Текст книги "Правда и ложь истории. Мифы и тайные смыслы ХХ века"

Глава 1
Французская революция

Миф

Французская революция представляла собой бессмысленное побоище, в ходе которого кровожадный парижский сброд во главе с якобинскими злодеями вроде Робеспьера убил множество невинных людей. К счастью, на сцене появился гениальный человек, Наполеон Бонапарт, как бог из машины, чтобы восстановить порядок и одарить Францию невиданной силой и славой. За это он вечно будет пользоваться благодарностью великой нации, даже несмотря на то, что для него все, в конце концов, закончилось не очень хорошо, потому что ему не повезло в России, и он потерпел поражение под Ватерлоо.

Реальность

Несмотря на кровопролитие, которым она сопровождалась, причем революционеры были виноваты в нем меньше, чем роялисты, развязавшие контрреволюционный террор, Французская революция представляет собой чрезвычайно важный первый шаг вперед в истории политической и социальной эмансипации подавляющего большинства населения страны. Следовательно, это был шаг вперед в направлении демократии, не только во Франции, но в Европе и во всем мире. Наполеон, напротив, хотя и был во многих отношениях дитем революции, но он вовсе не был демократом, и его стремление к славе для себя и своей «великой нации» дорого обошлось – ценой была гибель сотен тысяч людей.

Политическая и социально-экономическая система Франции до 1789 года, когда началась Французская революция, называется «старым режимом». Это название справедливо предполагает, что в результате революции появилась совершенно другая, новая и современная Франция.

Символами этой новой Франции, республики вместо королевства, стали сине-бело-красный флаг, молодая женщина, известная под именем Марианна и «Марсельеза» – пожалуй, самый известный национальный гимн в мире. Символом старого режима были королевская лилия, Флер-де-Лис и, хотя настоящего национального флага еще не было, белый и синий были типичными цветами для знамен учреждений, связанных с королем, таких как армия и флот. Три лепестка лилии не случайно напоминали о святой Троице. Французская монархия на самом деле с самого начала своего существования, с крещения ее основателя Хлодвига была католическим королевством, в котором церковь и государство не были разделены, как в либеральной Французской Республике.

Жанна Д’Арк, героиня своей страны и веры, часто была символом старого режима и изображалась с крестом и с флагом с лилией. Во время Революции благочестивой Жанне пришлось уступить дорогу довольно легкомысленной Марианне[3]3
  Достаточно примечательно, что этого не случилось в трансатлантической колонии, основанной в самом начале семнадцатого века и получившей название Nouvelle France, а именно, в нынешней канадской провинции Квебек. Франция потеряла эту территорию в ходе Семилетней войны 1756–1763 годов, еще до Французской революции. После революции в Квебеке все осталось по-прежнему, потому что англичане, захватившие колонию у Франции, практически передали власть там в руки католической церкви, которая проклинала Революцию как дело рук дьявола. Даже сегодня флаги, которые можно увидеть по всему Квебеку, – французско-королевские, сине-белые с лилией и крестом.


[Закрыть].

Франция старого режима не была демократией. Простые люди («демос» по-гречески) не имели ни малейшей политической власти («кратос» по-гречески). Она находилась в руках небольшого меньшинства дворян, епископов и кардиналов (так называемых «князей церкви»), которые также были в основном дворянами. Все вместе они составляли не более пяти процентов населения страны. Так что это была олигархия, власть («архе» по-гречески) находящаяся в руках немногих («олигои» по-гречески) или даже монархия – монополия одного человека на власть. Король, который был первым среди равных между дворянства в течение многих столетий, постепенно прибрал к рукам львиную долю власти за счет остальной знати – эволюция, которую британский историк Перри Андерсон описывает в своей книге «Черты абсолютистского государства». То есть, французская монархия стала абсолютистской монархией. Своей знаменитой фразой «L’Etat, c’est moi’» («Государство – это я!») Людовик XIV, прозванный «Король-Солнце», провозгласил, что французское государство принадлежало ему одному.

