Текст книги "Дитя Всех святых. Перстень со львом"

Вот тут-то оно и случилось. Снаружи, в черной и холодной ноябрьской ночи, раздался вой, потом еще и еще, потом – десятки голосов откликнулись на зов: началась волчья перекличка. Маргариту сотрясла сильнейшая дрожь. Она судорожно рассмеялась. Божья Тварь, не поняв причины, попыталась ее успокоить:

– Не бойтесь, а то ребенок родится с волчьими ушами!

– Я и не боюсь. Даже наоборот! Это для меня волки воют, знак подают! Пора рожать, чтобы ребенок прожил сто лет! Прямо сейчас!

Божья Тварь хотела было что-то ответить, но не успела. Маргарита испустила пронзительный крик, и роды начались. Повитухе пришлось спешно взяться за работу.

И очень вовремя. Потому что едва она успела перерезать пуповину, как из монастыря донеслись два удара, возвестивших заутреню. Неловко, держа одной рукой младенца, Божья Тварь перекрестилась.

– Поспел! Точнехонько «Отче наш» до заутрени прочесть бы хватило! Теперь сто лет проживет! За него теперь все святые в Раю в ответе!

– За него?

– Ну да, сын у вас!

Как раз в этот миг Гильом де Вивре, услышав крик новорожденного, ворвался в комнату. Схватив ребенка на руки и увидев, что это мальчик, он высоко поднял его над головой и прокричал во весь голос:

– Мой лев!..

* * *

Вот так этот малыш, дитя Всех святых, которого родители решили назвать Франсуа, и приготовился прожить свою исключительную жизнь. Маргарита, склонившаяся над его колыбелькой, знала, что на его долю отпущен целый век, но чем наполнится этот век, ей было неведомо.

В тот же самый день, 1 ноября 1337 года, в День всех святых, Генри Берджер, епископ Линкольнский, прибыл в Париж и направился в Нельскую башню, где тогда находился королевский двор. Он вез послание от своего государя, Эдуарда III Английского, королю Франции Филиппу VII. Это было объявление войны, составленное по всем правилам. Пока еще никто не отдавал себе в том отчета, но ход истории уже круто менялся. В ее недрах созрело и готовилось появиться на свет ужасное чудовище – бесконечная трагическая распря между Францией и Англией…

В замке Вивре маленький Франсуа прожил первые минуты своей столетней жизни.

А в Париже тем временем началась Столетняя война.

Глава 2
НОЧЬ ПРИ КРЕСИ

Франсуа, дитя Всех святых, был крещен через день. И крестины его оказались столь же исключительными, как и рождение.

Утром Дня поминовения усопших попросила гостеприимства в замке Вивре Жанна де Пентьевр, направлявшаяся со своей свитой на богомолье в обитель Монт-о-Муан. А Жанна де Пентьевр, супруга Шарля Блуаского, была не кто иная, как племянница Жана III, наследница короны герцогства Бретонского и, следовательно, сюзерен рода де Вивре. Узнав о счастливом событии в семье своих вассалов, она добровольно приняла на себя роль крестной матери, которую ей указала сама судьба. Поскольку крестить младенца в День поминовения было нельзя, высокие гости задержались еще на день, и церемония состоялась в праздник святого Юбера. Провел ее сам епископ Бриекский, сопровождавший Жанну в ее паломничестве.

Так жизнь маленького Франсуа была, казалось, с самого начала особо отмечена судьбой, как и предрекала Божья Тварь. Эта последняя, впрочем, куда-то запропастилась. Вскоре после родов Маргарита, не видя нигде повитухи, потребовала ее к себе. Но напрасно слуги обшаривали замок и окрестности: ее уже и след простыл. Она ушла глухой ночью, но как именно, никто не мог взять в толк, ведь замковый мост был поднят.

