Текст книги "Старые друзья"

5
Тихий призрак. Бритье героев. Пан или пропал

Не знаю, кого из друзей отец пригласил в качестве свидетеля на бракосочетание с Сюзанной, но в любом случае этот человек исполнял чисто формальные функции. Настоящим свидетелем была, разумеется, моя мать Жанна. Потому что никто не может жениться на любимой женщине, потерять ее одновременно с рождением сына, всего два года спустя жениться снова и на свадьбе делать вид, что первой жены никогда не существовало. Скорее всего, она дала бы ему свое благословение, но все же забыть ее так скоро…

Мне ничего не стоит представить себе, как она бестелесным призраком сопровождает небольшой свадебный кортеж, двигавшийся пешком от нашей фермы к деревенской мэрии. Безмолвная и доброжелательная, она то скользила, почти прижимаясь к земле, то воспаряла над кустарниками. Новобрачные, вне сомнения, не имели ничего против ее присутствия – при одном условии: она должна была оставаться невидимой. Во время венчания в церкви она уселась на самой дальней от входа скамье; в мэрии, пока молодожены произносили все полагающиеся случаю слова, она пристроилась в дверях; была она и на свадебном пиру: то с немой печалью стояла в сторонке, то со всеми вместе пускалась в пляс. Дождавшись, когда стемнеет и молодожены отправятся домой, она тоже вернулась к себе: на кладбище соседнего городка, в свою скромную могилу с надписью «Жанна Бенуа, урожденная Рош, 1933–1952».

Таким образом, у меня две матери: одна – существующая в эфемерном образе наподобие шаловливой Пресвятой Девы, выносившая меня и родившая на свет, и вторая – вполне телесная, преисполненная доброты и до содрогания реальная. На мой взгляд, на пару они составили отличную упряжку.

Фотография, запечатлевшая память об этом прекрасном дне, выглядит гораздо веселее, чем снимок с предыдущей свадьбы. Сюзанна сияет от счастья – как всегда или почти всегда – и в белом платье, с диадемой в волосах, смотрится очень современно. Отец сбрил усы, но костюм на нем тот же, что и два года назад, – правда, выглядит он в нем не так ужасно. На мне короткие штаны на лямках, и я сижу на руках у своего малость придурочного деда, который улыбается в тридцать три зуба. Впрочем, улыбаются все, кроме моей бабки – она стоит, всем своим видом без слов говоря: «Чему радуетесь? И вообще, долго еще вы собираетесь таскать меня по свадьбам сына?» Марселя на фото нет. Как нет и призрака.

Едва появившись в медвежьей берлоге, в какую за минувшие месяцы превратилось наше жилище, Сюзанна внесла в нее существенные изменения. На окна она повесила кружевные занавески; между гостиной и тем, что сегодня принято называть кухонным уголком, поставила складную ширму, отделив таким образом плиту от обеденного стола; сняла с гвоздя и убрала в дальний ящик трех котят с почтового календаря, который сама же нам и продала; сменила посуду и скатерть; закрыла свисавшую с потолка лампочку абажуром. У нас уже был здоровенный радиоприемник фирмы «Дюкретэ-Томпсон» – он стоял на полке, но слушали мы его мало. Она добавила к нему проигрыватель фирмы «Шнайдер», который теперь работал по нескольку часов каждый день. У Сюзанны было больше полусотни пластинок на 45 и 33 оборота, в основном с записями арий из опер и оперетт. Больше всего она любила «Парижскую жизнь» и «Прекрасную Елену» Оффенбаха, отрывки из которых постоянно мурлыкала. «А я храбрей всех героев, брей всех героев, брей всех героев», – вдохновенно пела она, а я до взрослого возраста недоумевал, почему героев надо обязательно брить, как каких-нибудь уголовников.

