Текст книги "Правда и ложь истории. Мифы и тайные смыслы ХХ века"

Последняя четверть девятнадцатого века была не только тем периодом, в который эффектно выступили социалистические партии, но также временем, в которое резко возросла заморская экспансия европейских держав. В следующей главе мы поговорим более подробно об этой заморской экспансии, но эти два события были близко связаны, и на это нам нужно взглянуть здесь.

Девятнадцатый век был веком промышленной революции. Во всех страны, в которых произошла эта революция, экономика становилась все более и более продуктивной. Но в результате этого предложение стало превышать спрос. В 1873 году это впервые привело к экономическому кризису перепроизводства[12]12
  До этого экономические кризисы были вызваны недостаточным уровнем производства, а именно: спрос превышал предложение.


[Закрыть]. В Западной и Центральной Европе и в США бесчисленные мелкие производители исчезли со сцены в результате экономической депрессии. Относительно небольшая группа гигантских фирм, в основном это были акционерные общества с ограниченной ответственностью, группы компаний, (картели) и, конечно же, банки теперь доминировали в экономике. С одной стороны, эти крупные компании находились в конкурентной борьбе друг с другом, но они также заключали соглашения и сотрудничали, чтобы разделить источники сырья и рынки сбыта, определять цены – другими словами, чтобы как можно более сгладить недостатки конкуренции свободного (теоретически) рынка и отстаивать свои интересы против иностранных конкурентов и против своих собственных рабочих и служащих. В этой системе крупные банки играли важную роль. Они выделяли кредиты на крупные проекты, которых требовало промышленное производство, и инвестировали свои полученные через гигантские прибыли «излишки» капитала в любой точке мира. Таким образом крупные банки становились партнерами, акционерами и даже владельцами крупного бизнеса. Концентрация, гигантизм, олигополии и даже монополии – это был новый этап в развитии самого капитализма. Ученые-марксисты говорят в этом контексте о монополистическом капитализме.

Финансово-промышленная буржуазия первоначально придерживалась классического либерального невмешательства государства в экономическую жизнь в духе Адама Смита, для которого государство играло лишь минимальную роль в экономической жизни, а именно, роль «ночного сторожа». Но теперь роль государства становилась все более важной, например, в качестве заказчика серийно выпускаемой промышленной продукции, например, как пушки и другое современное оружие, поставляемой гигантскими компаниями, такими как «Крупп», финансировавшимися крупными банками. Финансово-промышленная элита в то время состояла почти исключительно из «национальных» банков и компаний, потому что так называемые «транснациональные корпорации» возникнут намного позже. Вот почему элита рассчитывала на вмешательство государства – для защиты крупных компаний от иностранной конкуренции с помощью высоких таможенных пошлин на импорт готовой продукции, даже если это противоречило традиционной либеральной догме о свободном рынке и свободной торговле. Так возникали национальные экономические системы, которые все интенсивнее соревновались друг с другом. Государственное вмешательство – известное среди экономистов как «дирижизм», или «этатизм» – с этого момента также начало быть популярным, потому что только сильное государство помогало промышленникам получать под свой контроль территории за рубежом. Они должны были служить рынками сбыта готовой продукции и инвестиционного капитала, а также как источники редкого сырья и дешевой рабочей силы.

В их собственных странах такого обычно не было в достаточном количестве и/или по достаточно дешевым ценам. Обладание такими областями увеличивало прибыльность компании и помогало промышленнику (или банкиру) получать преимущество перед иностранными конкурентами.

