Текст книги "Соблазнитель"

– Ну как вам сказать…

– Много?

– Немного. Впрочем, это не совсем точный ответ…

– Неважно. Я вас понимаю. А девственницы? Бывали такие?

Я закашлялся от смущения. Он деликатно улыбнулся, повторил вопрос, добавив:

– Представьте себе, что на мне белый халат и на шее висит стетоскоп. Возможно, вам будет легче отвечать.

– Да, я имел дело с такими девушками.

Он постучал пальцем по лакированной обложке «Розамунды».

– Между вами и ими все происходило так, как вы описали в своей книге?

– Ах, вы именно это имели в виду, когда говорили о порядочности. Нет, было не так, как я описал. Но я, – сказал я ледяным голосом, – не пописываю ни в «Плейбой», ни в «Medical Review», господин Иорг.

– Но где-то ведь должна быть правда, разве не так?

– Возможно.

– Где?

– Ба, – засмеялся я, – вам сначала придется доказать, что правда об этом предмете кому-то нужна.

– Согласен, – Иорг легонько ударил по мраморной поверхности столика, – но для этого необходимо отправиться в мой номер в гостинице «Элефант». Там у меня несколько книг, которые будут нужны в качестве доказательств.

Было ясно, что этот человек стремился меня уничтожить. Ганс Иорг пытался переставить во мне все перегородки, как он это называл. Хотел меня расчленить при помощи тончайших инструментов, которые зовутся литературой. Меня радовала уже сама мысль, что все его эти буры, сверла, кайла, ацетиленовые горелки начнут сгибаться, ломаться, разрушаться, сталкиваясь с огромной и твердой материей культуры, которая залегала во мне, как лава, выброшенная извержением вулкана.

«Ничего у вас не получится, господин Иорг, к тому же мы находимся в Веймаре, колыбели человеческой мысли. Со мной вместе будут Гете, Гердер, Виланд. Да, да, именно Веймар, концерты Листа, Мицкевич, Шиллер, Иоганн Себастьян Бах, „Лоэнгрин“. Впрочем, у меня у самого достаточно высокий уровень культуры».

«Он просто шарлатан, – думал я, – живет в той же, что и я, гостинице, отсюда он столько обо мне знает».

Но мне было интересно, до каких же моих пластов он хочет добраться. Что во мне откроет? Мистера Джекилла или мистера Хайда? Я тут же начал вспоминать, какие грехи я совершил, однако решил, что он вряд ли докопается до чего-нибудь серьезного, разве что до нескольких не очень серьезных свинств. Но все они были маленькие, страшно маленькие. Возможно, совсем незаметные. Я мог считаться образцом добродетели. Меня даже не тянуло к продажным женщинам и мужчинам. Да, я мог гордиться собой.

– Слышали ли вы об американском литературном критике Бенджамене Литауэре? – спросил меня Ганс Иорг. – Знаменитость в своем роде. А ведь в недавнем интервью, данном Орлане Фалаччи, он заявил, что история литературы – это, с небольшими исключениями, перипетии сексуальных неудачников, потенцию которых отняли наркотики и алкоголь, врожденные или приобретенные пороки. Литауэр спрашивает Орлану Фалаччи, знает ли она, как сильно искажена картина мира, видимая глазами наркомана или гомосексуалиста, который с молодых лет вынужден скрывать свои наклонности, живет в постоянном страхе, опасаясь разоблачения, насмешек, общественного осуждения. Его поприще – это мужские писсуары, где он заводит знакомства и устанавливает контакты. Так он растет, полный ненависти к обществу, а потом, когда добивается чего-то в жизни, стремится взять реванш. Часто гомосексуалистами становятся психопаты: они лживы, склонны к предательству и к самому крайнему оппортунизму, они готовы на все, лишь бы им не мешали заниматься своим видом любви. Не хотелось бы перечислять фамилии…

– Не надо. Со своей стороны я могу назвать имена нескольких похотливых бычков. Вы знаете, что проделывал в борделях молодой Толстой? Мне кажется, что среди писателей точно такой же процент неудачников, как и во всем человечестве. Столько же наркоманов, импотентов, гомосексуалистов, алкоголиков.

