Текст книги "Правда и ложь истории. Мифы и тайные смыслы ХХ века"

Бесконечный ряд войн, которые вела сначала Директория, а потом особенно Бонапарт, были «экспортом» буржуазной революции, достигшей своего апогея в 1791 году, цель которого состояла в том, чтобы предотвратить такую ее радикализацию, какая произошла в 1793 году. То есть, для того, чтобы покончить с революцией в самой Франции, термидорианцы, а затем и Наполеон оторвали революцию от ее парижской колыбели и экспортировали ее в остальную Европу.

Война, как по мановению волшебной палочки, убрала революционные горячие головы, санкюлотов, из очага революции в Париже. Они были выряжены в военную форму, и их отправляли в самые дальние уголки Европы, даже в Москву. Многие из них так и не вернулись. Война сделала свое дело и положила, более или менее, конец социальным проблемам, стоящим перед столицей, которые действовали как катализатор революции. Обязательная военная служба, например, решила проблемы безработицы. Война также оказали положительное влияние на национальную экономику: военные расходы стимулировали спрос на такие продукты, как пушки и униформа и потому создавали рабочие места. За успешной войной следовала оккупация и разграбление чужих земель, что тоже приносило прибыль французам. С помощью этих денег Наполеон смог возместить Банк де Франс его «услуги» (и помочь состоятельным гражданам стать богатыми), содержать армию, реорганизовывать финансы государства и бросать несколько крох простому народу, особенно в Париже, например, в виде субсидирования низких цен на хлеб и другие продукты питания первойнеобходимости. Так был утолен и революционный голод. В течение года были решены социальные проблемы Парижа и Франции, так что в некотором роде и до определенной степени решены они были через войну и за счет иностранцев.

Наконец, для буржуазии войны тоже были прекрасным делом, потому что всякого рода «деловые люди», особенно дружки режима, заработали на них кучу денег. La guerre оказалась отличным вариантом для les affairs. Особенно поставки в армию после падения Робеспьера доверенные исключительно частным компаниям, приносили огромные состояния.

Пока наполеоновские войны были успешными, они давали результат не только в виде высокой нормы прибыли, но также и в виде источников сырья и материалов и доступных рынков для ускоренного развития французской промышленности. Благодаря этому французские промышленники играли все более важную роль среди буржуазии. При Наполеоне типичный промышленный (и финансовый) капитал девятнадцатого века постепенно вытеснял коммерческий капитал прошлых веков[5]5
  Обратите внимание на то, как это накопление промышленного и финансового капитала было тесно связано с почти непрерывным рядом войн, которые велись сначала Директорией, а потом Наполеоном, в то время как накопление коммерческого капитала стало возможным благодаря не в последнюю очередь работорговле. В этом смысле Бальзак был прав, когда писал, что «за каждым большим состоянием скрывается преступление».


[Закрыть]. Последствием такого развития событий было то, что внутри плебса начали преобладать безденежные наемные работники, пролетариат, которые теперь далеко превосходили прежних «независимых» ремесленников по количеству и значению.

Официально эти войны служили для того, чтобы остальная Европа якобы воспользовалась плодами буржуазной революции 1789–1791 гг. С таким благородным делом в помыслах санкюлоты с энтузиазмом пошли на войну.

Однако они обнаружили, что Робеспьер был прав, когда он предсказал, что «вооруженных миссионеров» не будут встречать с распростертыми объятиями.

У оставшихся дома санкюлотов весть о великих победах вызывала патриотическую гордость, которая служила в качестве компенсации за потерянный революционный энтузиазм. С небольшой помощью бога войны Марса революционная энергия санкюлотов и французского народа таким образом направлялась в другие, менее радикальные каналы. Французский народ постепенно терял свой энтузиазм по отношению к революции и идеалам свободы, равенства и солидарности между самими французами и между ними и соседними народами. Все больше и больше он обожал Золотого Тельца французского шовинизма, территориальное расширение до так называемых «естественных» границ, таких как Рейн, и международную славу «великой нации» и ее лидера, Наполеона Бонапарта.