А Людовик XVI заявлял ещё накануне революции: что «Это закон, потому что я так хочу!». Таким образом, во времена старого режима простые люди не имели никакого отношения к политической системе. Но демократия имеет не только политическую, но также и социальную сторону. В условиях демократии люди не просто наслаждаются возможностью внести определенный вклад в государственную политику, но также и определенными (социальными) услугами и мерами, предоставляемыми государством. При старом режиме об этом тоже не могло быть и речи. Французская монархия тратила огромные деньги на войны и на строительство дворцов вроде Версальского и больших городских площадей со статуями правителей. Но для простых людей не делалось почти или вообще ничего. Французы были подданными короля и имели всякого рода обязанности перед государством, такие как уплата налогов и несение военной службы, но у них почти или совсем не было прав. Можно было оказаться в тюрьме на неопределенный срок или даже подвергнуться казни просто потому, что король отдал такой приказ.

При старом режиме также не было принципа равенства между мужчинами и женщинами. Да и некатолики имели еще меньше прав, чем католическое большинство. И для «благородного» меньшинства, в отличие от недворянского большинства, применялись иные законы и нормы. Например, дворяне, приговоренные к смертной казни, «всего лишь» могли быть обезглавлены, в то время как все остальные подвергались повешению или еще хуже, колесованию. Этот зверский способ казни, который осуществлялся в Париже еще в 1757 году.

Старый режим был сословным обществом. Дворянство и духовенство представляли собой первые два сословия, в то время как так называемое «третье сословие» включало в себя остальную часть населения, как сельского, так и городского.

Первые два сословия образовывали высший класс, социальную элиту, которая была богата, могущественна и во многих отношениях привилегированна. Они были вполне довольны существующим положением вещей и считали перемены ненужными и нежелательными.

К обычным людям принадлежали наряду с крестьянами в сельской местности и городские сословия, такие как буржуазия (буквально «жители города», «бург» по-французски). Среди них были как представители высшей буржуазии, такие как купцы и другие «деловые люди», так и люди, которые были заняты в хорошо оплачиваемых свободных профессиях, и гораздо менее зажиточная мелкая буржуазия, например, лавочники и другие мелкие торговцы и особенно тогда еще очень многочисленные ремесленники. Кроме этой буржуазии в городах также проживало множество бедняков, например, наемные работники, безработные, проститутки и нищие. Мы будем время от времени обозначать их римским термином «плебеи». Термин «маленькие» люди означает людей со скромным доходом и с некоторой собственностью, таких, как крестьяне, мелкие буржуа и ремесленники, но также и наемных работников, слуг и тому подобное. К плебеям также принадлежала и не имеющая собственности беднота, так называемый «пролетариат»[4]4
  Термин «пролетариат» происходит от латинского «пролетарий». Это буквально означает «человек, у которого нет ничего, кроме своих детей» («пролес»).


[Закрыть]. Однако большинство плебеев не были пролетариями, по крайней мере, в то время еще не были.

Так что третье сословие было комбинацией того, что мы сегодня именуем «средний класс», а также низший класс или подкласс. Дамы и господа из высшей буржуазии были богаты, иногда даже очень богаты, но не имели власти и пользовались относительно небольшим социальным престижем. По их мнению, назрела настоятельная необходимость это изменить. Сельские земледельцы и городские плебеи, пролетариат по отношению к мелкой буржуазии, были бедны и часто жили очень тяжелой жизнью в больших городах, даже когда они не были бедны, например, из-за частого голода и высоких цен на хлеб. Они становились все более и более недовольными, беспокойными, бунтовали, и именно они стали ударными войсками в 1789 году, штурмовавшими Бастилию и совершившими другие великие революционные дела.

Революция, разразившаяся в 1789 году, ясно отразила глубокие и болезненные классовые антагонизмы, которые были характерны для старого режима.

Большинство людей хотели покончить с этим режимом, а также с привилегиями для очень небольшого меньшинства и, следовательно, достичь определенной степени демократии. Крестьяне, буржуазия и плебеи (особенно парижские ремесленники, известные как «санкюлоты», выступили против прячущихся за спиной короля элиты, дворянства и высшего духовенства. Буржуазия возглавила революционное движение, но каштаны из огня для нее таскали санкюлоты. В сельской местности крестьяне буквально сжигали своих феодальных господ в их замках. Но после отмены ненавистных феодальных повинностей, наложенных на крестьян знатными землевладельцами, в сельской местности наступил покой. Последующие революционные действия проходили в основном в Париже.