– Все это прекрасно, дружище, – согласился со мной Иорг, – но Литауэр утверждает, что, если дворник его дома без конца пьет и у него дрожат руки, то для общества это безразлично, пусть о поведении дворника беспокоятся его жена и дети. Но обществу небезразлично, если подобные вещи происходят с хирургом, которому приходится оперировать пациентов. Не может это быть безразлично и применительно к существу, которое хочет выполнять роль демиурга и создателя нового мира.

– Господь Бог тоже был неудачником, господин Иорг. Чем вы объясните мне загадку, что наш мир выглядит так, как он выглядит?

– Не шутите, дружище. Литауэр предполагает, что в деградации молодого поколения в Америке в какой-то степени повинна также и литература, которая кормит нас ложным представлением о человеке.

– Ну и что? До тех пор, пока все это остается предположениями Литауэра, мне совершенно безразлично. Другое дело, если кто-то из таких рассуждений сделает практические выводы. Тогда уже придется браться за пистолет. Легче всего сказать, что во всем виноваты яйцеголовые. Почему нет хлеба и работы? Потому что писатели пишут плохие книги. Почему не идет дождь? Почему случилась засуха, почему подорожала нефть, почему родился теленок с двумя головами? В восьми километрах от Веймара расположен Бухенвальд. Здесь колыбель утонченной человеческой мысли, а там – место, отмеченное преступлениями. Прекрасное соседство. Возможно, так будет всегда. Пусть этот Литауэр скажет прямо, что старые писатели, как правило, умели писать, а молодое поколение так не может, поскольку оно недоученное. Как-то раз ко мне пришел автор популярных рассказов. Конечно, он знал, кто такой Кафка, но понятия не имел, кем был Кречмер. Когда-то я ему сказал, что его герой не может себя вести один раз так, а другой раз иначе, ведь он представил его нам в начале рассказа как циклотимика, а под конец шизотимика, в первый момент он экстраверт, а потом становится интровертом, автор обиделся и заявил, что его все эти научные термины не интересуют, потому что человек одновременно может быть таким, сяким и этаким.

– Однако и вы наконец-то заговорили по-другому, – обрадовался Иорг. – Но все же вы забыли, что бывают типологически смешанные личности. Кстати в Вокульском вы замечаете шизотимические черты, но эмоционально проявляются и признаки циклотимии.

– Согласен, – сказал я, – но, несмотря на это, я злюсь, когда ко мне приходит молодой человек и показывает прозу, в которой героиня – существо загадочное и таинственное только потому, что однажды она встречала любовника веселой и безмятежной, во второй раз – неожиданно стала грубой и плаксивой, а в третий – почему-то беспричинно смеялась. Я ему говорю: «Дорогой, ведь это загадка для маленьких детей. У нее просто были месячные». Но, естественно, он не знает, что женщина совсем иначе реагирует на некоторые вещи перед самой менструацией, иначе во время менструации, а еще иначе после менструации. Сейчас он всем рассказывает, что я биологический детерминист. И разве это моя вина, что у человека реакция замедляется или становится быстрой в зависимости от того, идет ли дождь или светит солнце? Он мне показывает современного героя, который ведет себя странно. Я думаю: паранойя, шизофрения, рассеянный психоз? Нет. Это просто симулянты. Мне хочется, как доктору из романа Гашека, громко заорать: «Поставь им клизму!».

– Браво! Браво! – захлопал в ладоши доктор Иорг.

«Подожди, мерзавец, – сказал я себе, – я тебя научу, как издеваться над людьми».

Номер Иорга в гостинице был очень похож на мой, впрочем, все номера в гостинице, вероятно, были одинаковыми, и о каждом горничная говорила: «Здесь когда-то спал Адольф Гитлер». Тщательно застланная кровать, большой столик со стопкой книг и рукописей, на шкафчике немного лекарств и стетоскоп (ипохондрия? Лекарствомания?).

