и с такой же фортецалой, какие были у большинства из нас. Вариантов не было – это наш собрат, но что-то в его облике показалось мне знакомым, тем более в купе всегда полумрак. Когда же он выпрямился и повернулся в мою сторону, я узнал в нем своего старого кореша Женьку Ордина. В первой книге я рассказывал, сколько горя хлебнули мы и трое друзей наших:
Сова, Серега и Харитоша, пройдя через ту злосчастную малолетку. Один из них навеки упокоился, не выдержав мусорского беспредела, который нам чинили легавые.
Но и на свободе мы оставались теми, кем были за колючей проволокой, – верными, преданными и бескорыстными друзьями. И вот встреча, и опять в тюрьме. Это было и грустно и радостно, но ничего не поделаешь, каждый выбирает свой путь. Мы это знали, а потому радости у нас было больше, чем грусти, если не сказать, что грусти (внешних ее признаков) у нас не было вообще.
Женька тоже уже несколько лет сидел, и тоже за воровство. У него со свободы был особый режим, и он отбывал срок на Чиньяворике, на открытом особом, куда его вывозили. Он тоже не знал, куда его везли, но был удивлен тем, что его не посадили к полосатым. Вскоре все стало ясно, а пока мы предавались воспоминаниям об этапах нашего жизненного пути. Нам было что вспомнить…
Когда после суток пути состав ушел от основной ветки влево, всем стало ясно – нас увозят за пределы Коми. Да, это уже была Тюменская область, это уже была Сибирь. Впереди – станция Харпа, особый режим. Эту станцию почему-то еще поэтически называли станция «Северное сияние». Здесь было два лагеря особого режима – «тройка» и «десятка». Иосир и Чиньяворик – особые лагеря Коми – были полосатым раем, по сравнению с этими двумя лагерями Харпы. Здесь ооровцев выводили на работу на каменоломни.
Если просматривать старые военные архивные кинопленки об узниках концлагерей, где их гонят на работу под лай овчарок и свирепые окрики фашистов-автоматчиков, то будет одна и та же картина, не нужно ничего ни переводить, ни воображать. Ужасное прошлое повторялось один к одному. Но здесь, на Харпе, было, пожалуй, покруче, ведь это была не Европа, а Сибирь, и в лицо бедолагам по дороге на работу и назад дул не легкий средиземноморский бриз, а пронизывающий до костей норд с горы Машка.
Бродяги, которые сходили на этой станции, не расставались с нами, как обычно, на время килешовок, а прощались навсегда, зная, что выживут немногие. Когда выкрикивали фамилии на выход с вещами, мы с Женей слушали с замиранием сердца, не выкрикнут ли его фамилию, потому что у него был особый режим, но, слава Богу, пронесло.
Да, забегая вперед, скажу, что вновь на особый Женька попал много позже. Когда Харпа была позади, те, кто уже бывал в этих краях, вычислили нашу конечную остановку – Лабытнанга, ибо других лагерей рядом не было. Это уже было Заполярье.
Лабытнанга находится на берегу Оби, чуть ниже по течению – Обская губа, а на противоположном, левом берегу – город Салехард. Здесь кончались все дороги, в том числе и железнодорожное полотно, и начинались бескрайние просторы тундры, вплоть до Карского моря и полуострова Ямал.
Все эти просторы были вотчиной ненцев. Здесь уже была вечная мерзлота и ничего не росло. Даже вода была привозной. Городом это поселение жители назвали из тщеславия, ибо, кроме нескольких двухэтажных срубов – школы и еще чего-то, все дома здесь были одноэтажными бараками лагерного типа. Все это я успел про себя отметить, пока наш этап вели в лагерь.
Особенно непривычным было то, что никто из жителей не проявлял к нам абсолютно никакого интереса. Они, видать, жили по старым понятиям НКВД, которое гласило: «Население СССР делится на три категории – на заключенных, бывших заключенных и будущих заключенных».
Прибыло нас на эту командировку девять человек.