Если передвигаться на своих двоих – сначала по дому, потом по двору – я научился благодаря служившему мне живыми ходунками Бобе, за которым с умилением наблюдали соседи (огромная псина безропотно тащит за собой вцепившегося в ее шерсть карапуза), то говорить я начал благодаря моей маме Сюзанне. Она была болтушка, но при этом очень внимательно следила за своей речью. Своего мужа Жака она шлепала по руке или по заднице каждый раз, когда слышала от него «транвай», или «с Парижа», или «по радиву». Она без устали исправляла все его ошибки, в том числе диалектизмы, настаивая, что говорить надо на правильном французском. «Тебе бы учительницей быть!» – с восхищением отвечал ей Жак, а в те времена это был изысканный комплимент. Он, бесспорно, был прав, потому что к пяти годам, когда я пошел в школу, я говорил гораздо лучше своих товарищей и знал наизусть дюжину басен Лафонтена, в том числе «Волю и неволю», которую рассказывал на сверхзвуковой скорости. К концу декламации у меня вокруг рта выступала пена, потому что я позволял себе перевести дыхание всего дважды: первый раз после слов «Ведь посмотреть, так в чем душа-то, право, в вас», а второй – после слов «Что с шеи шерсть у ней сошла»[1]1
  Пер. И. Хемницера.


[Закрыть].

Радиоприемник весил больше шести кило. У него был деревянный лакированный корпус, две зубчатые ручки (левая для усиления или уменьшения звука, правая – для поиска нужной станции) и золоченая решетка, за которой виднелись надписи: Би-би-си, Лиссабон, Москва, Швейцария… Мать слушала «Радио Люксембурга», в частности передачу «Пан или пропал», которую транслировали в 20:30. Отец быстро понял, что жена у него – настоящий эрудит. Если игрок выбирал тему «Музыка», а это случалось часто, она давала правильный ответ вплоть до седьмого, а то и до восьмого вопроса. Вопросы чем дальше, тем становились сложнее. За первый ответ игроку полагалось 250 франков, но с каждым новым раундом сумма выигрыша удваивалась, и после шестого достигала восьми тысяч франков – для нас тогда очень приличные деньги. «Если ты когда-нибудь там окажешься, остановись после шестого», – говорил ей отец. Дело в том, что игрок, давший неправильный ответ, разумеется, терял все. Аббат Пьер, принимавший участие в этой игре, сумел ответить на одиннадцать вопросов и заработал 256 тысяч франков. Мы на такое не претендовали.

Самое поразительное, что Сюзанна сыграла-таки в «Пан или пропал». Она триумфально победила в отборочных состязаниях, и в назначенный день отец отвез ее на вокзал Лувера и посадил в поезд до Клермон-Феррана. Остановилась она у двоюродной сестры. Накануне отъезда мать с отцом проговорили до глубокой ночи, не в состоянии заснуть.

– После шестого! Обещай!

– Обещаю!

– Это ты сейчас так думаешь. Они же будут тебя подзуживать, чтобы ты играла дальше. А если они не будут, ты сама загоришься, потому что поддашься эйфории…

Хотя нет, слова «эйфория» мой отец употребить не мог.

– …потому что поддашься азарту.

– Да говорю же тебе, не поддамся!

Стоя на перроне и глядя в окно тронувшегося поезда, он еще раз крикнул:

– После шестого, слышишь?!

Она немного раздраженно кивнула.

– В категории «Музыка» нашей следующей участницей станет очаровательная Сюзанна Бенуа, двадцать восемь лет, приехавшая к нам из?…

– Из Лувера, – ответила мать и добавила: – Я передаю привет своему мужу Жаку и сыну Сильверу.

Глаза у отца заблестели. Он сказал, что это точно она, хотя по радио ее голос звучит совершенно не похоже. Возле радиоприемника нас собралось восемь человек: дед с бабкой, за которыми отец специально смотался еще днем, наши соседи-фермеры с дочкой, нарядившиеся как на праздник, сослуживица матери по почтовой службе и мы с отцом. Девятым был Бобе.

«В любом случае хотя бы привезу вам шампунь!» – заявила мать, прощаясь с нами. Спонсором игры выступала фирма «Доп», рекомендовавшая французам мыть голову хотя бы один раз в неделю. На первые два вопроса Сюзанна ответила быстро, практически не задумываясь, – они были легкими. На третьем она заставила нас поволноваться.

– В каком городе родился знаменитый тенор Энрико Карузо?

Мать довольно долго молчала, почуяв – не без оснований – ловушку. Секунды тикали, а она чуть слышно бормотала себе под нос: «Милан? Рим? Турин? Генуя?»