Таким образом, можно понять и неоднозначную реакцию народов Европы на войны и завоевания Франции того времени. В то время как некоторые – в том числе старорежимная элита и крестьяне, например, бельгийские крестьянские отряды – отвергали Французскую революцию в целом, другие – прежде всего местные якобинцы, такие, как голландские «патриоты» – почти безоговорочно хвалили ее, а многие колебались между восхищением идеями и достижениями Французской революции и ненавистью к милитаризму, безграничному шовинизму и беспощадному империализму Франции – в том числе и в области языка, между прочим, потому, что французский язык в то время был языком Революции, а другие языки были, так сказать, контрреволюционными. Многие не французы были охвачены одновременно и восхищением, и отвращением. У других первоначальный энтузиазм рано или поздно сменился разочарованием. Многие британцы, например, переключились с позитивных чувств к «умеренной» революции во Франции, создавшей парламентскую монархию, похожую на британскую, на отвращение к так называемым «эксцессам» Робеспьера и его соратников. Спустя полтора столетия Джордж Оруэлл напишет, что «для среднего англичанина французская революция означает не что иное, как пирамиду из отрубленных голов». Это же можно сказать и о почти всех остальных не французах того времени – и сегодня тоже, даже в самой Франции.

На поле битвы при Ватерлоо подошла к концу так называемая славная военная карьера Наполеона. Победителями стали международные поборники контрреволюции, коронованные особы, среди прочих, Россия, Австрии и Великобритания. Они везде повернули часы вспять, к «добрым старым (для себя) временам» до 1789 года. Но вскоре снова вспыхнули революции, особенно в «безумный» 1848 год. В Центральной и Восточной Европе Австрия, под давлением и при поддержке России, подавила революционные движения с помощью войн. Но революция, разразившаяся тогда в Париже, увенчалась успехом, и она добилась замечательного прогресса на пути к демократии.

Республика снова сменила монархию, рабство было окончательно отменено и введено всеобщее избирательное право. Крупная буржуазия, которая и на этот раз смогла взять власть в свои руки благодаря поддержке пролетариата, лишь неохотно дала свое благословение на эту новую волну демократизации. Но она решила, что этого достаточно, когда парижский плебс также требовал от государства принятия определенных социальных мер, что противоречило принципу «laisser fair». Народные выступления были потоплены в крови, а к власти снова приведен Бонапарт, Луи Наполеон, который в 1850 году стал императором Наполеоном III. Революция была вновь остановлена – и вместе с ней пришел конец и тому прогрессу демократии, который она успела осуществить.

Опасаясь новых революций со стороны пролетариата, буржуазия сама теперь перестала играть революционную роль. Вместо этого она присоединилась к дворянству и духовенству в контрреволюционном лагере. В Германии, Австрии и других странах, где произошли неудавшиеся революции 1848 года, крупная и мелкая буржуазия окончательно перешла на сторону контрреволюции.

Именно в контексте торжества контрреволюции в 1815 году и конца революционных амбиций буржуазии в 1848 году начали писаться работы по истории Французской революции и, конечно же, они были очень критичными. В отличие от своих собратьев из рядов дворянства и духовенства, которые осудили революцию в целом, влиятельные буржуазные историки все же одобряли развитие революционных событий до 1791 года и после 1794 года.

Так возник широко распространенный миф, который предполагает, что Французская революция, несмотря на некоторые кровавые эксцессы, достигла значительного прогресса в период между 1789 и 1791 годами, то есть в период, когда буржуазия пришла к власти – но что она, якобы, «сошла с рельсов» с захватом власти чрезмерно радикальными якобинцами; и что она вернулась в нужное русло благодаря термидорианской реакции и особенно Наполеону, великому защитнику дела буржуазии. Робеспьер и другие радикальные якобинцы были демонизированы, а Наполеона почти обожествляли, и не только в книгах по истории. Во многих городах были воздвигнуты статуи корсиканца, и в его честь были назвали улицы, площади, кафе и рестораны. Робеспьера, с другой стороны, активно пытались стереть из коллективной памяти. Во всей Франции нет ни одного памятника и почти или совсем никаких названий улиц или школ, напоминающих о нем. Только с величайшими усилиями в 2017 году в его родном доме в г. Аррас[6]6
  Атрехт на голландском языке.


[Закрыть] в северофранцузском регионе Артези, наконец, был открыт посвященный ему скромный музей.

