Текст книги "Кругосветное путешествие короля Соболя"

II

Для коменданта, моего отца, не составило никакого труда исполнить просьбу жены. Он назначил ссыльного венгра моим учителем.

Эта обязанность предполагала, что он будет принят у нас в доме и мы будем с ним разговаривать, а это запрещалось императорским декретом. Однако отец рассудил, что в силу своего поведения на корабле этот офицер имеет право рассчитывать на признательность России, а следовательно, и на привилегированное обхождение.

Он сам представил нам нового учителя. Видно было, что к этому заключенному он питает немалое уважение. С ним он не пускал в ход то отстраненное, окрашенное легким презрением обхождение, которое приберегал для остальных. Такая доброта показалась мне маленьким чудом. В то же время со всей наивностью мечтательной девушки я полагала почти естественным, что весь мир должен признавать блистательные достоинства, которые и привлекли мое внимание к этому мужчине.

Преподаватель устроился за столом напротив нас с братом, а отец покинул комнату. Я сердилась на брата за неуместное присутствие. Однако он же избавил меня от неловкости остаться наедине с незнакомцем. Робость помешала бы мне выдавить хоть слово. Я позволила брату задать первые вопросы. Он был под впечатлением, но не так взволнован, как я.

У мужчины был красивый мягкий голос, и его акцент – для русского уха непонятно, какой именно, но, возможно, французский, – был очарователен и придавал его интонациям почти детское звучание. Он сказал, что его зовут Август Бенёвский и он граф. Рассказал о своем детстве в замке и о военной карьере. Брат расспрашивал его о сражениях. Тот перечислил те из них, в которых принимал участие. Пока он говорил, я внимательно его разглядывала. Вблизи и без верхней одежды он выглядел таким же высоким, но невероятно худым. Я не могла оторвать глаз от его запястий, где еще виднелись следы кандалов, в которые он был закован. Во время путешествия мы несколько раз встречали подконвойные группы арестантов, и я знала, какие жуткие страдания они вынуждены были испытывать. До сих пор их беды мало меня трогали. Но сейчас, глядя на Августа, хотя и защищенного отныне от такого рода гонений, я чувствовала такую боль, что едва не расплакалась. Я постаралась думать о чем-то другом, чтобы не выставить себя смешной плаксой. Но тут мой дурачок-брат, поддавшись любопытству маленького мужчины, пожелал увидеть раны, которые наш учитель получил в боях. Тот закатал рукав и показал ужасный шрам. Я вскрикнула. Он опустил рукав и перевел на меня взгляд своих синих глазах. Мне показалось, что он впервые увидел меня, хотя сегодня я знаю, что это не так. Позже он сказал мне и может подтвердить это перед вами, что заметил меня еще в тот день, когда его вместе со спутниками представили семье коменданта острога. Мне такое в голову не приходило, и я предпочитала думать, что охватившее меня волнение, название которому я пока не могла дать, привлекло ко мне этого мужчину, хоть он и не подозревал о его причине. Я разозлилась на себя за вскрик, который мог приподнять завесу над моей тайной.

– Извините меня, сударь, – сказала я. – Мне становится дурно от вида крови, а тем более раны.

Иногда я сожалею, что нашими первыми словами была такая банальность, а главное – ложь. Ибо в дальнейшем жизнь показала, что я не боюсь ни крови, ни вида истерзанной плоти. Зато эти слова, которые мы оба запомнили, позволяют составить ясное представление о том, какой наивной простушкой я была, и о пути, который преодолела с тех пор. Август принес извинения, еще какое-то мгновение не сводил с меня глаз, потом перешел к вопросу о языках, которые мы хотели бы изучать. Брата привлекал немецкий. Он восхищался Фридрихом Прусским, о котором отец отзывался как о великом стратеге. Что до меня, я больше всего хотела учить французский.

– Отлично, мадмуазель. Но могу ли я спросить почему?