Однако это происшествие позабылось, когда епископ приблизился к ребенку, чтобы совершить крестильное миропомазание. Сияющий Гильом де Вивре стоял за крестными первенца – величественной Жанной де Пентьевр и своим шурином, Ангерраном де Куссоном. Он не мог оторвать глаз от сына. Тот очень походил на него: те же светлые волосы, та же телесная крепость. И, кроме того, в жилах ребенка текла кровь его восхитительной матери! На какие же подвиги будет способно это существо, зачатое столь удивительным образом! Гильом де Вивре со все возрастающим восхищением смотрел то на своего сына, то на жену и не мог насмотреться. Никогда еще Маргарита не была так красива, никогда еще он не любил ее так сильно. Спустя девять месяцев и один день после памятного Сретенья сир де Вивре переживал самые прекрасные часы в своей жизни…

Счастье Маргариты в этот миг было еще более полным. Ей вдруг открылся смысл событий, которые предшествовали ему с самого Иоаннова дня. Та необоримая Сила, которая вела их со времени турнира, та взаимная рана, которую они наложили на себя копьем и перстнем, прежде чем отдаться друг другу, – все это было таинственным, но необходимым условием рождения маленького существа. После долгих и напрасных поисков Юга и Теодоры Маргарита открыла, наконец, свое истинное предназначение: она появилась на земле, чтобы дать жизнь своему сыну, и отныне он будет значить для нее большее всего на свете, даже больше, чем Гильом. В это мгновение она чувствовала (хоть и не осмеливаясь себе в этом признаться) то же самое, что должна была ощутить Пресвятая Дева после блаженной Рождественской ночи: она дала жизнь Божеству!

Маргарита была единственная, кто знал предсказание повитухи: сто лет обещаны ее ребенку, ведь он – дитя Всех святых. И она, повинуясь инстинкту, решила хранить тайну про себя. Быть может, она раскроет ее Франсуа на своем смертном одре, но никому другому и уж никак не сейчас. Сейчас самое главное – пережить эти неповторимые минуты как можно полнее.

Епископ произносил последние слова обряда, и таинство крещения отозвалось в Маргарите так же глубоко, как и таинство брака, совершенное над нею в обители Ланноэ: все это ради крошечного спеленутого существа; ради него и его чудесной судьбы, которую он несет в себе, будет она жить отныне…

Именно рождение Франсуа повлекло за собой первую ссору между Маргаритой и Гильомом. Такое признание отнюдь не означает, что раньше их союз обходился вовсе без размолвок. Хотя их согласие и было необыкновенным, оно вовсе не исключало стычек. Напротив. Два существа со столь ярко выраженными характерами были обречены постоянно сталкиваться между собой, но, не обращаясь во зло, эти размолвки позволяли им растратить избыток жизненных сил.

У Маргариты и Гильома имелся собственный способ улаживать споры: они устраивали соревнования в той единственной области, где оба были на равных, – в верховой езде. Она седлала свою вороную кобылу, он – своего гнедого жеребца, и они мчались взапуски по окрестным лугам. Победа в этих скачках переходила то к одному, то к другому, так что, когда гонка кончалась, они порой даже не помнили, из-за чего все началось.

В сущности, и Гильом, и Маргарита, не сговариваясь, стали относиться к супружеской жизни как к своего рода турниру. Ведь именно турнир свел их впервые, в единоборстве завоевали они друг друга, да и потом не прекращали борьбы, которая находила свое естественное завершение в схватке любовной: постель была для них самым настоящим ристалищем, где они и мерялись силой, оба оставаясь победителями.