«Господин Иорг, разденьтесь до пояса. Прошу вас сесть, сюда, на край кровати, пожалуйста, подышите, теперь не дышите, прошу вас, дышите глубже, покашляйте. Посмотрите на мой палец. А сейчас вытяните вперед левую руку, а теперь правую. Меня беспокоит ваш реберный угол диафрагмы, господин Иорг. Ах, это старая история? Да, да, но нельзя простужаться. Пожалуйста, откройте рот, высуньте язык и скажите: „Ааааа…“. Разрешите мне взять ваш стетоскоп, господин Иорг. Вы говорите: „Только не сломай его?“. Вы воришка, друг мой. Вы не Пшебыслав Хиппе, а я не Ганс Касторп[25]25
  Пшебыслав Хиппе, Ганс Касторп – герои романа «Волшебная гора» (1924) известного немецкого писателя Томаса Манна (1875–1955).


[Закрыть]. И дело вовсе не в карандаше. Я не буду его точить и собирать очистки на память о нашей встрече. Повторяйте за мной: «Arma virumque cano» – «Оружие мужа воспеваю». Да, да, очень хорошо. Вертер носил голубой фрак и желтую жилетку, а Лотта – белое платье с розовыми бантами. Потом сотни молодых людей одевались а ля Вертер. Грустно, что сейчас некоторые носят галстуки, рубашки и чемоданы а ля Бонд и никто не хочет одеваться а ля Богумил или Барбара. Существуют «Ночи и дни»[26]26
  «Ночи и дни» (1932, 1934) – роман известной польской писательницы Марии Домбровской (1889–1965).


[Закрыть], но на самом деле речь идет только о днях, потому что о ночах ничего нет. В церковном хоре мы пели: «Все наши дневные дела», а вы хотели бы, чтобы пели и «Все наши ночные дела», вот это и есть биологический детерминизм. Существует каждодневная жизнь и еженощная копуляция, и в зависимости от того, как это у кого получается, так потом человек решает свои дневные дела. Может быть, вы тайный поклонник культа фаллоса? Скажи мне, как ты копулируешь, а я тебе скажу, кто ты. Вы думаете, что я симулирую шизофрению? Дорогой господин Иорг, если бы я захотел, то делал бы это более или менее профессионально, и вы поставили бы мне прекрасный диагноз. На пятом курсе медицинского института я симулировал даже туберкулез. Легче всего такие вещи делать перед большим специалистом. Обычный врач посмотрел мой снимок и сказал: «Вы здоровы». Простите, а левое легкое? «Ну, да, необходимо сделать компьютерную томографию». И томография тоже ничего не обнаружила. А большой специалист, который в своей преогромной практике видел десятки тысяч снимков и мог иметь свое собственное кладбище, сказал своим ассистентам, доцентам и адъюнктам: «Мне известны случаи, когда и компьютерная томография ничего не обнаруживает, а человек болен туберкулезом». Вот так я получил академический отпуск, слава тебе, Господи. Мой друг-дерматолог часто мне говорит: «С Вассерманом тоже нет абсолютной уверенности. У меня совесть чиста только тогда, когда я у кого-то обнаружу бледные спирохеты». Итак, каждое правило, которое считается идеальным, должно иметь исключение, иначе становится подозрительным. Но мы, люди, стремимся к абсолюту. Нам нужны правила без исключений, опыт, который всегда и в любых условиях подтверждается. В нас сидит маленький чертенок, время от времени он рассуждает так: «Доктор не прав, это ясно. Я знаю дядю. У него все совершенно иначе. Дядя пьет и курит, а живет сто лет». Лавочник говорит своей жене: «Врачи – это банда идиотов. Ты видела когда-нибудь человека, у которого рак легкого? Я вижу горбатых, чахоточных, диабетиков, людей с язвами двенадцатиперстной кишки, но еще никто не показал мне пальцем на улице: „Смотри, там идет Зенек, у которого рак легкого“. Фрейд? Что вы, это все устарело. Теперь необходимо знать Юнга. Хотя нет, он тоже устарел. Хомски, вот кто, милостивый государь. А я вам говорю, что и он не отвечает современным требованиям, потому что мой дядя пьет, курит и живет уже сто лет, вовсе не чувствуя себя одиноким и потерянным. Бог есть, поскольку Вольтер на ложе смерти поверил в него. Бога нет, потому что Вольтер написал „Кандида“, которого я, конечно, читал, и он мне очень понравился. А как ваша простата, господин Иорг? Разрешите, я вложу палец в задний проход. А теперь спойте со мной: „Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та“. Прошу вас встать. Это „Eine kleine Nachtmusik“[27]27
  «Маленькая ночная серенада» (нем.) – популярное произведение В. А. Моцарта (1756–1791).


