Текст книги "Византия"

IV

Резню слуг и пяти слепцов творили предводимые Дигенисом Кандидаты во Дворце у Лихоса. Пока Гараиви слушал первого чистильщика лука и чеснока и первого мыльщика узд и седел Великого Дворца, жирная голова Великого Папия, его тыквообразная голова вторглась в одну из дверей розового портика за розовой площадкой; его серебряный ключ ударился о кованое железо, которое взломали золотые секиры Кандидатов. Попирая железно-бронзовой обувью двухцветные плиты преддверия, поднялись они по пышной лестнице, освещенной трехдольчатыми окнами, проникнув в темные залы, убранные занавесами, затканными узорами зелеными и золотыми, вторглись, лучась золотым оружием, остроконечными шлемами, напутствуемые визгом Дигениса:

– Кандидаты! Кандидаты! Я отдаю вам слепцов, если они не откроют материнства Евстахии. И отведу вас ко Святой Пречистой, которую хочет разрушить Константин V, благосклонно внимающий внушениям Патриарха, – ко Святой Пречистой, игумена и братию которой умертвит Базилевс, если они откажутся следовать его велениям!

Зала предстала, где они нашли одного только евнуха, глухого и немого, которого Дигенис ударил серебряным ключом, заливаясь дробным смехом:

– Кандидаты! Кандидаты! Конечно, не скажет вам немой, глухой и оскопленный, где повелители его слепцы, но за молчание мы поразим его смертью!

И жестоко ударил скопца своим серебряным ключом, обагрившимся кровью, а Кандидаты затоптали его бронзовыми ступнями, ногами, железом обвитыми, золотыми секирами наносили удары по животу и чреслам. И бросили в луже крови.

Опять зал! Новый зал, куда, разодрав занавес, ворвались воины. Тень человека с безруким станом растаяла за ними, но они ничего не заметили, всецело поглощенные розыском пяти слепцов. Спустились в нижний этаж под визги кичливого Дигениса:

– Кандидаты! Кандидаты! Слепцы не показываются. Очевидно, прячутся вместе с Евстахией. И для нас это предлог покарать их. Мы умертвим слепцов, исторгнем, согласно воле Патриарха, из чрева Евстахии зародыш, который Управда, супруг ее, наверное, погрузил в материнство эллинки, соперничающее с нашим Базилевсом!

Упадали удары его серебряного ключа и золотых секир Кандидатов на стены коридоров и двери зал и протяжно звенели, отражаясь глубоким эхо. В одном из закоулков лестницы они обнаружили другого евнуха, немого и глухого, и стремительно выволокли его за зеленую одежду. Заливаясь слезами, коленопреклоненный, молил евнух явственными знаками. Но Кандидаты беспощадно обрушились на него жесткими кулаками, и он повалился, испуская рев. И сейчас же замолк, когда один из них рассек ему горло мечом, висевшим на золотой перевязи возле золотой секиры.

Все устремились затем в другое крыло дворца, откуда под потоками солнца зеленел в окна сад, трепещущий сияньем, лазурными тенями. Повернув к Кандидатам качающуюся голову, Дигенис открыл рот, показывая гнилые зубы:

– Кандидаты! Кандидаты! Слепцы ускользают от нас, но не надолго им удастся скрыться. Не избежать им кары. Мы убьем Аргирия, замучим Критолая. Размозжим Иоанникия, и ваши секиры рассекут, словно сухое дерево, Никомаха и Асбеста. И, чтобы погиб зародыш Управды, вскроем чрево Евстахии. И на престол Византийский не воссядут племена славянское и эллинское вместо племени славного Константина V, который крови исаврийской, подобно вам!

Звенел топот их бронзовых ступней, ног, обвитых железом. Нигде ни признаков слепцов. Новые залы, новые лестницы и, наконец, спуск, ведущий к срамным службам. Завизжал Дигенис:

– Кандидаты! Кандидаты! Воистину укрылись здесь слепцы, и где же их найти иначе? Обыскивайте!