Вопрос привел меня в растерянность, хотя он был вполне ожидаем, а волнение повредило моей способности соображать. Я покраснела и выдала ответ, о котором тут же пожалела:

– Чтобы прочесть «Новую Элоизу»[23]23
  «Юлия, или Новая Элоиза» – роман в письмах Жан-Жака Руссо.


[Закрыть].

Я получила эту книгу в подарок на день рождения перед самым отъездом на Камчатку и на протяжении всего путешествия с наслаждением погружалась в плохой русский перевод. То, что я упомянула об этой книге в разговоре с незнакомцем, показалось мне излишним откровением о самых интимных страстях, которые во мне бушевали. Книга целиком была посвящена любви, а я была настолько не приучена к разговорам на эту тему, что испытала настоящее потрясение. Одно то, что я произнесла ее название, служило неприличным признанием в моей склонности.

– Значит, вы любите Жан-Жака Руссо? – спросил он.

Если бы он спросил, люблю ли я Сен-Пре, Элоизу или Клару[24]24
  Сен-Пре, Элоиза, Клара — персонажи романа.


[Закрыть], я бы с легкостью ответила. Но я так мало связывала книгу с ее автором, о котором к тому же ничего не знала, что оказалась в глупом замешательстве.

По доброте своей он вывел меня из затруднительного положения, сменив тему.

Эта первая беседа продлилась около часа. Я чувствовала себя так скованно и неловко, что у меня возникло желание, чтобы она как можно скорее закончилась. При этом я вовсе не хотела, чтобы Август уходил. Когда наша встреча подошла к концу, я с ужасом осознала, что пролетит всего несколько мгновений – и я его больше не увижу. Совсем скоро он вернется в скудость и холод этой безжалостной зимы. Бог знает, в какой жалкой лачуге он ляжет сегодня спать. Хоть я и знала, что ему пришлось пройти через куда более страшные испытания, мне хотелось, насколько возможно, избавить его от новых страданий, если уж не в моих силах было подарить ему счастье.

Он ушел. Брат высказал кучу наблюдений, которые показались мне пустыми, и я ушла в свою комнату, ничего ему не ответив.

Чуть позже зашла мать – спросить, как все прошло.

– Замечательно, – ответила я с блеском в глазах.

И бросилась в ее объятия, разразившись нервными рыданиями.

* * *

Занятия начались. Не знаю, каким чудом Август раздобыл где-то немецкую и французскую грамматику. Он начал с того, что выучил с нами латинский алфавит, после чего стал читать нам короткие тексты на языке оригинала и переводить их.

Уроки проходили у нас дома, занимались мы всегда вместе с братом. Иногда на них присутствовал отец. Он заходил в середине занятия и садился в глубине комнаты. Он говорил, что весьма доволен методами нашего учителя. Однажды в конце занятия он вслух выразил свое удовлетворение и в качестве вознаграждения предложил ему женщину-камчадалку. Меня это ранило до отвращения. От своей горничной, которая была русской, я знала, что ссыльные в большинстве своем состоят во внебрачной связи с местными уроженками. Иногда у них даже были общие дети. Я не могла представить себе Августа в подобном сожитии. Меня возмущало, что отец его к этому подталкивал, предлагая рабыню.

Но больше всего мне не нравилось, что, судя по всему, он по-прежнему считал Августа узником. Вы мне скажете, что Август им и оставался. Но я в своих мечтах о нем, которые лелеяла днем и ночью, видела его уже свободным и имеющим право просить моей руки.

Надо понимать, что в то время я не могла вообразить себе другого исхода любви, кроме как совершенно официальной и вполне тривиальной ситуации. Если не считать блуда, бывшего уделом лишь животных и изгоев, для меня не существовало возможности иного соединения, кроме брака. Таково было естественное предназначение достойных и свободных людей.