– Нет-нет-нет-нет, – опечаленно произнес ведущий, Заппи Макс.

– Ну и ничего такого, – плохо скрывая досаду, сказал отец. – Все-таки попробовала! Но до чего глупо! Дома-то она на все вопросы отвечает…

Зазвучал сигнал, означающий, что время истекло, когда мать неуверенно шепнула:

– Неаполь?

– Что вы сказали? – спросил Заппи Макс.

– Я сказала: «Неаполь!» – повторила мать уже громче.

– Сюзанна сказала: «Неаполь», – удрученно вздохнул Заппи Макс, сделал паузу и вдруг торжественно провозгласил: – И правильно сделала, потому что верный ответ – Неаполь!

Публика зааплодировала, а казначей назвал сумму выигрыша: одна тысяча франков. Пуля просвистела буквально у виска. С четвертым вопросом проблем не возникло. Пятым был вопрос: «Как зовут пажа графа Альмавивы в „Свадьбе Фигаро“?» Для отца это была китайская грамота, если не хуже, и он возмущенно буркнул: «Да что они там, с ума посходили?» Пес Бобе заворчал, и отец стукнул его кепкой по морде. Но Сюзанна ничуть не смутилась и бодро ответила:

– Керубино!

И даже добавила, что невесту Фигаро зовут Сюзанна, как и ее.

– Четыре тысячи франков! – объявил казначей.

Заппи Макс заметил, что Сюзанна отвечает даже на те вопросы, которых ей не задают, и спросил:

– Ну так что? Пан или пропал? Остановимся или продолжим?

– Еще один, Сюзанна! – взмолился отец. – Последний!

Настала тишина, и вдруг, к нашему изумлению, она сказала:

– Остановимся.

Не дойдя даже до шестого вопроса! Заппи Макс похвалил ее за осторожность и предложил публике проводить участницу аплодисментами. Прощаясь, он сказал, что она – прелесть и он никогда не забудет ее улыбку. Отец от волнения чуть не плакал. «Молодец, Сюзанна! – причитал он. – Правильно сделала!» Сослуживица по почтовой службе тоже плакала, как и наши соседи-фермеры и их дочка. Только бабка сидела с постной миной. Дед, увидев, что все вокруг сморкаются и утирают слезы, всполошился: «Проиграла? Она проиграла?»

Домой мать вернулась с большим бумажным пакетом, битком набитым прямоугольными пластиковыми флаконами желтого цвета. Мы всей семьей вплоть до 1958 года мыли голову раз в неделю, черпая из этого запаса. Четыре тысячи франков растаяли мгновенно: надо было возместить расходы на билеты до Клермона, на подарок двоюродной сестре, на пошитое ради такого случая приталенное платье в горошек (последняя трата была бесполезной: в павильоне, где записывалась передача, стоял собачий холод, и мать осталась в пальто и косынке). Такой она и запечатлена на сохранившейся фотографии – на сцене перед микрофоном на высоком штативе, рядом с ведущим. У них за спиной натянут светлый задник с надписью «Пан или пропал. ДОП». Она выглядит девочкой-паинькой, руки целомудренно сложены на груди, но мне нетрудно вообразить, какая буря бушевала в это время у нее в душе. Я возил эту фотографию с собой повсюду, куда бы ни ездил, и еще сегодня она лежит у меня в ящике письменного стола. Что касается пресловутого шестого вопроса, то она объяснила свой поступок так. В решающий момент, когда ей, согласно плану, следовало ответить: «Продолжаем», ее вдруг охватило предчувствие, что она проиграет. Она представила себе, как возвращается домой побежденной, хуже того – понапрасну потратившей кучу денег. «Все ты правильно сделала, Сюзанна», – твердил ей отец. Он искренне восхищался ею – ее знаниями, ее неунывающим нравом и ее пышными формами.