[Закрыть], ее нужно слушать стоя. Только стоя можно понять музыку. Впрочем, возможно, это тоже устарело…

– Пожалуйста, успокойтесь, доктор, – сказал Ганс Иорг. – Ведь мы должны были долбить и перестраивать, зондировать и переставлять стенки, перемещать пласты и проводить геологическое бурение, чтобы наконец извлечь ваше новое «я». Пожалуйста, не смотрите на часы. Эта женщина уже не уедет ни на автобусе, ни на поезде. Она выпрыгнула из окна совсем в другом городе и совершенно в другое время. Впрочем, возможно она пошла на чердак и повесилась на бельевой веревке. Вероятно, у нее был маниакальный психоз, ваше чувство вины – это не что иное, как литература, залежи благородной руды, которые наслаивались в вас с детства. Прекрасная, благородная, плодоносящая куча компоста, возвышенное дерьмо, на котором, быть может, прорастает цветок вашего таланта. Нам ничего другого не остается, как глубоко перепахать, перелопатить слой чудесного и животворного говна. Надо перестать верить в литературу, дружище. Только из большого неверия рождается великая и пылкая вера, только маловера может поразить блеск святости, как это произошло с Павлом-Савлом. Человек, которому чуждо всякое насилие, должен его совершать. Пусть это будет насилие над литературой – чудесной и прекрасной, непорочной орлеанской девой, которая под своими знаменами ведет нас к вершинам величия и благородства. Пусть до небес донесется пронзительный визг наших добродетельных литературных критиков. Здесь, в колыбели культуры, в старом Веймаре. Это будет извращенное насилие, как в церкви. К делу, дружище. Настало время подвигов.

* * *

– Почему ты не спишь? – спросила меня жена, хотя из-за полной темноты в комнате она не могла видеть ни моего лица, ни моих открытых глаз, и, видимо, только мое дыхание подсказывало ей, что я бодрствую.

– Собака уже полчаса лает на опушке леса, – сказал я.

– И в самом деле, – шепотом ответила она.

– А ты слышала топот лошадиных копыт? Это опять по краю болота скакал фон Бальк и вез новую девушку.

– Неправда, – тихонько засмеялась она, – я не слышала топота лошадиных копыт. Скажи мне, почему ты никогда не можешь остаться один?

– Не знаю. Может быть, потому, что я их когда-то очень любил и они всегда были рядом со мной, во мне, во всем, что меня окружало.

– Ты их и сейчас тоже любишь.

– Ошибаешься. Я хотел бы стать свободным. От них, от себя. Любовь к ним словно держит меня в клетке. Они мне диктуют слова, жесты, поступки и мысли. Страшно, что я постоянно смотрю на них и, как в зеркале, вижу себя. Это я написал «Декамерон» и «De republica emоndanta»[28]28
  «Commentariorum de Republica emоndanta» – «Об исправлении Речи Посполитой» (лат.) – трактат писателя эпохи Возрождения А. Фрыча-Моджевского (1503–1572).


[Закрыть]. Поэтому я слышу топот лошадиных копыт, а до твоих ушей доносится лишь лай собаки.

– И тебе хочется привозить все новых и новых девушек? Как делает это твой Бальк.

– Да, – бросил я в темноту.

– И от моей любви ты тоже хотел освободиться, – сказала она грустно.

– Собака лает уже около получаса, – снова заметил я и хотел встать с тахты, но ее рука тут же легла на мою грудь сильно и властно. Удивительно, сколько силы может иметь любящая женщина. Ее дыхание щекотало мою шею, она несколько раз глубоко вздохнула, словно вдыхая запах моей кожи.

– Когда-нибудь я тебя убью, – сонно шепнула она.

Я ответил:

– Собака лает минут тридцать. Надо встать посмотреть, что там случилось. Здесь же пустынное место, пойми. В один прекрасный день кто-нибудь придет и в самом деле убьет меня.

