Текст книги "Дитя Всех святых. Перстень со львом"

Франсуа, морщась от натуги и яростно встряхивая белокурыми кудрями, возился с неподатливой дверью; Жан, сидя на слишком большой для него лошади, молча смотрел, как тот орудует. Окунувшись в мир ужаса и смерти, каждый из братьев отреагировал на него по-своему: Франсуа – действием, Жан – созерцанием.

Дверь затрещала и уступила. Изнутри пахнуло таким зловонием, что лошади взвились на дыбы, но Франсуа и Жан справились с ними. Выскочила растрепанная крестьянка и, молитвенно сложив руки, упала на колени перед этими детьми на высоких конях – наверняка приняла их за ангелов. Только тогда Франсуа и Жан поехали вслед за своей матерью.

С самого начала своего затянувшегося бегства они не были в церкви. Поэтому, завидев какой-то монастырь, Маргарита решила остановиться там ради молитвы и отдыха. Ворота портала были открыты. Они спешились и вошли. Монастырь казался пустым. Идя через обитель, они не встретили ни одной живой души. Приблизившись к церкви, Маргарита заглянула туда, но, испустив крик ужаса, бросилась прочь. Жан и Франсуа побежали посмотреть, чего она так испугалась. В первый раз они слышали, чтобы их мать так кричала.

Но возле входа Франсуа тоже разразился воплем и отскочил назад. Из церкви доносился чудовищный смрад. И только Жан не остановился перед зловонием. Он задержал дыхание и вошел в двери.

Внутри было светло. Яркое солнце пробивалось сквозь витражи. Монахи все оказались здесь – в своих грубых рясах они сидели на скамьях. Но все они были мертвы и теперь гнили. Их тела плавились, разлагались, разжижались, немые и неподвижные, – участники кошмарной мессы. Некоторые оставались в молитвенных позах – сложив руки, опустив голову на грудь, другие завалились, словно пьяные, третьих смерть застала в уродливых позах, выражающих крайний ужас. Те, кто умер недавно, еще казались живыми. Иные – как было заметно – перед смертью разговаривали друг с другом. Имелись и такие, у кого вместо лиц зияла маска смерти, и мерзкая сгнившая плоть кусками вываливалась из-под капюшона. Полчища мух с гудением перелетали от одного мертвеца к другому, так что впору было спросить себя: благодаря какому извращению природы эти живые существа добывали себе пропитание из нагромождения смерти?

Ближайший к Жану монах сидел, откинувшись на спинку своей скамьи, запрокинув и слегка развернув влево голову. Его рот кривила страдальческая гримаса, а лицо было покрыто черноватыми пятнами, похожими на грязь. Но больше всего пугал его взгляд – невыносимый, выражающий потрясение и нечеловеческую муку. Капли гноя, вытекшие из его глаз, были похожи на слезы. Жан перекрестился и вышел.

Оказавшись на свежем воздухе и сделав несколько шагов, он услышал дребезжащее пение. К церкви, опустив голову и скрестив на груди руки, приближался монах. Завидев Жана, он вздрогнул. Жан заметил у него на лбу характерные пятна.

– Что ты тут делаешь? Беги!

– Я хотел бы знать…

– Почему мы приходим умирать сюда, в церковь?

– Нет. Почему люди стали умирать все сразу? Почему – чума?

– Потому что так Бог судил. Ангел-губитель обнажил свой меч. Это торжество смерти… Triumphus mortis!

И он еще раз пробормотал дрогнувшим голосом:

– Triumphus mortis!

Жан опустился на колени.

– Благословите, отец мой.

Монах поднял дрожащую руку, но остановился. Чувствуя, как его охватывают предсмертные судороги, он собрал остатки сил и внимательно оглядел Жана.

– Берегись, сын мой, твоя душа слишком крепка.

Жан ничего не ответил и только опустил голову. Монах благословил его и вошел в церковь.

Некоторое время спустя в глубине леса Маргарита де Вивре и ее дети обнаружили крохотную деревеньку. Она была отрезана от всего мира, и там даже и слыхом не слыхали о чуме.