Революция привела к драматической перемене судьбы французского народа. И это изменение было улучшением, даже значительным улучшением. Это стало самым началом эмансипации среднего класса и даже бедняков. В 1789 году во Франции женщины и мужчины перестали быть «подданными» короля. Они стали гражданами (citizens) государства, с которым они могли идентифицировать себя, с установленными законом обязанностями, но также и с правами. Это государство больше не ассоциировало себя с какой-то определенной религией, а отделило церковь от государства и ввело идею свободы совести. Французы получили право влиять через выборы на осуществление государственной политики и стали равными перед законом, независимо от социального статуса или вероисповедания. Евреи и протестанты больше не были гражданами второго сорта. К великим заслугам Французской революции относятся также и меры, принятые под влиянием идей Просвещения, и создание «неделимого», централизованного, «современного» французского государства.

Вышеуказанные достижения датируются 17891791 годами, а именно, начальной фазой Французской революции. Они были очень важны, но все же они, конечно, не создали на практике демократической утопии. Они были просто первым шагом в долгом процессе демократизации на долгом, извилистом пути, с высотами и падениями, к совершенной демократии, до которой нам еще очень далеко.

Этот демократический прогресс прошел за счет ущемления власти короля, знати и церковников, которые не испытывали ничего, кроме отвращения к идее «власти народа и для народа», ибо это означало конец их власти и привилегий. Начало демократизации особенно благоприятствовало верхушке буржуазии.

Этот класс теперь считал свою новоприобретенную власть внутри государства инструментом для получения преимуществ для себя, точно так же, как при старом режиме король, дворянство и духовенство извлекали выгоду из своей власти в государстве. Теперь буржуа, пришедшие к власти, в свою очередь принимали законы и правила, с помощью которых они, как торговцы, банкиры и предприниматели, могли иметь преимущества. Например, произошло упразднение внутренних пошлин и введение новой единой системы мер и весов, сегодня известной как метрическая система. Но также был принят и закон Ле Шапелье, который запрещал их работникам объединяться в профессиональные союзы и бастовать.

Осенью 1791 года буржуазия в значительной степени достигла своих революционных целей. Королевский абсолютизм с его привилегиями для дворянства и церковников должен был уступить место парламентской монархии, в которой граждане могли бы «дергать за ниточки». Благодаря введению избирательного права, основанного на имущественном цензе, участие в голосовании стало возможным только для тех, кто заплатил относительно высокую сумму налогов. «Маленький народ», или рабочий народ оставался по-прежнему политически бесправным.

В народных собраниях – сначала Учредительном, а затем и в Законодательном собрании – были только богатые и не было бедных. Эта новая ситуация была формально закреплена в Конституции и обрела свое символическое отражение в новом флаге, триколоре, комбинации из голубого и белого цветов монархии с красным цветом пламени Парижа.

Но революционные требования были далеко не исчерпаны. Прежде всего парижский плебс продолжал продвигать вперед более радикальные идеи революции. А во-вторых, компромисс парламентской монархии подвергся контрреволюционному давлению как изнутри страны, так и из-за границы.

Парижские санкюлоты составляли ударные отряды революции, например, при штурме Бастилии. Именно благодаря им буржуазия смогла прийти к власти. Но в то же время она презирала и боялась народные массы столицы, считая их «хитрым и опасным» «сбродом». В списке желаний этих плебеев были вещи, с которыми буржуазным революционерам было трудно или даже невозможно согласиться. Например, введение того, что потом стало считаться самой сутью демократии – всеобщего избирательного права. Это угрожало приходом к власти представителей широких народных масс, от которых нельзя было ожидать проявления необходимого уважения к собственности, то есть, ключевому камню проповедей либерального Евангелия Адама Смита, которое в то время начало распространяться во французской буржуазной среде, потому что оно продвигало интересы буржуазии.

