Текст книги "Фатальные стратегии"

Жан Бодрийяр
Фатальные стратегии

Jean Baudrillard

LES STRATÉGIES FATALES

Жан Бодрийяр

Научная редактура текста к. ф. н. Д. Дамте

© Editions Grasset & Fasquelle, 1983

© Качалов А. В., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017

Экстаз и инерция

Вещи нашли способ избегать диалектики смысла, которая им докучала: пролиферируя[1]1
  Пролиферация – разрастание ткани организма путем размножения клеток делением.


[Закрыть] до бесконечности, потенциализируясь, превосходя свою сущность, доходя до крайностей и обсценности,[2]2
  Обсценный, обсценность – в текстах Бодрийяра это слово означает не только «непристойный» или «неприличный»: он обыгрывает в этом термине еще и слово «сцена», то есть отсутствие сцены, неуместность, неприсценность.


[Закрыть] отныне ставшей их имманентной[3]3
  Имманентность (пребывание внутри) – понятие, обозначающее свойство, внутренне присущее предмету, процессу или явлению; то, что пребывает в самом себе, не переходя в нечто иное. Противоположное понятие – трансцендентность.


[Закрыть] финальностью[4]4
  Финальность – законченность, окончательность, конечная цель. Противоположность бесконечности.


[Закрыть] и безрассудным обоснованием.

Ничто не мешает полагать, что тот же эффект может быть получен в обратном порядке, достигая иного, но столь же победоносного безрассудства. Безрассудство победоносно по всем направлениям – в этом и состоит принцип Зла.

Вселенная не диалектична – она обречена на крайности, а не на равновесие. Обречена на радикальный антагонизм, а не на примирение и синтез. Таков же и принцип Зла, и выражается он в злом духе объекта, в экстатической форме чистого объекта, в его победоносной стратегии относительно субъекта.

Мы достигнем изощренных форм радикализации скрытых качеств и будем бороться с обсценностью ее же оружием. Более истинному, чем истина, мы противопоставим более ложное, чем ложь. Мы не будем противопоставлять прекрасное и безобразное, мы отыщем более безобразное, чем безобразность: чудовищное. Мы не будем противопоставлять явное тайному, мы отыщем более тайное, чем тайна: непостижимое.

Мы не будем стремиться к изменению и противопоставлять незыблемое и изменчивое, мы отыщем более изменчивое, чем изменчивость: метаморфозу… Мы не будем отличать истинное от ложного, мы отыщем более ложное, чем ложь: иллюзию и кажимость…[5]5
  Кажимость (видимость) – то, что показывает себя, не скрывая сущность, а проявляя ее; также: поверхностное, неустойчивое, случайное проявление реальности. Бодрийяр не делает четкого различия между такими понятиями, как видимость, кажимость и даже явление, обозначая все словом apparence. Но, в отличие от Сартра, не снимает дуализм видимости и сущности («Видимость не скрывает сущность, она ее проявляет; она и есть самая сущность», «Бытие и ничто»). Apparence у Бодрийяра ближе к кажимости Хайдеггера: «Сущее может казать себя из себя самого разным образом, смотря по способу подхода к нему. Существует даже возможность, что сущее кажет себя как то, что оно в самом себе не есть. Показывая себя таким образом, сущее „выглядит так, словно…“. Такое казание себя мы называем кажимостью… Сущее не полностью потаенно, но именно открыто, однако вместе с тем искажено; оно кажет себя – но в модусе кажимости». Однако Бодрийяр употребляет термин не только философском смысле (то, что кажет себя), но и в обычном (то, что кажется, видится), в зависимости от контекста. Так же у Бодрийяра этот термин приобретает дополнительный смысл – как, своего рода, положительная альтернатива симулякру.


[Закрыть]

В этом стремлении к крайностям возможно радикально противопоставить, но возможно и совместить эффекты обсценности с эффектами соблазна.

Мы отыщем нечто более быстрое, чем коммуникация: вызов, дуэль. Коммуникация слишком нетороплива, это – следствие медлительности, она происходит через контакт и слово. Взгляд гораздо быстрей, это самый стремительный из медиумов. Все должно происходить мгновенно. Безо всякой коммуникации. Мгновенность взгляда, света, соблазна теряется в разнонаправленном движении коммуникации.

А кроме того, в противовес акселерации сетей и схем, мы отыщем медлительность – не ностальгическую медлительность духа, а непреодолимую неподвижность, медленнее всего медленного: инертность[6]6
  Инертность, инерция – и то и другое Бодрийяр обозначает одним словом inertie.