Об этом я и мечтала. Едва обменявшись с этим мужчиной парой слов, я уже размышляла о том, как будет устроена наша совместная жизнь. Контраст с реальностью был тем разительнее, что во время наших занятий он держался сдержанно и распределял свое внимание поровну между мной и братом. А главное, он был очень осторожен и держался со мной крайне отстраненно и уважительно.

Холодность его манер меня не обескураживала. Я уже нашла название тому влечению, которое я к нему испытывала, и была уверена, что это любовь. Самое удивительное, что я нисколько не сомневалась, что Август разделяет мои чувства. Любой, самый мимолетный взгляд, самый незначительный знак внимания служил для меня доказательством его ответного влечения. И я полагала, что только положение пленника делает для него невозможным более открытое проявление чувств. Я пришла к заключению, вполне логичному в моей системе координат, что действовать придется мне самой, если я хочу, чтобы наша любовь набрала силы и расцвела при ярком свете дня.

Мне представлялось это тем более необходимым, что неожиданное событие нарушило наши нарождающиеся привычки.

Отцу помогал начальник канцелярии, который занимался административными делами края. Он предложил, чтобы наш учитель, уже доказавший свою компетентность, поделился своими знаниями со всеми детьми колонии, и посоветовал организовать государственную школу, которую мог бы посещать любой ребенок. Распорядок дня учителя не позволял ему совмещать два вида занятий, так что предполагалось, что мы с братом будем ходить на уроки наравне с другими.

Подобное предложение, хоть и совсем не понравившееся отцу, не допускало отказа с его стороны, иначе в крепости это вызвало бы опасное озлобление. Отец никогда не забывал, что многие его предшественники были убиты во время кровавых мятежей.

План очень быстро привели в исполнение. Ссыльные обустроили учебную комнату в одном из казенных домов. Меньше чем через неделю все было готово. Август больше не приходил к нам в дом. Мы продолжили обучение в многочисленной группе детей самых разных возрастов.

Я должна была непременно придумать способ сблизиться с ним. Тем более что брачные планы, которые строил для меня отец, быстро набирали ход. Мать в конце концов открыла мне имя офицера-казака, которому меня предназначали. Это был мужчина с грубыми манерами, который казался мне еще более уродливым и недостойным в сравнении с Августом. Мне следовало принять меры как можно скорее.

Мои посещения общей школы имели одно преимущество: они предоставляли мне возможность выходить из дома и видеть любимого человека в новом окружении. Я настояла, что, несмотря на холод, буду добираться из крепости до школы пешком. Дорога пролегала мимо хибар арестантов. Я выяснила, что Август живет в одной из них. Никакой ссыльный не мог построить собственное жилье до окончания зимы. Августа приютил некий Хрущев, человек очень уважаемый, которого отец упоминал часто и всегда с благосклонностью.

Я была счастлива тем, что могла взглянуть – пусть это зрелище и приводило меня в отчаяние – на место, где обитает любимый. Это подпитывало мои мечты реальностью. Теперь, если он был вне поля моего зрения, я могла представлять себе, где он находится.

Я встречала и некоторых из его товарищей. Их имен я не знала, они всегда держались от меня на расстоянии. Кроме одного – тот ходил за мной следом и осмеливался обращаться ко мне. Его слащавые и навязчивые манеры мне совсем не нравились. Звали его Степанов. Однако, когда он рассказал, что отправился в ссылку из Казани в одном отряде с Августом и знает его уже больше года, я не стала его отталкивать. Я надеялась услышать от него что-то новое о том, кто пока оставался всего лишь моим преподавателем, но остерегалась расспрашивать. Хотя вопросов у меня была тысяча и беспокойная любовь давала мне много поводов для тревог. Главная из них была проста и довлела над остальными. Женат ли Август и связан ли обязательствами у себя на родине? В глубине души я была уверена, что такого быть не может, и все же волновалась, не имея подтверждения.