Парижский плебс ожидал от нового зародыша демократического государства более высокой заработной платы и более низких цен – особенно установления максимальной цены на хлеб, который тогда был основной пищей французов. Для буржуазии меры такого рода в виде государственного вмешательства в экономическую жизнь полностью противоречили либеральной догме «laisser faire». Кроме того, было ясно, что буржуазии придется нести расходы на осуществление таких мер. Наемные работники были также недовольны рядом законов, которые приняли новые буржуазные власти, такими, как вышеупомянутый закон Ле Шапелье.

Хотя плебеи не могли участвовать в собраниях «представителей народа», но они оказывали давление на этих представителей через громкие демонстрации на улицах и площадях столицы. Такие действия часто сопровождались насилием, например, 17 июля 1791 года десятки тысяч санкюлотов собрались на Марсовом поле, выражая свое недовольство безработицей, высокими ценами и низкой заработной платой.

Жирондисты – группа политиков из высшей буржуазии, которая весной 1792 года пришла к власти и состояла в основном из богатых купцов, приехавших из Бордо, города, расположенного на Жиронде, нашли средство избежать этого давления. Средством, с помощью которого могли направить революционную энергию санкюлотов по менее опасному пути, вдали от Парижа, могла быть только война. Международная война, конфликт с внешним врагом, должна была положить конец внутренней войне, конфликту между классовыми врагами во Франции.

Для жирондистов война должна была послужить тому, чтобы заставить революцию замолчать, чтобы она не стала более радикальной, и чтобы из революционного ящика Пандоры не явилось на свет больше демократии, чем это было желательно буржуазии. Они также ожидали, что война даст им возможность свести счеты с теми, кто не на 100 % поддерживал новую, революционную Францию. Их можно было теперь заклеймить как предателей и обращаться с ними соответственно. К тем контрреволюционерам, которые жаждали возвращения к старому режиму, принадлежал и сам король. Более того, жирондисты – как и многие другие революционеры – считали, что у революционной Франции была универсальная миссия: ей было суждено переделать остальной мир по собственному образу и подобию, если будет необходимо, даже с применением оружия. Ожидалось, что население за границей будет приветствовать французские революционные войска как освободителей.

Наконец, жирондисты надеялись, что завоевательная война принесет деньги, необходимые для того, чтобы расплатиться с большими долгами, которые революционному государству достались в наследство от монархии. Ведь кредиторами в основном были как раз того сорта граждане, которые теперь пришли к власти, богатые банкиры и торговцы.

То, что жирондистам удалось повернуть дело к международной войне, во многом было связано с реакцией коронованных европейских правителей на события во Франции. Они вовсе не радовались появлению анти-абсолютистского и антиаристократического прецедента, созданного Францией. Они расценивали это как дурной пример, которому могут последовать их собственные граждане.

Главы христианских церквей, повсюду тесно связанные с абсолютистскими монархиями, поддерживали папское осуждение антиклерикальной Французской революции и его призыв начать европейский крестовый поход против нее. Эмигранты, многочисленные французские аристократы, те, кто бежал в Англию и в другие страны, поощряли идею международного вооруженного вмешательства с целью восстановления старого режима. То же делал тайно и король Людовик XVI собственной персоной. Это стало ясно после того, как провалилась его знаменитая попытка побега из Парижа, и из документов, которые были впоследствии обнаружены у него.

Когда в 1792 году разразилась война, в ряды парижских санкюлотов влились бесчисленные добровольцы со всей Франции, чтобы защищать Отечество и революцию. Вопреки всем ожиданиям, им удалось разгромить австрийскую армию, вторгшуюся во Францию. Именно в этом контексте появилась и стала французским национальным гимном воинственная «Марсельеза», которую пел батальон патриотов из Марселя. Но война всё тянулась, пришли тяжелые поражения, и с ними всё больше и больше тягот для простых людей. Новое вторжение в сочетании с контрреволюционными восстаниями в таких провинциях как Вандея, вызвали панику в Париже, La grande peur. Это усилило революционное давление внутри Парижа, что привело к драматическим и кровавым событиям, таким как штурм Королевского дворца, который не случайно рассматривался как воплощение контрреволюции, 10 августа 1792 года, и печально известная резня истинных и мнимых контрреволюционеров в парижских тюрьмах со 2 по 5 сентября того же года.