[Закрыть] и безмолвие. Инертность, непреодолимую усилием, безмолвие, непреодолимое диалогом. В этом также есть непостижимое.

Подобно тому как модель – более подлинное, чем подлинник (будучи квинтэссенцией существенных особенностей состояния), и тем самым доставляет головокружительное ощущение истины, так и мода имеет невероятное свойство более прекрасного, чем прекрасное: завораживающего. Ее соблазн независим от какого-либо оценочного суждения. Она выходит за рамки эстетической формы в экстатической форме безусловной метаморфозы.

В то время как эстетическая форма всегда предполагает моральное различие между прекрасным и безобразным, экстатическая форма имморальна. Если и имеется секрет моды, по ту сторону чистого наслаждения искусством и стилем, то таким секретом является имморальность, суверенность эфемерных моделей, хрупкая и тотальная страсть, устраняющая всякое чувство, произвольная, поверхностная и отрегулированная метаморфоза, устраняющая всякое желание (если только само устранение не является желанием).

Если таково желание, то разумно предположить, что и в социальной сфере, и в политической, и во всех иных областях, отличных от сферы прекрасного, желание, преимущественно, устремляется к имморальным формам, одинаково затронутым потенциальным отрицанием всякого оценочного суждения и еще более обреченным на такую экстатическую судьбу, которая отторгает вещи от их «субъективного» качества для того, чтобы предать их единственной притягательной силе удвоенного знака, удвоенной дефиниции,[7]7
  Дефиниция (определение) – краткое высказывание, относящее какой-либо объект к какой-либо категории и описывающее важнейшие отличительные признаки этого объекта.


[Закрыть] на судьбу, которая отторгает вещи от «объективных» причин, чтобы предать их под власть единственной силе их необузданных эффектов.

Попадая в спираль удвоения, всякое свойство возводится в превосходную степень – более истинное, чем истина, более красивое, чем красота, более реальное, чем реальность, – и обеспечивается эффектом головокружения, независимо от всякого содержания или от всех собственных качеств, и это становится сегодня нашей единственной страстью. Страсть удвоения, эскалации, увеличения мощности – это экстаз – некое качество, которое, переставая соотноситься со своей противоположностью (истинное и ложное, прекрасное и безобразное, реальное и воображаемое), становится суперлативным,[8]8
  Суперлатив – превосходная степень, слово высшей, как положительной, так и отрицательной, оценки чего-либо.


[Закрыть] несравненно положительным, потому что он как бы поглощает всю энергию своей противоположности. Представьте себе прекрасное, как бы поглотившее всю энергию безобразного: вы получите моду… Представьте подлинное, как бы поглотившее всю энергию поддельного: вы получите симуляцию…

Соблазн сам по себе головокружителен, он добивается своего эффекта не в простой, а в удвоенной, вызывающей или фатальной[9]9
  Фатальный – в русском языке, так же, как и во французском, слово «фатальный» ассоциируется в первую очередь с фатумом, то есть судьбой, участью, роком, может быть и злым роком и лишь в последнюю – с фатальным, то есть смертельным исходом.


[Закрыть] по своей сути привлекательности. «Я не красивая, я хуже», – заявляла Мари Дорваль.[10]10
  Дорваль, Мари (1798–1849) – великая французская актриса.


[Закрыть]

Мы живьем поглощены моделями, модой, симуляцией; возможно, Роже Кайуа[11]11
  Кайуа, Роже (1913–1978) – французский писатель, философ, социолог. Здесь и далее Бодрийяр ссылается на его книгу «Игры и люди» (1958).


[Закрыть] со своей терминологией был прав, и вся наша культура находится в процессе соскальзывания от регистров антагонистичных и экспрессивных к регистрам алеаторным[12]12
  Алеаторный – у Бодрийяра вовсе не точный аналог слова «случайный», а именно «жеребьевочный», некий игровой момент, как в спортивных и прочих играх.


[Закрыть] и головокружительным. Сама неопределенность основ толкает нас к головокружительному сверхумножению формальных качеств. Таким образом мы переходим к форме экстаза. Экстаз – это специфическое качество всякого тела, обращающегося вокруг себя самого вплоть до потери смысла, благодаря чему оно начинает сиять в своей чистой и пустой форме. Мода – экстаз прекрасного: чистая и пустая форма обращающейся эстетики. Симуляция – экстаз реальности: достаточно только посмотреть телевизор – все реальные события следуют друг за другом в совершенно экстатической реляции, то есть в головокружительных и стереотипных, ирреальных и рецидивных формах, которые порождают их бессмысленный и беспрерывный ряд. Экстатичный: таков объект в рекламе и потребитель в ее созерцании – это круговращение меновой и потребительной стоимости вплоть до их исчезновения в чистой и пустой форме бренда…