Чтобы вернуть Августа в крепость и обеспечить нам хоть совсем немного времени личного общения, я перебирала в голове множество способов, пока не остановилась на том, который показался мне наилучшим. Но, прежде чем обратиться к родителям, мне надо было кое в чем удостовериться.

Однажды утром, после урока, я подошла к Августу и подождала, пока рассеется стайка учеников, вьющихся вокруг него. Наконец, справившись ценой огромного усилия с волнением, я осмелилась спросить, может ли он преподавать музыку.

Впоследствии мы часто говорили об этом. Сейчас я знаю, что он был в не меньшем отчаянии, чем я, оттого что больше не мог посещать форт. Он быстро сообразил, что кроется за моим предложением.

Ответ, который я получила, был смесью откровенной лжи, о чем я могла догадаться по тому замешательству, которое вызвал мой вопрос, и дерзости, присущей Августу.

Ложью было утаить, что он ничего не смыслит в музыке. Дерзостью – утверждать прямо обратное.

– Конечно, мадмуазель Афанасия. Я могу преподавать.

Чтобы придать этому самозванству видимость правды, он добавил:

– Увы, единственный инструмент, на котором я умею играть, – это арфа. Спорю, что здесь ее не найти.

– И правда, я никогда ничего подобного здесь не видела.

– А без арфы я не могу учить.

И, не дав мне времени огорчиться, с лукавым видом добавил:

– Предоставьте это мне.

III

Пока я убеждала отца позволить мне брать уроки музыки, Август уже раздобыл арфу.

По правде говоря, не зная заранее, для чего предназначалась эта вещь, признать в ней музыкальный инструмент было сложно. Каркас был сделан из китовой кости – распространенного на полуострове материала, из которого изготавливалось все из-за большой нехватки древесины. Кость весьма топорно обработали и скрепили шурупами. На эту основу натянули грубые струны из собачьих кишок, а для самых толстых использовали оленьи сухожилия. Неуклюжие металлические колки служили для натягивания струн и настройки звука.

Позже Август признался мне, что к изготовлению этого необычайного устройства приложили руку самые мастеровитые из его сотоварищей, но в тот момент он ни словом не обмолвился о его происхождении. Он преподнес его, как если бы речь шла о настоящей арфе, созданной лучшим музыкальным мастером Вены. Он устроился на табурете с выражением лица, как у истинного виртуоза, и наклонил инструмент к себе. Загрубевшими пальцами прикоснулся к струнам, и те ответили странными звуками, больше похожими на недовольное клацанье языком. Различить мелодию было невозможно.

Мать присутствовала на этой демонстрации. Думаю, что она-то и рассмеялась первой. Я взглянула на Августа, испугавшись, что он обидится. Но такая реакция его скорее расслабила, и он тоже разразился смехом. Я не сдержалась, и все трое мы принялись безумно хохотать, и продлилось это около четверти часа.

Придумка с арфой обернулась благом. Она позволила Августу ежедневно приходить в форт и давать мне уроки. Мать, дабы гарантировать безупречную нравственность затеи, во время занятий должна была находиться рядом. Но с первого же дня она изобретала предлоги, чтобы удалиться, и часто оставляла нас одних.

Вместе с тем эта комедия послужила признанием и для Августа, и для меня. Я придумала эту историю с уроками музыки с единственной целью вернуть его к нам. А обзаведясь столь смехотворным предметом, он показал, что больше мечтал о нашей близости, чем о преподавании искусства, которое, так или иначе, было ему совершенно незнакомо.

Однако сколько бы радости ни приносили Августу эти часы, он продолжал вести себя довольно отстраненно, даже когда мать оставляла нас наедине, – а я знала, что она следила снаружи, чтобы ни один незваный визитер нас не застал. Я этому не очень удивлялась. Будучи ссыльным, думала я, он должен опасаться слишком близкого общения с дочерью человека, от которого зависит его жизнь. Я собрала все свое мужество и постаралась разрушить стену, которая нас разделяла.