Революция становилась все более и более радикальной, а вместе с тем, во многих отношениях и более демократичной. В Законодательном собрании, которое пришло на смену Учредительному в сентябре 1791 года, народные представители были вынуждены идти на уступки парижскому сброду, которого они боялись и в котором они одновременно нуждались для борьбы с иностранными и отечественными контрреволюционерами.

Монархия была заменена демократической формой государства, а именно, Республикой, а короля судили за измену Родине и казнили. Само Законодательное собрание должно было уступить место Национальной Конвенции – совещанию избранных представителей, которые избирались теперь не на основе права голоса с применением имущественного ценза, а на основании почти всеобщего права голоса, хотя только для мужчин.

Однако по-прежнему продолжали избираться исключительно «добропорядочные» (то есть, зажиточные) граждане, ибо для парламентской деятельности у «маленького человека» не было ни времени, ни необходимого независимого дохода. Умеренные революционеры из верхушки буржуазии, из числа жирондистов, таким образом смогли остаться у власти еще на некоторое время, хотя они и потеряли престиж и популярность среди парижских плебеев. В отличие от их радикальных конкурентов, мелкобуржуазных якобинцев во главе с такими личностями, как Максимилиан Робеспьер. Якобинцы были противниками войны. На жирондистский аргумент о том, что французские войска за границей будут приветствовать как освободителей, Робеспьер ответил, что «никто не любит вооруженных миссионеров». Якобинцы считали, что нужно сосредоточиться на углублении революции в собственной стране вместо того, чтобы пытаться ее экспортировать. В отличие от жирондистов, они были готовы сотрудничать с санкюлотами в становящейся все более беспощадной борьбе с контрреволюцией, но также и в том, чтобы принимать новые радикальные революционные меры на благо народа, санкюлотов и плебеев.

Благодаря поддержке санкюлотов Робеспьер и самые радикальные якобинцы – известные как «монтаньяры», потому что занимали места на самых высоких рядах парламентских трибун – весной 1793 года пришли к власти. Робеспьер и его сподвижники в Комитете Общественного Здоровья, руководящем органе, который был учрежден Конвенцией в апреле 1793 года, приняли ряд радикальных мер, которые представляли собой значительный шаг вперед к демократии во Франции.

В интересах крестьян, например, были полностью упразднены феодальные права. При жирондистах крестьянам еще приходилось платить за это выкуп, что было не по карману большинству из них. С помощью ценового контроля якобинцы пытались сделать хлеб дешевле, что было особенно важно для парижских санкюлотов и городских плебеев в целом. Но такие меры противоречили принципы laisser fall («пустить на самотек», отдать на откуп рынка), к которым также были привержены и якобинцы, так что их реализация на практике была весьма неудовлетворительной.

Еще более важным было принятие новой Конституции. В «Конституции [республиканского] года I», или «Конституции 1793 года» в отличие от «либеральной» Конституции 1791 года, был сделан акцент гораздо больше на равенство (égalité), чем на свободу (liberté), даже несмотря на то, что, например, свобода печати и свобода вероисповедания (liberté de culte) специально признавалась в ней. Эта новая, более радикальная Конституция предусматривала всеобщее избирательное право для мужчин-французов, и даже некоторые социально-экономические права, такие как право на труд, на (государственное) образование и на общественную помощь нуждающимся. Полученное таким образом государство явно играло активную роль в социально-экономической жизни общества, вопреки либеральным принципам жирондистов и крупной буржуазии, в сущности, и мелкобуржуазных якобинцев, но это было именно то, чего жаждали санкюлоты. С другой стороны, Конституция также установила право на собственность и не отменила закон Ле Шапелье, что явно соответствовало интересам и отражало либеральные принципы, которые якобинцы разделяли с жирондистами. Якобинцы также оставались приверженными древнему патриархату, они не помышляли и не предпринимали ничего для эмансипации женщин, которые, например, по-прежнему не имели права голоса. Именно при правлении Робеспьера известная феминистка Олимп де Гуж была приговорена к смертной казни и гильотинирована, но не ясно, произошло ли это из-за ее феминизма или же из-за ее симпатии к жирондистам. Тем не менее, можно сказать, что дело демократии Французской революции, во время ее радикальной, «народной» и эгалитарной фазы, под покровительством Робеспьера достигло своего апогея в 1793–1794 гг.