Ройтесь! Знайте, что своей властью Великого Папия я прикажу обезглавить, задушить, перепилить живым того из вас, кто откажется искать слепцов в их зловонных извержениях!

Зажимая нос, он пропустил их перед собой, грозя серебряным ключом. Нагнувшись, исчезли они в узком отверстии. Оружие грязнилось о стены, увлажненные смрадной слизью. Один из Кандидатов вдруг вскрикнул, и в ответ послышались стенания слепцов, утопавшими по пояс в смердящих извержениях, куда они бросились одни без провожатого, услышав грохот ломаемых дверей, вторжение Кандидатов, дребезжащий голос Дигениса.

– Кандидаты! Кандидаты! Пытайте их, чтоб они выдали материнство Евстахии. Хоть и слепцы они, но все же о нем знают. Мы вскроем чрево эллинки, исторгнем росток, который, без сомнения, привил ей славянин Управда.

Он приказал увести старцев из гнилостного убежища. И, схватив за горло, Кандидаты чуть не задушили их, волоча к порогу сада.

Увы! – не увидеть им переливчатой красоты растений, сферических сияний, упадающих на блистающие сикоморы, платаны, смоковницы, акации, кипарисы, пинии и тамаринды, – не увидеть многообразия листвы, переплетающихся кирказонов плюща, гордовин, кровавых олеандр, алеющих в конце тропинок, не увидеть лазурных перспектив, лучистых отсветов, всего богатства сада. В истомленном запустении покинутый на дикий произвол природы, изборожденный их хилыми ногами, питавший их с давних пор своими ароматами, он все же услаждал им жизнь, каждодневно бодрил их хотя бы крупицей новой силы. Они не стенали, не сетовали, не осыпали друг друга пинками, не укоряли в происках стяжания державной власти, но безмолвные, придавленные трепетали под кулаками Кандидатов и вскоре поникли ниц, припав лицом к порогу розовой площадки, обагрившейся каплями их крови.

– Иисусе! Приснодева! Теос! Теос! Соделай, чтобы прекратились наши страдания. Надели этого скопца всей силой власти, чтобы поспешил он умертвить нас, и кончились бы наши муки!

Так лепетали они, прерывая свою речь рыданиями, не в силах подняться с места, брошенные Кандидатами по приказанию Дигениса, который смеялся, качая тыквообразной головой:

– Кандидаты! Кандидаты! Размозжите им головы, отсеките им мужественность. Вонзите в тело их мечи свои, исполосуйте старую кожу золотыми секирами! Пусть откроют материнство Евстахии, без сомнения, ведомое им!

Материнство Евстахии! О, да! Они ведали о нем. Но приличествует ли трусливо свидетельствовать о том, доносить на внучку, которая их, спрятавшихся в этих же самых извержениях, спасла от насилий ненавистного Дигениса? И вновь пробудилось в них неизгладимое чувство родовой чести, чувство, резко и надменно еще тогда подсказавшее им сопротивление евнуху и презрение к его Кандидатам. И чем предавать, не лучше ль умереть? Нет, не раскроют они этого материнства, которое наполнило их страхом – материнства, ради которого Евстахия отняла у них Зеленых, вынудила тех отречься от прежних домогательств. Невзирая на старость, в них вскипела вся кровь Феодосия, и с трудом поднялись, простирая руки, высоко держа голову, выпрямив стан:

– Убейте нас! Казните нас, но вы не узнаете ничего об Евстахии! Нет, ничего! Не отведает Константин V радости услышать, что мы предали кровь эллинскую, не менее драгоценную, чем его собственная презренная кровь исаврийская!

Так изрек Аргирий, и подтвердили четверо остальных. Устремив на Дигениса мертвый взор свой, Критолай произнес:

– Скажи воинам своим, скопец, чтобы они умертвили нас, но не донесем мы на материнство внучки нашей Евстахии – эллинки, подобно нам. И жаждем мы, чтобы настал день, когда победят чада ее потомков твоего властелина, исаврийца богомерзкого!

