Текст книги "Женщина ниоткуда (сборник)"

Я, кажется, забыла описать цвет глаз мистера Кио. Они зеленые, но переменчивые – от светло-зеленого, салатного, до темно-зеленого, как морская вода. А иногда это цвет подошвы взметнувшейся волны, когда она насыщена воздушными пузырьками и каплями дождя. На его смуглом лице эти глаза сияют, как два светлых огня. И если я долго смотрю в них, у меня слегка кружится голова. Тогда я отвожу взгляд и нагибаюсь, отыскивая в песке предмет, который можно поставить на кон, чтобы продолжить игру. И мое сердце бьется сильнее обычного; мне кажется, если я буду и дальше смотреть в эти зеленые глаза, то просто упаду в обморок. Но я, конечно, ни за что не признаюсь ему в этом. Впрочем, он никогда и не смотрит на людей слишком долго, да и судить я могу только по себе, потому что ни разу не видела, как он разговаривает с другими. И потом, я заметила еще одно: когда он уходит, то надевает темные очки, даже в сумерках.

Мы видимся почти каждый день. Мистер Кио занял важное место в моей жизни. Я написала это в своем дневнике, ведь я ни с кем не могу об этом говорить. Выйдя из школы, а по воскресеньям из церкви, я сразу бегу через поля батата к берегу. Издали я узнаю его фигуру, его костюм, полы пиджака, развевающиеся на ветру. В первое время он даже галстук надевал, отправляясь на рыбалку. Но в ветреные дни галстук хлестал его по лицу, и в конечном счете он с ним расстался. Все-таки мне нравится, что он одет так элегантно, не чета туристам, – эти уверены, что по острову нужно разгуливать в цветастых бермудах или в желтых анораках. В дождь он ходит с зонтиком, но не с новомодной дурацкой складной фитюлькой, а с солидным черным зонтом, как бизнесмены в Англии. Однако бешеный ветер и этот однажды вывернул наизнанку, и мистер Кио решил обходиться вообще без зонта, так что дождевая вода барабанит по его бейсболке, пропитывает пиджак. Ну а когда погода совсем уж скверная, он сидит в своей палатке. Он поставил ее в дюнах, подальше от пляжа. Палатка сшита из зеленой нейлоновой ткани и держится на металлических колышках. Он взял ее напрокат у хозяина отеля. И в непогожие дни мы спасаемся от дождя в этой палатке. Над входом есть что-то вроде навеса, и вот мы сидим там, а ноги мистера Кио высовываются наружу. Я обожаю такие дни! Мне чудится, будто мы с ним где-то далеко-далеко, в неведомой стране – в Америке или в России. В стране, откуда мы никогда не вернемся. Я гляжу на волны, бегущие рядами по молочно-серому морю. На горизонте сгущается туман. И я воображаю, будто мы плывем на корабле, который увезет нас на край света.

Мы разговариваем, разговариваем, без конца разговариваем. Вернее, говорю-то главным образом я. Хотя мистеру Кио всегда есть что сказать, он знает все на свете. Потому что он писатель. Но при этом совсем не важничает, просто у него всегда готов ответ на любой вопрос. Ведь он знаком с самыми разными людьми, побывал в самых разных странах, овладел самыми разными профессиями. Мне кажется, именно поэтому он и грустит. Ведь это очень грустно – знать все на свете, разве нет? Сперва он отвечал не так уж охотно. Выслушивал мою болтовню, но, похоже, думал о чем-то другом. Я расспрашивала о его путешествиях, о его журналистской работе, но он как будто меня не слышал. И тогда я тормошила его: «Эй, мистер Кио! Месье!» Он вздрагивал: «Что вам?» – «Почему вы меня не слушаете? Наверно, думаете, что я маленькая и ничего интересного не скажу?» Да, вот такой я уродилась – совсем не боюсь взрослых. Даже школьных учителей. Запросто могу ткнуть их кулаком, ущипнуть. Но делаю это беззлобно, просто чтобы они встряхнулись. «Вы что, заснули? Вы умеете спать с открытыми глазами? Берегитесь, ветер может повалить вас, ветер может снести вас в море!» Это приводит его в чувство. Он становится внимательней. Иногда его даже смешат мои шутки. Я подражаю его произношению, его манере говорить, начинать все свои фразы с «э-э-э… н-ну…», если он не знает, как ответить. Зато ему хорошо знакомы все виды птиц – буревестники, глупыши, водорезы, морские ласточки, а также насекомые – бабочки, жуки-скарабеи и пресловутые морские тараканы, которые кишат между скалами во время отлива. Может, он учитель, только больше не работает в школе? Может, его уволили из-за какого-нибудь скандала, например, из-за того, что он педофил и приставал к девочкам у себя на родине, а в результате ему пришлось скрываться здесь? Такая мысль показалась мне забавной, я даже попробовала намекнуть ему на это, но он меня не понял. Или просто не захотел слушать. Нет, я не могу представить себе мистера Кио в роли старого развратника, который на уроках физкультуры щиплет девчонок за попки. Да и внешне он на учителя не похож. Невысокий, слегка сутулый; правда, у него красивые плечи, а когда он не носит бейсболку, то видно, что у него густые вьющиеся волосы, в которых поблескивает седина, – это очень элегантно. А может, он полицейский и прибыл на остров, чтобы расследовать какое-нибудь преступление. И притворяется, будто ловит рыбу, а сам наблюдает за людьми, кто куда ходит. Но тогда это очень странный полицейский, и вряд ли он стал бы щеголять в черном костюме и белой рубашке!