Самым большим достижением в этой области, несомненно, была отмена рабства Якобинской конвенцией от 2 февраля 1794 года. Жирондисты выступили против такого шага, ведь многие из них были обязаны своим состоянием работорговле. Высшая буржуазия считала рабов законной формой существования собственности, которую нельзя трогать. При Робеспьере Франция стала первой страной, упразднившей этот институт, который за сотни лет унес миллионы жизней.

В своей умеренной фазе революция превратила французов из подданных в граждан; в своей радикальной фазе она трансформировала рабов в свободных людей. Разве это не означало огромный шаг вперед в деле демократии и освобождение народа? «Историческое событие освобождения для человечества», – вот как Синтия Стоукс Браун описывает в своей книге «Большая история. От Большого Взрыва до сегодняшнего дня» упразднение рабства в Англии, Соединенных Штатах и других странах. Но она делает это, не упоминая Робеспьера и Французскую революцию. Большая часть других историков общепринятой концепции уделяют им мало внимания или вообще не обращают внимания на это великое достижение Французской революции в ее самой радикальной фазе, когда Робеспьер был бесспорным лидером и самой значительной фигурой. Но зато на него сразу же указывают пальцем с написанным жирным шрифтом J’accuse! («Я обвиняю»!), когда речь заходит о политике революционного террора, чьим ужасным инструментом и символом была гильотина.

Вина за это обычно возлагается на якобинскую идеологию и/или на так называемую «врожденную кровожадность, заложенную в этом сброде», благодаря которому якобинцы захватили власть и под чью дудку Робеспьер и его соратники якобы должны были плясать. Мы еще вернемся к этому вопросу.

Углубляя революцию и тем самым предпринимая дальнейшие шаги Франции навстречу демократии, Робеспьер и его соратники вызвали глубокую ненависть не только контрреволюционеров внутри страны и за рубежом, но и революционеров из рядов высшей буржуазии. Они чувствовали, что с помощью формулы парламентской монархии, закрепленной в Конституции начиная с 1791 года, были достигнуты цели 1789 года и революционный процесс зашел уже достаточно далеко. По мнению высших слоев буржуазии, французы обрели достаточную свободу в 1791 году, и теперь их свободе угрожало государственное вмешательство в хозяйственную жизнь, которого требовала чернь, и которое были готовы ввести якобинцы. Кроме того, высшие слои буржуазии радовались тому, что на них больше не смотрят свысока дворяне, но они не хотели становиться равными с санкюлотами и другими плебеями, которых они презирали и в отношении которых они совсем не ощущали никакой солидарности. Они хотели придерживаться равенства для всех только по закону, формально, но не были готовы сделать ничего, чтобы воплотить в жизнь идеал социального равенства.

Так что понятно, что вовсе не контрреволюционеры свергли Робеспьера в июле 1794 года, – в месяце термидоре по революционному календарю – а те буржуазные элементы, которые хотели возвращения, но не к старому режиму, существовавшему до 1789 года, а к тому, что было раньше, к умеренной революции 1791 года. Хотя в то же время они сами хотели сохранить республику, ибо с королями ни один революционер не хотел иметь ничего общего. «Термидорианская реакция» породила республику, скроенную по выкройкам высшей буржуазии. Право голоса было оставлено для тех граждан, которые владели относительно большой собственностью. И во имя «laisser fair» («пусть все идет своим ходом») они упорно отказывались принимать меры ради блага простого человека, хотя жизнь «плебеев» в больших городах становилась все тяжелее. Поэтому санкюлоты снова взбунтовались, и была угроза возможного повторения якобинского пожара.

В то же время падение Робеспьера и якобинцев вдохновило всякого рода контрреволюционные антиреспу-бликанские силы, и отныне они сражались открыто и агрессивно, по крайней мере, за конституционную монархию или, предпочтительно, за реставрацию старого режима.