Она позволила снять свою ладонь с моей груди. Я облегченно вздохнул, освободившись от тяжести ее руки, сел на тахте и на ощупь нашел свой халат, лежащий на скамейке. Потом размял руки, словно освободил их от наручников.

Жена тоже встала и, набросив на себя мое старое пальто, вышла со мной на крыльцо.

– Простудишься, – сказал я, но октябрьская ночь была очень теплой, туман покрывал болото и опушку леса, выползал на середину луга. Светил молодой месяц, темнота была неподвижной, откуда-то из белой пучины доносился яростный собачий лай.

– Он лает на ежа, который вышел на охоту, – заметил я, потому что определил это по лаю собаки. Я тихонько свистнул, и спустя минуту прибежал мокрый от росы пес. Он принес с собой запах болота и ила.

Небо было беззвездным, туман стелился по земле, как дым от угасающего костра: такой же седой и бесформенный. Говорят, что в октябре видно много падающих звезд. Я в своей жизни видел только одну падающую звезду и то в сентябре. Но я верил людям, что звезды падают именно в октябре.

Я прислонился плечом к украшенной резьбой балке крыльца. Барбара прижалась ко мне, и так мы стояли молча в тишине, слушая громкое дыхание собаки, уставшей после быстрого бега по лугу. Я думал о том, существует ли на свете в это мгновение еще кто-нибудь, кто стоял бы также напряженно и мучительно думал о своей жизни. Я жил в прекрасном мире, плавал в нем, как в озере с бархатистыми волнами, которые приятно щекотали мое тело. Туман вился у моих ног, тишина входила в терзавшие меня мысли, несмотря на темноту я хорошо видел опушку леса, канал, заросший камышом, висящий в небе месяц и чувствовал пушистую зелень луга под нами. Мое старое пальто скрывало женское тело, всегда жаждущее моей любви. Но во мне была ложь и чувство вины, страх перед наказанием и преследующее меня ощущение греховности. Красота окружающего меня мира была и в прикосновении руки женщины, сильно и властно покоящейся на моей груди, когда я собирался ночью встать и пойти, чтобы спасать правду. Мне хотелось кричать, но пахнущая вереском ладонь ложилась мне на губы, и я цепенел от блаженства. Десятки раз я вставал ночью, поднятый лаем собаки или непонятным шумом, и смело шел в темноту, в неизвестность навстречу опасности и риску, и в то же время я никогда не осмелился сказать хотя бы слово правды, не мог поделиться своими мыслями. Я чувствовал себя сильным, был очень любим, но заверял, что я слаб, надеясь пробудить жалость и сочувствие. Я падал на землю в конвульсиях, изображая падучую болезнь, а на самом деле жил, как дровосек, и с большим удовольствием ел черствый хлеб. Я заманивал свою жену на ложе, как фон Бальк девушку на седло своего коня, но говорил, что всякая женщина кажется мне загадкой и делал вид, что их не понимаю. Однако им постоянно было мало всех этих модных спазм, конвульсий, трясок и дрожи, моих слабостей и терзаний. Я старался привить себе все модные болезни, лишь бы выглядеть бледным и болезненным. «Соли. Нюхательной соли!» – кричал я, падая в обморок на модный диван с покрывалом ручной работы, пока не стал и в самом деле измученным и одиноким, с ложью, которая вилась у края рыжих болот. Дальше было только озеро, пахнущее илом и метаном, холодное и скользкое пространство, которое заполняло белое облако. Одиссей должен был скитаться, поскольку мог плыть только фордевиндом, и никто ему не сказал, что существует ветер истинный и ветер кажущийся. «Ловите ветер в паруса», – вероятно, говорили ему литературные критики. Но тогда не знали шварта и киля. Сегодня плавают бакштагом, чуть наискосок к линии ветра. «Ловите ветер в паруса. Нельзя плыть против моды и традиции. Надо постоянно скитаться, как Одиссею, тогда впереди тебя будет ждать Итака». Так было и так будет всегда. Это требования нашей моды. Сегодня в Итаку плывут без скитаний, потому что есть компас и секстант, потому что есть также кажущийся ветер, киль либо шварт, который поднимают или опускают в колодец выдвижного киля. Но все это не создает прекрасного, ибо история Одиссея имеет лишь ценность метафоры, компас и секстант следует выбросить за борт, каждый должен скитаться на пути в свою Итаку. На колени, господин Иорг! На колени! Побольше смирения! Знание – это мираж, ложь и обман, надо изображать слепца и постоянно блуждать в поисках самого себя. Попробуйте заболеть шизофренией, это наша модная болезнь, наши стрессы и фантазии. На колени, господин Иорг. На колени. Иоанна погибла в другое время и в другом городе. Возможно, она выпрыгнула в окно, поскольку ее партнер был принципиальным противником насилия. А может, она повесилась на чердаке дома, поскольку ее мать говорила, что любовь не разменивается на мелочи. Смиритесь, господин Иорг, мы вместе будем симулировать шизофрению.

