Текст книги "Книга секретов"

9

Этим вечером Олив так и не удалось найти подходящее место, чтобы спрятать рецепты красок. Если, конечно, вы не из тех, кто считает, будто собственный рюкзак – подходящее место для тайника. Олив так не считала.

Спрятать бумаги в рюкзаке означало всюду таскать его с собой: на обед, в ванную, в кровать, а на следующий день по переполненным коридорам средней школы, где необходимость изо всех сил избегать Резерфорда сама по себе обещала добавить проблем. Это добавило бы паранойи, озабоченности и нервов еще больше, чем обычно. Кроме того, Олив придется хотя бы часть своих мыслей посвятить безопасности рюкзака, а не все их отдать под воображаемые скандалы с Резерфордом. Хотя для этого у нее осталось еще полно мыслей.

С чего она вообще стала полагаться на этого совершенного постороннего для нее человека вроде Резерфорда Дьюи? Олив выдохнула, с грохотом захлопнув за собой дверь спальни. Зачем вообще заводить друзей, если они с самого начала собирались улизнуть в шведскую школу как раз тогда, когда ты наконец поверишь, что они тебе и вправду друзья? Она была рада, что не сказала ему ни о красках, ни о бумагах. И без того будет непросто выполоть Резерфорда из своей жизни.

Весь учебный день Олив провела погруженной в гневные мысли, пока не поволокла их вместе с рюкзаком по грязным каменным ступеням в класс рисования.

– Всем внимание! – воскликнула мисс Тидлбаум, явно намереваясь дунуть в висевший у нее на шее свисток, но вместо этого подула в болтавшуюся рядом с ним шариковую ручку. – Рассаживайтесь и доставайте фотографии, которые я просила вас принести.

Когда класс повиновался, мисс Тидлбаум, почему-то на этот раз пришедшая на урок босиком, скотчем прилепила к доске фото. По мере того как ученики один за другим поднимали глаза на снимок, в кабинете становилось все тише. Олив, почувствовав внезапно воцарившуюся тишину, прекратила испепелять взглядом парту и тоже взглянула на доску.

Это была семейная фотография. Судя по непокорным рыжим шевелюрам, которыми обладали все до единого изображенные на снимке, он принадлежала семье Тидлбаум. Семейство из шести человек – отец, мать, два мальчика и две девочки, одной из которых должна была быть мисс Тидлбаум в юности – позировало на фоне большого камина. Все шестеро были в маскарадных костюмах. Мать и дети нарядились поленьями: руки и ноги они просунули в дырки, вырезанные в раскрашенных картонных трубах. Отец, в свою очередь, был в костюме топора.

Никто не проронил ни слова, но чем дольше класс вглядывался в фотографию, тем явственнее чувствовалось, что всем становится не по себе. Сценка с улыбающимися Тидлбаумами подразумевала, что Папаша Топор вот-вот порубит свою семью на кусочки – порубит, а потом, может, бросит в тот самый огонь, что так весело горит за их спинами.

Мальчик, сидевший почти на первой парте, нерешительно поднял руку.

– Это ваша семья, да?

– Да, – подтвердила мисс Тидлбаум. Она отвлеклась от карандаша, который как раз прокручивала в висевшей у нее на шее точилке. – Это мы лет двадцать назад.

– А почему… почему вы… – с запинкой начал мальчик в большом не по размеру свитере, сидевший слева от Олив, – почему…

– Почему вы все так одеты? – перехватила инициативу девочка с накрашенными глазами.

– У моего отца был склад лесоматериалов, – объяснила мисс Тидлбаум, пристраивая рядом с фотографией гигантский альбом для набросков.

– Это что, на Хэллоуин было? – уточнила девочка.

– Нет, – сказала мисс Тидлбаум. – Так, ну хорошо. Когда начинаешь делать набросок фотографии, нужно видеть целостную картину. Научитесь чувствовать масштаб. – Мисс Тидлбаум повернулась к альбому и принялась рисовать. – Видите, как я размещаю под лица шесть овалов? Сразу видно, что я собираюсь использовать весь лист. А теперь добавлю простейший контур тел. – Мисс Тидлбаум изобразила пять бревен и топор; карандаш с тихим шипением царапал бумагу. – Линии, которые вам не нужны, всегда можно потом стереть. После того, как вы набросали каркас, можно начинать добавлять детали.