С чрезмерным исступлением в голосе присовокупил Иоанникий:

– Господин твой властен убить нас, но не предадим мы Евстахии. Что же, пытай нас. Все смогут снести наши слабые тела. Слепы наши очи на земле, но прозреют зато на небесах Теоса, Иисуса, Приснодевы, которые увенчают нас, ибо умрем мы мученической смертью!

Наклонили головы Асбест и Никомах, подтверждая свою готовность приять казнь, не преминувшую быстро совершиться.

Кандидаты поверглись на них по знаку Дигениса. Опять опрокинули слепцов, ударяли их мечами и секирами. Обильнее заструилась кровь их, потекла по плиточному полу. В стенаниях бились жалкие тела, одетые в голубые робы и желтые далматики, запятнанные пребыванием в извержениях. Кандидаты повернули головы их лицом к свету, и Дигенис произнес:

– Через Патриарха, коему я повинуюсь, облек меня славный Константин V всею властью убить их, если не выдадут материнства Евстахии. Они ничего не открыли нам. Так убейте же их, дабы не служила им впредь на пользу слепота, которая делала их жалостными и вселяла в Базилевса милосердие. А Евстахию мы найдем и сами!

И подняли воины мечи свои, и опустились острия, вонзившиеся слепцам прямо в сердце. И умерли слепцы, не испустив ни крика. Лишь судорога пробежала по рукам их и ногам, и слабой струей брызнула кровь их в жирное лицо Дигениса, наклонившегося в сугубом наслаждении резней:

– Кандидаты! Кандидаты! Пусть убедятся на этом примере враги нашего Базилевса, как покараем мы их, если дерзнут возмутиться подобно Зеленым, Управде, Евстахии, у которой мы вскроем чрево и вырвем росток славянский!

Покачивалась голова его с оттопыренными ушами, колыхался выпученный живот под символическим чудовищем, когтистым и рогатым. Качалась камилавка, и дребезжащий частый смех исторгался из-под оскаленных гнилых зубов. Несомненно, услаждало Великого Папия убиение слепцов, ибо, предводя Кандидатами в обратном прохождении через площадку, он еще раз обернулся, засмеялся, покачал тыквообразной головой, поднес серебряный ключ к перу цапли на головном уборе.

– Кандидаты! Кандидаты! Слепцы умерли, не стяжав Империи: не попустил этого Теос иконоборчества, Теос Исаврии, коего именует Гибреас Теосом Зла, словно сам он олицетворение Добра. А теперь поищем Евстахию! Если нет здесь ее, то, очевидно, она под кровом Святой Пречистой, но мы разрушим Святую Пречистую и вскроем чрево Евстахии!

Железом обутые Кандидаты с громким шумом рассыпались в еще не осмотренных покоях. Два крика вскоре раздались, два умоляющих голоса, которые окончательно восхитили Дигениса:

– Кандидаты! Кандидаты! Всех врагов нашего Базилевса захотел погубить Теос иконоборчества, Теос Исаврии, ибо нам предает их всех! Ах! Эти люди, эти люди!

И остановился с занесенным серебряным ключом, и пронзительнее задребезжал его смех, и весело смеялись Кандидаты, глядя на его потеху. Палладий и Пампрепий поверглись к ногам евнуха и смиренно лобызали его желтые башмаки, его мягкие маслянистые колена.

– Мы пришли сюда, чтобы найти Управду, чтобы сообщить тебе, где Евстахия, и, вызнав, готовы теперь поведать тебе это!

Так возвестил Пампрепий, а Палладий прибавил, склонив свои как бы деревянные волосы:

– Обещай, что если мы тебе скажем это, ты облечешь нас менее позорным званием. И я уж не буду больше первым чистильщиком лука и чеснока Великого Дворца, и Пампрепий – первым мыльщиком узд его и седел!