Они попросили приюта в обмен на работу своих рук. Их приняли. Деревушка насчитывала с десяток домов, один из которых пустовал. Его-то и предоставили беглецам, и с этого момента каждый из них взял на себя часть забот общины. Маргарита сучила пряжу, Жан научился шить, причем проявил редкую сноровку, а Франсуа орудовал топором и пилой.

Так прошла зима, потом весна, но ни один путник не заглянул к ним. Маргарита и ее дети, затерянные в глуши, по-прежнему задавались вопросом: может быть, там, в мире людей, бедствие уже кончилось или, может, наоборот, погубило все остальное человечество? И когда они выберутся отсюда, то не придется ли им обнаружить, что всякая жизнь исчезла?

На деревьях уже набухали почки, когда деревня сделалась добычей крысиного нашествия. Несколько дней спустя у одной крестьянки обнаружились ужасные признаки болезни. Она умерла через несколько часов, харкая кровью. Каким-то неведомым путем чума добралась и сюда. Маргарите и ее детям снова предстояло бежать. Они тотчас пустились в путь.

Лес был и впрямь непроходим. Точнее, заблудиться в нем было очень легко, а вот выбраться – почти невозможно. Целых два дня, ведомые Маргаритой, которая ориентировалась по солнцу и утренним звездам, пробивались они на север, никуда не отклоняясь от этого направления.

Настал рассвет третьего дня. Он обещал стать гораздо более жарким, чем предыдущие. Поэтому Франсуа и Жан удивились, видя, как дрожит их мать, садясь на лошадь. Она поторопилась подавить их внезапный страх:

– Это роса. У меня из-за нее вся одежда промокла.

И, словно пытаясь развеять тревожные мысли сыновей, Маргарита погнала коня сквозь заросли. Ей пришлось, однако, замедлить ход: голова закружилась, усилилось сердцебиение, участилось дыхание. Жан, ехавший рядом, бросил на нее пронзительный взгляд.

– Что с вами?

Маргарита стиснула зубы:

– Пустяки. Нам надо выбраться из леса до темноты.

Прошел час или два. Солнце уже припекало. Маргарита, за которой исподтишка поглядывал Жан, не отставая от нее ни на шаг, пыталась убедить себя, что это, конечно же, из-за жаркого солнца ей кажется, будто она вся горит, и что это оно до боли слепит ей глаза… Внезапное головокружение, гораздо более сильное, чем предыдущие, заставило ее выпустить поводья из рук. Она упала на землю.

Маргарита попыталась подняться, но это усилие вызвало у нее приступ отчаянного кашля. По-прежнему сидя на земле, она закрыла рот ладонью, а, отняв ее от губ, увидела, что та покрыта кровавой слюной. Жан, спрыгнув с лошади, подбежал к ней. Она предостерегающе вытянула выпачканную красным руку.

– Стой!

Мать знала, что ее окрик бесполезен. Жан бросился головой вперед, к ее коленям, и судорожно зарылся лицом в юбки. Франсуа, скакавший впереди, обернулся, спрыгнул с лошади и замер, глядя на мать и брата.

Место, где упала Маргарита, представляло собой широкую поляну, над которой возвышался склон каменистого холма. Маргарита заговорила, стараясь быть спокойной:

– Я сейчас умру. Франсуа, ты выроешь здесь могилу.

Она показала на поляну, где лежала, а затем махнула рукой в сторону обрыва.

– Жан, ты пойдешь со мной. Туда. Мне надо кое-что сказать тебе, прежде чем я покину этот мир, но это предназначено для тебя одного…

Маргарита встала и, опираясь на Жана, стала взбираться вверх по склону. Она покидала своего старшего – дитя Всех святых, даже не взглянув на него, даже не сказав ему слово прощания. Это отнюдь не означало, что ее чувства к нему изменились. Он как был, так и оставался единственным смыслом ее жизни. Но ее роль в отношении его закончилась. И ей оставалось выполнить всего одно, последнее, а для этого годился только Жан, ибо лишь волчонок, сын волчицы, мог ей помочь.