Когда передача закончилась, она упросила Заппи Макса задать ей этот чертов шестой вопрос. Сначала он отнекивался: дескать, это не принято, и вообще ни к чему понапрасну расстраиваться – что прошло, того не вернешь. Но в конце концов уступил ее настойчивости, вернее, ее обезоруживающей улыбке, и сделал ради нее исключение. «И как? – спросил ее отец. – Ты ответила?» Она рассмеялась, как всегда, когда попадала в неловкое положение. «Не спрашивай. Я никогда никому этого не скажу. Ни тебе, ни кому другому». Все знакомые решили, что она как пить дать знала ответ на шестой вопрос и ей было стыдно признаться в том, что она нарушила первоначальный план и лишила нас четырех тысяч франков. Минуло тридцать три года, прежде чем я узнал правду.

6
Палец. Суп из порея

Появление в нашем доме Сюзанны оказало благоприятное воздействие на всех. Даже цесарки пошли на поправку и драли глотки как оглашенные. Надо сказать, что цесарки вообще чрезвычайно крикливые птицы. Они издают такие истошные вопли, словно их режут, – даже когда никто их не режет. А если у вас их шесть с половиной сотен, они устраивают такой концерт, что можно рехнуться. «Сколько я себя помню, я всегда слышал море» – сказал поэт[2]2
  Леклезио Ж. М. Г. Золотоискатель. – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть]. Лично я, сколько себя помню, всегда слышал, как орут цесарки. На этом шумовом фоне, разбавленном звуками арий из оперетт и лаем Бобе, прошло все мое детство.

Моя сестра Розина родилась, когда мне исполнилось три года. На сей раз не было ни пожаров, ни хлопанья дверями, ни умирающей мамы. Розина – человек, целиком посвятивший себя другим. Началось с животных. Она спасала майских жуков, воробьев, дождевых червей и ящериц. Повзрослев, переключилась на людей и поступила работать медсестрой в больницу Лувера, откуда перевелась в областную клинику. В детстве она всегда смотрела на меня снизу вверх и продолжала делать это, даже когда мы выросли, хотя я не видел к тому никаких причин, – наверное, просто так привыкла.

Я уже два года учился в деревенской школе, когда она пошла в первый класс. Мне хотелось бы сказать, что Бобе как верный страж каждое утро провожал меня до школьных ворот и там же поджидал по окончании уроков, но это было бы неправдой. В действительности он бежал со мной до пересечения нашей улицы с шоссе, садился на перекрестке и, подвывая, смотрел, как я ухожу, после чего возвращался домой и смиренно ложился возле своей конуры. Зато как он встречал меня по вечерам! Он наскакивал на меня, лизал меня в лицо, носился вокруг меня как сумасшедший и оглушительно лаял. Чтобы прийти в себя, ему требовалось немало времени.

В школу я ходил вместе с другими деревенскими ребятами, и старшие всегда приглядывали за младшими. В числе тех, кто не относился ни к первым, ни ко вторым, была Полька, которая постоянно восклицала: «О-ля-ля!» Она говорила «О-ля-ля!», если нам навстречу ехал трактор; она говорила «О-ля-ля!», если видела, что в канаве валяется яблоко; если ничего не происходило, она все равно говорила «О-ля-ля!». Она была последней в нашей школе девочкой, которая носила сабо.

Еще у нас был очкастый заика Эррье. Он объяснял нам теорию Большого взрыва, выбрасывая в воздух горсти подобранной с земли пыли, и строение Солнечной системы, располагая в нужном порядке козьи орешки разного диаметра. «Д-д-допустим, это С-с-с-сатурн…» Сейчас он инженер на «Ситроене», крупный специалист. Из моего тогдашнего немногочисленного окружения вышли два министра, один префект области и одна знаменитая журналистка. Остальные если и не были полные дебилы, то мало чем от них отличались. Странная штука – как будто в нашем медвежьем углу действовало правило: все или ничего. Или деревенский дурак, или гений. Без промежуточных стадий. По-моему, единственными, кто мог претендовать на звание обыкновенного среднего человека, были мы с Розиной.