Исторические исследования и историческое образование сохраняют в жизни этот миф. Конечно, трудно открыто осуждать Робеспьера и радикальную якобинскую фазу Французской революции из-за их вклада в процесс демократизации, такого, как самая первая отмена рабства. Однако этот чрезвычайно важный вклад систематически и тщательно скрывался. Даже сегодня все еще очень мало французов и еще меньше не французов по заслугам оценивают его. В чем убеждены почти все, кто все-таки знает о существовании Робеспьера, так это в том, что он был «кровожадным чудовищем». Почему? Потому что большинство историков при обсуждении Французской революции традиционно уделяют огромное внимание террору, тому, что во времена нахождения у власти Робеспьера пролилось много крови. Вина за это возлагается на него самого и его якобинских друзей и их идеологию. Давайте рассмотрим «царство террора», взяв на себя роль защитников имени Робеспьера, так сказать, роль «адвоката дьявола».

Прежде всего, терроризм должен рассматриваться в историческом контексте.

Насилие революции было – как и с революциями вообще – прежде всего, реакцией на насилие, которое было присуще всему миру дореволюционного статус-кво, как хорошо подмечено у афроамериканского историка Герберта Аптекера в его замечательной книге «Природа демократии, свободы и революции». Дореволюционная ситуация во Франции сложилась через бесконечную череду войн и сражений и другие формы насилия и означала для большинства населения страны прежде всего эксплуатацию, угнетение и удручающую нищету. При старом режиме – и вообще в древней феодальной Европе – более того, на протяжении целых столетий государство использовало террор и насилие в качестве средства достижения политических целей и, в частности, для того, чтобы держать население нижних слоев социальной пирамиды под контролем. Достигалось это при помощи публичных казней с многочасовыми пытками, сожжением ведьм, гнусными репрессиями против еретиков вроде альбигойцев на юге Франции, включая и организованное убийство в Париже, которое вошло в историю как Варфоломеевская ночь[7]7
  Массовая резня французских протестантов в Париже в ночь с 23 на 24 августа 1572 года, в день Святого Варфоломея. В течение следующих месяцев волна насилия распространилась по всей Франции, в конечном счете от 5000 до 30 000 протестантов были убиты.


[Закрыть].

По сравнению с этими «дикими» формами террора «дисциплинированный» террор Французской революции можно считать относительно «гуманным». Пытки после Революции были официально отменены, они не применялись, а из-за применения гильотины осужденный «наслаждался» очень быстрой и относительно безболезненной смертью, к тому же обезглавливание считалось «привилегией» знати. Для простого человека до тех пор применялись ужасные и унизительные форм казни, такие, как повешение.

В то же время повешения на фонарных столбах летом 1789 г. и печально известные сентябрьские убийства 1792 г. представляли собой террор таким, каким он был при старом режиме. Они отражали жестокость простого народа как последствие варварских репрессивных мер старого режима. Гракх Бабеф, еще более радикальный революционер, чем Робеспьер, который стал жертвой термидорианских репрессий, отмечал в этой связи, что «своими четвертованиями, пытками, колесованиями, сожжениями заживо и т. д… наши господа пожинают то, что они сами посеяли». Террор Робеспьера и его сторонников был, несомненно, менее жесток и гораздо гуманнее, чем террор старого режима и самой начальной фазы Французской революции. И это было намеренным. Своим кровавым, но дисциплинированным террором они хотели предотвратить еще более кровавый, «дикий террор», который народ применял, например, во время сентябрьских убийств врагов революции в 1792 году. «Soyons terrible pour dispenserle peuple de l’être», – говорит Жорж Дантон, один из спутников Робеспьера, – «Давайте будем ужасными, чтобы помешать людям быть такими».

Во-вторых, необходимо учитывать фактор, который американский историк Арно Майер подчеркнул в своей книге «Ярость. Насилие и террор во французской и русской революциях», в которой он рассматривает кровопролитие во время французской и русской революций. Революционный террор вспыхивает не от революционной идеологии или из-за кровожадной природы революционеров, но в силу конкретных исторических обстоятельств. Это, прежде всего, тот случай, когда внутренние и внешние враги оказывают огромное давление на революцию. У осажденных революционеров рождается ощущение, что больше не может быть компромисса, что либо они сами должны погибнуть, а вместе с ними и революция, либо будут уничтожены враги революции и вместе с ними контрреволюция. Другими словами, революция убеждена, что она должна убивать для того, чтобы выжить.