После того как его мать и брат скрылись из виду, Франсуа принялся искать какой-нибудь плоский камень, который мог бы послужить ему лопатой, и, найдя, принялся за дело. Мальчик яростно вгрызался в землю, словно вместе с покидающими его силами должны были исчезнуть боль и тоска. Никогда раньше, насколько простирались его воспоминания, то есть до того самого турнира, он не чувствовал себя таким беспомощным маленьким ребенком. Он был совершенно потерян. Когда погиб отец, Франсуа плакал, а сейчас он не мог и заплакать, потому что испытывал не горе, а страх… Вскоре Франсуа ушел в землю по колено, потом по пояс, потом по грудь, потом скрылся с головой, не переставая копать.

Перед его глазами проходили образы: вот Маргарита учит его читать, вот уводит на дозорную площадку донжона и ведет перед ним туманные речи, вот бросается с рогатиной на раненого кабана. Франсуа любил мать и восхищался ею, но как бы с опаской, ибо к его привязанности всегда примешивалось что-то болезненное. Франсуа вспомнил о Жане. Для старшего брата случившееся стало откровением. Значит, меньшой что-то знал, и сейчас вон там, на высоком склоне, мать посвящает его в какую-то тайну. Какую именно? Наверняка Жан не расскажет ему, если не сочтет нужным. Решение останется только за ним. С самого начала чумы Франсуа де Вивре чувствовал себя младше своего брата. На его долю досталась лишь физическая сила, во всем же остальном он был гораздо слабее.

К вечеру могила была велика уже настолько, что могла бы вместить быка, а Франсуа, весь перепачканный землей, стер себе руки до кровавых мозолей. Наконец он остановился и сел на краю.

Немного погодя появился Жан. Он спускался с холма, неся их мать на руках. Раньше Франсуа постоянно видел своего брата отступающим перед малейшим физическим усилием, но теперь Жан шел твердым шагом, словно Маргарита весила не больше куклы. В какой-то миг у Франсуа мелькнула мысль помочь брату, но что-то подсказало ему, что он не должен этого делать. Он довольствовался тем, что встал, повернулся навстречу и ждал.

Легочная чума, которая унесла их мать, действует стремительно, поэтому бубоны и черные пятна не успевают развиться. Лицо Маргариты чудесно сохранилось. Жан закрыл ей глаза. Никогда еще ее кожа не казалась такой белой, а волосы – такими черными. Не оставив брату времени рассмотреть мертвую мать получше и по-прежнему держа ее на руках, Жан спрыгнул в яму. Он бережно положил свою ношу на дно, выбрался и бросил на тело первую горсть земли. Франсуа бросил вторую. Когда они закончили и притоптали землю, была уже ночь.

И тут раздался волчий вой. Франсуа вздрогнул и подобрал с земли камень, которым рыл могилу. Жан остановил его:

– Нет. Не надо.

Послышалось отчаянное ржание. Лошади! В смятении мальчики привязали их кое-как, на самой кромке поляны. Франсуа бросился бежать, но было уже поздно. Напуганные волчьим воем, те оборвали привязь и умчались в лес. Он попытался было преследовать их, но все оказалось напрасно. Франсуа вернулся назад. Теперь они остались совсем одни, пешие, без оружия, без денег, в глухом лесу, из которого, может быть, никогда не выберутся…

Завидев Жана, Франсуа жестом дал ему понять, что потерпел неудачу. Но тот его даже не заметил. Жан стоял на коленях, опустив голову и сложив руки. Волк-одиночка по-прежнему выл в лесу. И Франсуа внезапно понял. И был так этим потрясен, что ему почудилось, будто все его тело заледенело, а сердце остановилось.

– Это… она?

– Да.

– И… что она говорит?

– Она молится за нас.

Франсуа опустился на колени рядом с братом. Вскоре то тут, то там, скрытые в ночи, другие волки присоединились к первому, и двое детей, прижавшихся друг к другу, стали молиться вместе с ними.

Глава 4
МЕССИР МЕРТВЯК

Сама того не зная, Маргарита де Вивре почти вывела своих детей из леса. Когда на следующее утро, при ясном и теплом солнце, они снова пустились в путь, им понадобилось всего несколько минут, чтобы добраться до опушки. Они вышли на широкую дорогу и выбрали направление наугад.