Мисс Тидлбаум отшвырнула карандаш в поднос для мела. Поднялось маленькое облачко белоснежной пыли.

– Под конец мы напишем портреты красками, но сперва вам надо сделать набросок карандашом. Ну, как перед лыжами надо научиться кататься на роликах. Что до материалов, – продолжила мисс Тидлбаум, пока школьники тупо моргали, глядя друг на друга, – если вам понадобится новый карандаш или ластик, или лист бумаги, то посмотрите по сторонам – они тут везде разбросаны. Если перевернете достаточное количество ненужных вещей, обязательно найдете то, что нужно.

И, улыбнувшись, будто только что сказала что-то неимоверно мудрое, мисс Тидлбаум продребезжала к своему столу.

Олив снова опустила глаза на семейное фото Мортона. Потом она взялась за карандаш и медленно вывела на листе два больших круга – для лиц. Мортон уже попал в картину; второй раз воплощать его было ни к чему. А новый портрет Люсинды Нивенс – Олив уже хорошо это знала – означал бы лишь новые неприятности. На ее картине должны были быть только двое.

Хмуро поглядывая на фотографию, Олив принялась за работу. Пока она рисовала, капелька ее ярости и страха, казалось, вытекла прочь через кончик грифеля, и Олив задумалась: неужели ей и впрямь наконец удастся обратить все эти беды во что-то полезное.

Когда Олив потом садилась в школьный автобус, она старалась думать только о своей затее. Резерфорд сидел впереди, на их обычном месте, но Олив прошествовала мимо и бухнулась на сиденье через несколько рядов. Краем глаза она заметила, что Резерфорд высунулся в проход и нацелил на нее мутные очки. Она отвернулась к окну.

Когда автобус наконец притормозил на углу Линден-стрит, Олив пулей пробежала по проходу и бросилась по тротуару прежде, чем Резерфорд успел добраться до выхода.

– Олив! – закричал он ей вслед. – Олив, подожди! Ты совершаешь ошибку!

Но Олив даже не обернулась.

Она не ошибалась насчет Резерфорда. Это он ошибался, если думал, что после всего она будет к нему прислушиваться.

Сморгнув несколько досадных слезинок, Олив влетела в дом, захлопнула за собой тяжелую входную дверь и заперла ее на ключ.

Тишина, царившая в стенах старого особняка, накрыла ее с головой, как вода. Дыхание Олив вдруг показалось ей самой пугающе громким. На какое-то мгновение даже почудилось, будто она слышит приглушенные шаги по дощатому полу второго этажа, но затем девочка поняла, что это всего лишь учащенное биение ее сердца. Стиснув одной рукой очки, а другой – рюкзак, Олив взбежала по лестнице в свою спальню.

Прижимая к груди банки с ингредиентами, она вновь осторожно выглянула в коридор. Открытые двери разинули свои пасти. Рамы картин глухо поблескивали в свете дня. Внимательно следя, чтобы ее не заметили ничьи сверкающие зеленые глаза, Олив бросилась вниз по ступеням и через прихожую в кухню.

Вскоре все принадлежности выстроились на иссеченной ножами деревянной столешнице. Пять мисочек. Пять ложек. Пять пыльных банок. В свете солнечного луча, трепетавшего тенями гонимых ветром листьев, Олив принялась просматривать воссозданные записи, сопоставляя рецепты с ингредиентами.

С черным и белым сложностей не возникло. Из надписей на цветных мелках Олив выяснила (а Олив могла бы получить ученую степень по мелкам и чуть меньшую – по цветным карандашам), что оттенок синего в банке называется «индиго». Желтый был старым добрым обыкновенным желтым, а красный в банке, должно быть, считался «алым». Олив склонилась над страницей, внимательно вчитываясь в неровный витиеватый почерк.

Тот гласил: «Алый. Две чайные ложки порошка из сушеной крови (козьей или крупного рогатого скота) смешать с толчеными крылышками божьей коровки и лепестками одной алой розы, собранными после того, как бутон раскрылся, но прежде, чем хоть один лепесток опадет. Посыпать травой «ангельский язычок». Размешать под струей свежей крови».