Это определенно можно сказать о том терроре, свидетелем которого стала Франция, в частности, в 17921793 годах. Летом 1792 года на войне, которую жирондисты развязали с таким оптимизмом в апреле, дела пошли из рук вон плохо. Австрийские войска вошли в страну, и в то же время вспыхнули роялистские бунты в Вандее. Это вызвало панику среди революционеров в столице. Именно в этом контексте парижские санкюлоты и отряды добровольцев из таких городов как Марсель штурмовали Тюильри, в результате чего были убиты швейцарские телохранители короля, чуть позже произошли сентябрьские убийства. Ситуация заметно улучшилась после победы французов в битве при Вальми 20 сентября 1792 г., за этим последовали и другие военные успехи, такие как «освобождение» Австрийских Нидерландов. Тогда «дикий» террор закончился, а «дисциплинированный» террор на самом деле еще не начался, даже несмотря на то, что происходили отдельные казни, например, бывшего короля Людовика XVI, не без оснований обвиненного в государственной измене.

Весной 1793 года, однако, гидра контрреволюции опять подняла голову. Начались восстания в Вандее, Тулоне и других местах, это сопровождалось беспорядками в Париже, поражениями в войне и другими невзгодами, особенно шокирующим убийством ведущего революционного лидера Жана-Поля Марата. Для его глубоко потрясенных товарищей-революционеров этот поступок стал доказательством того, что революции угрожают не только опасность из-за рубежа, но и внутренний враг. Они должны принять решительные меры против этого. В таких тяжелых обстоятельствах и разразился якобинский террор, хотя надо признать, что такие беспощадные действия помогли спасти революцию. Еще одной радикальной мерой, которую пришлось принять, была мобилизация всех имеющихся патриотических сил для обороны. Таким образом, течение удалось повернуть вспять в пользу революции с победами в Вандее в декабре 1793 года и в битве при Флерюсе близ Шарлеруа в июне 1794 года.

Революционный террор, организованный Робеспьером и якобинцами, несомненно, был ужасен. Но мы не должны забывать о том, что контрреволюция в равной степени жадно стремилась использовать силу, насилие и террор для достижения своих целей. Этот контрреволюционный террор был, по крайней мере, так же ужасен. «Фурии революции», по словам Майера, «питались главным образом противодействием сил и мыслей, которые были нацелены против нее», – та самая термидорианская реакция, например, производила на свет преимущественно недисциплинированный, дикий террор как это было во времена старого режима. Но, поскольку традиционная историография настроена преимущественно враждебно радикальным революциям, она мало или совсем не обращает внимания на контрреволюционный террор или же преуменьшает его важность. Контрреволюционный террор, кроме того, свирепствовал главным образом в сельской местности и в провинции, а не в городах, и поэтому он меньше «виден» с исторической точки зрения, менее заметен, чем те впечатляющие обезглавливания с помощью гильотины, страшной, но «фотогеничной» «революционной бритвы», установленной на площади в самом центре столицы.

Следует также иметь в виду, что, хотя бы отчасти благодаря террору, не только радикальная революция якобинцев, но и умеренная буржуазная революция была спасена из лап контрреволюции.

Террор был направлен не только против контрреволюции, но также, хотя и в меньшей степени, против «левой» оппозиции в революционных рядах. Наглядной иллюстрацией этого было казнь Жака Эбера, предводителя одной из группировок, более радикальной, чем сторонники Робеспьера. Через террор радикальная, по существу мелкобуржуазная революция, следовательно, освободила умеренную революцию высшей буржуазии и от угрозы еще одной, более радикальной революции.