В одиночестве они оставались недолго. Вскоре им попались навстречу какие-то люди. При виде этих путников обоих мальчишек пробрала дрожь. В этот раз, несмотря на всю свою храбрость, они твердо решили, что им конец.

Незнакомцы были одеты во все белое. Кроме штанов, на каждом имелся балахон средней длины из белого сукна, а на голове – белый же куколь с четырьмя дырками: две для глаз, одна для носа и одна для рта. В левой руке все они держали крест, а в правой – треххвостый бич с шипами на конце. Один из них приблизился к детям.

– Кто вы такие?

Он был крив на один глаз, через дыру в капюшоне виднелась пустая глазница. Превозмогая ужас, Франсуа рассказал, как они заблудились после смерти их матери, потеряв все, что у них было. Незнакомец кивнул своим куколем.

– А ты знаешь, кто мы такие?

Жан и Франсуа отрицательно замотали головами.

– Я Мартен Гильом. Мы с братией ходим по дорогам и проливаем свою кровь во искупление наших грехов и к вящей славе Христовой. Покажите им свои спины, братья.

Остальные призраки повиновались. Франсуа и Жан вскрикнули: вся их плоть была сплошной кровоточащей раной, словно они продирались через колючие заросли или побывали в когтях дикого зверя.

Мартен Гильом продолжил:

– Сам Бог научил нас, как поступать. Это сказано в письме, которое ангел принес во храм святого Петра в Иерусалиме, а наши паломники передали мне. В том письме велено было набрать ровно тридцать три человека на срок в тридцать три дня, точно по числу лет, прожитых Спасителем. Мы должны ходить по городам и весям и бичевать себя на площадях. Нам запрещено брать пищу собственными руками, говорить с женщинами и мыться иначе, как в лохани, поставленной на землю. Хотите пойти с нами, братики? Вы поможете нам питаться.

Франсуа поспешно согласился. Путешествуя вместе с этими чужаками, они, возможно, не умрут с голоду, и, кто знает, может быть, даже вернутся домой. И они с братом двинулись вслед за своими странными попутчиками.

Тогда, в середине 1349 года, сообщества, подобные этому, попадались сотнями, а может, и тысячами. Они скитались из конца в конец по всей Франции. Флагелланты – «бичующиеся» – были порождением чудовищного психологического шока, вызванного эпидемией – «черной Смертью», или «поветрием», как ее тогда называли. Они утверждали, что не рискуют заболеть сами и, более того, своим самоистязанием способны прогнать болезнь. Поэтому повсюду они встречали радушный прием. Запуганное население готово было ухватиться за любую, сколь угодно малую надежду. А при виде бичеваний люди получали даже некоторое удовольствие. Ведь с того самого времени, как началась чума, они не имели никаких других развлечений. И все же ни Церковь, ни королевская власть не могли приветствовать это еретическое движение и расценивали флагеллантов не иначе, как возмутителей спокойствия.

Следуя за бичующимися, Франсуа и Жан прошли через множество деревень. Они ни о чем не думали, просто шли вперед, и все. Так продолжалось до тех пор, пока они не добрались до городка, чуть более крупного, чем селения, попадавшиеся им раньше.

Все началось, как обычно. Флагелланты остановились на главной площади, окруженные любопытствующими. По приказу Мартена Гильома они сняли суконные балахоны. Шестнадцать из них легли на землю, а шестнадцать других встали над ними с бичами в руках. Мартен Гильом, который держался как полководец перед войсками, принялся читать нараспев:

Всыплем же друг другу, братья!

Ударим сильней по нашей мерзкой плоти!

В память о великом страдании Христовом

И о его жалостной смерти;

О том, как он схвачен был злобным народом,

И предан, и продан, и судим облыжно…

В память о муках его пречистой плоти

Ударим сильнее, ударим, братья!

Шестнадцать человек взмахнули бичами и, хором повторив за вожаком: «Ударим!», хлестнули лежавших. Так повторилось тридцать три раза. Затем они поменялись местами со своими товарищами и тоже получили тридцать три удара. Наконец все тридцать три, выстроившись в ряд, стегали Мартена Гильома, который сам нанес себе последний удар.