Однако с рождением Франсуа все изменилось. Хоть они были равно убеждены в удивительных свойствах своего ребенка, но понимали их по-разному. Для Гильома он должен был стать легендарным воином, кем-то вроде Эда, но еще более могучим, грозой ристалищ и полей сражений. Он сделается правой рукой короля Франции, рукой вооруженной, и с той поры «пасти и песок» всегда будут во главе французского войска рядом с королевскими лилиями; он станет коннетаблем, а потом, чтобы достойно увенчать свою карьеру, отправится в крестовый поход, где покроет себя неувядаемой славой. Франсуа де Вивре первым ворвется в Иерусалим, отрубив неверным больше голов, чем звезд на небе, и падет ниц пред освобожденным Гробом Господним, как это сделал некогда Готфрид Бульонский…

Напротив того, с точки зрения Маргариты, Франсуа предстояло стать светочем своего века. Молва о его мудрости и учености быстро пересечет границы Бретани, и сам король призовет его в Париж, чтобы назначить ближайшим своим советником. Благодаря ему французское государство познает эру мира и благоденствия, границы страны будут раздвинуты, богатства – приумножены, и ничто не сравнится с Францией в блеске и влиянии. Прожив безупречную жизнь длиною в целый век, Франсуа будет погребен рядом с королями в базилике Сен-Дени, и слава о нем останется жить вечно в летописных рассказах.

Столь несхожие представления о будущности ребенка предполагали и совершенно различные методы воспитания, поэтому каждый в семействе Вивре старался одолеть другого, приводя собственные доводы. Спор быстро разрастался, и становилось очевидным, что просто скачкой его уже будет не уладить. Накричавшись друг на друга вволю, лев и волчица все-таки пришли к соглашению: ребенок едва родился, и гадать о его будущем пока рановато. Они вместе понаблюдают за дитятей и поглядят, какие способности он проявит. Сейчас, во всяком случае, Франсуа больше походил на Гильома, чем на Маргариту. Его сходство с отцом было несомненным, оно даже бросалось в глаза. Но Маргарита не сдавала позиции, утверждая, что физический облик есть лишь наиболее заметная, но отнюдь не самая значимая часть личности.

Ребенок занимал ту самую комнату, где его родила Маргарита. Кроме остекленного окна, как мы уже сказали, она имела еще то преимущество, что была обращена на восток, а это в те времена считалось очень благоприятным для младенцев. И в самом деле, солнечные лучи проникали в нее ранним утром, как раз когда угли в камине окончательно затухали, и в комнате становилось холоднее всего. Чтобы еще надежнее обезопасить ребенка от холода, Франсуа поместили в бретонскую кровать из массивного дерева, напоминающую сундук, закрытую со всех сторон, кроме одной, и снабженную тремя раздвижными дверцами.

Прежде чем описать комнату Франсуа, чтобы лучше стали понятны последующие события, будет нелишним сказать пару слов и о самом замке Вивре.

Это отнюдь не была гордая и неприступная твердыня, которую можно вообразить при словах «рыцарский замок». Де Вивре не были богаты. Сооружение возводилось постепенно, по мере того как у обитателей появлялись к тому средства. Результат получился весьма причудливый и далекий от изящества, поскольку имел в себе столько же от замка, сколько от крестьянского подворья и укрепленной деревни.

В центре возвышался донжон.[4]4
  Отдельно стоящая замковая башня.


[Закрыть] Заложенный Эдом сразу же по прибытии в здешние края, в 1249 году, он представлял собой единственную по-настоящему впечатляющую часть постройки. Он был квадратный, в четыре этажа, с дозорной площадкой наверху, окруженной крепкими зубцами.

Первый этаж занимало просторное, всегда пустующее помещение с голыми стенами, казавшееся заброшенным. Оно и впрямь было нежилым. Его предназначение заключалось в другом: именно там, справа от входа, висел знаменитый щит «пасти и песок», герб де Вивре, с высеченными под ним прямо в камне двумя словами: «Мой лев». Вот и все. Но от впечатления, которое производило это черно-красное пятно в пустом зале, захватывало дух.

Второй этаж также занимала одна-единственная комната, служившая караульней – помещением для замковой стражи. Здесь спали солдаты, которым поручалось охранять сеньора и его семью, чьи покои находились на верхних этажах. Но в момент рождения Франсуа никакой военной опасности не существовало, поэтому караульня пустовала. Солдаты размещались во внешних пристройках.