Но что предпринять неопытной девушке, которой правила благопристойности, даже в самом диком краю, предписывают сдержанность, мало совместимую с признанием, которого я жаждала?

Я все чаще прибегала к заговорщицкому смеху, кокетству, вроде бы случайным целомудренным прикосновениям – например, когда мои неловкие пальцы, направляемые учителем музыки, оказывались в его ладони, чтобы щипнуть струну из собачьих кишок…

Потом, на очередном занятии, я сделала вид, что очень взволнована.

– Дорогой Август, – сказала я в то утро, – отложите инструмент, прошу вас. Нам нужно поговорить. Надеюсь, моя откровенность вас не заденет. В двух словах: мне кажется, что наши отношения не остались кое для кого незамеченными, и у меня есть основания для беспокойства.

– Что вы хотите сказать?

– Что мы довольно близки, и некоторые могут сделать вывод, что…

– Вы желаете, чтобы мы реже встречались? – предположил Август с наивной улыбкой.

– Нет! Конечно же нет, – ответила я слишком поспешно.

Эта торопливость, как бы неосторожна она ни была, все-таки сдвинула дело с мертвой точки. Я пошла чуть дальше в своем признании.

– По правде говоря, – продолжила я, опустив глаза, – я испытываю живейшее удовольствие от наших встреч. Ошибаюсь ли я, полагая, что это отчасти и ваше чувство?

Я сопроводила вопрос робким взглядом.

– Безусловно, не ошибаетесь, Афанасия. Наши встречи приятны и мне.

Я надеялась на большее, но он ограничился этим и замолчал. Мы обменялись широкими, немного вымученными улыбками. Я ожидала, что он возьмет меня за руку, но он ничего такого не сделал. Мне пришлось продолжить. У меня было ощущение, что я бросилась в колючие заросли и выбраться могу, только забравшись еще глубже.

– Прежде чем узнать, – добавила я, – следует ли мне тревожиться из-за такой взаимной привязанности, я должна, на мой взгляд, спросить вас… кто вы.

– Кто я? Но вы же знаете всю мою жизнь, – ответил он просто, словно решив сделать мою задачу как можно трудней.

– Я знаю ее… но не всю.

– А что именно вам осталось узнать?

Я уже готова была впасть в отчаяние и отказаться от своих намерений, но он вдруг пришел мне на помощь:

– Вы, конечно, хотели бы спросить, не связан ли я какими-либо обязательствами?

Я кивнула и с трудом сглотнула. Мне потребовалось все мое мужество, чтобы выслушать ответ.

– Так вот, нет, мадмуазель, – заявил он порывисто. – Я не женат и свободен в своих обязательствах.

После этих слов повисла тишина. Между нами не было ни сговора, ни смущения, только ожидание чего-то – во всяком случае, для меня.

Мы сидели очень близко друг к другу. Я чувствовала его дыхание на своей руке, которая лежала на костяной станине нашей арфы-сообщницы. Как в это мгновение я повернула лицо? Иногда целомудренное движение девушки так похоже на провокацию… Так или иначе, я чуть наклонила голову с полуприкрытыми глазами, и наши губы оказались так близко, что ему даже не пришлось податься вперед, чтобы коснуться их поцелуем.

Так все и случилось, и до сегодняшнего дня ни один из нас не может сказать, по чьей инициативе было сделано то первое движение, после которого наши отношения покинули сферу мечтаний.

На самом деле неискушенная девица, которой я была, понятия не имела, что такое поцелуй. Родители при мне никогда не целовались и даже не держались за руки. Будь я более сведуща, я бы поняла, насколько сам поцелуй был робким и все еще невинным. Зная об этом совсем немного и черпая это немногое из прочитанных романов, я искренне верила, что мы пересекли невидимую границу, которая навсегда связала нас. Короче говоря, я сочла, что мы обручены.