Глава 2
Жизнь зека во времена перемен
Что такое гримасы судьбы? В суматохе дней об этом мало задумываешься и, лишь когда она показывает свой смертельный оскал, остро понимаешь, что жизнь, в сущности, зависит от цепи нелепых случайностей и фатальных совпадений. А в итоге решает все роковое стечение обстоятельств.
Так получилось, что попали мы в зону тогда, когда там затевались серьезные лагерные перемены и наше присутствие оказалось очень даже кстати. Тем более что некоторых из моих новых друзей по неволе давно уже знали не только в Устимлаге, но и за его пределами. Да и по возрасту они были почти вдвое старше нас, а свободы не видели почти столько же, сколько некоторые из нас прожили вообще.
Сама структура этого лагеря, отношение администрации к осужденным ничем особенным от остальных лагерей не отличались. Начальство здесь проводило политику кнута и пряника: запугивало одних и что-то сулило другим, жестоко наказывая непокорных и демонстративно поощряя податливых.
Фактически лагеря того времени делились на две категории: воровские и сучьи. Объяснять их значение, думаю, нет надобности, ибо названия говорят сами за себя. Но была еще одна категория лагерей, которая, по сути, считалась воровской, но не была таковой на самом деле. В таком лагере все, на первый взгляд, было то же самое, что и в лагере с воровским укладом. Был также положенец зоны, был, естественно, и общак, грелся изолятор и БУР. Все функционировало как положено, но до тех пор, пока интересы администрации не пересекались с интересами арестантов. Если на воровской командировке шло открытое противостояние и никто никому ничего не хотел просто так, без борьбы, уступать, то здесь по первому требованию ментов все делалось так, как это было нужно ментам.
Все подобные действия были закамуфлированы громкими воровскими лозунгами типа «За жизнь воровскую и смерть мусорскую» или «Благополучие дому нашему общему и всему ходу воровскому» и прочей трескотней.
Мужикам, которые все это видели и слышали, на первых порах трудно было разобрать, где ложь, а где правда. Ну а тот, кто все понимал и не хотел мириться с блядской постановкой, попадал тут же в изоляцию.
Находясь в большой камере изолятора, куда наш этап поместили на сутки, и переговорив с теми, кто еще верил во что-то и уже устал бояться расправы, нам не составило труда понять все, что творилось на этой командировке. К сожалению, для некоторых из нас подобного рода лагеря не стали неожиданностью, но односторонним подход, естественно, быть не мог, поэтому мы ждали выхода в зону и встречи с положенцем. Набор догм, которые прочно вросли в сознание бродяги, формировал мир, в котором он жил и вне которого не мыслил себя. Когда же возникало нечто грозящее разрушить его инерция сознания стремилась защитить этот привычный мир, так же как любой из людей старался бы защитить дом, в котором он живет, если бы что-то угрожало разрушить его.
Мне кажется, что настало время объяснить читателю суть названия моей книги «Бродяга». Кто же он, человек, который смеет именовать себя так в преступном мире? Для начала немного истории не помешает.
В семнадцатом веке английские законы, направленные против бродяг, всегда отличались крайней суровостью. Один из специальных статутов характеризовал человека, не имеющего постоянного места жительства, как существо «более опасное, чем аспид, дракон, рысь и василиск».
На Востоке отношение к каландару (а именно так здесь назывался бродяга, дословно – бродячий дервиш) было противоположно западным воззрениям. Каландар принадлежал к очень привилегированной касте уважаемых людей того времени. Это объяснялось тем, что бродяга здесь отказывался, можно сказать, от всех земных благ, был, таким образом, ближе к Богу и уходил в дорогу налегке – в поисках Истины.
Что же касалось матушки-России, то она, как всегда, была оригинальна и в этом вопросе. Часть общества презирала бродяг, сажала их в тюрьму, стараясь уничтожить на каторжных работах. Другая же часть того же общества в какой-то мере жалела их. Но была и третья часть, пассивная, которой безразличны жизни и судьбы других людей. Среди представителей этой части больше ценились животные, нежели люди.
Я склонен предполагать, что в преступный мир понятие «бродяга» пришло все же с Востока, ибо восточная мудрость людей того времени здесь прослеживается почти во всех аспектах жизни.