Третий этаж был разделен надвое. В комнате, обращенной на восток, обитал Франсуа, а смежную с ней занимала кормилица. Там же предполагалось поместить потом и второго ребенка, если он появится.

Четвертый этаж также состоял из двух комнат, одна из которых служила супружеской спальней, а вторую Маргарита превратила в свои женские владения. Именно там находились ее гардероб, ее зеркало, туалетные принадлежности, духи и притирания: с некоторых пор Маргарита приобщилась к науке кокетства. Туда же она велела перенести и свои музыкальные инструменты, которыми дорожила больше всего. Часто она уединялась там, чтобы писать, играть или сочинять.

И, наконец, на самом верху была дозорная площадка, по которой днем прохаживался всего один часовой, а по ночам – и вовсе никого. Оттуда вся окружающая местность была как на ладони, а к северу вид простирался до самого моря.

По бокам к донжону были пристроены еще два здания, из которых левое представляло собой нечто удивительное. Возводить его затеял еще Эд, сразу же вслед за квадратной башней. Но денег ему не хватило, поэтому строительство остановили, и оно так и осталось незаконченным. К моменту рождения Франсуа это была настоящая руина. Первые два этажа еще держались, но крыша над ними уже отсутствовала, а вместо окон чернели дыры. Все это снизу доверху заросло плющом и служило прибежищем для птиц, белок и змей. Никто никогда не заходил в развалины. Ни один из Эдовых наследников не разжился настолько, чтобы их восстановить. Однако проникнуть туда можно было без труда, стоило лишь толкнуть дверь в первом этаже донжона. Просто такое никому и в голову не приходило.

Правое крыло также являлось творением Эда де Вивре. В отличие от левого, оно было закончено, что объяснялось его скромными размерами и незаменимостью: это была часовня, крошечная церковка, не имевшая другого освещения, кроме двух витражей в черно-красных тонах, прославляющих деяния Людовика Святого. На шпиле узкой колоколенки красовалась флюгарка в виде петуха.

Вот таким был родовой замок Вивре. Дед Гильома, окончательно отчаявшись расширить его, обнес то, что оставалось, зубчатой стеной, доходящей по высоте до второго этажа квадратной башни. Но такою была лишь центральная часть замка, собственно детинец. На изрядном расстоянии его окружала еще одна обводная стена, описывающая четырехугольник размером примерно триста на двести метров.

Внутри имелось что-то вроде маленькой деревушки, посад. Неподалеку от донжона располагалась большая двухэтажная мыза с квадратным подворьем. Весь нижний этаж одной из ее сторон представлял собой просторный трапезный зал с кухней, где столовались хозяева; вторая сторона содержала хлев; третья – крольчатник, свинарник и птичник; четвертая – конюшню. Весь верхний этаж служил жилищем для челяди и замковых крестьян. В середине находился птичий двор с традиционной навозной кучей, вокруг которой расхаживали куры, утки и гуси.

Остальное место внутри обводной стены занимали фруктовый сад, огород и маленькое хлебное поле. Под самой стеной лепились лачуги, на скорую руку выстроенные крестьянами, которым не хватило места на мызе. В центре одной из сторон внешней стены виднелось предмостное укрепление, а за ним – подъемный мост. К ним прилегали казармы для солдат, по виду больше напоминающие крестьянские мазанки. Мост перекидывался через водяной ров, довольно широкий и глубокий. А далее простиралась открытая сельская местность.

Таким был замок Вивре. Здесь жили, как могли, скорее бедно, чем богато, и куда чаще раздавались тут хрюканье свиней и кряканье уток, нежели песни труверов или гул воинских подвигов.

* * *

Франсуа рос быстро. Если при рождении он имел средние размеры, то вскоре сделался очень крупным для своего возраста. Когда ему было около шести месяцев, он проявил, наконец, первую из своих природных наклонностей, за которыми неусыпно следили его родители. Он орал не переставая, пока кормилице не пришло на ум снять с его бретонской кровати все три загородки. Ребенок, оказывается, ненавидел затхлый воздух и замкнутое пространство тесного ящика, предпочитая им свежий воздух и свет, пусть даже ценой лютого холода. Гильом истолковал такое поведение в выгодном для себя смысле, и Маргарите ничего другого не оставалось, как признать его правоту.