Но даже знать видела что-то для себя в территориальных приобретениях. Банкиры и промышленники везде пользовались гораздо большей экономической властью, но политическая власть была и оставалась в большинстве стран в квазимонополии аристократов, особенно в крупных империях, таких, как Россия, Германия и Австро-Венгрия. Для аристократии, которая находилась там у власти, престиж своей страны так же, как и в Средние века, все еще ассоциировался с максимально большой территорией, поэтому территориальное расширение для них было важным. Предприимчивых выходцев из знатных семей манила престижная офицерская карьера в завоевательных армиях или должность высокопоставленных чиновников в колониальной администрации в завоеванных землях. Дворянство традиционно было классом крупных землевладельцев, и в этом отношении тоже территориальные завоевания были для него интересны. Старший сын традиционно наследовал вместе с титулом все семейное достояние. Новые завоевания за океаном или, как в случае с Германией и Дунайской монархией – в Восточной Европе, позволяли и младшим сыновьям аристократов обзавестись собственными землями и властвовать над местными жителями, для которых была уготована роль занятых трудом послушных крестьян и покорных слуг. Дворянство во второй половине девятнадцатого века все больше и больше инвестировало в капиталистическую деятельность, например в добычу полезных ископаемых, а потому его манили заморские территории, богатые полезными ископаемыми, такими, как медь, золото и алмазы[13]13
  Британские и голландские королевские семьи приобрели крупные пакеты акций в компаниях, которые рыскали по всему миру в поисках нефти, таких, как BP и Shell.


[Закрыть].

Проекты территориальных приобретений в виде колоний или протекторатов, осуществляемые под эгидой сильного, активного и даже агрессивного государства, таким образом, приносили большую выгоду как аристократической, так и буржуазной фракциям элиты. Вот так оно и вышло, что во второй половине 19-го века почти везде в мире началась крупнейшая территориальная экспансия европейских стран и двух неевропейских промышленных держав, Соединенных Штатов и Японии. Но завоевание районов, где можно было найти полезные ископаемые и рабочую силу, представляющие собой большой потенциал для инвестиций, редко возможно было осуществить «по соседству». Исключением из этого правила были Соединенные Штаты, которые расширялись за счет обширных охотничьих угодий индейцев до берегов Тихого океана и к тому же силой оружия отняли значительную часть территории соседней Мексики.

Под впечатлением от американского захвата Дикого Запада в Германии начали фантазировать о великих завоеваниях на европейском Востоке. В силу этого в 1914 году территориальные аннексии на Востоке входили в германский список целей войны. Однако территориальные завоевания были легче и значительно масштабнее в отдаленных районах, особенно в Африке, которая стала целью печально известной «схватки за Африку». Этот континент богат большими запасами такого важного сырья как медь и каучук, но также и различными сельскохозяйственными культурами, такими как кофе и бананы. Кроме того, там были массы рабочей силы, которую можно было вынудить работать за гроши на плантациях и в шахтах для прибыли белых хозяев. И в Африке фактически не было крупных государств, которые могли бы устоять перед завоевателями.

Англия и Франция завоевали множество территорий не только в Африке, но и в Азии. США расширили свои завоевания не только на континенте, но и за счет владений колониальной Испании, таких, как Филиппины. Япония через войну против большого, но слабого Китая захватила Корею. У Германии дела шли хуже, потому что она оставалась сосредоточенной на создании собственного национального государства и его консолидации внутри самой Европы. Она должна была довольствоваться относительно малыми и относительно неинтересными колониальными владениями. В любом случае, в тот период промышленные державы, живущие по законам капитализма, превратились в «материнские земли», или «метрополии» огромных империй. Эту новую форму, в которой капитализм, первоначально чисто европейский феномен, напыщенно зашагал всему земному шару, британский экономист Джон А. Хобсон в 1902 году назвал новым термином – «империализм».

Империалистическая заморская экспансия служила в первую очередь для национальной экономики, чтобы покупать сырье и находить рынки и дешевую рабочую силу. Но эта экспансия также оказалась и чрезвычайно полезным инструментом для антисоциалистической, контрреволюционной и антидемократической стратегии, разработанной элитой в то время.

Путем мобилизации для своих колониальных проектов в Африке и в других странах мира они отвлекали низшие классы от социализма. Почему? В колониях плебеям разрешалось быть солдатами и даже сержантами, надсмотрщиками и служащими на плантациях и в шахтах, а также чиновниками колониальной администрации и, конечно же, миссионерами.