Я думала, что эта близость повлияет на наши отношения и придаст Августу храбрости, в свою очередь, сделать признание. Но нет, ничего подобного я так и не дождалась. Однако приходил он ежедневно. Так называемый урок музыки отныне превратился в беспорядочный разговор обо всем на свете. Особенно он любил поговорить о философии. Я отметила его пристрастие к абстрактным идеям и сложным текстам. Я восхищалась его познаниями и извлекала из них пользу. Бывало, что в глубине души его метафизические и моральные представления казались мне немного сухими. Я предпочитала им романы и картины, почерпнутые в самой жизни. В наших подходах было нечто несовместимое. Возможно, мой воспитанный романами вкус объяснялся возрастом и полом. Такое толкование казалось мне вполне приемлемым, пока я не узнала, что один и тот же человек, знаменитый Жан-Жак Руссо, мог написать такое чудо чувствительности, как «Новая Элоиза», и абстрактные тексты о законах, политике и обществе, которые Август зачитывал мне с непонятным для меня восторгом.

Я пыталась наводящими вопросами подтолкнуть его к выражению своих чувств и к тем упоительным переживаниям, примером которых служили мне романы.

Он поддавался с трудом.

Разумеется, ему случалось в моменты особенной близости шептать мне более нежные слова и заверять в своей привязанности ко мне. Он даже иногда касался губами моей руки и гладил запястья. Однако дальше он не заходил, оставаясь в рамках, предписываемых благородному человеку. Сначала я была ему признательна за такую сдержанность. Потом столь малая настойчивость породила во мне нетерпение. Я была одновременно счастлива тем уважением, которое он мне выказывал, и разочарована тем, что мне не приходилось более энергично отстаивать свою добродетель.

Я страшно корила себя за такие капризы. Мне было ясно, что неловкость Августа объясняется тем, что его смущает положение заключенного. Моя любовь была так глубока, что я то и дело спрашивала себя, настолько ли глубоко и его чувство. Во мне жило тайное убеждение, что он меня любит. Он будет вынужден сдерживаться, говорила я себе, пока не станет свободным. Я могла притворяться, что забыла о его положении узника, но над ним оно довлело ежесекундно, запрещая давать волю сердечным порывам.

Разделявшая нас пропасть казалась ему непреодолимой, в чем, конечно же, и была причина его отстраненности. По крайней мере, я в это верила, пока не узнала его истинные намерения. Я не только должна была открыться ему первой, мне еще предстояло так изменить обстоятельства, чтобы наша любовь получила право на существование. Я решила сделать все возможное, чтобы положить конец отвратительному рабству, в котором находился Август.

Тем временем я замечала, что, по крайней мере, его материальное положение улучшалось. Он стал одеваться приличнее: избавился от лохмотьев каторжника, обзавелся настоящей полотняной рубашкой и меховыми сапогами, какие делали на Камчатке, и теплой шубой из куницы. Каким образом он сумел приобрести это добро, столь ценимое ссыльными? Или у него были с собой деньги – что маловероятно, – или же он нашел в колонии хорошо оплачиваемую работу, что казалось еще невероятнее. В конце концов я узнала, что он был искусным игроком в шахматы и превратил это в источник дохода.

Его величество царь Петр запретил карточные игры в поселении, дабы не поощрять азарт, который они возбуждали, и те разные виды насилия, которое из этого проистекали. Но игроки не избавились от своего порока. Они просто обратились к шахматам. На кону были крупные суммы. Случалось, что противники нанимали более умелых игроков, чтобы те сыграли вместо них партию, и выплачивали вознаграждение, пропорциональное выигрышу. Август так и начинал, прежде чем собрал достаточно денег, чтобы самому делать крупные ставки.