Закончив бичевание, флагелланты вновь облачились в балахоны. Мартен Гильом потребовал тишины, заявив, что хочет сообщить что-то очень важное.

Но вдруг из толпы зрителей выступило новое действующее лицо. Это был длинный и худой молодой человек с дорожной сумой за плечами. Рядом с котомкой болтался и музыкальный инструмент – виола. Одним прыжком он оказался перед Мартеном Гильомом.

– Каждый в свой черед, братцы. Вы свое представление уже дали, пора и честь знать. Теперь я постараюсь. Зовут меня Жиль, а прозвище – Бедовый, это от слова «беда», значит. Так что я Бедовый Жиль. Я трувер.

По рядам присутствующих пробежала волна любопытства.

Бедовый Жиль продолжал:

– Да, я трувер, но, прежде всего я – художник. И своим искусством я обязан моему учителю. А знаете, кто мой учитель? Мессир Мертвяк! Кто из вас слыхал, кто такой мессир Мертвяк?

Никто не ответил.

– О, это самый великий художник всех времен! Это он первый заставил плясать мертвецов. Как? Идемте за мной в церковь, я вам покажу.

Франсуа, Жан, все зеваки городка и даже флагелланты, которых тоже влекло любопытство, последовали за Бедовым Жилем в церковь. Трувер-живописец выбрал стену, недавно побеленную известью, вынул из своей котомки кусок древесного угля и начал рисовать.

– Глядите, как пляшут мертвяки, это их мессир Мертвяк научил! Смотрите, как они смеются, как вертятся. Это мертвякова пляска, пляска мессира Мертвяка!

Франсуа и Жан, как зачарованные, следили за движениями художника. Под его пальцами и впрямь появлялись скелеты, пускаясь в бешеный перепляс. Просто какое-то чудо! Казалось, скелеты действительно кривляются на стене церкви, насмехаясь над глупостью и страхами живых и приглашая к себе в круг. Это было так, словно – да, да! – словно мертвые стали вдруг живыми! Зрители попятились назад. Закончив, Бедовый Жиль повернулся к ним.

– Ну, какое название мы дадим этому шедевру?

Жан, стоявший в первом ряду, ответил спокойным голосом:

– Triumphus mortis.

Трувер посмотрел на него с удивлением.

– Вы только взгляните на него! Такой юный, такой тощий, а уже по-латыни знает! Кто же научил тебя латыни, а, маленький всезнайка?

– Один монах.

– И кем же ты собираешься стать со всей твоей латынью?

– Мертвецом.

– Ишь ты. Верно отвечаешь, монашек! Остроумия у тебя даже побольше, чем у меня самого. Ладно, пусть его будет «Triumphus mortis»!

Написав эти два слова под рисунком, Бедовый Жиль достал из-за спины виолу.

– А теперь сыграем! Сами услышите, под какую музыку они пляшут!

И он стал играть, пощипывая струны длинными пальцами с сухой, почти механической виртуозностью. Это была довольно расхожая мелодия – тема классической ронды, хороводного танца, которую трувер неустанно повторял, холодно, бездушно, все быстрее и быстрее. И вскоре уже не оставалось никаких сомнений: это и впрямь никак не могло быть музыкой живых людей, это был настоящий танец мертвецов, пляска смерти, музыка, которую мертвые слушают днем, лежа в своих могилах, и под которую ночью пускаются в пляс…

– Хватит!

Это крикнул Мартен Гильом. Вожак бичующихся был не слишком-то доволен неожиданным вмешательством трувера и счел, что оно уже слишком затянулось.

– Хватит! Мы тут не для того, чтобы слушать твою музыку, а для того, чтобы исполнить повеление Бога, которое он передал мне в письме через ангела. Есть ли евреи в этом селении?

На Мартене Гильоме вдруг сосредоточилось всеобщее внимание. Несколько голосов ответили:

– Да, есть, на окраине живут… на выходе из города…

– Ну так вот, Богом клянусь, это из-за них чума! Это они, злобствуя на Христа и христиан, отравили колодцы, родники, источники и реки. Я-то знаю, как они злодействуют – ночью, при полной луне! Я-то знаю, кто их хозяин и кто их подручники. Уж я-то их заставлю во всем сознаться. Идемте, братья мои! Выкурим это отродье из их нор, как поступают со зловредными тварями! Бей жидов!