Общеизвестно, что в преступном мире всегда существовало три масти: вор, мужик и фраер. Никаких перестановок на этот счет никогда не было, за исключением маленького дополнения. Как я упомянул ранее, после того как урки стали входить в семью на воровских сходняках, человек, если он раньше мог назвать себя запросто вором, теперь, не будучи никем представленным на воровской сходке или, говоря нынешним языком, не коронован, называть себя уркой не мог. Хотя в душе, конечно, он и был таковым, но разве могли его понять все, если бы он назвался вором?
Нет, конечно. Его назвали бы самозванцем, а свал у таких людей обычно был всегда один – в могилу.
Поэтому таких людей и стали именовать бродягами. Достоверность моих слов подтверждается хотя бы даже тем, что, обращаясь к вору хоть устно, но чаще все же письменно, правилом хорошего воровского тона является то, что в начале малявы тот, кто обращается к вору, отождествляет урку с бродягой, ибо два этих понятия неразделимы. Поэтому очень немногие могут называть себя бродягами – только те, кто этого заслуживает.
Сейчас в преступном мире, да и не только, на вопрос – кто ты по жизни или кем себя считаешь в этом мире, что в принципе одно и то же, – не задумываясь отвечают: бродягой, даже не удосуживаясь поинтересоваться у людей, более сведущих и авторитетных в этих вопросах. А что, собственно, это значит? Пользуясь случаем, хочу пояснить разницу на благо молодежи и во избежание ею роковых ошибок.
Бродяга – это человек, посвятивший себя всему воровскому, точно так же как и вор, лишь с одной существенной разницей: он «не в полноте». То есть либо еще «не при своих», но в будущем поднимет свой вопрос, либо исходя из преклонного возраста, либо из объективных житейских причин им уже не будет. Но бродягой останется до конца дней своих, так же как и вором в душе.
Советую к моим словам прислушаться любому, прежде чем брать на себя огромный груз ответственности, за который впоследствии придется понести суровое наказание. А говорить, что ты – бродяга, не являясь им на самом деле, слишком опасно. Это на свободе может многое сойти с рук, но, не дай Бог, тюрьма! Так что, думаю, многим стоит задуматься над моими словами…
Ну а теперь, после некоторых полезных советов и пояснений, продолжу свое повествование.
В те времена, о которых я пишу, повсюду в стране, а тем более в тюрьмах и лагерях, существовал строгий воровской закон. В частности, один из пунктов которого гласил: если бродяги, прибыв на зону, в тюрьму, пересылку и так далее, застают там положенца, действия которого, по их мнению, идут вразрез с воровскими канонами, они обязаны незамедлительно отписать об этом либо ворам, которые доверили зону этому положенцу, либо любым находившимся поблизости уркам. Затем они должны были поставить об этом в известность самого положенца и ждать ответа. А уже по прибытии ответа поступать строго в соответствии с написанным.
В нашем случае никто из арестантов не знал, кто доверил лагерь этому прохиндею, сам же он называл имена двоих урок, которые действительно существовали в природе. Больше того, один из них – Жид Ташкентский – сидел в это время в Коми. Если читатель помнит, я встречался с ним и с Хасаном Каликатой в Самарканде, когда был с Лялей на гастролях. Второго звали Мексиканец Орджоникидзевский.
Оба эти уркагана были хорошо известны массе людей не только в заключении, но и на свободе. Возможно, а скорее всего, именно поэтому, эта мразь назвала их имена. Из пояснений Белого (так звали эту скотину) следовало, что поскольку в зоне долгое время не было воров, а положение оставляло желать много лучшего, то, зная его как бродягу, урки доверили ему лагерь, оповестив его об этом малявой. Бродяги же, которые находились в тот момент рядом с ним, освободились и разъехались.
Естественно, мы не поверили ни единому его слову, и у нас для этого была масса причин, но игнорировать его пояснения мы не то что не могли, но и не имели права, будучи теми, кем были по жизни.