Другие стороны характера младенца лишь подтвердили это. Так, например, он ничуть не торопился заговорить, зато ходить начал удивительно рано. В девять месяцев он передвигался уже совершенно самостоятельно. Стоит заметить, что в отличие от своей матери он забавлялся хождением на четвереньках всего несколько дней, после чего окончательно принял вертикальное положение. С этого момента его невозможно было удержать, и он начал шаг за шагом исследовать замок Вивре, что едва не привело к драматическим последствиям.

Франсуа приближался к своим полутора годам. Был чудесный апрельский день. Мальчик гулял в сопровождении своих умиленных родителей, шлепая по грязи птичьего двора среди кур и гусей. Маргарита держалась прямо позади него, Гильом – чуть поодаль. Вдруг большая лестница, приставленная к стене, скользнула и стала падать прямо на ребенка.

Маргарите было достаточно протянуть руку, чтобы придержать ее, но она этого не сделала. Уверенная в том, что Франсуа на роду написано прожить сто лет и ему ничто не грозит, она и не подумала вмешаться. К счастью, Гильом оттолкнул жену и успел поймать лестницу в последний миг. Она чуть было не задела головку малыша и наверняка бы ее разбила.

Гнев Гильома де Вивре был ужасен. Сочтя свою жену чудовищем, он не обозвал ее разве что убийцей. Смущенная Маргарита, которая любой ценой хотела сохранить тайну, не знала, что и отвечать. Но в любом случае она чувствовала себя виноватой. Прежде всего, предсказание Божьей Твари могло на поверку оказаться басней; но даже если оно и было истинным, это вовсе не означало, что следует сидеть сложа руки. Франсуа вполне мог быть отпущен целый век, но прожить обещанный срок он сможет лишь при условии, что ради этого будет сделано все необходимое. Для Маргариты, которая чуть не стала причиной гибели того, в ком почитала весь смысл своего существования, случившееся послужило ужасным уроком. Она ничего не ответила на обвинения мужа. И даже не сказала ему, что беременна, хотя это могло бы послужить ей некоторым оправданием. Опустив голову, она покорно согласилась, что отныне Гильом сам будет заниматься воспитанием их сына.

Маргарита действительно вот уже два месяца носила ребенка во чреве. Роды состоялись семь месяцев спустя, ночью, во время Филиппова поста, в первое воскресенье 1339 года. Новорожденный – мальчик, названный Жаном, – был крещен на следующее же утро.

Контраст с апофеозом в день св. Юбера – крестинами Франсуа – был разительным. Для второго де Вивре не нашлось знатного вельможи, чтобы воспринять его от купели. Его крестной матерью стала настоятельница Ланноэ, а крестным отцом – аббат Монт-о-Муана, как если бы само положение младшего сына заранее обрекало его церковной стезе.

Но еще больше проявилась разница в отношении к этому новому младенцу его собственных родителей. Хотя Гильом и радовался появлению нового наследника, эта радость была несравнима с его сияющим счастьем в день первых крестин. Что касается Маргариты, то тут отличие было еще заметнее. Она едва удостоила взглядом своего второго отпрыска.

Да и как могло быть иначе? Роды были обыкновенные, ничем не примечательные. Разумеется, Маргарита де Вивре даже не подумала послать за Божьей Тварью, которая, в свою очередь, и не согласилась бы на новую поездку. Она обратилась к услугам «дамы-родовспомогательницы», известной в округе своим мастерством толстой краснолицей женщины, которая подбадривала ее в решительный момент, как любую другую роженицу, а потом высказала немудреные похвалы плоду ее чрева.