Речь Мартена Гильома вдохновила толпу. Его призыв был единодушно подхвачен:

– Бей жидов!

Еврейская община городка занимала не больше десяти домов и насчитывала всего полсотни человек. Обосновались они здесь еще в стародавние времена и были тут самыми богатыми, а вот этого им никто простить не мог. Указав на них как на виновников бедствия, вожак флагеллантов вновь разбудил старинную злобу.

Беснующаяся толпа рассыпалась по городку. Без сомнения, именно этот шум и насторожил евреев, поскольку, добравшись до их домов, погромщики обнаружили жилища пустыми. Обитатели их улепетывали со всех ног к ближайшему лесу, и догнать их было уже невозможно. И только двоим повезло меньше, чем остальным, – Давиду Монтальто и его сыну Аарону. Какой-то крестьянин, наиболее прыткий из всех, сумел перехватить их и теперь с торжеством тащил обратно. Евреев тотчас окружила рычащая толпа, но Мартен Гильом сумел ее утихомирить.

– Оставьте пока, я их допрошу! А потом все вместе решим, что с ними делать.

Давид Монтальто был красивый пятидесятилетний мужчина с седой бородой; Аарон, которому исполнилось, наверное, лет двенадцать, был похож на Франсуа своими светлыми кудрями. Мартен Гильом приблизился к отцу и вперил в него свой единственный глаз.

– Так значит, это ты навел чуму на город?

– Я?

– Не отпирайся! И я тебе даже скажу, по чьему наущению. Ваш властитель, Великий Магистр всех евреев, который правит вами из Толедо, велел тебе сделать это!

Давид Монтальто озирался, ища поддержки, но видел лишь белые куколи бичующихся, окружавшие его зловещим кольцом. Сын в испуге жался к отцу.

– Великий Магистр из Толедо передал тебе кое-какие снадобья из пауков, скорпионов и толченых жаб, чтобы отравить всех, кто живет здесь.

Давид Монтальто бросил отчаянный взгляд на своего обвинителя.

– Никогда не смог бы я совершить ничего подобного! Я ведь и сам пострадал от чумы, как и все остальные. У меня жена, дочь и старший сын умерли от болезни. Остались только я и мой младший – Аарон.

– Значит, ты стал жертвой собственных козней! Если только это не дело рук твоих сообщников.

– Каких сообщников?

– А разве нет тут поблизости убежища прокаженных?

– Не понимаю…

Мартен Гильом расхохотался, призывая толпу в свидетели.

– Он не понимает! Вы слышали? Не понимает… Да ведь всякий знает, что к услугам евреев всегда их добрые дружки – прокаженные. Это с ними вместе вы отравляете воду, которую мы пьем. Прокаженные да жиды заслуживают одной кары – смерти!

Горожане, потрясая кулаками, вопили:

– Смерть! Смерть! На костер их!

– Нет, не надо огня! Подвергнем их казни, которой они подвергли Господа нашего Иисуса Христа, – распнем их!.. Где они живут? Прибьем их к дверям собственного дома!

– Нет!

Франсуа выскочил из толпы и, обхватив Аарона руками, закрыл его своим телом.

– Все вы негодяи! Только посмейте их тронуть!

Мартен Гильом приблизился к нему, угрожающе глядя из-под своего капюшона.

– Чего тебе тут надо, братец? Убирайся, откуда пришел!

– Никакой я тебе не братец. Я рыцарь! Прочь!

– А я тебе говорю, убирайся! Эй вы, помогите-ка мне!

Франсуа был весьма силен для своего возраста. Сразу несколько человек, флагеллантов и горожан, схватили его, безуспешно пытаясь оторвать мальчика от Аарона. В конце концов Мартен Гильом, потеряв терпение, подобрал камень и, пока юный рыцарь отбивался от нападавших, ударил его по затылку. Франсуа свалился замертво.