А Великий Папий по-прежнему смеялся, смеялись Кандидаты, и раскачивалась от худо скрытой радости жирная голова Дигениса, бряцало оружие воинов. Ободрившись, воскликнул Пампрепий:

– Евстахия во Святой Пречистой с Управдой, спасать которого побежали туда Гараиви и Солибас, безрукий возница. Повели, чтоб не избивали нас ни Схоларии, ни Экскубиторы, ни Кандидаты! Пусть не ударяют нас ни Остиарии, ни Диетарии, ни Гетерии, никто другой. И мы благословим тебя и взыграем и воспляшем и возопием, что ты милосерднейший из сановников Константина V.

Сперва у них мелькнула мысль бежать с Гараиви и Солибасом, но потом подумали, что Дигенис простит их, если выдать ему убежище Евстахии.

Солибас говорил о Святой Пречистой с Гараиви, вместе с которым устремился к Влахернскому храму: там, очевидно, находилась эллинка. Они вернулись во дворец, но вскоре запутались в многочисленности его зал и не знали, куда идти, когда Кандидаты схватили их своими грубыми руками. Устрашенные воплями бойни, только что услышанными, обуреваемые желанием высказаться перед Дигенисом, шатались они на своих жалких босых ногах. Но Дигенис не слишком заботился о награждении их или каре. И приказал:

– Вперед, Пампрепий! Вперед, Палладий!

Они повернулись одновременно встревоженные и успокоенные: Кандидаты не поднимали на них золотых секир, золотых мечей, и не подстрекал Великий Папий Кандидатов. Сделали шаг, сделали другой. Пинок Дигениса в спину и удар серебряным ключом по черепу. Немедля прибавили ходу. Во множестве посыпались пинки и удары серебряным ключом. Они не кричали, лишь прикрывались растопыренными руками. Когда утомился Великий Папий, Кандидаты принялись за дело, и еще изобильнее зазвучали пинки и удары мечей и секир плашмя по спинам их и черепам – тяжкое бремя, от которого в отчаянии спасались растопыренными руками первый чистильщик лука и чеснока и первый мыльщик узд и седел Великого Дворца. Так продолжалось от Лихоса до Дороги Побед и дальше, при прохождении через Византию, в которой кишела великая толпа, жадно ожидавшая возвещенного разрушения Святой Пречистой. Не только Великий Папий смеялся, не только смеялись Кандидаты, но заодно с ними весь народ, и никто не жалел их, не пытался никто освободить. Рукоплескали многие Голубые и Иконоборцы, а Зеленые, опечаленные или разгневанные, поспешали к гонимому храму. Не в силах терпеть дольше, хотели они молить грозного Дигениса. Жестко зазвенели тогда удары на жирном лице Палладия, на худом лице Пампрепия с порочными глазами. И вторила избиению радостная толпа, неумолчным смехом одобряя утонченную потеху Великого Папия, который неистово заливался, качая тыквообразной головой в камилавке с пером цапли:

– Кандидаты! Кандидаты! Не слишком обижайте этих Сановников нашего Базилевса, не лишайте его услуг первого чистильщика лука и чеснока и первого мыльщика узд и седел. Империи Востока нужны эти высокие Сановники. Ударяйте кротко! Ударяйте с осторожностью. И я, Великий Папий, ручаюсь, что завидная должность обеспечена им в Великом Дворце: отныне Палладий не будет больше чистить чеснок и лук; Пампрепий – мыть седла и узды. Я обещаю сделать их чистильщиками ваших задниц! Подставляйте, и они их очистят вам!