Но если пойти еще дальше: антипедагогика – это экстатичная, то есть чистая и пустая, форма педагогики. Антитеатр – это экстатичная форма театра: чем больше сцены, тем больше контента; уличный театр, театр без актеров, театр всех для всех, который в итоге смешался бы с точным развертыванием нашего безиллюзорного бытия, – где же сила иллюзии, если она достигает экстаза от изложения нашей повседневной жизни и трансфигурации нашего рабочего места? Но это так, и именно поэтому искусство сегодня пытается выйти из себя самого, ищет самоотрицания, и чем сильнее старается оно таким способом самореализоваться, тем сильнее оно гиперреализируется, тем сильнее трансцендентирует к своей пустой сущности. И снова: головокружение, умопомрачение, mise-en-abyme [принцип матрешки] и оцепенение. Ничто так сильно не заставляет оцепенеть «творческий» акт и заставить его засиять в своей чистой и бессодержательной форме, как неожиданное экспонирование Дюшаном[13]13
  Дюшан, Марсель (1887–1968) – французский и американский художник, теоретик искусства, стоявший у истоков дадаизма и сюрреализма. Творческое наследие относительно невелико, однако благодаря оригинальности своих идей Дюшан считается одной из самых влиятельных фигур в искусстве XX века.


[Закрыть] в картинной галерее сушилки для бутылок. Экстаз банального объекта соотносит одновременно акт живописи с его экстатической формой – отныне безобъектной: объект обращается вокруг самого себя и определенным образом исчезает, не без того чтобы ввергнуть нас в необратимую фасцинацию.[14]14
  Фасцинация – хотя термин давно присутствует в русском языке, его стремятся перевести как «очарование», «обворожительность», «завороженность». Последний вариант наиболее точен, но Бодрийяр употребляет термин еще шире – как гипноз, ослепление, даже зомбирование.


[Закрыть] Сегодня искусство занято лишь магией своего исчезновения.

Представьте себе добро, воссиявшее бы всей мощью Зла: это Бог, какой-то извращенный бог, который творит мир как вызов и требует его самоуничтожения…

Также можно представить выход за пределы социального, вторжение более социального, чем социум – то есть масс, – социального, поглотившего всю противоположную энергию антисоциального, инертности, невосприимчивости, молчания. Здесь логика социального обнаруживает свою крайность – предельную точку, в которой она инвертирует[15]15
  Инвертировать – переводить в противоположное состояние; обращать.


[Закрыть] свои цели и достигает не только своей точки инерции и уничтожения, но и – в то же время – экстаза. Массы – это экстаз социального, его экстатическая форма, зеркало, где оно отражается в своей тотальной имманентности.

Реальное не стирается в пользу воображаемого, оно стирается в пользу более реального, чем реальность: гиперреального. Более подлинное, чем подлинник: такова симуляция.

Присутствие не стирается пустотой, оно стирается удвоением присутствия, стирающего оппозицию присутствия и отсутствия.

Пустота также не стирается полнотой, но пресыщением и переполненностью – более полное, чем полнота: такова реакция тела в ожирении, секса в обсценности – абреакция на пустоту.

Движение исчезает не столько в неподвижности, сколько в скорости и ускорении – так сказать, в более подвижном, чем движение, доводящим движение до крайности, обессмысливающим его.

Сексуальность растворяется не в сублимации, подавлении и морали, а в гораздо более сексуальном, чем секс, – в порно. Порно – это современная гиперсексуальность гиперреального.

В общем, видимые вещи исчезают не во мраке и безмолвии – они растворяются в более видимом, чем видимое, – в обсценности.

Примером такой эксцентричности вещей, такого смещения в разрастание является вторжение в нашу систему случая, неопределенности, относительности.

Реакцией на это новое положение вещей было не безропотное забвение прежних ценностей, а, скорее, безумная сверхдетерминированность,[16]16
  Детерминация – определение, определенность, причинная обусловленность явлений и процессов. Детерминизм – учение о взаимосвязи и взаимообусловленности происходящих процессов и явлений, доктрина о всеобщей причинности.


[Закрыть] обострение этих референциальных,[17]17
  Референция – соотнесение знака с объектами внеязыковой действительности, реального мира – референтами. В тексте встречается много производных данных слов.


[Закрыть] функциональных, финальных и причинных ценностей. Возможно, что природа действительно ужасается пустоты, ибо именно там, в пустоте, рождаются, чтобы аннулировать ее, избыточные, гипертрофированные, перенасыщенные системы – избыток всегда располагается там, где больше ничего нет.