Лишившись чувств, он не видел продолжения, и в этом ему повезло. Аарона и Давида Монтальто, осыпаемых со всех сторон ударами, приволокли к дверям их собственного дома. Местный кузнец ушел за молотком и гвоздями и вскоре вернулся. Старый Давид бормотал молитвы на древнееврейском; Аарон, по счастью, потерял сознание.

Их дом был большим, дверь двустворчатой; отцу досталась одна половина, сыну – другая. Вколачивавшему гвозди кузнецу казалось, что он выполняет чуть не божественную миссию.

Толпа кричала, ликуя:

– Хвала Иисусу!

Нашлись и такие, кто в последний раз излил злобу:

– А вот теперь сколько угодно требуйте с меня должок, мессир Давид!

Прибитые за руки и за ноги, Давид и Аарон уже умирали: отец – с молитвой, сын – так и не придя в себя. Для толпы они больше не представляли интереса. Поднялся крик:

– Бей прокаженных!

И все разом покинули город.

Лепрозорий находился на расстоянии полета арбалетной стрелы. Под предводительством Мартена Гильома толпа быстро добралась до своей цели. Но прокаженные были опаснее евреев. И это ставило перед погромщиками сложную проблему: как бы так исхитриться, чтобы уничтожить их на расстоянии?

Мартен Гильом принялся хлопотать…

Лепрозорий располагался в глубине узкой лощины, поэтому глава флагеллантов разместил своих людей на склонах, велев им набрать побольше камней. Затем по его указанию прикатили телегу с сеном, подожгли и скатили прямо по дороге, ведущей к приюту.

Результат последовал немедленно. Наткнувшись на стену, горящая телега разлетелась и воспламенила соломенную крышу. Прокаженные стали выскакивать наружу – к великой радости тех, кто поджидал их выше по склонам с камнями наготове.

Началось избиение, увлекательное, как игра. Те из прокаженных, у кого уже не было ног, пытались спастись, ковыляя на руках, скачками, словно лягушки; некоторые двигались ползком или подпрыгивали на уцелевшей ноге. Слепые падали, натыкались на деревья, глухие вертели головой во все стороны, пытаясь сообразить, откуда исходит опасность; и все они кричали. Угодив в западню между пылающим домом и градом камней, они кружили и топтались на месте, стараясь держаться подальше от каждой из этих бед. А нападающие все приближались. Уверенные в успехе, они стали точнее бить в цель. Вот флагеллант метким броском оторвал ухо одному из несчастных, словно сбил с дерева спелый плод, и был вознагражден поощрительными возгласами своих товарищей.

И тут появился Франсуа.

Его голова была в крови. Он очнулся вскоре после ухода горожан. Жан, который оставался с ним, сказал, что евреям уже ничем нельзя помочь и что все теперь пошли громить лепрозорий.

Чтобы сподручнее было швыряться камнями, бичующиеся побросали свои бичи. Франсуа схватил один из них и кинулся на поиски Мартена Гильома. Он без труда обнаружил его на вершине холма – тот кричал во все горло и размахивал руками. Франсуа внезапно вырос перед ним с бичом в руке.

– Защищай свою жизнь!

Увидев Франсуа, вожак флагеллантов испустил вопль ярости:

– Похоже, пора мне всерьез тобой заняться, братец! На двери осталось еще достаточно места, да и гвозди у кузнеца найдутся!

– Сперва возьми меня! Защищай свою жизнь!

Быстрым движением Мартен Гильом скинул свое суконное одеяние и предстал перед Франсуа голый по пояс, обнаружив мощные руки и грудь. Хотя мальчик и был высок для своего роста, враг превосходил его на целую голову – по-прежнему закрытую белым куколем и с одним-единственным глазом.

– Я прибью тебя к дверям, как летучую мышь, братец!

– Мой лев!

Внизу, в лощине, лепрозорий обрушился и исчез в пламени. Некоторые больные так и не сумели выбраться; в воздухе жутко запахло паленым мясом… Чуть поодаль прокаженные кричали от боли под градом камней, которые беспощадно кромсали их тела, уже изувеченные болезнью. Еще выше по склону какой-то бедняга в отчаянном рывке сцепился с одним из флагеллантов, они вместе катались по земле, один – завывая от ужаса, другой – пытаясь засунуть свою полусгнившую руку ему в рот. И вот здесь-то Франсуа и вступил в свое первое в жизни единоборство.