V

В наосе ритмические ответствия иноков смешались с рокотом органа, и горше омрачался скорбный голос Гибреаса, отчетливо уносясь ввысь, до обезумевшей Склерены. В просвет ей видно было войско Константина V, и поднимались от подножия холма головы воинов, и тысячи двигались за тысячами, и стройными линиями спускались их щиты, мечи их, палицы, копья, бичи и шлемы, подчеркнутые шедшей сзади страшной громадой баллист, катапульт, таранов, крюков, багров и кос. И по-прежнему в безмолвии близились они, словно свершая некое срамное действо, и по-прежнему висело над городом оцепенение, тревожимое довольными Голубыми и Иконоборцами. Раздавленные после неуспеха гремучего огня, претерпев многие и долгие муки, во множестве посланные в изгнание, Зеленые и Православные чувствовали себя слишком бессильными, слишком оскудевшими и душевно, и телесно, чтобы возобновить борьбу. Немощь к бою сквозила в погребальных стенаниях Гибреаса, в ответствиях чернецов, которые приготовились, без сомнения, к смерти долгими постами, пламенной исповедью, трапезами Евхаристий, когда в таинственном перевоплощении вкушали и пили они плоть и кровь Иисусовы во хлебе и вине. Повсюду веял густой удушливый фимиам, безумной пьяностью сочась в их голосах, – и чудилось, словно восславляют они заупокойное богослужение вокруг катафалка, обвитого сплошным кольцом тяжелых свечей пред жертвенниками в уборе цветов, – словно творят священнодействие смерти, когда пальмовые ветви зеленеют и плач несется под завесами в серебряных узорах, ниспадающими с верхних галерей, где содрогаются толпы народа.

– Умножились преследующие нас, Теос! В великом числе восстали на нас!

– Ответь мне, о, Теос, Теос Правосудия, ибо возопиял я! Сжалься надо мной, услыши просьбу мою, внемли гласу моления моего, ибо ты Господь, ненавидящий нечестивых!

– Восстань, Теос! Восстань против неистовства врагов наших! Пробудись на защиту нашу, ибо повелел Ты правосудие!

– Да рассеется злоба нечестивых. Изгони преступивших закон Твой, Ты, очищающий чресла и сердца! Посрамленные, посрамленные да удалятся они, по мановению Твоему!

Отчетливо струились псалмы и таяли стихи их, ударяясь о стекла.

Трепетала Склерена, но Склерос все также смеялся, видя, как развертывает войско Басилевса ряды свои, надвигаются головы, движутся щиты, ярче обозначаются мечи и золотые секиры, луки, палицы и копья, проворнее колышутся бичи. Дети хлопали в ладони, и, прыгая, подняла Параскева Зосиму, болтавшего ножонками. Акапий, Кир и Николай считали Схолариев, Экскубиторов и Кандидатов, геометрическими гетериями вонзавшихся во Влахерн. Даниила, Анфиса и Феофана просили позволения сойти, чтобы вдосталь надивиться на подозрительных завоевателей. В ужасе устремила Склерена взор свой вдаль – ко Святой Премудрости. Словно из сочившейся раны, вытекала из нее процессия Помазанников. Церковь закрыла девять врат своих. Слабо расстилался в далекости звон ее симандры, и золотой крест блистал торжествующий, излучистый, жестокий, подобный символу Зла.

Близились Помазанники. Синкелларий и Великий Сакелларий раскрывали свои рыбьи рты. В скрытом тупоумии смыкали, наоборот, уста Скевофилакс и Хартофилакс. Покачивали головой Лаосинакт и Наставник Псалмопения с глубокомысленным видом, с видом Помазанников, воспевающих Осанну Победителей. За ними выступало скопище участников Святого Синода, кроме пастырей, пребывавших верными иконопоклонению и, без сомнения, замученных, исчезнувших в сумрачных монастырях. Африканские епископы, задиравшие нос, и белокожие епископы македонские. Игумены, продавшиеся оскопленному Патриарху. Жирные архимандриты, эпархи, тощие как кулики. Все священнослужители, уже несколько лет ретиво молящиеся за власть Константина V, который для достижения мира ублажал их богатствами, хвалами, степенями.

Два голоса долетели до Склерены, два голоса, сковавшие смех Склероса: один повелительно спокойный, другой – страстный и лукавый. Явственно выплыли восседавшие на троне под золотым балдахином Самодержец и Патриарх. Последний так внушал Константину V:

– Ты внял, наконец, смиренному брату во Иисусе – им же есмь аз. Ты сумел убедить себя, что прав. И выступаешь на разрушение убежища ереси Добра, осужденной Святыми Синодами. Шествуешь погубить Святую Пречистую, бывшую очагом заговора Управды, сопротивления Иконопоклонников и арсеналом, где послушный Будде, врагу Иисусову, Гибреас выковал таинственное оружие гремучего огня, который в руках Зеленых потерпел, к счастью, неудачу. Ведомо тебе, что Патриаршество мое даст отпущение твоему Самодержавству, и вознесешься ты великим, и грядущему роду твоему не грозит опасность от потомков Управды, ибо в этот миг Дигенис, скопец, подобно мне, Дигенис, не приемлющий искусств человеческих, – во Дворце у Лихоса исторгает из чрева Евстахии зародыш, который, – боюсь я, помнишь, как говорил тебе, – внедрил в нее отрок.