Также имеет смысл сравнить кровопролитие при Робеспьере с насилием после наступления термидорианского режима и, особенно, при Наполеоне. Во время режима террора Робеспьера, связанного с прогрессивной демократизацией Французской революции, по разным оценкам погибло до 50 000 человек, т. е., скажем, около 0,2 % тогдашнего населения Франции. Это очень мало по сравнению с количеством жертв террора и войн, сопровождавших «экспорт» революции, а вместе с ним и прекращение революционного процесса демократизации. Одна только битва при Ватерлоо, последняя из наполеоновских, привела к гибели или увечьям от 45 000 до 50 000 человек. В ходе предварительных «стычек» у Линьи и у Катр-Бра было 80–90 тысяч убитых и раненых. Когда Наполеон проиграл битву при Лейпциге в 1813 году, теперь почти забытую, погибло около 140 000 человек. И в ходе своего катастрофического похода в Россию Бонапарт оставил позади себя много сотен тысяч убитых и раненых. Однако никто не говорит о наполеоновском терроре, и в Париже есть бесчисленные памятники, улицы и площади, увековечивающие «героические дела» корсиканца. В качестве замены перманентной революции во Франции и, особенно, в Париже на перманентную войну по всей Европе, как писали Маркс и Энгельс, термидорианцы и их преемники «довели до совершенства» террор и в конечном итоге пролили гораздо больше крови, чем было пролито, когда у власти были Робеспьер и его союзники. Демократия была целью революции, и чем радикальнее становилась революция, тем больше демократии она добивалась. Контрреволюция использовала войну для противодействия демократии, буржуазия использовала войну, чтобы остановить часы революционного времени на удобном для нее моменте. И все эти действующие лица пользовались террором для достижения своих целей: террор может привести к демократизации или же, напротив, ей противодействовать. Все еще широко распространенное представление о том, что Робеспьер был кровожадным чудовищем, а Наполеон – великим героем не согласуется с исторической действительностью, это миф. И это в высшей степени недемократический миф, потому что он демонизирует революцию, которая создала и развивала демократию. Это миф, который прославляет войну, типичный инструмент контрреволюции, великого врага демократизации. Это ложный миф, ибо он вызывает отвращение и страх перед революциями среди широких народных масс – тех самых 99 процентов, которые сегодня больше, чем когда-либо выиграют от прогресса в демократизации, которую делает возможной революция, как учит нас история революции Французской.

Этот миф также помогает прославлять военачальников и оправдывать войны – несмотря на их крайне недемократичный характер и побочные эффекты, такие как репрессивный Патриотический акт, который принял американский президент Джордж Буш-младший по случаю кровопролитной и преступной войны, которую он развязал против Ирака. Так же, как как и во Франции во времена Наполеона, войны такого рода раздувают бездумные шовинистические настроения у американских «маленьких людей» (которые платят за эти войны!), а самые бедные, как и во Франции при Наполеоне, получают работу и возможность «карьеры» в армии. И точно так же, как в империи Наполеона, войны, которые ведут сегодня США, приносят огромные прибыли американским производителям оружия и всевозможным другим компаниям и банкам, захватывая рынки и сырье, такое, как нефть. Сходство этих войн с войнами Директории и Бонапарта очевидны. Как это говорят французы? – «Plus ça change, plus c’est la même Chose» («Чем больше это меняется, тем больше все остается по-прежнему»).

Такие историки, как француз Франсуа Фюре, немец Эрнст Нольте, британец Саймон Шама также любят противопоставлять жестокую и кровавую Французскую революцию американской революции, которая, в их глазах, была гораздо «цивилизованнее», которую иногда описывают как «революцию без революции», выбравшую путь мирной «эволюции» к современности и демократии, которым, как утверждается, затем последовали и в Великобритании. Однако итальянский историк Доменико Лосурдо подчеркивает, что события в США и Великобритании можно назвать «мирными», только если проигнорировать целый ряд важных исторических фактов. Хваленая британская эволюция к демократии и другим формам современности, например, растянулась на века. Она начала свой путь задолго до Французской революции, но значительных достижений, например, всеобщего избирательного права, там добились значительно позже, чем во Франции, а именно, только после Первой мировой войны – в том числе и после Русской революции, без которой всеобщее избирательное право было бы невозможно, как мы увидим в главе 4. Тот факт, что эта эволюция шла крайне медленно, в основном был связан с систематическим противодействием этому сверху. Здесь и кроется огромное количество насилия, особенно из-за того, что стало британским эквивалентом французской контрреволюции. Подумайте о гражданских войнах во времена Кромвеля, о массовых убийствах католических «мятежников» на ирландской и шотландской периферии и, наконец, об обезглавливании короля, Карла I на площади в центре Лондона – по старинке, топором.