Определенность стирается не в пользу неопределенности, а в пользу гиперопределенности – избытка определенности в пустоте.

Финальность исчезает не в пользу случайности, а в пользу гиперфинальности, гиперфункциональности: более функционального, чем функциональность, более финального, чем финал, – в пользу гипертелии.[18]18
  Гипертелия (сверх окончания) – Бодрийяр употребляет слово в прямом смысле: то, что идет дальше, чем его собственный финал.


[Закрыть]

Случаю, погрузившему нас в аномальную неопределенность, мы ответили избытком причинности и финальности. Гипертелия – не случайность в эволюции некоторых видов животных, а такой вызов финальности, который отвечает возрастающей неопределенности. В системе, где вещи все больше и больше предоставляются случаю, финальность превращается в исступление, и в исступлении отдельные элементы развиваются до тех пор, пока не охватят целиком всю систему.

Гиперспециализация объектов и людей, операциональность малейшей детали, гиперсигнификация[19]19
  Сигнификация – создание и употребление знаков, придание им определенных значений и смыслов.


[Закрыть] мельчайшего знака, характерная для раковой клетки (гипервитальность в единственном направлении), это лейтмотив нашей повседневности, а также тайный недуг всех систем, страдающих ожирением и раком, систем коммуникации, информации, производства и разрушения – все уже давно вышло за пределы своей функции, своей потребительной стоимости, чтобы взойти на призрачную эскаладу финальности.

Истерия, противоположная истерии финальности: истерия причинности, соответствующая одновременному стиранию истоков и первопричин; навязчивый поиск начала отсчета, отчетности, референции, попытка исчерпать явления в их бесконечно малых причинах. Но также комплекс генезиса и генетики, к которым восходят различные методы психоаналитического палингенеза (вся гипостазная психика раннего детства, все знаки, ставшие симптомами), также биогенетика (все вероятности, перенасыщенные фатальным расположением молекул), также гипертрофия исторических исследований, мания все растолковать, все приписать, все референцировать… Все это превращается в невероятное нагромождение существующих друг с другом и друг за счет друга референций. Здесь также развивается разрастающаяся интерпретационная система безо всякого соотношения со своей целью. Все это является следствием резкой утечки [hémorragie] объективных причин.

Феномены инертности акселелируют. Застывшие формы пролиферируют, и рост останавливается в разрастании. Такова форма гипертелии, того, что идет дальше собственного конца: у ракообразных, отдаляющихся от моря (к каким тайным целям?), не остается времени вернуться обратно. Возрастающий гигантизм статуй острова Пасхи.

Расползающаяся, выпячивающаяся, разрастающаяся, гипертельная: такова инертная судьба перенасыщенного мира. Отрицать гиперфинальностью свой собственный финал – разве это не раковый процесс? Разрастание взамен роста, а взамен скорости – инерция как ее итог. Массы тоже охвачены этим гигантским процессом инерции через акселерацию. Массы – это процесс разрастания, ускоряющий прекращение всякого роста. Это цепь, закороченная чудовищной финальностью.

«Exxon»: американское правительство требует у этой транснациональной корпорации всеобъемлющего отчета обо всей ее деятельности в мире. Результат: двенадцать томов в тысячи страниц, чтение которых, не то что анализ, займет годы работы. Где же информация? Может, стоит выдумать информационную диететику? Может, стоит обезжиривать ожирением ожиревшие системы, а также создавать институты дезинформации?

Невероятная разрушительная сверхпотенциальность стратегических вооружений – она сравнима разве что со всемирным демографическим разрастанием. Как ни парадоксально это может показаться, и то, и другое, имеет одинаковую природу и отвечает одной и той же логике разрастания и инерции. Триумфальная аномалия: их не способен обуздать никакой принцип права или меры, они взаимно увлекают друг друга. И хуже всего то, что здесь нет никакого прометеева вызова, никакой безмерности страсти и гордыни. Просто кажется, будто человеческий вид преодолел специфическую таинственную точку, откуда (после которой) невозможны ни возврат, ни снижение скорости, ни торможение.

«Мучительная мысль – что после определенного временного пункта история более не может быть реальной. Не сознавая того, весь род человеческий внезапно оказался бы вне реальности. Все, что прошло бы с тех пор, не было бы вполне реальным, но мы не отдавали бы этому отчет. Наша задача и наш долг состоит теперь в том, чтобы выявить этот пункт, и до тех пор, пока не отыщем его, пребывать нам в продолжающейся деструкции».