Но главным для нас авторитетом оставался Ро-бер. «С Робером детей можно отпускать куда угодно», – говорили наши родители. Действительно, Робер мог защитить нас от любой угрозы, голыми руками сразившись с медведем или с полчищами Аттилы. В свои двенадцать лет он выглядел на шестнадцать. У него пробивались усы и ломался голос. С ним мы и правда находились под защитой, но не только. Он значительно обогащал наш словарь. Я до сих пор как наяву слышу его рокочущий бас, изрыгавший: «Пусть в жопу себе засунет, да поглубже!», «Полька, отсосешь у меня?» – или распевавший похабные песенки. Свои слова он для пущей убедительности сопровождал соответствующими жестами. В деревне болтали, что однажды его ужалила гадюка, и он, чтобы остановить распространение яда, ножом отрубил себе на ноге большой палец. Он никогда не показывал нам покалеченную ногу, как мы ни просили. Но как-то раз ни с того ни с сего вдруг сказал: «Эй, кто хочет посмотреть на мою культю?» Не знаю, что ему тогда взбрело в голову, но мы – с десяток ребят – сгрудились вокруг него и затаили дыхание. Он сел на камень и скинул правый башмак. Полька воскликнула: «О-ля-ля!» – хотя еще ничего не было видно. Робер схватился за мысок носка, на всякий случай переспросил: «Девчонки, не дрейфите?» – и медленно стянул его с ноги. Большой палец был у него на месте, зато не хватало двух самых маленьких. Ну, и нога была жутко грязная.

Я обязан Роберу тем, что именно он с присущей ему деликатностью сообщил мне о смерти моего деда. Из дома, где лежал умирающий старик, меня отослали и на день отправили к другу отца, столяру. Я смотрел, как он обстругивал рубанком доску. В тишине мастерской с верстака падали на пол золотистые кудрявые стружки. Мне было скучно и почему-то немного грустно. Но тут распахнулась наборная застекленная дверь, и в нее просунулась голова Робера.

– Слышь, у тебя дед помер! – гаркнул он.

Родители забрали деда к себе несколько месяцев тому назад, подозревая, что жадная бабка его не кормит. Когда его к нам привезли, он весил не больше 40 килограммов. Конечно, он уже сильно болел, но все же.

«Он сам ничего не ест», – огрызалась старая мегера, но стоило ему переселиться к нам, как случилось чудо – он начал с аппетитом уплетать и мясо, и овощи, и сыр и выдувал в день по литру красного вина. Однажды Сюзанна спросила его:

– А жена вас чем-нибудь вкусненьким кормила?

– Кормила, кормила! – откликнулся он. – Суп давала из порея.

– А что-нибудь еще?

– Нет, больше ничего. Но про это никому нельзя говорить.

Вот скотина. Впрочем, жизнерадостности деда это не убавило. За три месяца он набрал пятнадцать кило, которые затем постепенно потерял. Перед кончиной от него осталась кожа да кости, зато он пребывал в приподнятом настроении. Утром того дня, когда его не стало, он позвал меня к себе. Мы с отцом поднялись в комнатку на втором этаже, где стояла его кровать. Я увидел его глаза, казавшиеся на исхудавшем лице огромными и глядевшие на меня сурово; его лысая голова покоилась на перовой подушке. Жестом он велел мне приблизиться, бескровной рукой обхватил кончики моих пальцев и улыбнулся.

– Попрощайся с дедушкой, – шепнул мне отец.

Я сказал:

– До свиданья, дедушка.

И мы ушли.

Первым из супругов всегда умирает тот, кто добрее. Бабка пережила деда на тридцать один год, неподвластная разрушению, как замаринованный в уксусе огурец.

Иногда отец вдруг мрачнел. Я спрашивал у матери, почему он такой сердитый, и она отвечала: «Не обращай внимания. Просто твой дядя совершил очередную глупость». Братья больше не дрались, но лишь потому, что не имели такой возможности – их пути нигде не пересекались, – иначе, я уверен, они еще не раз намяли бы друг другу бока. Марсель так и не стал страховым агентом, и никто не знал, на что он живет. Под «очередной глупостью» могло подразумеваться что угодно: что он обрюхатил подружку, или завел интрижку с замужней женщиной, или попал в мотоциклетную аварию, или устроил в городе потасовку. В 1959 году его забрали в армию и отправили в Алжир. Там ему наверняка было где развернуться, и можно только догадываться, какими сомнительными подвигами он прославился, но главное, что назад он не вернулся. Сведения о его гибели разнились в части подробностей, но все источники сходились в одном: феллахи захватили его в плен и казнили.