– Ты видишь, что силу и могущество отдаю я на служение Святой Премудрости, коей ты Патриарх. Разрушится Святая Пречистая, и игумен ее, превративший свой храм в убежище врагов племени моего, погребется под стенами ее, которые снесет моё воинство.

Так безропотно ответил Константин V Патриарху. После казни Управды долго боролся он с жаждой мести, владевшей как им самим, так и Сановниками его и Помазанниками, которых все еще тревожил заговор. Наконец, снизошел, усматривая в смуте лишь внутреннюю усобицу священства, чреватую, однако, опасностями для собственной семьи. Ибо рассуждал, что если не насытит свирепых чаяний Иконоборцев, не утолит смертоубийственных склонностей Сановников, которые живым растерзали бы с великой радостью Управду, то могли пробудиться козни скрытых врагов и, пощадив заговор, издыхающий, он навлечет на себя иной мятеж, могучий силами, способный привести его к верной гибели. Нет, разумнее бросить Гибреаса их жестокому алканию, обречь им нежное тело Управды, хрупкое материнство Евстахии. Оставят тогда его в покое. Он будет воевать, сразит у далеких границ многих врагов, и род его избавится от угрозы свержения с престола.

Но, решив так, не мог освободиться от давнего суеверного страха за судьбу детей своих. А что, если велением правосудного возмездия, часто карающего невинные поколения, рожденные от истребителей, обратится когда-нибудь на его потомков эта смерть? Бессознательно сперва отверг он убиение Управды, приказал не трогать Евстахии. Этим объяснялось все поведение Константина V, столь загадочное для воина его закала, для человека, облеченного таким саном. Роковым деянием мнил он разрушение Святой Пречистой. Разве не может впоследствии постичь одинаковый жребий Святую Премудрость? А исторгнуть из чрева Евстахии жалкое существо, зачаточную жизнь, которую после брака внедрил в эллинку Управда, не знаменует ли это желать, чтобы от неведомого соперника одна из внучек его претерпела то же самое? По-прежнему сожалел Базилевс ослепления Управды, говоря себе, что такая же кара постигнет одного из сынов его, одного из сынов его сынов за преступление предка. Но чем только не отмстится жестокое изуверство, которого столь люто домогался Патриарх!

Патриарх весьма проницательно рассудил факт оплодотворение эллинки славянином. Знал, без сомнения о браке их, однажды ночью провозглашенном во Святой Пречистой перед Зелеными и Православными, о браке, который также несомненно не ускользнул от бдительности Дигениса в своем оскоплении и в общности влечений, взаимно угаданных, прилепившегося к тяжелой далматике продажного Помазанника, к золотой митре растленного Помазанника! И без устали тревожил Базилевса, подстрекал его, сгущал пред ним опасности. Примера ради надлежало Гибреаса с братией похоронить под развалинами Святой Пречистой, и, не убивая Управды, наперекор всему хранимого своим царственным происхождением, пресечь нить потомства, которое родилось бы от него в лице ребенка, носимого Евстахией, и продолжало бы борьбу за преобладание племен в Империи Востока. Следуя советам его, выступил со своим воинством Константин V. Дигенис направился ко Дворцу у Лихоса, чтобы схватить Евстахию и вскрыть чрево ее, и близок был час полного истребления заговора Добра. Исчезнет с лица земного монастырский храм. Перестанет Гибреас возбуждать против власти непреклонных Православных, упорствующих Зеленых. Не будет впредь служить притязаниям народа иконопочитание. Победятся искусства человеческие, восторжествуют Голубые, возликуют Иконоборцы, навсегда покорит племя исаврийское племена эллинское и славянское, отступит Верхняя Азия пред Нижней, раздавится духом полутуранским, полусемитическим дух арийский, источавший буддийское учение Манеса, которое унаследовала Святая Пречистая, стремившаяся гремучим огнем, по счастью, не удавшимся, навязать его Империи Востока.