– Канетти[20]20
  Канетти, Элиас (1905–1994) – австрийский, болгарский, британский писатель, драматург, культуролог, социальный мыслитель, лауреат Нобелевской премии по литературе (1981). Здесь и далее Бодрийяр цитирует отрывки из его книги «Провинция человека» (1973).


[Закрыть]

Dead point: мертвая точка, в которой всякая система пересекает хрупкую грань обратимости, противоречия, переоценки, чтобы живьем войти в непротиворечие, в отвлеченное самосозерцание, в экстаз…

Здесь начинается патафизика[21]21
  Патафизика – точного определения термина не существует. В самых общих чертах патафизика – наука, посвященная изучению того, что лежит за пределами области метафизики. Название происходит от профессии главного героя романа Альфреда Жарри (1873–1907) «Деяния и мнения доктора Фаустролля, патафизика». Существует Коллеж патафизики – интернациональное сообщество писателей, переводчиков, историков словесности, художников, музыкантов, режиссеров театра и кино, созданное в 1948 году в Париже как пародия на научное общество со своими секциями, комиссиями, подкомиссиями, церемониями приема, корпоративными торжествами и т. д. Бодрийяр был членом этого колледжа.


[Закрыть] систем. Это логическое преодоление, эта эскалация, впрочем, не всегда доставляет дискомфорт, даже если всегда принимает форму катастрофы в замедленном режиме. То же самое относительно систем массового поражения и стратегических вооружений. Сцена войны заканчивается в точке превышения разрушительной мощи. Поскольку нет больше полезной корреляции между потенциалом уничтожения и его целью, становится бессмысленным его использование. Система сдерживает, устрашая сама себя, и в этом парадоксально выгодный аспект сдерживания: нет больше пространства для войны. Именно поэтому остается надеяться на сохранение ядерной эскалации и гонки вооружений. Это будет ценой, уплаченной за чистую войну (Поль Вирильо[22]22
  Вирильо, Поль – французский философ, социальный теоретик, специалист по урбанистике и архитектурный критик.


[Закрыть]), то есть за чистую и пустую форму, за гиперреальную и бесконечно сдерживающую форму ведения войны, когда впервые мы сможем радоваться отсутствию событий. Как и реальное, война никогда больше не будет иметь место. Если только ядерные державы не преуспеют в деэскалации и не сумеют очертить новое пространство войны. Если только военная мощь ценой деэскалации этого безумия, в высшей степени удивительно полезного, вновь не отыщет сцену войны, ограниченное, так сказать, человеческое, пространство войны, и тогда вооружение вновь обретет свою потребительную стоимость и свою стоимость… меновую – тогда вновь будет возможным обменять войну. В своей орбитальной и экстатической форме, война стала невозможным обменом, и эта орбитальность нас бережет.

В чем суть стремления Канетти выявить ту мертвую точку, за которой «вещи перестают быть реальными», история перестает существовать, но мы не отдаем этому отчет, и нам не остается ничего иного, как только пребывать в продолжающейся деструкции?

Предположим, мы смогли определить эту точку: что бы мы сделали? Каким чудом история вновь стала бы реальной? Каким чудом можно было бы повернуть время вспять, чтобы предотвратить его исчезновение? Все чудеса научной фантастики с «возвращением назад во времени» бесполезны, поскольку эта точка является также конечной точкой линейного времени, его больше нет, и прошлое позади нас уже совершенно исчезло.

Какие меры предосторожности нужно было бы предпринять, чтобы избежать этого исторического коллапса, этой комы, этого испарения реального? Сделали ли мы что-то не так? Допустил ли род человеческий какую-то оплошность, нарушил ли некую тайну, совершил ли где фатальную ошибку? Тщетно спрашивать себя об этом, как и бесполезно задаваться вопросом, почему вас оставила женщина: все равно ничего не изменится. Ужасающий аспект события такого рода заключается в том, что все усилия по избавлению от него, после прохождения некоторой точки, его только ускоряют, никакое предчувствие ничему не помогает, каждое событие полностью подтверждает ему предшествующее. Наивность приписывать всякому событию его причины заставляет нас думать, что оно могло бы и не произойти, – чистое событие, событие без причины может произойти только неизбежно, – однако оно никогда не может быть воспроизведено, в то время как причинный процесс всегда можно повторить. Не может именно потому, что оно уже не является событием.

Следовательно, стремление Канетти – настолько благое намерение, насколько его гипотеза радикальна. Точку, о которой он говорит, невозможно обнаружить по определению, поскольку если бы можно было ее уловить, то и время можно было бы повернуть вспять. Точка, от которой можно было бы повернуть вспять процесс расщепления времени и истории, ускользает от нас – вот почему мы и прошли ее, не заметив и конечно же совершенно того не желая.