* * *

– Над кем будем работать? – спросил я, наполненный радостным возбуждением.

– Для начала предлагаю Моравиа[29]29
  Моравиа Альберто (1907–1990), литературный псевдоним Альберто Пинкерле (Pincherle) – самый известный за пределами своей страны современный итальянский писатель.


[Закрыть].

– Шекспир, – шепнул я, дрожа от волнения. – Сервантес, Достоевский. Мне хотелось бы низвергать самые великие святыни.

– Странно, – пробормотал Иорг, – вы вчера еще были готовы гладить почтенные кресла, просиженные благородными задницами, а сегодня готовы надругаться над святынями. Однако сегодня мы немного посмеемся над Моравиа. Тут будет присутствовать любимая вами извращенность, поскольку Моравиа заявляет о своих претензиях на то, что он знает женщин и разбирается в любовных делах. Если операция будет болезненной, кричите. У меня где-то здесь в столе есть ампула долантина.

– Это излишне, режьте без наркоза.

– Отлично. Итак, я беру в руки «Равнодушных» и «Римлянку». Позавчера мы рассуждали о том, насколько вреден миф об идеальной любви, любви несостоявшейся, любви, известной всем как платоническая. Мы выдвинули гипотезу, что такая любовь встречается в произведениях художественной литературы, однако на самом деле она, похоже, является результатом состояний, назовем их изящно нервными, у лиц психически неуравновешенных и в качестве таковой, пожалуй, не может быть предложена молодым людям и взрослым в качестве образца для подражания. Это требуют принципы педагогической профилактики. Больных следует лечить, а не заражать болезнью здоровых людей. В крайнем случае, если мы хотим выработать у них иммунитет, но только в маленьких, очень маленьких дозах, строго по предписанию врача. Мы также обсудили проблему, называемую «Amor infelix», которая родилась в богатом писательском воображении. Медицина не знает ничего подобного. Если же какой-то писатель утверждает, что можно влюбиться до безумия, то пусть, черт возьми, сам лечит больного, а не сваливает эту работу на нас, врачей. Некоторые из них заявляют, что мы любого человека делаем сумасшедшим, но в действительности, если с кем-то плохо в его семье, то он звонит и вежливо спрашивает, нет ли у нас случайно свободной койки, а с местами в больнице, как вы знаете, всегда проблемы. А теперь давайте займемся другим мифом, который мы назовем «мифом первой брачной ночи». Сколько же молодых девушек мечтает о мгновении, когда, наконец, исполнится их предназначение, они окажутся в постели со своим возлюбленным и смогут вгрызаться зубами в свое счастье, как в буханку хлеба. Иногда они годами ждут этой минуты, отвергая тысячи соблазнов, ибо с нетерпением ожидаемая ночь с любимым мужчиной должна их с лихвой вознаградить за все лишения и страдания. Не будем ханжами, друг мой. Я вовсе не имею в виду только брачную ночь, речь идет о той великой долгожданной минуте с любимым человеком. Об акте свершения, к которому с таким пиететом и совершенством готовит молодых людей общественная литература, представляя его как момент самой большой радости, страсти и счастья. Можно сослаться на великие имена, мы же удовлетворимся Моравиа, поскольку он как раз оказался под рукой. В «Римлянке» он описывает, как Адриана во время первого полового акта отдается с яростной страстностью, целует Джино, кусает его, обнимает, словно хотела бы его задушить – и удовлетворяет свою страсть. В «Равнодушных» Лео заснул измученный и пораженный распутством Карлы, которую он лишил невинности. Я вас, дружище, спрашивал, имели ли вы когда-нибудь связь с девственницей. У меня, мерзкого сатира, такие случаи бывали. Впрочем, я как врач – который изучал анатомию и имел дело с многочисленными случаями – знаю, чем является акт дефлорации. Знаю эти стоны, рыдания, отвращение, негодование и даже враждебность к человеку, который совершил дефлорацию. Мне известны случаи, когда девушка возненавидела парня, которого вчера так сильно любила. Оргазм у девицы так же редок, как комета на небе. Некоторые девушки, которые носили в сердце и мечтах литературный образ любви и первой ночи с любимым, встают с любовной постели иногда с глубокой психической травмой, остающейся до конца жизни. Она ждала минуты счастья, а у нее появилось чувство, что ее оскорбили. Возможно, и литература несет в какой-то степени ответственность за появление психических калек, которых нам потом приходится лечить. Сколько же моих коллег по профессии жалуется, что процесс лечения пациента или пациентки им приходится начинать с того, чтобы выбивать им из головы навеянное литературой представление о любви. В литературе принято, что счастье в любви можно пережить только вдвоем, а бедному врачу приходится использовать групповую терапию. Литература говорит, что любовь к обожаемой женщине усиливает наслаждение и полноту счастья, а несчастный доктор вынужден советовать молодому импотенту, который слишком уж любит свою жену, чтобы он пошел к проститутке, поскольку у многих людей более сильные эмоции вызывают связи, основанные на негативных, а не на позитивных чувствах. Я не хотел бы, друг мой, в вас оскорблять писателя, но с каждым годом углубляется пропасть между личным опытом писателя и его литературной практикой. Ваша «Розамунда» как раз может служить таким примером. Разве вы не описали там первую ночь с девушкой как нечто чудесное, дающее удовлетворение, страстное? Там нет ни страха, ни боли, ни кровотечения. И это сделали вы, врач по образованию.