Мартен Гильом выжидал. С другой стороны, его соперник тоже не имел намерения начинать первым. Инстинктом прирожденного бойца Франсуа чувствовал, что его малый рост, хоть и являясь недостатком, мог все-таки сослужить ему хорошую службу, помогая наносить удары ниже пояса.

Случай сразу же и представился. Мартен Гильом, вооруженный тем же оружием, попытался круговым движением попасть мальчику в голову. Франсуа быстро наклонился и сам изо всех сил хлестнул противника шипастыми хвостами бича по мошонке. Тот взвыл от жестокой боли, согнулся пополам и схватился руками за рану. Франсуа немедленно прицелился в его единственный глаз, оставленный без защиты. Он нанес удар с такой силой и точностью, что почти напрочь вырвал его из глазницы.

Второй вопль вожака бичующихся был еще ужаснее, чем первый. Обезумев от бешенства, он рванулся вперед.

– Где ты, проклятый?

– Здесь. На, возьми!

Битва становилась неравной. Оба находились на крутом склоне. Когда ослепший Мартен Гильом бросился головой вперед на Франсуа, тот лишь сделал шаг в сторону. Его противник налетел лбом на камень и больше уже не поднялся – его череп лопнул… Но у Франсуа не достало времени насладиться победой. Он вдруг почувствовал, как чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Это оказался солдат в полном вооружении.

– Я все видел. Ступай за мной к монсеньору епископу!

Здешний епископ и в самом деле прибыл в городишко, сопровождаемый небольшим отрядом латников. Он уже довольно давно шел по следу бичующихся, чью деятельность намеревался пресечь. Надобно заметить, что почти повсеместно Церковь восставала против этого изуверского движения, осуждая, в частности, еврейские погромы, к которым флагелланты подстрекали перепуганное и невежественное население.

Франсуа вновь оказался на городской площади. Епископ сидел верхом на коне – в митре и с посохом. Это был еще молодой человек с энергичными чертами лица. В тот миг ему было не до бичующихся, у него нашлась забота поважнее.

– Где трувер?

Одним прыжком Бедовый Жиль выскочил из толпы.

– Здесь я, сир епископ!

– Так это ты осквернил своей непристойной мазней стену храма?

– Мертвякова пляска вам не по вкусу пришлась? Рисовать мертвяков – ересь? Или заставлять их плясать?

Епископ в гневе поднял свой жезл.

– Где праведники, избранные для рая, и где грешники, обреченные преисподней? Где Господь, восседающий во славе своей, окруженный душами добрыми справа и дурными слева? Ты представил одни лишь скелеты, словно мы должны бояться самой смерти, а не вечного проклятия за наши грехи, словно наивысшая кара есть гниение плоти, а не адское пламя, словно… словно Бога и нет вовсе! Отвечай, жалкий шут! Что ты можешь возразить на это?

Бедовый Жиль немного покачался на своих длинных ногах, потом ткнул пальцем в сторону епископа.

– Что это у вас на шее? Никак бубон!

Епископ вздрогнул и схватился за шею. Там ничего не оказалось. Бедовый Жиль покатился со смеху.

– Чего же вы так перепугались, сир епископ? Смерти или преисподней?

Епископ прокричал:

– Именем Святой Церкви Божией, как законный ее предстатель и судия, я осуждаю тебя смерти, еретик! А поскольку все вы, еретики, любите переворачивать вещи с ног на голову, то вниз головой ты и умрешь! Закопать его в землю!

Бедовый Жиль оказался в кольце стражи с руками, скрученными за спиной. Выкопать яму было делом недолгим. Пока солдаты трудились, он с самым вызывающим видом мурлыкал свою мертвякову плясовую. Когда его схватили за пояс, он еще пытался напевать, но при виде могилы, которая ждала его, еще живого, у него вырвался крик ужаса. Этот крик заглох в земле. Двое солдат схватили его за ноги и сунули головой вниз по самый пояс в узкую дыру. Потом принялись утаптывать землю вокруг.