Олив поднесла красную банку к свету и повернула раз и другой. Насколько она могла судить, в ней могли быть сушеная кровь и крылышки божьей коровки. Возможно, и розовые лепестки тоже были. Олив открутила присохшую крышку и опасливо принюхалась. Пахло ржавчиной и грязью, но сквозь них слабо пробивался сладковатый аромат. Она решила думать, что лепестки там есть – это все упрощало. Что же до «ангельского язычка»… Олив понятия не имела, на что он похож, так что с тем же успехом он мог быть и в банке. К тому же в инструкции говорилось, что «ангельский язычок» – это трава, а трава не могла иметь такого уж большого значения. Мистер Данвуди вечно посыпал розмарином жареную картошку, но, с точки зрения Олив, картошка и сама по себе была пальчики оближешь.

«Размешать под струей свежей крови…»

Где же она добудет свежую кровь? Олив поглядела на собственные руки. Тонкие голубые линии вен, казалось, стали еще тоньше. Хватит ли ей храбрости, чтобы взять из ящика нож и…

Нет. Определенно не хватит.

Олив даже зарычала от досады. Она не могла позволить себе потерять еще больше времени. Коты могли появиться в любой момент. И если она не хотела потерять последнего друга-человека – ну, или вроде-как-человека – ей нужно было что-то придумать…

И тут фейерверком в голове вспыхнуло воспоминание. Олив заскользила по кухонному полу и распахнула дверцу холодильника. Большой кусок говядины, завернутый в пленку, покоился там на пенопластовой подложке; а в подложке собрались лужицы крови. Олив зачерпнула в первую миску красного порошка из банки, вылила на него кровь из мяса и перемешала. Идеально.

Настал черед следующего рецепта. Для желтого требовался желток яйца малиновки. Яиц малиновки у Олив не было, так что она взяла обычное яйцо из холодильника. В конце концов, у куриного яйца желток был крупнее, чем у яйца малиновки, так что получилось бы только больше желтой краски. Она и нарочно не придумала бы лучше.

Олив все еще перемешивала густой желтый настой, когда вдруг почувствовала холодок – словно кусочек тающего льда медленно сползал вниз по позвоночнику. Волосы у нее встали дыбом. Олив резко обернулась и огляделась по сторонам.

Никого вокруг не было.

Но в окне над старой каменной раковиной, где листья плюща свились в тугой занавес, она вроде бы уловила резкое движение. Неужели кто-то за ней следил?

Олив бочком подобралась ближе к окну. Если кто-то там и прятался: мужчина, женщина, рисунок, кот или предатель в грязных очках – то теперь его и след простыл. Листья плюща тихо пошевеливались на легком ветру.

Олив со всех ног бросилась обратно к столешнице. По рецепту для белой краски требовалось молоко черной овцы. Что ж, рассудила Олив, между черной овцой и черно-белой коровой разница не такая большая. Она схватила из холодильника кружку с двухпроцентным молоком и выплеснула его в миску. Суетясь, девочка не обращала внимания на необходимость хитроумно заменять ингредиенты. «Соль, выпаренная из детских слез»? Соль в бумажных пакетиках из ресторанов быстрого питания отлично сойдет. «Вода, никогда не бежавшая по трубе»? На бутылке в холодильнике было написано «Весенние воды». Этого должно хватить.

Ну вот. Все готово.

Трясущимися руками Олив составила плошки с красками, банки и рецепты на большой железный противень. В последний раз с опаской взглянув на окно, она со всем своим имуществом поспешно ретировалась из кухни.

Наверху Олив закрылась в спальне и дважды проверила, хорошо ли задвинут шпингалет. Затем она уселась на кровати и разложила все необходимое: фото семьи Мортона, чистый холст из ящика с художественными принадлежностями, несколько кисточек и поднос со свежесмешанными красками. Стоило Олив взяться за остроконечную кисть, как ее вдруг осенила новая мысль. Если портрет родителей Мортона выйдет хорошо, с помощью этих красок она сможет создать что-нибудь – или кого-нибудь – еще. И если этот кто-то, по чистой случайности, окажется Резерфордом…

Тогда он ее не покинет. Он навсегда останется с ней, в этом доме, будет ждать ее, никогда не меняясь, покидая свой холст только тогда, когда она, Олив, этого пожелает, точно как…

Перед глазами Олив встало круглое, бледное лицо Мортона.