Империализм, следовательно, был полезен – за что его так громко нахваливали его сторонники, например британец Сесил Родс – и для того, чтобы выманить из метрополий часть потенциально опасных представителей низших классов, дать им работу и сделать так, чтобы они могли командовать, чувствуя свое «превосходство» над «черномазыми» и другими цветными, якобы, «недоразвитыми» туземцами.

Этот «социал-империализм» – империализм как предохранительный клапан для решения общественных проблем – также помогал интегрироваться в существующую систему той части пролетариата, которая продолжала находиться в метрополии. С помощью сверхприбыли, получаемой за счет систематической и беспощадной сверхэксплуатации колоний, элита могла теперь идти на частичные уступки трудящимся своих стран, которые становились все более организованными, более воинственными и более требовательными, выплачивая им чуть более высокую заработную плату, улучшая условия труда и успокаивая их при помощи скромной социальной защиты. Это привело к созданию так называемой «рабочей аристократии» в империалистических странах Западной Европы. Жизнь пролетариев в метрополиях, таким образом, улучшались за счет покоренных и эксплуатируемых колониальных народов. Примерно так же, путем эксплуатации и угнетения афроамериканцев и индейцев, Соединенные Штаты Америки обеспечивали процветание и свободу белого населения.

В самих метрополиях у большинства социалистов и социал-демократов появились теплые чувства к «Отечеству», которое теперь с ними лучше обращалось. Они становились более националистическими и менее интернационалистическими, они интернационализировали даже расизм – важнейший элемент империализма, который помогал улучшить их жизненные условия. Социалисты не проявляли ни малейшей солидарности в отношении «цветных» людей в колониях, даже напротив. Социалистические лидеры, такие как Эдуард Бернштейн в Германии и Эмиль Вандервельде в Бельгии были страстными сторонниками колониализма, сторонниками «социал-империализма». Немногие лидеры и члены Социалистической партии по-прежнему верили в необходимость и неизбежность революции. Большинство из них молча перешли от революционного к реформистскому социализму. Вот почему в 1914 году социалисты не воспользовались возможностью войны для совершения революции, не вынесли на повестку дня интернациональную солидарность и, когда дело дошло до боевых действий, начали защищать свое «драгоценное Отечество».

Таким образом, благодаря в основном стратегии «социал-империализма» революционная опасность социализма на рубеже веков миновала. Но понимали ли это дворяне и буржуазия? Видимо, нет. Официальной целью европейских социалистических партий и Социалистического интернационала оставалась революция. И хотя большинство социалистических лидеров незаметно перешли к реформистскому социализму, шумное меньшинство оставалось верным революционной ортодоксальности Маркса. Кроме того, начальные годы 20-го века, так называемая «прекрасная эпоха», были временем больших общественных потрясений, с демонстрациями, волнениями и забастовками.

«Волны пролетарской агитации» захлестнули промышленно развитые страны. В Великобритании период с 1910 г. до 1914 года назывался и описывался как «великие волнения», «как годы, беременные революционной угрозой». В России же, например, ситуация была еще хуже. Как выразился один аристократ, «нам вот-вот предстоит испытать то, чего никто не видел со времен набегов варваров». Особенно пугали элиту многочисленные крупные стачки, которыми руководили все более крупные, более воинственные и более требовательные профсоюзы. Элита видела в них предвестников неминуемой великой революции.

Почти так же травматичны для дворянства и буржуазии были крупные победы на выборах социалистических партий в Германии, Франции, Бельгии и даже в США. Эти победы показывали, что социалистические партии пользуются большой поддержкой и мелкой буржуазии. В парламентах социалисты становились все более и более многочисленными, и им удавалось добиваться все новых и новых уступок в виде демократических реформ в политической и общественной сферах. И чем же все это закончится? Самым большим страхом правящих кругов была возможность того, что рано или поздно социалисты завоюют в парламентах большинство, а затем с таким же успехом смогут реализовать свои планы по общественной «великой трансформации», как они сделали бы это путем революции.