Более того, вполне возможно, что точки Канетти не существует вообще. Она существует лишь в том случае, если можно доказать, что до нее история имела место быть, а это невозможно, раз точка уже пройдена. Вне сферы истории сама история не может больше ни отразиться, ни доказать свое существование. Вот почему мы требуем от всех предшествующих эпох, от всех образов жизни, от всех типов менталитета историзироваться, рассказать о себе в доказательствах и в подтверждающих документах (все становится документальным), ведь мы хорошо понимаем, что все это становится недействительным в нашей обстановке, которая является обстановкой конца истории.

Мы не можем ни вернуться назад во времени, ни принять такую ситуацию. Некоторые бойко разрешили эту дилемму: они обнаружили точку анти-Канетти, точку уменьшения скорости движения, которая позволила бы вернуться в историю, в реальное, в социальное, подобно тому, как спутник, затерявшийся в гиперпространстве, снова возвратился бы в земную атмосферу. Ложный радикализм сбил нас с дороги в центробежном пространстве, витальный всплеск возвращает нас к реальности. Преодолев навязчивую идею ирреальности истории, внезапного коллапса времени и реального все вновь становится истинным, заново обретает смысл.

Возможно, они правы. Возможно, нужно было остановить эту резкую утечку [hémorragie] ценностей. Достаточно террористической радикальности, достаточно симулякров – возрождение морали, веры, смысла. Долой фаталистический анализ!

По ту сторону этой точки лишь события без последствий (и теории без выводов), и именно потому, что они сами поглощают свой смысл, они ничего не преломляют, ничего не предвещают. По ту сторону – лишь катастрофы.

Событие или язык становятся совершенными лишь тогда, когда овладевают своим собственным способом исчезновения, инсценируют его и достигают таким образом максимальной мощности кажимости.

Катастрофа – это событие в максимально возможном чистом виде, еще более событийное, чем событие – но событие без последствий, которое оставляет мир в состоянии саспенса.[23]23
  Саспенс – (неопределенность, приостановка; от лат. suspendere – подвешивать) – состояние тревожного ожидания, напряжения, беспокойства. Также – подвешенное состояние.


[Закрыть] Раз смысл истории утрачен, раз пройдена эта точка инерции, всякое событие становится катастрофой, становится чистым событием без последствий (но в этом и кроется его мощь).

Событие без последствий – как человек без свойств Музиля, как тело без органов [Делеза], как время без фиксации в памяти [Бергсона].

Когда свет улавливается и заново поглощается своим собственным источником, происходит резкая инволюция[24]24
  Инволюция (свертывание, сворачивание, завиток) – обратное развитие, переход к прежнему состоянию.


[Закрыть] времени в самом событии. Катастрофа в буквальном смысле: изгиб или искривление, из-за чего происходит совпадение начала и конца, они сводятся в одно, конец возвращается к началу, аннулируя его и оставляя место событию, которому ничего не предшествует и за которым ничего не следует, – чистому событию.

Это также катастрофа смысла: событие без последствий отличает тот факт, что все причины могут быть ему безразлично приписаны, безо всякой возможности выбора среди них… Его первопричина также непостижима, как и его предназначение. Невозможно повернуть вспять ни течение времени, ни направление смысла.

Всякое событие сегодня фактически без последствий, оно открыто для всех возможных интерпретаций, и никакая из них не способна установить смысл: равновероятность всех причин и всех следствий – многократная и алеаторная импутация.[25]25
  Импутация – процесс замены пропущенных, некорректных или несостоятельных значений другими значениями.


[Закрыть]

Если вокруг события сужаются волны смысла, памяти и исторического времени, если вокруг следствия сглаживаются волны причинности (а сегодня событие доходит до нас как волна, оно не только «странствует по волнам», оно и есть волна, которая дешифруется не в языковых и смысловых терминах, а только и сразу же в терминах цветового ощущения, осязаемости, атмосферности, в терминах сенсорных эффектов), то это потому, что свет замедляется, и из-за некого гравитационного эффекта свет события, то, что несет его смысл за пределы самого события, свет, носитель сообщения, замедляется, вплоть до остановки, и то же происходит со светом политики и истории, который мы воспринимаем очень смутно, или со светом небесных тел, которые мы наблюдаем лишь в виде тусклого подобия.