У каждого из нас были свежи разного рода воспоминания, связанные со строгим соблюдением воровских законов. Например, случаи, когда зек объявлялся в каком-нибудь гулаговском застенке вором. Все или почти все бродяги не только интуитивно, но и совершенно объективно видели и знали наверняка, что перед ними – сухарь, и расправлялись с ним, как и положено, как с гадом. Проходило время, и при первом же свидании с ворами с этих людей спрашивали, правда не так уж и строго, но все же спрашивали. Казалось бы, за что? И как это объяснить? Ведь эта нечисть действительно была самозванцем. Ну, во-первых, при любой уверенности всегда присутствовало слово «почти», а оно, согласитесь, всегда оставляет чувство какой-то незавершенности. Тем более оно принимает огромный, иногда даже роковой смысл, если дело касается чего-то воровского, то есть, в сущности, человеческой жизни.
Урками все объяснялось предельно просто. Раз человек назвался воровским именем, а вы сомневаетесь в его компетенции, то, будьте любезны, отпишите об этом ворам и ждите ответа, не принимая никаких бесправных мер. И, лишь только получив ответ от воров, можете действовать в соответствии с написанным в маляве.
Конечно, самозванцы знали об этом воровском законе, больее того, иногда на него они и делали свои гнусные ставки и умудрялись намутить очень много воды за то время, пока приходил ответ от воров, но воровской закон строг и един для всех. Он был почти сродни принципу, которого свято придерживался закон дореволюционной России, гласивший: лучше оправдать десять преступников, чем осудить одного невиновного. А вот ленинская – гулаговская формулировка на этот счет провозглашала совсем противоположное: если из десяти репрессированных один окажется виновным, репрессия себя оправдает.
Продержали нас в карантине недолго, всего несколько дней. Такой стандарт был распространен везде по северным командировкам, за исключением объявления карантина в самой зоне или когда администрация этап не принимает.
Было, конечно, и еще несколько причин. Например, люди с этапа не выходили в зону, но это касалось сучьих зон, данная же командировка к такой категории лагерей шпаной причислена не была. Хотя, говоря чисто воровским языком, бродяга обязан зайти не только в любую зону, но и в любую тюремную камеру и так далее и навести там воровской порядок.
Но проблема чаще всего состояла в другом: не всегда, а точнее говоря очень редко, были чисто воровские этапы, то есть состоящие из одной воровской масти. На этот раз все, казалось бы, было на первый взгляд ровно, с воровской точки зрения естественно, но это только так казалось. Самым же главным для нас было то, что мы знали: вся эта встреча – хорошо организованный спектакль, где главными режиссерами были начальник режима и начальник оперативной части.
В конечном счете и Белый, и легавые поняли, что мы с ними на «одну руку шпилить» не будем, и нас потихоньку в течение недели всех загасили в изолятор. В принципе понимать-то нас им было нечего. При самой первой встрече, когда мы вышли из карантина, и при дальнейшем разговоре с Белым мы лишний раз убедились в правильности обвинений мужиков в его адрес, услышанных еще в карантине. Так что, особо не мудрствуя, мы высказали ему все, а также известили о том, что отправляем маляву одному из тех воров, которые доверили ему смотреть за лагерем. Так что нам несложно было догадаться, какие именно действия со стороны ментов последуют вслед за нашим решением.
Самым главным в данной ситуации было отправить маляву из зоны. Менты, конечно, знали об этом не хуже кого бы то ни было, поэтому перекрыли нам все пути общения как с жилой зоной, так и внутри изолятора, но нас они все же, как всегда, чуток недооценили. Сама малява была написана нами еще в карантине и отдана человеку, который сидел в БУРе, осужденный в «крытую» тюрьму и ожидавший этапа. По нашей договоренности, нам оставалось только цинкануть ему в нужный момент имя урки, которое он должен был написать на маляве. Но, повторюсь, мы обязаны были выслушать обе стороны – в этом заключался наш долг. Поставив в известность Белого, мы тут же цинканули, чтобы на маляве было написано имя Жида Ташкентского.
Продержали нас в изоляторе чуть больше месяца. За это время с нами на языке ментов велась скрупулезная «политико-воспитательная работа». Хорошо отлаженный механизм ГУЛАГа допускал почти любые посулы и обещания, лишь бы не поломать какой-нибудь даже маленький винтик в своем устройстве. В данном случае администрация прекрасно понимала, что, если она не сможет хотя бы некоторых из нас перетащить на свою сторону, а таких средств у них было предостаточно, им придется начинать все с самого начала. Мало того, они никогда не были уверены в том, получится ли у них модель лагеря подобного рода, который был до этого, или нет.