Так что термидорианцам пришлось лавировать между якобинцами и контрреволюционерами. В этих тяжелых обстоятельствах в 1795 году возникла крайне недемократичная система правления, известная как «Директория». Когда и эта формула не устояла перед двойной угрозой, попытки создать видимость того, что революционная демократия существует, прекратились. Через государственный переворот в ноябре – месяце «брюмере» по революционному календарю – 1799 года была установлена военная диктатура во главе с Наполеоном Бонапартом, популярным генералом, от которого по праву ожидали, что он возьмет власть на себя для блага высшей буржуазии. Чтобы создать иллюзию, что начался новый режим в соответствии с республиканскими традициями Древнего Рима, Бонапарт получил титул первого консула в 1804 году, но в 1804 году он сам прекратил этот фарс и, в конце концов, был коронован и стал императором.

С государственным переворотом брюмера французская добрая буржуазия перепоручила политическую власть Бонапарту, чтобы не отдать ее в руки роялистов или якобинцев. Официально Наполеон стал единоличным правителем Франции, но на самом деле он был на службе у крупных «деловых людей» и прежде всего банкиров из высшей буржуазии. В области финансов не только он, но и все французское государство было поставлено в зависимость от частных лиц – от учреждения, которое было и остается собственностью самой могущественной элиты страны, даже несмотря на то, что этот факт завуалирован с помощью названия, которое создавало впечатление, что это государственное учреждение – Банк де Франс. Именно эти банкиры и предоставили под высокие проценты те деньги, которые были нужны корсиканцу, чтобы править Францией, чтобы вооружаться и вести войну – и чтобы с большой помпой играть императора. Поэтому он правил с учетом интересов собственников земельных участков и других капиталов. Свое уважение к частной собственности – краеугольному камню либеральной идеологии – Наполеон продемонстрировал впечатляющими усилиями по продвижению интересов буржуазии: в 1802 году он восстановил рабство, отмененное Робеспьером. Он послал армию в Сен-Доминго, чтобы бороться с мятежными рабами, но эта экспедиция провалилась, так что в 1804 году появилось первое в мире свободное государство бывших рабов – Гаити.

Наполеон также был выбран за его прекрасные антимонархические «верительные грамоты», потому что, когда он был офицером в Париже в 1795 году, он «железной рукой» рассеял группу протестующих роялистов.

Однако в отношении монархистов и других контрреволюционеров в дополнение к «кнуту» репрессий он также использовал «пряник» уступок и примирения. Аристократические эмигранты, которым после наступления термидорианской реакции было позволено вернуться в страну, например, получили свою долю в прибыли собственнического класса, полученной при его правлении. Многие из них смогли вернуться в свои замки в сельской местности, вместе со священниками и местными сановниками, чтобы снова управлять крестьянами. Таким образом, они научились жить при наполеоновской системе. С контрреволюционно настроенной по самой своей природе католической церковью Наполеон достиг договора, заключив конкордат с Папой Римским. Кроме того, хотя католицизм не мог быть объявлен государственной религией, но все же он оставался признанной религией большинства французов. Следовательно, он получил финансовую поддержку имперского государства.

Чтобы преодолеть якобинскую опасность, Наполеон охотно использовал инструмент, к которому уже раньше апеллировали жирондисты: войну. Когда речь заходит о диктатуре Бонапарта, да даже и о Директории, они вызывают у нас, в отличие от 1789–1794 годов, ассоциации не столько с революционными событиями во французской столице, сколько с бесконечной чередой сражений далеко от Парижа и во многих случаях – далеко за пределами Франции.

Это не случайно, потому что войны были очень полезны как инструмент для достижения основной цели буржуазной реакции против радикального эксперимента Робеспьера: закрепления результатов буржуазной революция 1791 года и предотвращения как возвращения к старому режиму, так и повторения 1793 года.

Робеспьер и «монтаньяры» хотели не только защитить революцию, но и углубить ее. Это означало, что их революция оставалась в пределах Франции и особенно – сердца Франции, ее столицы Парижа. Неслучайно обезглавливания, с которыми так ассоциируется радикальная революция, происходили в середине площади в самом центре города и в самом центре страны. Желая направить их собственную энергию и энергию санкюлотов и всех истинных революционеров на «интернализацию» (углубление революции внутрь), Робеспьер и его якобинские соратники, в отличие от жирондистов, были в принципе против ведения международных войн. Они считали это пустой тратой революционных сил, энергии и опасностью для революции.