Нужно постичь катастрофу, которая подстерегает нас в замедлении света, – чем медленнее свет, тем медленнее он покидает свой источник, – таким образом, вещи и события не позволят ускользнуть своему смыслу, замедлят его излучение и перехватят то, что раньше они преломляли, прежде поглощения его абсолютно черным телом.[26]26
  Абсолютно черное тело – физическое тело, которое при любой температуре поглощает все падающее на него электромагнитное излучение во всех диапазонах.


[Закрыть]

Научную фантастику всегда привлекали скорости, превышающие скорость света. Однако гораздо удивительнее был бы регистр низких скоростей, до которых мог бы опуститься свет сам по себе. Скорость света – то, что обеспечивает реальность вещей, так как именно она гарантирует своевременность улавливаемых нами образов. С заметным изменением этой скорости исчезло бы всякое правдоподобие причинной вселенной. Все вещи смешались бы во всеобщем беспорядке. Действительно, скорость света – наша система отсчета, наш бог, она стала нашим абсолютным показателем. Если свет понизится до относительных скоростей, исчезнет трансцендентность, не будет больше бога, чтобы распознать своих, вселенная погрузится в неопределенность.

Именно это происходит сегодня с электронными средствами связи, когда информация начинает циркулировать повсюду со скоростью, равной световой. Нет больше абсолюта, который был бы мерой для всего остального. Но за этим ускорением нечто начинает абсолютно замедляться. Возможно, мы начали абсолютное замедление. Что, если бы свет замедлился до «человеческих скоростей»? Что, если бы нас охватил замедленный поток изображения, ставший медленней наших собственных действий?

Таким образом, нужно обобщить случай, когда свет доходит до нас от давно уже погасших звезд – их изображение, прежде чем дойти до нас, преодолевает световые годы. Если бы свет был гораздо медленнее, то множество вещей, в том числе и самых близких, давно бы постигла судьба тех погасших звезд: мы бы их видели, они были бы там, но их бы там уже больше не было. И разве реальное в этом случае не было бы чем-то, чей образ еще доходит до нас, когда само оно уже исчезло? Аналогия с мысленными объектами и ментальным эфиром.

Если представить свет очень медленным, то тела могли бы приблизиться к нам быстрее, чем их изображения, что бы тогда произошло? Мы сталкивались бы с ними, прежде чем смогли бы увидеть их приближение. Впрочем, можно представить, в противоположность нашей вселенной, в которой все тела медленно движутся со скоростями, совершенно низкими по сравнению со скоростью света, вселенную, где тела перемещались бы с невероятными скоростями, за исключением света, который был бы очень медленным. Это был бы всеобщий хаос, который уже не регулировался бы мгновенностью световых сообщений.

Свет был бы как ветер с переменными скоростями, даже с мертвыми штилями, во время которых никакое изображение не достигало бы нас из зон застоя.

Свет был бы подобен запаху: различен в зависимости от тела, он почти не распространялся бы за пределы непосредственного окружения. Сфера световых сообщений, затухающих на расстоянии. Изображения тел почти не распространялись бы за границы определенной световой области, больше не существуя за ее пределами.

Или более того, представить свет, движущийся с медлительностью материков, континентальных плит, которые наползают друг на друга и вызывают землетрясения, разрушающие все изображения и наше восприятие пространства.

Можно ли представить себе медленную рефракцию лиц и жестов, подобную движениям пловца в трясине? Как смотреть кому-то в глаза, как соблазнить его, если вы не уверены, что он еще здесь? Что, если замедленная кинопроекция охватит всю вселенную?

Комическая экзальтация ускорения, которое транцендентирует смысл эксплозией,[27]27
  Эксплозия – взрыв, расширение, распространение, экспансия; имплозия – взрыв, направленный внутрь, быстрое разрушение под влиянием внутренних факторов, схлопывание, сжатие.


[Закрыть] – и поэтическое очарование замедления, которое разрушает смысл имплозией.

C тех пор, как ускорение стало нашим банальным состоянием, саспенс и замедление стали нашими современными формами трагического. С тех пор как время растянулось, расширилось до плавающих параметров реальности, оно больше не очевидно в своем нормальном течении. Оно больше не озаряется волей. Пространство также больше не озаряется движением. Поскольку их назначение (историческое?) утрачено, нужно, чтобы нечто вроде предопределения вновь вмешалось, дабы вернуть им некоторый трагический эффект. Это предопределение прочитывается в саспенсе и замедлении. Это то, что настолько приостанавливает развитие формы, что смысл больше не кристаллизируется. Или же, в дискурсе смысла, это медленное проявление другого смысла, который имплозирует в рамках первого.

Если бы свет настолько замедлился, что сжался бы в самом себе, и даже полностью прекратил бы распространятся, это ввергло бы вселенную во всеобщий саспенс.