Слава о нем быстро распространилась. Он играл и с сотрудниками отца, такими как начальник канцелярии или казацкий атаман, и с многочисленными торговцами пушниной. Кстати, бывало и так, рассказывал он мне, когда я об этом заговорила, что часть ставок оплачивалась деньгами, а остальное – мехами.

Я с опаской относилась к этому его занятию. Игра часто становилась поводом для ссор, иногда доходящих до драк. Она же оказывалась причиной мести и даже кровавых преступлений. Август обещал мне избегать риска. Игра не была для него потребностью. Он выучился шахматам во время военных походов и плена. Превосходства он добился без особого труда и, во всяком случае, без страсти. Он прибег к этому способу, как сам признался, только чтобы улучшить свое стесненное положение и быть достойным посещать такой дом, как наш.

Я ему поверила.

Однако две недели спустя он появился на очередном уроке музыки с разбитой губой и шишкой на виске. Любовь во мне забила тревогу, не столько из-за травм, которые были не так уж серьезны, сколько из-за опасности, которой он, без сомнения, подвергся. Я засыпала его вопросами. Сначала он пытался отделаться кучей выдумок, потом признался, что один торговец с двумя подручными устроили на него засаду после ссоры за игрой в шахматы. Он защищался и обратил их в бегство.

Этот случай не имел последствий, а устроивший засаду понес наказание за свой бесчестный поступок. Однако, как и показало будущее, подобные ситуации могли повторяться и сделаться куда более опасными. Инцидент напомнил мне, что ситуацию необходимо разрешить без промедления. Разумеется, все были в курсе, что Августа благосклонно принимают в нашем доме. Одно это и вдобавок деньги, которые он добывал, обыгрывая всех в шахматы, не могло не вызывать зависти и грозило ему большими бедами. Следовало найти способ сделать его свободным.

Бесполезно было просить о чем-либо еще отца, он и так выказывал Августу все возможное благоволение: принимал его в своем доме, подарил нарты с собачьей упряжкой и каюром, а также столовое серебро для будущего жилища. Он приглашал его к нам на ужины, устраиваемые в честь заезжих официальных лиц, либо просто ради удовольствия побеседовать. Он даже позволил ему – и лично мне эта милость пришлась совсем не по вкусу – отлучиться на четыре дня ради медвежьей охоты. В наших местах эти животные встречались часто и в обычное время были не очень-то опасны. Но они становились крайне агрессивными, когда на них начинали охотиться. К счастью, Август вернулся целым и невредимым. Через начальника канцелярии отец также поручил Августу составить картографию морского побережья Курил до самых американских берегов. Теперь Август проводил дни, удобно устроившись в канцелярии и изучая бортовые журналы и отчеты экспедиций.

Тогда я еще и не подозревала о причинах, по которым это занятие вызывало у него живейший интерес…

Каких еще послаблений для Августа можно просить у отца, если он уже сделал для него все возможное? Отец мог смягчить существующие правила или найти в них лазейку, но он никогда не рискнул бы впрямую их нарушить. Он не мог по собственной воле отменить приговор о ссылке. Сделай он нечто подобное – и какая-нибудь добрая душа, возможно тот же начальник канцелярии, не преминула бы донести в столицу. И один только Бог знает, какой приговор грозил бы ему самому…

В императорских инструкциях было только одно исключение, формально позволяющее отменить осужденному наказание. Если ссыльный способствовал раскрытию заговора против самого коменданта и вышестоящих властей, указ гласил, что он немедленно должен быть объявлен свободным.