Живот у нее нехорошо скрутило. Нет. Она не станет делать с красками то, что делал Олдос МакМартин. Она собиралась помочь другим. И только. Глубоко вдохнув, чтобы успокоиться, Олив обмакнула кисть в черную краску и принялась за дело.

Прошло больше часа, прежде чем ее сосредоточенную работу внезапно нарушил грохот хлопнувшей двери.

– Привет! – весело позвал ее отец из-под лестницы. – Есть тут у нас шестиклассница, желающая выбрать начинку для своей части пиццы с доставкой?

– Да! – крикнула в ответ Олив. Прикрыв краски влажной тряпкой и положив липкие кисти на противень, она помчалась вниз, прыгая через ступеньки.

– Как дела в школе? – спросила ее мама, отвернувшись от посудного шкафа, когда Олив вбежала из коридора на кухню.

– Нормально, – сказала Олив, тайком смахивая рассыпанную соль со столешницы на пол. – Но на дом много задали.

Миссис Данвуди просияла.

– На дом? – повторила она, выставляя на стол три тарелки.

– Мы можем чем-то помочь? – с энтузиазмом осведомился мистер Данвуди.

– Это по рисованию, – уточнила Олив.

Лица родителей вытянулись.

– Ну, иногда и в искусстве нужна точность, – не сдавался мистер Данвуди. – Есть ведь вопросы перспективы, точек схода и параллельных линий…

– Это портрет, так что там прямых линий вообще нет, – сказала Олив, и лица ее родителей вновь погрустнели. – И я могу его сама нарисовать. Но все равно большое спасибо.

И прежде чем мама успела ее попросить, Олив подхватила тарелки, пачку салфеток и поспешила в столовую накрывать на стол.

Миссис Данвуди улыбнулась ей вслед.

– И кто бы мог выдвинуть гипотезу, что мы произведем на свет художника? – тихонько спросила она мистера Данвуди.

– Вероятно, рецессивный признак, – улыбнулся в ответ мистер Данвуди. – Я бы классифицировал это как приятный сюрприз.

Но мистера и миссис Данвуди ждал бы куда больший сюрприз, если бы они могли знать, произведение какого именно искусства, с уже подсыхающими мазками, находится на кровати их дочери.

10

Проснувшись на следующее утро, Олив чувствовала себя хорошо. Говоря по правде, лучше, чем хорошо. Она чувствовала себя так, словно все ее тело накачали гелием, так что если бы она сейчас выпрыгнула в окно, то могла бы взмыть над Линден-стрит и глядеть вниз на зеленые и золотые верхушки деревьев, пока мягкий осенний ветер играл бы в ее волосах.

Она тихонечко отрепетировала лучший из своих страдальческих стонов.

– О-о-ох, – выдавила Олив. – О-о-ой.

Напротив, прислоненный к зеркалу трюмо, стоял наполовину готовый портрет родителей Мортона. Накануне вечером, не успели еще мистер и миссис Данвуди доесть и кусочка пиццы, как Олив уже прикончила свою часть и влетела обратно в спальню. Остаток вечера она трудилась над картиной, раскрашивая старомодные одежды, накладывая тени на руки, кисти, шеи и пальцы, пока папа не побарабанил пальцами по ее двери и не напомнил, что она уже на пятьдесят три минуты опаздывает ложиться спать. Олив так ушла в работу, что почти забыла о ссоре с Резерфордом. Даже Аннабель начала казаться не опасной, как оса, надежно запертая по ту сторону москитной сетки.

Олив было нужно лишь несколько часов, чтобы закончить портрет.