Вот в этот-то миг Маргарита и испытала потрясение. Едва повитуха обрезала пуповину, как завыли волки, столь же дружно и пронзительно, как и тогда, в ночь Всех святых. Но удивление Маргариты длилось недолго: она попросила показать ей ребенка и сразу все поняла. Он был похож на нее! Тонкое личико и уже сейчас – черные волосы. Это был волчонок, маленький волк, вот почему собратья приветствовали его воем. Маргарита передала его на руки даме-родовспомогательнице и перестала им интересоваться. Чего ради? Она и так могла рассказать о нем все, хоть с закрытыми глазами, и безошибочно предугадать всю его грядущую жизнь, потому что, какие бы события ни выпали на его долю, он встретит и переживет их как волк. Волчица разродилась волчонком… Что ж, ночь Филиппова поста не похожа на ночь Всех святых, и чудеса случаются лишь однажды.

В сущности, во время крещения их второго сына взоры родителей были обращены не на него, а на Франсуа. И в этом они были не одиноки. Ему совсем недавно исполнилось два года, но уже сейчас он привлекал всеобщее внимание. Золотистые, кудрявые волосы, похожие на маленькую гриву, очень красили мальчика; очаровательный, словно красавчик-паж, и серьезный, как епископ, он смотрел на младшего братца с такой гордостью, будто сам его сотворил, и, казалось, вовсе не замечал восхищения, предметом которого являлся. В свою очередь, малютка Жан проплакал, не переставая, всю церемонию.

* * *

Прошли месяцы. Франсуа по-прежнему отказывался произнести хоть слово, зато проявил себя неутомимым ходоком.

Как-то майским утром 1340 года Франсуа по привычке проснулся очень рано и подошел к окну своей комнаты. Толстое стекло в мелком переплете пропускало яркий свет. Восход солнца был настолько восхитителен, что мальчику захотелось взглянуть на него с дозорной площадки башни. Это был первый раз, когда он рискнул подняться туда самостоятельно. И пришел от этого в крайнее возбуждение.

Итак, Франсуа начал карабкаться вверх по лестнице. На следующем этаже ему пришлось пройти мимо родительской спальни. Он испугался было, что его заметят, поскольку дверь оказалась приоткрыта, но произошло нечто совсем другое. Из комнаты доносились странные звуки: его мать тихонько повизгивала. Любопытствуя, он просунул голову в щель. Видно было плохо, но он все-таки различил своих родителей на постели. Мать стала вскрикивать громче. Несколько мгновений ребенок оставался в неподвижности, не осмеливаясь что-либо сказать или сделать, потом, охваченный необъяснимой дурнотой, отвернулся.

Не чуя под собой босых ног, Франсуа кубарем скатился по лестнице. Он так спешил, что проскочил мимо собственной комнаты, мимо караульни и оказался в нижнем помещении, в зале со щитом «пасти и песок». Все в том же полубессознательном состоянии мальчик навалился на дверь, ведущую в развалины левого крыла, недостроенного Эдом; та легко открылась.

Растительность за порогом оказалась невероятно густой – снаружи и предположить такого было нельзя. Сквозь лопнувшие плиты пола пробивались кусты и целые деревья, закрывая зияющие провалы окон. Франсуа вскрикнул и бросился сломя голову обратно.

Вскоре он оказался в своей постели, где и уселся, подобрав колени к подбородку, обхватив их руками и втянув голову в плечи. В таком положении и нашли его родители, когда поднялись с кровати.

Встревоженные, Гильом и Маргарита стали допытываться у него, в чем дело. И неожиданно мальчик понял, что должен заговорить. Разумеется, он был на это способен. Ему вполне хватило бы тех слов, которые он уже слышал, понимал и прекрасно запомнил. До этого момента он предпочитал ходить – просто потому, что это было легче и приятнее, но теперь заговорить стало для него жизненной необходимостью. Ему требовалось объяснить родителям, что с ним происходит, и призвать их на помощь. Франсуа открыл рот и произнес:

– Боюсь!

Наступило молчание. Отец с матерью переглянулись в замешательстве, и Гильом попросил сына повторить. Тот повторил:

– Боюсь!