По воле случая обстоятельства вскоре сложились именно таким образом. Все началось первого января того самого тысяча семьсот семьдесят четвертого года, который стал знаменательным в моей жизни. Ссыльные пришли в острог, чтобы засвидетельствовать свое почтение отцу. Я заметила их издалека. Август, с которым я должна была увидеться после полудня, ограничился тем, что послал мне легкую улыбку. А вот бедняга Степанов выставил себя в смешном свете, посылая мне нежные знаки вплоть до воздушного поцелуя, из чего я заключила, что несчастный так и не излечился от чувств, которые ко мне питал. Столь явное проявление страсти наводило на мысль, что я давала надежду этому горемыке. Подобное недоразумение по природе своей могло хотя бы отчасти смягчить то предпочтение, которое все мы оказывали Августу, и, стало быть, уменьшить вызываемую им зависть. Поэтому я не выказала возмущения. Просто оставила без ответа.

Как я узнала позже, после этого визита ссыльные собрались у Хрущева, друга Августа. Они пили чай с сахаром, чтобы согреться и отметить наступление нового года.

Увы, буквально через несколько минут после начала чаепития все почувствовали жуткую боль в животе и расстройство желудка, так что многие попадали на пол. Среди криков наиболее крепкие сумели добраться до китового жира, выпить сами и раздать остальным. Один из ссыльных, который ничего не пил, бросился за оленьим молоком. Эти меры позволили наименее пострадавшим прийти в себя. Другие еще долго мучились, а одного несчастного спасти не удалось. К утру он умер.

Со всей очевидностью это было отравление. Чтобы удостовериться, они нашпиговали сахаром хлеб и скормили кусочки кошке и собаке. Бедные животные сдохли почти мгновенно. Сахар был подарком известного в колонии торговца. Ссыльные испросили аудиенции у отца и рассказали ему о случившемся.

Отец решил подвергнуть торговца проверке. Он собрал нас всех, мать, брата и меня, в гостиной. Я еще ничего не знала о происшествии. Поэтому я удивилась, увидев, как в гостиную входит Август вместе с двумя другими ссыльными, и все трое, ни слова не говоря, прячутся за портьерой. Вскоре караульные привели торговца. Он имел вид человека, взволнованного оказанной ему честью, и не подозревал, что его ждет.

Отец велел старику подать чай, а потом заявил, не спуская глаз с торговца, что поданный сахар был подарком, принесенным этим утром ссыльными. Дескать, отец и сам не знал, где они его раздобыли, но оценил их щедрость.

Мать, брат и я перед тем, как зайти в гостиную, получили приказ не прикасаться ни к чему, что будет подано. А торговец уже взял два больших куска сахара и готов был отправить их в рот. Он выронил их, и сахар упал на ковер.

Отец пристально, обвиняюще смотрел на торговца, и тот бросился ему в ноги.

– Значит, вы признаете, что отравили этот сахар?

– Помилуйте, ваше превосходительство, я ведь хотел как лучше.

– Как лучше? Убивая ссыльных, которые, напоминаю, являются собственностью правительства и подданными царицы?

– Ваше превосходительство были обмануты их кривлянием. Они опасны. Особенно этот Бенёвский, их вожак.

– Он выиграл у вас деньги в шахматы, не так ли?

– Да, но главное не в этом.

Но отец, услышав признание, уже поднялся на ноги и звал стражу. Тем временем Август и его товарищи вышли из-за портьеры. Увидев их, торговец зашелся криком, пока его вязали.

– Они лгут вам, ваше превосходительство. Они плетут заговор, чтобы сбежать отсюда, завладев кораблем ее величества… Один из заговорщиков мне признался.

Он выкрикивал имя и конкретные детали, но его уже никто не слушал. Ссыльные возмущенно вопили. Отец подошел к ним и заверил, что правосудие свершится.

– Все ваше имущество будет завтра же конфисковано, – бросил он торговцу. – А вас отправят на соляные шахты, где вы будете трудиться до конца ваших дней.

Стража не без труда увела осужденного, который отбивался и кричал, моля о пощаде.

Я вернулась к себе в комнату совершенно потрясенная. Ко мне зашли мать с Августом. Он рассказал нам в подробностях всю историю и заверил, что совершенно оправился. Отец присоединился к нам и тепло его поздравил.