Она выпростала очки из-под воротника пижамы и водрузила их на нос. Фигуры на картине слегка пошевелились, повернув лишенные черт лица сперва в одну сторону, а потом – в другую. Олив быстро сняла очки – во-первых, потому что пустые, шевелящиеся лица немного пугали, а во-вторых, потому, что хотела оттянуть удовольствие от зрелища долгожданного воскрешения родителей Мортона. Конечно, призналась себе Олив, его настоящими родителями они не будут. Настоящих она так и не нашла, если их вообще можно было найти. Но эти родители будут ничуть не хуже – может, даже лучше. Если Олив правильно смешала краски, они будут, как живой портрет Аннабель: наделенные мыслями, личностями и воспоминаниями, но бессмертные и неизменные. В точности как сам Мортон.

Олив откинулась на подушки, прислушиваясь к голосам на другом конце коридора. Ее собственные родители все еще были в спальне – готовились к очередному полному примеров и уравнений дню.

Олив вновь испустила стон, на сей раз громкий.

– Мммммооаааааахххх, – простонала она, держась за живот. – Ааааааааууууууу.

Голоса на другом конце коридора умолкли. Мгновение спустя Олив услышала мамины шаги в коридоре.

В дверь негромко постучали.

– Олив? – позвала миссис Данвуди. Дверь со скрипом отворилась, и миссис Данвуди заглянула в комнату. – Ты в порядке?

– Я не очень хорошо себя чувствую, – пробормотала Олив.

– Что стряслось?

– Живот болит. И голова. У меня все болит, – застонала Олив, зажмурившись. – Может, дело в пицце…

– Ну, ты действительно очень быстро ее съела. – Миссис Данвуди присела на край постели. Она прижала ко лбу Олив прохладную ладонь, что было приятно, хотя никакой температуры у Олив и в помине не было.

– Я не думаю… – проговорила Олив, притворяясь, будто задыхается, – не думаю… что… смогу… сегодня добраться до школы.

Она подглядела за миссис Данвуди сквозь ресницы.

Мама кивнула.

– Позвоню на математический факультет и предупрежу, что сегодня меня не будет. Поскольку я уведомляю их поздно, мои занятия придется отменить, но…

Олив резко открыла глаза.

– Нет! – воскликнула она намного более здоровым голосом, чем ей полагалось. – В смысле… нет… – и со стоном притворщица снова прикрыла веки. – Тебе вовсе не обязательно им звонить. Ты должна пойти на работу. Я прекрасно справлюсь одна, просто хочу отлежаться и выспаться.

Миссис Данвуди нахмурилась.

– Не хочу оставлять тебя одну, когда ты болеешь.

– Думаю, дело всего лишь в пицце. Правда. Если мне станет хуже, я позвоню тебе на кафедру, обещаю.

Лоб миссис Данвуди и не думал разглаживаться.

– Хочешь, я позвоню миссис Дьюи и попрошу ее зайти посидеть с тобой?

– НЕТ! – можно сказать заорала Олив и снова откинулась на подушки, надеясь, что усилие, затраченное на почти что вопль, заставило ее выглядеть достаточно выдохшейся. – Все со мной будет в порядке, – тяжело дыша, проговорила она. – Я просто хочу побыть одна.

Из-под полуопущенных ресниц она покосилась на портрет. Голова отца Мортона несколько скособочилась. Это надо будет исправить.

– Что ж… – с сомнением протянула Миссис Данвуди, медленно поднимаясь. – По пятницам я заканчиваю в полдень. Сразу после этого я пойду домой, что значит, что я буду здесь к двенадцати часам восемнадцати минутам дня.

Олив слабо улыбнулась маме.

– Хорошо.

– Но если начнешь чувствовать себя хуже, немедленно звони мне и миссис Дьюи. Договорились?

– Договорились, – сказала Олив, закрывая глаза.

– Отдыхай, – шепнула миссис Данвуди. – Мы запрем двери. Никого не впускай.

В животе у Олив забулькало от страха, и на долю секунды ее и правда замутило.

– Не пущу, – прошептала она в ответ.

Дверь спальни тихо щелкнула, закрываясь. Олив лежала неподвижно, вцепившись в одеяло, пока внизу шипела кофеварка, гремели портфели и, наконец, с грохотом захлопнулась тяжелая входная дверь. Она ждала, пока не услышала наконец шум отъезжающей машины.