Этот вид игры систем вокруг точки инерции демонстрирует форму врожденной катастрофы эры симуляции: сейсмическую форму. Форму, которой не достает основания, форму сдвига и сползания, растрескивания и фрактальных объектов, форму, в которой громадные плиты, целые плоскости наползают друг на друга и вызывают интенсивные поверхностные сотрясения.

Нас больше не поражает всепоглощающий небесный огонь, эта изначальная молния, которая была еще карой и очищением и которая оплодотворяла землю. Нас не поражает потоп, который скорее является материнской катастрофой, имевшей место в начале времен. Это все – грандиозные формы, легендарные и мифические, не дающие нам покоя. Форма взрыва, будучи более поздней, достигла кульминации в навязчивой идее ядерной катастрофы (но, в противоположность этому, она также питала миф о Большом взрыве, взрыве как начале вселенной). Еще более актуальной является сейсмическая форма, как еще одно доказательство той истины, что катастрофы приобретают форму породившей их культуры. Города также различаются по формам катастрофы, которую они предполагают и которая является яркой составляющей их шарма. Нью-Йорк – это Кинг-Конг, black-out[28]28
  Black-out – массовое отключение электричества.


[Закрыть] или же вертикальная бомбардировка: Tower Inferno.[29]29
  Tower Inferno «Ад в поднебесье» – фильма-катастрофа 1974 года.


[Закрыть] Лос-Анджелес – это горизонтальная линия разлома, расселина и сползание Калифорнии в Тихий океан: Earth Quake.[30]30
  Earth Quake «Землетрясение»– фильма-катастрофа 1974 года.


[Закрыть] Сегодня это более близкая, более выразительная форма: она из порядка расщепления и мгновенного распространения, порядка волновой, скачкообразной и внезапной коммутации. Небо больше не падает вам на голову, теперь земля уходит из-под ног. Мы в расщепляющейся вселенной, среди дрейфующих льдин и горизонтальных сдвигов.

Интерстициальное[31]31
  Интерстициальный (междоузлие) – промежуточный, находящийся между.


[Закрыть] обрушение – таков эффект подземных толчков, но также и ментальных, которые нас подстерегают. Наиболее плотно сжатые вещи вибрируют и растрескиваются под весом собственной пустоты. Ибо в сущности (!) основы никогда и не существовало, как и недр, которые, как известно, в расплавленном состоянии – была лишь растрескавшаяся земная кора. Об этом говорят нам подземные толчки, они – реквием опорной конструкции. Отныне взгляд наш устремлен не в звездное небо, а в подземное царство, угрожающее нам обрушением в пустоту.

К тому же, мы пытаемся постичь эту энергию, но это чистое безумие. Это все равно что постичь энергию автомобильных аварий, или сбитых собак, или всего того, что коллапсирует. (Новая гипотеза: если вещи имеют все большую тенденцию исчезать и коллапсировать, то возможно, что основным источником будущей энергии будет несчастный случай или катастрофа.)

Одно можно сказать наверняка: если даже нам не удастся постичь сейсмическую энергию, то символическая волна землетрясения далека от затухания: символическая энергия, если можно так сказать, то есть мощь фасцинации и иронии, высвобождаемая в таких случаях, несоизмерима с материальным разрушением.

Именно такую мощь, символическую энергию разлома, фактически и пытаются постичь в этом безумном проекте или же в другом, более насущном проекте предупреждения землетрясений различными планами эвакуации. Самое забавное – эксперты рассчитали, что чрезвычайное положение, объявленное на основе предсказания сейсмической активности, спровоцируют такую панику, что последствия ее будут более разрушительными, чем последствия самой катастрофы. И вот мы полностью в ироничном положении: в отсутствие реальной катастрофы, ее возможно спровоцировать посредством симуляции, и эта катастрофа будет равна первой и сможет даже ее заменить. Спрашивается: не здесь ли выходят на поверхность фантазмы «экспертов», ведь то же самое происходит в ядерной сфере, не играют ли все системы предупреждения и сдерживания роль виртуальных[32]32
  Виртуальное – наиболее распространенное значение: то, что не существует в действительности, но появляется благодаря программному обеспечению. Однако это слово многозначно, и обозначает так же «возможное», «потенциальное», «условное», «мнимое», что Бодрийяр постоянно и обыгрывает.


[Закрыть] очагов катастрофы? Под предлогом предотвращения они непосредственно материализуют все ее последствия. Поэтому невозможно положиться на случай, чтобы вызвать катастрофу, – нужно найти ее запрограммированный эквивалент в механизме безопасности.