– Меня обязывает определенная литературная традиция.

– А порядочность? Всего-навсего мелкая и незначительная порядочность, о которой мы с вами говорили.

– Это не имеет ничего общего со мной.

– В ваших книжках говорится, что достаточно, когда он любит ее, а она любит его, и тогда все в порядке, можно книгу закончить, подписать и отдать в печать. Но я вам говорю, что это неправда, и вы тоже это знаете. Ведь именно у вас когда-то была девушка, которую вы любили и которая любила вас. Это было давно, очень давно, все происшедшее вы скрыли глубоко, на самом дне своих геологических формаций. Вы слишком быстро кончали, правда? Она любила вас, вы любили ее, но с вашей возлюбленной жил один отвратительный тип. Она вас и в самом деле любила. И вы читали Шекспира, и Толстого, и Томаса Манна, но умнее от этого не стали. И тогда вы пришли ко мне, к доктору Гансу Иоргу, а я, отложив в сторону Вергилия, сказал вам: «Литература прекрасна, она рассказывает множество трогательных любовных историй, но сейчас ложитесь на этот холодный клеенчатый диванчик, и я вам сделаю укол». Впрочем, если мне память не изменяет, я вам тогда прописал серию уколов, после которых вы себя почувствовали значительно лучше, вас перестали мучить мысли о самоубийстве, вы взялись за учебу, нашли себе новую девушку. Ага, у меня что-то не так с памятью. А может, как раз вы были тем противным типом, который спал с девушкой, влюбленной в одного молодого человека, и в связи с этим вас тогда мучили легкие угрызения совести. Впрочем, разве это так важно? Главное, что ничего из пережитого вами не осталось в том, что вы пишите.