Американская революция на самом деле не была революцией, она была больше похожа на «восстание»: колониальная «английская» элита оптовиков и владельцев плантаций и, следовательно, рабовладельцев – это американская версия французской крупной буржуазии, поддерживаемая «мелкими» колонистами (американская версия французских санкюлотов), взялась за борьбу против британской колониальной власти. Эта псевдореволюция сопровождалась не только регулярной войной против англичан – это своего рода кровопролитие, за которое историки не дают никаких плохих баллов, но и массовыми убийствами и депортациями. Жертвами были не только многочисленные американские поселенцы, известные как «лоялисты», которые поддерживали «британскую корону», но также и коренное население, индейцы. Об этом многие белые историки почти ничего не упоминают.

Кроме того, Американская революция продолжалась с сохранением рабства – одной из самых очевидных форм принуждения и насилия, скажем так, террора в мировой истории! Так что, это была явно далеко «не законченная симфония». Потребовался второй этап, чтобы окончательно законодательно уничтожить рабство в так называемой «стране свободы» – и даже тогда рабство все еще долго оставалось в форме грубой и систематической дискриминации чернокожих американцев. Эта вторая фаза была Гражданской войной в Америке с 1860 по 1865 год. Этот внутренний конфликт стал гигантской резней, унесшей больше жизней американцев, чем Вторая мировая война.

Но фокусникам от историографии, таким, как Фюре, удается практически стереть Гражданскую войну из американской истории и не обращать внимания на судьбу индейцев. Только таким сомнительным путем можно доказывать, будто британская и американская история мирны и восхитительны, в отличие от французской истории.

Французские революционеры боролись за равенство всех французов, и они добились – пусть даже чисто формального результата – равенства всех перед законом. О революции американской и британской такое можно сказать только в том случае, если спрятать значительную часть их истории. Американская революция ничего не сделала для чернокожих в США, потому что там они оставались рабами дольше, чем в какой-либо иной «цивилизованной» стране мира. А для индейцев она была катастрофой, коренное население не получило ни малейших прав в новом государстве, и более того, его ждал настоящий геноцид[8]8
  Этот геноцид позже вызвал восхищение Гитлера и вдохновил его на создание собственных планах геноцида евреев и других так называемых «недочеловеков».


[Закрыть]. Ведь лозунгом новых независимых американцев стало «хороший индеец – это мертвый индеец».

Чтобы противопоставить американскую историю «кровожадной» Французской революцией, историки вроде Фюре просто закрывают глаза на миллионы жизней индейцев, которых американцы уничтожили в течение 18-го и 19-го веков. Как «оправдание» такого «закрывания глаз» можно также утверждать, что кровопролитие это было гораздо меньше «заметным», чем казни на городской площади, потому что точно так же, как во Франции в ходе термидорианского переворота, реакционные силы действовали в сельской местности, в этом случае, на американском Диком Западе. Заметил ли кто-то в Нью-Йорке, что в декабре 1890 г. несколько тысяч индейцев – в том числе и женщин, детей и стариков – были уничтожены в Вундед Ни, затерянной дыре в далекой Дакоте? Дикий Запад, собственно, был «диким» не потому, что его населяли «дикари», ибо индейцы не были «дикарями», а потому, что «цивилизованные» американцы развязали против коренных жителей этих мест такой «дикий» террор, который был во много раз хуже как революционного, так и контрреволюционного террора во Франции.

Результатом Французской революции стало создание инклюзивного общества однородной «нации», сообщества, в котором бывшие аутсайдеры, такие как протестанты и евреи, пользовались теми же правами, что и католики. В то время как результатом американской революции стала «демократия «народа господ», как ее называет Лосурдо: общество, в котором только часть населения – белые американцы – имели свободу и равенство, в то время как большинство населения – чернокожие и индейцы – были этих прав лишены. Французская революция была первым случаем, когда маргиналы старого режима были интегрированы в общество, Американская революция «вытолкнула» негров и индейцев. Что-то похожее произошло также и в Великобритании, где произошел переход от абсолютистской монархии к монархии, основанной на демократизации и современности в пользу англичан, но за счет (католических) ирландцев и шотландцев. Их убивали в битвах тысячами – скорее, это были просто массовые убийства – как было в Дрогеде и в Куллодене, или сгоняли с их собственных земель, чтобы они уступили место английским помещикам и их овцам.