В многонациональных странах, помимо призрака социальной революции, бродили и призраки революции национальной, другими словами, восстания этнического или языкового меньшинства. В Великобритании например, ирландский вопрос вот-вот должен был вылиться в гражданскую войну. В Австро-Венгрии были очень неспокойны славянские меньшинства. А в Бельгии большое беспокойство вызывал «фламандский вопрос». Проблемные меньшинства в собственных странах были опасны, но еще большую угрозу представляли собой миллионы так называемых «цветных», считавшихся неполноценными людьми в колониях вроде Индии и в полуколониях вроде Китая. В этой стране, где европейцам ранее уже пришлось подавить антизападное восстание – так называемое «Боксерское восстание», в 1911 году победила революция, в результате которой, как и в «отвратительной» Французской революции 1789 года, монархии пришлось уступить место республике. Ее лидер, националистический политик Сун Ятсен, проявлял гораздо меньше покорности в отношении Запада, чем прежний имперский режим. В Европе вновь возникла фобия – страх перед «желтой опасностью».

И последнее, но не менее важное: существовавший порядок, который был патриархальным и подавляющим женщин, также подвергался давлению в борьбе за эмансипацию тех, кто тогда еще общепринято именовался «слабым полом». В Британии так называемые суфражистки боролись за избирательные права для женщин, за сексуальную революцию и во многих случаях одновременно за пацифизм и социализм. Элита была не в восторге от них, и один из ее видных членов, писатель Редьярд Киплинг выразил опасение, что Альбион будет «лишен мужественности» и тем самым станет бессильной в военном отношении нацией, обреченной вылететь из рядов великих держав.

И здесь война, по преимуществу мужское занятие, казалось, могла предложить решение проблемы.

На самом деле, дела у элиты все еще обстояли замечательно, просто-таки превосходно. Для истеблишмента это время действительно было прекрасной эпохой, золотым веком. Хотя им приходилось пойти на демократические уступки, буржуазия и (особенно) дворянство все еще прочно сидели в седле власти. Еще почти нигде не было настоящей демократии в смысле политического участия и социального обеспечения для плебеев.

В то же время элита чувствовала себя осажденной со всех сторон и жила в полном страхе перед революционной опасностью. Но насколько велика была эта опасность в реальности? Разразится революция завтра, или, может быть, ее не будет вообще никогда?

Ситуация была неясной и неопределенной, напряжение – невыносимым. Уступки не были решением проблемы, уступок и без того уже было сделано слишком много. Нужно было твердое средство, радикальное и окончательное решение всех проблем. И этим решением была война, Великая альтернатива революции, как показал ход истории со времен Французской революции, и о чем во весь голос вещали многие интеллектуалы.

По всей Европе элита чувствовала, что идет соревнование между войной и революцией. Исход этой гонки должен будет очень скоро решиться. Когда именно, никто не знал, да и чем все это кончится, тоже. Но можно было с уверенностью сказать, что революция означала конец власти, богатства и привилегий дворянства и буржуазии – крах их мира, «конец цивилизации».

Война, с другой стороны, была бы концом революции, таким образом, сохранился бы установленный порядок. Так что элита надеялась на успех войны и боролась за то, чтобы она скоро началась. Потому что пока она не начнется, опасность внезапной революции сохранялась. А сколько еще можно позволить себе ждать освобождающую войну?

Поэтому европейские правители с нетерпением ждали возможности ее начать. В Германии армейское руководство уже некоторое время вынашивало идею ведения «упреждающей войны» против Франции и России. Этот план возник, когда Россия ослабла в результате конфликта с Японией и революции 1905 года, но, в конце концов, от него отказались. Было осознание того, что для такой войны необходим предлог. В 1911 году произошел дипломатический конфликт, так называемый Второй Марокканский кризис, также известный как Агадирский кризис, давший маньякам войны в Берлине и Париже прекрасную возможность выхватить меч из ножен. Но политические лидеры, включая императора Вильгельма II, в последнюю минуту струсили. Как мы могли упустить такую замечательную возможность, сокрушались немецкие лидеры через год, когда состоялась крупная победа социал-демократов на выборах в Рейхстаг, которая, по всей видимости, привела страну на край революционной пропасти. Следующую возможность, какой бы тривиальной она ни была, нельзя упускать, решили в Берлине. В других столицах думали в том же духе.