Гильом и Маргарита отказывались верить своим ушам. Первым словом их чудо-ребенка стало: «Боюсь!» Он ждал целых два с половиной года, словно с помощью этого воздержания хотел придать своим первым словам как можно больше блеска, и вот теперь, когда он решился, наконец, поведать тайну своего внутреннего мира, оказалось, что он попросту боится!

Удивление и разочарование были соответствующими. Да… Как же он еще был далеко, достойный преемник Эда де Вивре, будущий носитель перстня со львом, гроза бранных полей и освободитель Иерусалима! Как он был далеко, премудрый потомок Юга де Куссона, светоч своего времени! Пока это был всего лишь малый ребенок, трусишка!

Франсуа, которому после признания стало легче, оставил свою скрюченную позу и теперь ходил по комнате осторожными шажками. Гильом и Маргарита решили действовать незамедлительно. Оба сошлись на том, что ребенку необходимо придать храбрости. Решение нашел Гильом.

– В следующем месяце я собираюсь на турнир в честь Иоаннова дня, и мы возьмем его с собой. Нет лучшего зрелища для будущего рыцаря.

Вот так 24 июня 1340 года, ровно четыре года спустя после того незабываемого турнира, все трое оказались в Ренне. Маленький Жан, чьими именинами, собственно, был этот день и о чем все позабыли, остался в замке. Это тщедушное существо совершенно не занимало мысли своих родителей. Он чуть не умер во время своей первой зимы, простудившись в комнате без окна, обращенной на запад, и выжил лишь невесть каким чудом.

По просьбе мужа Маргарита опять надела свое фиолетовое платье. Перед самым турниром, оставив Франсуа на попечение оруженосца, они отправились совершить паломничество на ярмарку, а затем безумным аллюром доскакали до фруктового сада на окраине. Наконец они направились к ристалищу.

Облачившись в доспехи и повесив на грудь свой щит, «раскроенный на пасти и песок», Гильом де Вивре поехал, как и в первый раз, представиться Жану III. За эти четыре года герцог сильно сдал. Он казался совсем больным, и ему явно оставалось недолго жить. Похоже было, что он не узнал Гильома. Впрочем, тот не слишком блистал во время своего предыдущего выступления.

Настал торжественный момент. Гильому надлежало указать свою даму. Он объехал трибуну как можно медленней, желая продлить эти незабываемые мгновения. Как и тогда, фиолетовый с черным силуэт виднелся в самом конце ристалища, но за все время пути Гильом видел только Маргариту. Остановившись перед ней, он опустил копье, и в этот раз Маргарита сразу же приняла оказанную честь, одарив супруга улыбкой.

Еще одно удовлетворение поджидало Гильома в этот благословенный миг: его Франсуа. Увидев отца в доспехах и на коне, он не отшатнулся, как это сделал бы пугливый ребенок. Напротив, он засучил ногами от восторга и принялся хлопать в ладоши. Тогда Гильом опустил забрало. Он знал, что вид стальной личины с дырками вместо глаз всегда производит впечатление, и действительно, Франсуа на мгновение заколебался. Но боязнь очень быстро уступила место гордости – он послал отцу воздушный поцелуй.

Вдохновленный восторгом жены и сына, Гильом де Вивре был великолепен. Четыре раза подряд красно-черный щит увенчался победой. В пятой схватке противник, вопреки правилам, убил под ним коня, пронзив копьем. Гильома объявили победителем и на этот раз, поскольку его соперника сняли с состязания, но сражаться дальше рыцарь де Вивре не имел возможности. Тем не менее, он был назван в числе лучших бойцов турнира и получил в награду обученного для охоты ястреба, которого подарил Маргарите.