Из статуса дяди Марселя он мгновенно перешел в статус бедняжки Марселя; любое упоминание о нем обычно сопровождалось репликой, что «уж такого-то он точно не заслужил».

В общем, за короткое время я потерял сразу двух родственников, но что значили эти две смерти для моих беззаботных восьми лет? Со мной были мой папа Жак, моя мама Сюзанна, моя сестра Розина и мой пес Бобе – волшебный, обожаемый квартет. Следующий круг составляли друзья, с которыми я ходил в школу. За пределами моей личной вселенной люди могли умирать и резать друг друга, в том числе самыми зверскими способами, – меня это не касалось.

В этом мягком коконе невинности я дожил до одиннадцати лет, когда перешел в шестой класс и меня отправили в интернат Лувера. Там я с изумлением, вгонявшим в ступор, обнаружил, что взрослые бывают жестокими и тупыми.

Ни Робер, ни Полька не составили мне компанию. Обоих перевели в другую школу, больше соответствовавшую их не вполне стандартному профилю.

7
Жан. Забор. Жареная картошка. «Дофин»

Я до сих пор с содроганием вспоминаю своих школьных учителей. Это был настоящий паноптикум – сплошь психи, извращенцы и откровенные садисты. Можно подумать, все они прошли строжайший отбор, в результате которого только лучшие – в смысле худшие – получили право измываться над детьми.

Самым ненавистным из них был старший воспитатель Мазен. Любой справедливый суд только за четвертую часть совершенных им преступлений приговорил бы его к 35 годам тюрьмы.

Выжил я в этом кошмарном месте благодаря тому, что знал: в субботу днем меня отпустят домой. Эта перспектива позволяла мне не впасть в полное отчаяние. Пока на горизонте маячила возможность в конце недели услышать смех моей сестры и радостный лай Бобе и окунуться в тепло нашего дома, я кое-как справлялся.

Я выжил еще и потому, что понимал: меня забросило в какой-то удивительный театр, полный шума и ярости, подлости и мстительности, бунтарства и покорности.

Но главным образом я выжил потому, что рядом со мной был мальчик по имени Жан Монтеле.

Он стал первым, с кем я заговорил в тот воскресный сентябрьский вечер, когда отец оставил меня, совершенно растерянного, во дворе интерната. Напрасно я озирался, надеясь увидеть хоть одно знакомое лицо, хоть кого-нибудь из наших, деревенских. Я чувствовал себя брошенным и жалким. Жан сидел на ступеньках крыльца, на всякий случай высоко подняв воротник школьной блузы. Мне показалось, что он тех же лет, что и я, и так же одинок. Я подошел к нему, и между нами произошел следующий выразительный диалог:

– Привет.

– Привет.

– Ты в шестом?

– Ага. А ты?

– Тоже в шестом.

– Хорошо.

– Как тебя зовут?

– Жан. А тебя?

– Сильвер.

– Хорошо.

Потом он переместился сантиметров на тридцать, как говорится, сдвинул задницу, освобождая мне место на каменной ступеньке лестницы. Это произошло как будто само собой и заняло всего пару секунд, но оба наших взаимодополняющих телодвижения – то, каким он пригласил меня сесть рядом, и то, каким я принял его предложение, – заложили фундамент нашей дружбы. Мы распознали друг друга. Он угадал родственную душу во мне, а я – в нем. Это стало очевидно по прошествии всего нескольких дней, так что в субботу, когда мать спросила меня, завел ли я себе в школе друзей, я ответил, что да, у меня появился друг.

– Как его зовут?

– Его зовут Жан.

Это была дружба с первого взгляда. Она покончила с одиночеством моей жизни, и пятьдесят лет спустя я стоял, облокотившись о металлический поручень дебаркадера в порту острова Уэссан, и ждал того самого Жана.