– Ну, литературная традиция…

– Что это такое, черт возьми, ваша литературная традиция? Неужели снова речь идет о какой-то «священной корове», которую нельзя согнать с дороги, чтобы она не мешала уличному движению? Не задумывались ли вы когда-нибудь – на каких копытах ходит эта традиция? Один великий французский писатель, которого я лечил от гомосексуализма, откровенничал со мной: «Я очень люблю своего шофера, Антуана, и описал его в романе как прекрасную Антуанетту, чтобы не оттолкнуть от себя читателей, как это сделал Жид. Не думаете ли вы, доктор, что таким же образом до меня поступали многие?». Предположим, что некое зерно истины присутствовало в наблюдениях этого человека, и представим, как выглядело бы описание гомосексуальной любви между молоденьким мальчиком и мужчиной. Отпадает момент дефлорации, страдания, кровотечения, физической боли[30]30
  Описание автором физической боли, очевидно, отражает технику дефлорации, практикуемую в те годы, основанную на резких движениях мужчины. При аккуратных грамотных действиях и соответствующей подготовке женщины процесс этот протекает более мяго. – (Прим. ред.)


[Закрыть], остается лишь страсть, любовный экстаз, чувственное удовлетворение и в крайнем случае, если это касается мальчика, некоторой стыдливости, размышлений о завтрашнем дне, какие-то моральные проблемы.

«А завтра утром?» – спрашивает себя Карла в «Равнодушных». В «Римлянке» потерявшая невинность Адриана чувствует не физическую боль, а лишь страх, что «теперь Джино не захочет на мне жениться». Возможно, если бы женские имена заменить мужскими, например Адриану на Адриана, а Карлу на Карла, другими словами, поступить иначе, чем это сделал мой пациент, мы получили бы истинную, соответствующую действительности картину. Такую же операцию можно было провести с другими литературными произведениями. Быть может, мы обратили внимание на то, что литературная традиция унаследовала описание акта гомосексуальной любви как акта любви гетеросексуальной. Недостаточно дать герою женское имя, кое-где добавить округлости и надеть ему платье. Все равно останется модель мужских сексуальных реакций, так характерная для многих героинь наших романов. Значит, можно сделать смелое предположение, что в очень далеком прошлом какой-то гениальный писатель – произведения которого, возможно, даже не сохранились до нашего времени, так же как не сохранилось множество греческих и римских творений – прекрасно показал акт гомосексуальной любви, который он по каким-то причинам представил как акт любви гетеросексуальной. И с тех пор многие другие писатели копируют или только пародируют это описание, придерживаясь литературной традиции. Другие вообще все игнорируют – и традицию, и знания о человеке. Вот я недавно читал роман, в котором герой-мужчина, якобы прекрасный любовник, во время акта с женщиной всегда «впадал в мрачное забытье». Это смешно, милостивый государь. Так переживает подобные вещи женщина, а не мужчина. Автор не пожелал использовать ни свой опыт, не обратиться к Гизи или к книгам других знатоков предмета. Он написал так, как написал, поскольку ему это показалось интересным. А верно ли описание – для него подобные мелочи не имели никакого значения. Итак, в современной литературе мы имеем полный трансвестизм – мужчины переживают любовь как женщины, а женщины как мужчины. Но разве так поступал, например, Гомер? Конечно, мы ничего не знаем о Гомере, даже не уверены, существовал ли он в действительности, но все же Гомер вряд ли был слепцом, как нас учит легенда, похоже, он на мир смотрел широко открытыми глазами. Описывая дружбу Ахилла и Патрокла, Гомер недвусмысленно дает нам понять, что между ними была гомосексуальная любовь. Прошу вас обратить внимание, с какой гениальной последовательностью он придерживается этой концепции при описании Ахилла, который после смерти Патрокла реагирует не как мужчина, а как женщина, потерявшая любовника. В отчаянии Ахилла нет ничего от мужской сдержанности, он прямо-таки по-женски рвет на себе волосы. Не подлежит сомнению, что в этом союзе Ахилл играл роль женщины, а Патрокл – мужчины. Что мы знаем о воспитании Ахилла? Он рос среди девушек как девушка, постоянно переодетый в женские одежды, известно, что он прял на прялке. Современная медицина утверждает, что воспитанный таким образом мальчик вырастает либо трансвеститом, либо гомосексуалистом – и к тому же играющим роль женщины в союзе с другим мужчиной. Гомер, милостивый государь, уже за одно это получил бы степень почетного доктора любого университета или любой медицинской академии… Может, хватит, друг мой?