Возвращаясь домой между отцом в стальных латах и матерью с птицей на руке, Франсуа пребывал на вершине восторга. Перед его взором снова и снова разворачивался турнир с его образами, гораздо более яркими, чем все то, что он видел раньше: эти расцвеченные всеми красками железные существа, несущиеся друг на друга, и кровь, обагрявшая доспехи тех, кто оставался недвижным на земле. В его ушах все еще отдавались рев труб, крики толпы и металлический лязг. Но особенно ему запомнилось собственное волнение. Франсуа пережил все эти схватки так, словно сам в них участвовал; всякий раз, когда его отец бросался вперед, его охватывала неистовая жажда победы, и, торжествуя, он дико кричал.

И покуда они так ехали, где-то на полпути между Рейном и Вивре в сознании ребенка произошла очень странная вещь. Из его памяти вдруг стерлись все предыдущие воспоминания. Удивившись, Франсуа попытался вспомнить, что делал накануне, и не смог; то же самое произошло и со всеми остальными событиями: вместо них теперь зияла огромная пустота; его сознание сделалось таким девственным, будто он только что родился.

Потом прошли недели, месяцы, годы, но Франсуа так и не нашел своих потерянных воспоминаний. Его память продолжала исправно работать, накапливая все новые и новые впечатления, но с тех пор и уже навсегда сознательная жизнь началась для него с турнира в честь Иоаннова дня, и 24 июня 1340 года стало первым днем его памяти… Тогда же Франсуа начал видеть сны.

Первым пришел к нему красный сон. Этот сон и в дальнейшем снился ему чаще других. И всегда был одним и тем же, до мельчайших подробностей

…Франсуа стоял на дозорной площадке донжона. Сгущались сумерки. Закатное небо было густого красного цвета, и местность внизу тоже была красной. Мальчик любовался этим зрелищем, когда появлялся конь.

Он был рыжеватой масти и спускался к нему прямо с неба. Его большие крылья громко хлопали, и от этого звука на душе становилось немного тревожно, но Франсуа не боялся. Впрочем, он даже знал, как зовут коня: его имя было Турнир. Опустившись на башню, конь застывал в ожидании. Франсуа поспешно вскакивал ему на спину. Турнир расправлял крылья и летел.

Начиналось чудесное путешествие. Турнир летел сквозь облака, и облака превращались в настоящие страны, с городами, реками, садами, домами. Сперва все было красным, но потом мало-помалу голубое начинало брать верх. И тут они прилетали на берег моря. Некоторое время Турнир скакал по облачному пляжу, потом отважно нырял в волны, и Франсуа испытывал восхитительное ощущение свежести… На этом видение кончалось.

Каждую ночь, прежде чем заснуть, Франсуа молил доброго Боженьку показать ему красный сон, и, надо заметить, желание мальчика часто сбывалось.

Однако был у него и черный сон. Франсуа видел его гораздо, гораздо реже, чем красный. Могли пройти годы, прежде чем этот сон возвращался к нему, но всякий раз он с невероятной силой поражал воображение. Потом Франсуа целые дни, а то и недели находился под его впечатлением, был рассеян и раздражителен, чего с ним в другое время никогда не случалось.

Так же, как и красный, черный сон был неизменен до мелочей. Франсуа стоял перед черной-пречерной лестницей и испытывал ужас оттого, что ему надо по ней подняться, однако какая-то необоримая сила вынуждала его к этому. Франсуа начинал подъем, но ступени вдруг съезжали вниз сами по себе, и он опускался вместе с ними, все ниже и ниже. Охваченный паникой, он ускорял шаг, но лишь изнурял себя в бесплодных попытках вырваться наверх. Чем больше сил он тратил, тем быстрее убегали вниз ступени, и он спускался… спускался… спускался…

И тут вдруг раздавался крик. Это был женский крик, слабый вначале, а потом становившийся все сильнее и сильнее. В нем звучали боль, ужас, тоска, и он все усиливался, пока не становился совершенно невыносимым. В этот момент Франсуа достигал какой-то площадки. Перед ним открывалась дверь, в которую он не хотел входить, но его толкали в спину. Комната кишела змеями. Он принимался кричать и просыпался…