Олив вскочила и пинком отшвырнула одеяло. Она бросилась к холсту, думая лишь об ожидавшем ее приключении, не вспомнив о том, как надо спрыгивать с матраса и что надо заглянуть под кровать. Из зеркала трюмо на нее глядело собственное улыбающееся лицо. Олив проверила противень, все еще прикрытый влажной тряпкой. Краски в плошках выглядели гуще, чем вчера, но засохнуть пока не успели. Олив покосилась на часы у кровати. У нее чуть больше пяти – нет, четырех – часов, пока мама не вернется. Придется работать быстро.

Она заметалась между тумбочкой и трюмо, готовя кисти, краски и холст, а затем снова запрыгнула на постель и положила холст на колени. Олив смешала немного коричневато-персиковой краски и принялась трудиться.

Она выправила слегка кривоватую голову мужской фигуры и только-только приступила к контуру носа, как спиной почувствовала опасность. Олив пронзило короткое и острое чувство тревоги.

Кто-то шпионил за ней.

Олив медленно повернула голову к двери спальни – двери, которую, как она помнила, только что закрыли, – и встретила взгляд единственного ярко-зеленого глаза. На месте второго красовалась небольшая кожаная повязка. К ней в гости заявился Капитан Черная Лапа.

Олив украдкой, насколько это было возможно, набросила тряпку обратно на противень.

– Харви! – ахнула она. – Ты меня напугал.

– Точно, – гордо рыкнул кот. – Любая сухопутная крыса страшится одного вида грозного Капитана Черной Лапы.

– М-м, – задумалась Олив.

– И что это ты допоздна прохлаждаешься в постели столь славным пятничным утром? – вопросил кот, наклонив голову.

Олив предпочла обойти этот вопрос.

– Ты знаешь, что сегодня пятница? – уточнила она. Харви частенько производил такое впечатление, будто не знает, какой век сейчас на дворе, не говоря уж о днях недели.

– Само собой, знаю, – возмутился Харви. – Нынче пятница, девятое сентября, тысяча семьсот двадцать пятого года.

Вот. Что и требовалось доказать.

Олив подумала, не сказать ли Харви, что уроки сегодня отменили, или что она под домашним арестом и ей запрещено выходить из комнаты, или что в округе была замечена банда белых медведей-мародеров, питающихся исключительно шестиклассниками. Но в конце концов она решила держаться той лжи, которая один раз уже сработала.

– Я не очень хорошо себя сегодня чувствую, – объяснила она. – Кажется, я заболела. – И для пущей убедительности Олив слегка кашлянула.

Харви вытаращил открытый глаз.

– Цинга? – с надеждой уточнил он.

Олив помотала головой.

– Чесотка? Оспа?

– По-моему, всего лишь несвежая пицца.

Харви, казалось, был сбит с толку.

– Ну… я, пожалуй, продолжу отдыхать, – сообщила девочка, с намеком взбивая подушки.

– Воистину, – сказал Харви. – Ежели во мне возникнет нужда, подними флаг да пали из всех орудий. – Он отступил за дверь с эффектным пиратским поклоном и вскричал: – Капитан Черная Лапа берет курс на бухту!

Мгновение спустя топот лап утих в прихожей.

Олив встала и заново заперла дверь, а после вернулась к работе над картиной.

Она писала, пока плошки с красками почти не опустели, а пальцы, державшие кисть, не свело судорогой. Шейные мышцы заработали растяжение, а лицо болело оттого, что Олив постоянно улыбалась людям на портрете. Но полотно было закончено. С холста на нее глядела нарисованная пара в старомодной одежде, гордо демонстрируя полный набор конечностей, стоп и пальцев – именно столько и пристало иметь паре настоящих людей. Олив еще раз сличила картину с фотографией. Что ж, потрудилась она просто отлично – раз уж даже сама это признавала.

Еще пятнадцать минут Олив сушила холст феном, пока краска не утратила часть блеска и не перестала быть влажной, а потом протянула руку и коснулась картины мизинцем. Ничего не прилипло. Портрет был готов.

Чувствуя, как в кончиках пальцев вскипают пузырьки восторга, Олив надела очки. А потом прислонила холст к подушкам, встала перед ним на колени и приготовилась встретиться с родителями Мортона в первый раз.