В конце концов, необходимым предлогом для войны послужил относительно незначительный инцидент – убийство наследника австро-венгерского престола в Сараеве 28 июня 1914 года. Теракт в Сараеве, конечно, не был причиной войны, которая «вспыхнула» тогда, или, вернее сказать, была развязана. Такие нападения уже случались раньше, например, в 1881, 1894, 1898 и 1901 годах, когда были убиты, соответственно, русский царь, французский президент, австро-венгерский император и американский президент. Никто не начинал войну из-за этих убийств.

Нападение в Сараеве ничем особым от них не отличалось. Это было, правда, кровавое и сенсационное событие, но в Европе к подобным покушениям привыкли давным-давно. Тем не менее, на этот раз нападение давало идеальный повод развязать войну – повод, которого европейские элиты давно ждали.

Великая война не разразилась неожиданно. Правительства дворянства и высшей буржуазии, которые тогда оставались у власти в Европе, вовсе не были похожи на лунатиков, застигнутых войной, как намекало название книги австралийского историка Кристофера Кларка, «Лунатики: как Европа вступила в войну в 1914 году». Они шли на войну с ясной головой и с открытыми глазами, хорошо подготовленные и уверенные в себе, и, прежде всего, испытывали облегчение от того, что война «предотвратила революцию».

Дворянство, духовенство и буржуазия приветствовали начало войны летом 1914 года с большим энтузиазмом. Фотографии, отражающие этот энтузиазм, были в основном сделаны в лучших кварталах больших городов, например, вдоль бульвара Унтер ден Линден в Берлине. Ликующие люди, которые запечатлены на этих фотографиях, – дамы в больших шляпах и аккуратно одетые джентльмены – очевидно, принадлежали к высшей и в меньшей степени к мелкой буржуазии. Но большинство людей, особенно рабочие, пришли в ужас, когда услышали новости о войне. Большинство рабочих и крестьян не были воинственными по своей природе, как и значительная часть мелкой буржуазии. Они не разделяли иллюзий элиты о войне и слишком хорошо понимали, что именно им придется нести на своих плечах ее последствия. Крестьяне из Франции и России не проявляли ни малейшего энтузиазма, в лучшем случае подавленность. Для них было ужасным стать мобилизованными и оставить женщин и стариков одних как раз тогда, когда надо было собирать урожай. Преобладали меланхолия и недовольство также и в рабочих кварталах больших городов. Но в деревнях и в рабочих кварталах никто не делал фотографий, которые правительства потом предъявляли миру. В то же время простой человек не отказывался идти на войну. Он уходил послушно, покорно, убеждая себя в том, что его «начальники» были правы, когда уверяли его, что война скоро закончится, а потом все будет лучше.

Элита была полна энтузиазма, потому что считала, что война будет триумфальным крестовым походом против революции и против демократии, скачком назад, в «старые добрые» времена. Таков был их план. Но, как и все планы, сделанные в ходе подготовки к войне, например, знаменитый план Шлиффена[14]14
  Этот план был назван в честь Альфреда фон Шлиффена, начальника германского Генерального штаба с 1891 по 1906 год. Он предусматривал быстрое продвижение во Францию через нейтральную Бельгию.


[Закрыть], он в конце концов потерпит неудачу, несмотря на первоначальные успехи. В воюющих странах социалистические партии отказались от своих революционных и интернационалистских идеалов, парламенты были распущены или отодвинуты на второй план, и были установлены более или менее диктаторские и даже тоталитарные режимы, забастовки были запрещены, рабочее время продлено, а также начали преследовать пацифистов и других «подрывных элементов».

Но Великая война привела к небывалому числу погибших и постоянно обостряющейся нищете. Вот так и свершилась, наконец, великая и успешная революция 1917 года в России. Чтобы избежать подобной революции, элита многих других стран в конце войны была вынуждена провести демократические реформы в политической и социальной сфере, например, всеобщее избирательное право и восьмичасовой рабочий день.

То, что война сможет предотвратить революцию и демократию, было, используя название классического фильма 1937 года о Первой мировой войне, «Великой иллюзией».