Под покровом лести, преисполненный расчета и лукавства, быстро говорил Патриарх Константину V, который едва слушал его, неизменно плененный затаенным суеверным страхом:

– Днем славы содеется день этот и год этот годом торжества. Не возгордится Святая Пречистая пред Святой Премудростью. Не будет отныне подстрекать Гибреас иконопоклонников, не будут поддерживать лже-Базилевса Зеленые. Ты раздавил их всех. Лишится потомства ослепленный Управда, ибо вырывает в этот миг Великий Папий зародыш, который внедрил славянин во чрево эллинки. И не будет у тебя соперников: Сим победиши! Осанна! Осанна!

Потом обернулся и с яростными жестами, с пеной у рта воскликнул, обращаясь с высоты трона к далекой процессии Помазанников:

– Осанна! Осанна! Самодержец Константин V шествует разрушить Святую Пречистую, попрать во Святой Пречистой гнездо ехидн, покарать во Святой Пречистой зачинщиков усобицы. Осанна! Осанна! Господи помилуй! Господи помилуй! Ликуйте! Днем славы содеется день этот и год этот годом торжества. Поражение уготовано ереси Добра, и приемлет кару брат наш Гибреас. Побеждены будут Иконопоклонники; побеждены Православные, побеждены враги Святой Премудрости!

И остановился перевести дух:

– И отверсто будет чрево Евстахии. Лишится Управда потомства, которое во имя племени эллинского и славянского восстановило бы языческое почитание икон и утвердило бы учение о Добре, единоборствующего со Злом. Осанна! Осанна!

Замер во храме голос Гибреаса, сливаясь с ответствиями монахов, с заключительным журчанием органа. Никого не было в гинекее, кроме Склерены со Склеросом, и восьмерых детей. Ни души в кораблях. Ни души на галереях Оглашенных! Словно чрез некие врата испарилась вся братия вдаль от посягательств полчищ Базилевса. Склерена утешилась бы, если б войско повернуло вспять, особливо, если б не услышала ока угроз Патриарха. Не смеялся теперь подле нее Склерос или, по крайней мере, казалось, что не смеялся. Щелкал зубами от ужаса, а не от радости, и механически не упадала и не поднималась его борода. На полу гинекея оставил нежно курившуюся кадильницу и друг за другом прижимал к сердцу Зосиму и Акапия, в беспамятстве обвивал прелести Параскевы и Анфисы, обнимал Кира, Даниилу, Феофану, Николая, покрывал лоб, щеки, плечи их поцелуями, которые туманились слезами.

– Уйдем! Уйдем!

Устрашенные отшатнулись восемь детей, когда вторгалось войско на вымощенную площадь, и скрипучей громадой, выраставшей за переплетающимися бичами и безмолвными всадниками на рогатолобых конях, надвигались стенобитные орудия: бэтлисты, катапульты, тараны, крюки, багры и косы. Закрыв глаза, застенали дети: Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Николай, Анфиса, Параскева. Их потянул за собой неизменно щелкавший зубами Склерос, потянула плачущая Склерена. В круглый просвет она различала на Дороге Победы черные точки воинов, избивавших двух людей, которые бежали во всю прыть, прикрывая спины растопыренными ладонями от сыпавшихся им во след пинков. Некто жирный поспешал впереди с занесенным ключом, раскачивая головой, в камилавке, сколотой пером цапли, в зеленой одежде, на животе расцвеченной чудовищем рогатым и когтистым. Склерена узнала Сановника и воинов, отряженных утром к Лихосу. Свирепые, направлялись они сейчас к Святой Пречистой, и заунывно звенели в ушах Склерены пинки, падавшие сзади на Палладия и Пампрепия к великой потехе любопытных, – без сомнения, враждебных Добру и иконопочитанию, Православным и Зеленым, – ненавидящих племена эллинское и славянское, раздавить которые в лице Евстахии и Управды хотели Голубые вкупе с иконоборцами.