В дальнейшем произошло то, что и должно было произойти. Испробовав почти все методы воздействия на нас и поняв, что все бесполезно, нас отправили этапом. Если бы мы пробыли еще какое-то время в лагере, нас бы могли осудить в «крытую», но пробыли мы там всего несколько дней, а потому такой вариант был исключен. Даже ярым скептикам, остававшимся в лагере и в чем-то долгое время сомневавшимся, теперь все сразу стало ясно.
В общем, в лагере произошла маленькая революция. Белому мужики все же разбили голову, даже не дожидаясь малявы от воров, видно, достал этот негодяй мужиков как следует.
Такой расклад легавых, естественно, не устраивал, и отправили они этот использованный презерватив вместе с подобным товаром куда подальше от своих пенатов. Такова всегда участь подобного рода ничтожеств. В зону заехали новые этапы, и жизнь там пошла своим чередом.
Как ни странно, но спустя шесть лет я вновь побывал в этом лагере, а точнее, приехал со своей новой женой на свидание к ее младшему брату, которого с четырнадцатью годами за плечами отправили из Махачкалы в этот Богом забытый край. Кое-кто меня узнал, но виду не подал, и я, конечно, догадался почему. На свидание меня не пустили, а жене дали всего сутки. Хотя на все, что мы привезли с собой (черную икру, балык, коньяк) и то, какие у нас имелись деньги, можно было купить всю их администрацию со всеми потрохами. Частенько приезжие с Кавказа покупали их и за меньшее. Но понять их тоже можно. Администрация северных командировок того времени влачила нищенское существование, и порой шпана в лагере жила намного лучше, чем менты на свободе…
Что же касается малявы, отправленной нами Жиду, то она все же нашла своего адресата, правда, не сразу. Через какое-то время я встретил его где-то на этапе. По ходу прикола он упомянул о том, что получил ту маляву. Думаю, нет надобности говорить о том, что ни о каком бродяге по кличке Белый он и в помине не слышал.
Таковы были пути арестантов по северным просторам нашей необъятной родины. Они тоже были неисповедимы. Не знали мы и на этот раз, куда же нас заведет, а точнее, завезет судьба-злодейка, когда вновь, трясясь в вагонзаке, наш спецэтап уходил куда-то на запад. Этот отрезок своего лагерного жизненного пути я запомнил лучше любого другого, как будто все это происходило вчера. Это потому, что всплывал он в моей памяти чаще, чем другие.
Через несколько дней наш спецэтап пересек часть Тюменской области и вдоль почти всю территорию Коми АССР и прибыл на станцию Котлас – это была уже Архангельская область. О том, что нас вновь вывозят за пределы, мы поняли много позже, чем когда прибыли сюда.
Как я рвался когда-то в побеге со своим корешем именно на эту станцию в расчете на то, что именно отсюда на вольные просторы и простирался путь беглецу. Но теперь, полулежа на узкой скамейке купе «столыпина» и почти не думая ни о чем, я был абсолютно невозмутим, когда увидел обычную килешовку со шмоном и перетасовками и когда до меня стали долетать отрывки фраз, где присутствовало это некогда магическое название – Котлас.
В Котласе наш этап не тормознули, а погнали дальше, и, лишь прибыв в Киров, мы были водворены на пересылку. Здесь нам предстояло ждать запрос от покупателя, но так как такой товар, как мы, ни одному хозяину был не нужен, нам пришлось покормить вшей и клопов на этой пересылке несколько месяцев.
Как обычно в подобного рода вояжах, грязные, обросшие, искусанные разными паразитами, в один из осенних дней 1977 года, согласно поименной перекличке, мы взбегали по одному в вагон очередного «столыпина». В тот момент я, конечно, не мог еще не только знать, но и в самом бархатном сне увидеть, какая приятная неожиданность предстоит мне в самом ближайшем времени.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?