Поднятый воротник стоил ему жутких неприятностей, но Жан ни разу не поддался давлению. Мы носили в школе обязательную блузу – длинный серый полотняный балахон чудовищно уродского вида. «Опусти воротник!» – велели Жану воспитатели, учителя, завуч и все остальные. Он слегка теребил его пальцами, притворяясь, что выполняет приказ, но пару минут спустя воротник снова был поднят. Позже он признался мне, что поднимал воротник не потому, что хотел бросить вызов школьному начальству, а потому, что считал, что у него слишком длинная шея. На самом деле длинным у него было все, что располагалось выше плеч: и шея, и нос, и подбородок. Это делало его похожим на птицу, но на особенную птицу – с добрым и мягким взглядом.

Однажды Мазен вызвал нас к себе в кабинет. Это воспоминание остается одним из кошмаров моей жизни. Мы рука об руку шагали по коридору, ведущему в пыточную камеру: Жан Монтеле, шестой класс, четвертая группа, и Сильвер Бенуа, шестой класс, четвертая группа.

– Чего ему от нас надо?

– Не знаю.

Эти пройденные рядом страшные метры сплотили нас не хуже боевого крещения. В тот день мы поклялись, что будем рядом всегда, до гробовой доски, что бы ни произошло. Мы сдержали клятву.

Мазен был тощим долговязым типом с костлявыми руками, выпирающей вперед челюстью и дурным запахом изо рта, маниакально озабоченным тем, чтобы подловить того или иного ученика и подвергнуть наказанию, например отлупить. Я постучал в дверь.

– Войдите, – проскрипел Мазен.

Он сидел за столом, уткнувшись носом – это мы сразу поняли – в классный журнал. В руке он держал линейку. Не подняв головы, он велел нам подойти поближе. То, что мы услышали от него потом, ввергло нас своей почти неправдоподобной глупостью в оторопь. Не разжимая губ, он спросил:

– Кто из вас у кого списывает?

Мы потрясенно молчали. Тогда он положил линейку на верхнюю часть журнала и прочитал:

– «История. Бенуа. Четырнадцать»[3]3
  В школах Франции принята 20-балльная шкала оценок.


[Закрыть]. – Затем опустил линейку на середину страницы. – «Монтеле. Четырнадцать». – Тут он поднял на нас глаза и развел руками, словно хотел сказать, что пока не видит ничего особенного. Но игра далеко не закончилась. Он перелистнул страницу и снова зачитал: – «Математика. Бенуа. Одиннадцать». – Линейка скользнула ниже. – «Монтеле. Одиннадцать. Естественные науки. Бенуа. Пятнадцать». – Скольжение линейки. – «Монтеле. Пятнадцать». Ну надо же.

Самое отвратительное, что он едва не заставил нас усомниться в себе. Рационального объяснения этому чувству не существует; нечто подобное испытываешь на таможенном контроле или в общественном транспорте, когда входит контролер. Даже если у тебя есть билет, а в багаже, напротив, нет ничего запрещенного, тебе становится неуютно и ты волей-неволей впадаешь в беспокойство: а что, если бы?…

– «Французский язык. Сочинение. Бенуа. Шестнадцать. Монтеле. Шестнадцать».

Этому идиоту даже не пришло в голову, что списать сочинение невозможно. Он встал, обогнул стол и встал перед нами:

– Кто из вас у кого списывает? – Он повернулся к Жану: – Опусти воротник!

Жан не заартачился, не сказал: «Нет», не замотал головой. Он вообще ничего не сделал – даже не притворился, что поправляет воротник. Тогда Мазен замахнулся, чтобы влепить ему пощечину. Защищая друга, я успел подставить свою руку, и удар свалил меня на пол. Дома меня никогда не били, и я понятия не имел, что это такое. Вот бы сейчас здесь оказался Бобе! Он вцепился бы Мазену в сонную артерию и держал бы, пока тот не сдохнет. Потом пришла бы уборщица с ведром и тряпкой и вытерла бы кровавое пятно (холодной водой, иначе пол останется липким, – это подтвердит вам любой серьезный убийца).