Громко лязгнули двери: поспешно замкнулись засовы врат нарфекса. Издалека донеслась песнь иноков, удалившихся в кельи. Устрашали звуки органа и, наконец, молитвы смерти! Бедняк, жалкий видом, бросился к Склеросу, Склерена и восьми детям их на нижней галерее Оглашенных.

– Спасаясь, ищу я убежища, ибо меня домогаются они, богатств моих, приобретенных продажею арбузов. Базилевс хочет сокровищ моих, но я закрою пред ним двери Святой Пречистой, и проклянет его игумен Гибреас!

То был Сабаттий, впавший в совершенное безумие. После арбузного погрома странная работа совершилась в его и без того уже скудоумной голове. Он возомнил себя обладателем сокровищ, которых жаждет Константин V. На небольшие деньги, уцелевшие от смехотворной битвы арбузами, он смог купить себе осла, который превратился для него в колесницу славы, дороже всех красивых коней Басилевса, рогатолобых, убранных золотом и медью. Восседая перед арбузами под выступом Геодомонова дворца с ослом, который подле него жевал грязную траву и арбузные корки, он сурово слушал византийцев, разжигавших забавы ради безумие его, уверявших Сабаттия, что Базилевс мечтает о его сокровищах. Потрясающим страхом переполнил его утренний поход войска. Бросив арбузы и осла, он кинулся во Святую Пречистую в надежде найти в ней убежище. И с горящими глазами, размахивая руками, говорил об этом Склеросу и Склерене с восемью детьми, принимая их, вероятно, за Сановников, и бессмысленно умолял Зосиму, Акапия, Кира, Даниилу, Феофану, Николая, Анфису и Параскеву:

– Спасите меня! Базилевс Константин V хочет похитить сокровища, которые я выручил продажею арбузов. Знайте, что я отдам вам часть сокровищ моих, если укроюсь от богомерзкого Самодержца, с которым справедливо борются Гараиви и Сепеос, хотя он и отсек им нос, уши, ступню, руку и выколол глаз!

Отскочив, в отчаянии он ударял в ладоши, забиваясь в угол галереи Оглашенных, где блеск лампады озарил безумный лоб Сабаттия, воспаленно матовый под заостренным черепом, и ярче осветил его тревожный, блуждающий взор.

Мерный топот и краткие крики приказаний врезались на замощенной площади в скрежет железа и грохот катившихся орудий, которые воздвигались у нарфекса храма, облепляли его высокий фасад от низу и превыше самого купола с неизменным кругом окон, через которые проникало сияние дня и зажигало четырех ангелов сводов, круглый наос, ротонду, где исполинская Приснодева воздымала свое могучее тело в наряде красок и драгоценных камней на золотом фоне. И самозабвенно трубили ангелы, гибкостанные, в веющих одеждах и звали на бой с воинами Зла, с Исаврией, с Иконоборчеством, с Голубыми и Помазанниками, поддерживающими порочного Базилевса, со знатными, презревшими искусства человеческие. И выше возносилась в ротонде Приснодева, словно готовясь своим могучим челом рассечь свод и навек – если обречена гибельному концу Святая Пречистая, столь долго охранявшая ее Божественную непорочность – улететь из Империи Востока, отвергнувшей иконы, чрез которые молили предстательства сына ее Иисуса, – из Империи, отринувшей Добро, которое Гибреас стремился возвести на царство. Содрогнулись поклоняющиеся иконам монастыри и храмы. Зазвенели симандры их медленными погребальными звонами, эхо которых докатывалось до Святой Пречистой. Еще не видать было Управды.

Евстахии и Виглиницы, пребывавших, конечно, в гостеприимных покоях Склероса и Склерены, точно ничем не грозило им вторжение воинства.