Как-то ближе к вечеру, когда мы сидели в классной комнате за домашними заданиями, Жан передал мне вчетверо сложенный листок бумаги, на котором было написано: «Я собираюсь за забор. Пойдешь со мной?» Из-за того что мы постоянно болтали, нас рассадили, и теперь нас с Жаном разделяло несколько парт. Я передал ему ответную записку, нацарапав на ней три вопросительных знака. Вылазки за забор считались прерогативой старшеклассников – малышня никогда не занималась этим опасным делом. Даже для старших оно приравнивалось к преступлениям особой тяжести и было сопряжено с крупными неприятностями. Из школы они в основном удирали на свидания с девушками, а то и взрослыми женщинами. Иначе говоря, от всей этой авантюры отчетливо пахло серой, и я искренне не понимал, что нам там делать. Моя записка вернулась ко мне с дополнением: «В последний раз спрашиваю: да или нет?» Я не стал отвечать и разорвал ее. Но все последующие дни провел в страхе: вдруг он предложит то же самое кому-нибудь еще и этот кто-то согласится. И в лоб спросил его:

– Что это за фигня с забором?

– Это не фигня, – ответил он. – И я не собираюсь делать ничего плохого.

– А что ты собираешься делать? Можешь сказать?

– Нет, это секрет. Но если пойдешь со мной, будешь вспоминать об этом всю свою жизнь, это я тебе обещаю.

– А когда ты идешь?

– Во вторник. В ночь со вторника на среду. У тебя еще четыре дня на раздумье.

– А если я откажусь, ты возьмешь кого-нибудь еще?

– Нет. Или пойду с тобой, или один.

Ну вот скажите, можно перед таким устоять? На одной чаше весов оказались: страх перед нашей затеей, неизбежное жестокое наказание в случае поимки, временное или окончательное исключение из интерната, огорчение и растерянность родителей. На другой – единственный, зато более чем увесистый вопрос: осмелюсь я или нет? Его смысл выходил далеко за рамки этого конкретного эпизода, и ставка была велика. Кем я стану в будущем: человеком, который отважно встречает трудности, или жалким трусом? Смогу ли я сделать из своей жизни что-то путное или не смогу?

Я размышлял все воскресенье. Обратиться за поддержкой я мог только к своей собаке, что и сделал, спросив Бобе, как он поступил бы на моем месте. Ответ я прочитал в его глазах: «Если ты пойдешь, я тоже пойду; если ты останешься, я тоже останусь. Если ты останешься, а мне скажешь идти, а пойду. Если ты пойдешь, а мне скажешь остаться, я останусь и буду тебя ждать. Я твоя собака. Я всегда буду тебя слушаться». Спасибо, Бобе. Помог, называется.

В понедельник я передал Жану записку с одним словом: «Да». Я мог бы сказать ему об этом лично, но мне казалось, что обязательство, данное в письменной форме, выглядит солиднее. Он прислал мне ответ: «Хорошо. Оденься потеплее».

Таким образом, в ночь с 9 на 10 февраля 1965 года, когда все ученики спали крепким сном, из дортуара выскользнули две тени, до смерти перепуганные собственной дерзостью, прокрались вдоль северо-восточной стены забора и… перебрались через него, вскарабкавшись на стоящие тут же мусорные баки.

Мы молча шагали по пустынным холодным улицам Лувера. Примерно через километр мы достигли шоссе департаментального значения и добрались до парковки возле автомобильной мастерской «Дежорж».

– Пришли, – сказал Жан.

– А что тут?

– Подожди. Сейчас увидишь.

Ждать пришлось долго, да еще прятаться за угол здания каждый раз, когда мимо проезжала редкая в этот час машина. Я послушался Жана и оделся тепло, но колючий февральский холод проникал под пальто, просачивался сквозь петли вязаного шерстяного свитера и пробирал до костей. Жан то и дело смотрел на часы и ругался сквозь зубы: «Черт, да что ж это такое, черт-черт-черт!» По-моему, он здорово нервничал. Но вот в конце прямой подъездной дороги показался свет желтых фар, и вскоре перед нами остановился гигантский грузовик.

– Приехал! – торжествующе крикнул Жан.

Я в тот момент ни о чем не думал: мозг у меня успел превратиться в бесполезный ком мороженого, занявший всю черепную коробку.

Грузовик – красный «берлиэ» – поражал своими размерами. Чтобы забраться в кабину, надо было высоко задрать ногу, поставить ее на подножку, ухватиться за металлический поручень и, рискуя опрокинуться назад, в пустоту, подтянуться на руках.