Я ему задаю самые неожиданные вопросы – то есть неожиданные для девчонки моего возраста. Например, спросила однажды: «Вам где бы хотелось умереть?» Он смотрел на меня, не отвечая, – наверно, никогда об этом не думал.

«А вот я хотела бы умереть в море. Но не утонуть, а просто – исчезнуть в море и уже не вернуться. Так, чтобы волны меня унесли далеко-далеко».

Его лицо как-то странно сморщилось – я решила, что он сейчас рассмеется. Но, приглядевшись, увидела, что это, скорее, гневная гримаса. «Зачем вы говорите такие вещи? Кто вас надоумил исчезнуть в море?» Впервые он как будто рассердился на мои слова. Потом добавил, уже чуть спокойнее: «Вы не понимаете, о чем говорите! Болтаете какие-то глупости!» Мне стало ужасно стыдно и захотелось сжать его руку, приникнуть головой к его плечу, чтобы он меня простил, но вместо этого я обиженно возразила: «Во-первых, почему же это глупости? Я не дурочка, я думаю о смерти, хоть мне еще расти и расти». И это правда, я много раз приходила на берег моря и представляла, как бросаюсь в волны и позволяю им унести себя. Без всякой причины, просто потому, что мне обрыдла школа и до смерти надоел дружок моей матери, который все время пристает к ней со всякими идиотскими нежностями и бреднями.

«Джун, не будем больше говорить об этом». Он впервые назвал меня по имени, и я тут же растаяла: значит, я для него не пустое место, не безмозглая девчонка, которая от скуки пялится на поплавок его спиннинга, пляшущий в воде у пристани. Перед уходом я легко чмокнула его в щеку, очень быстро. Но успела ощутить запах его жесткой кожи и другой, кисловатый, так пахнут почти все старики. Как будто он мне отец или дед – в общем, какой-нибудь родственник. А потом убежала без оглядки.

Не понимаю, как это меня угораздило. Хотя, в общем-то, все случилось именно так, как нередко бывает со мной: я почти не обращаю внимания на окружающее, рассеянно разговариваю, слушаю и только потом замечаю, что рядом кто-то есть, а раньше никого не было. На скамейке, в ресторане, на пляже. Или вот на этой широкой бетонной дамбе, куда я хожу удить рыбу, даром что ничего в этом не смыслю; просто рыбалка позволяет мне проводить часы в созерцании моря, и тут уж никто не станет гадать, зачем я здесь рассиживаюсь, вот и все. А она появилась и заговорила со мной. Вторглась в мою жизнь. Девчонка! Утверждает, что ей шестнадцать лет, но я-то вижу, что это вранье: ведь она еще учится в школе, а в этих краях в шестнадцать лет уже работают, выходят замуж, а не болтаются на дорогах и волнорезах, точа лясы со стариком. Только этого мне не хватало – чтобы меня, при моем-то прошлом, застукали с малолеткой! Я абсолютно уверен, что единственный здешний полицейский следит за мной; куда ни пойди, он уже тут как тут, медленно проезжает мимо в своей двухцветной тачке, искоса поглядывая на меня. Ждет любого предлога, чтобы арестовать, чует, что я подозрительный тип, одинокий волк, который только притворяется туристом. Сколько раз он проезжал мимо, когда мы с Джун возвращались с рыбалки. Притом он ничего не говорит, притворяется, будто не видит, а это еще хуже.

Ее зовут Джун. Должен признаться: мне очень нравится это имя. Уверен, что Мэри была бы рада с ней познакомиться. Одна ее грива чего сто́ит: густые вьющиеся волосы, черные с рыжеватым отливом. Чаще всего она стягивает их в пучок с помощью резинок. Но, приходя на берег, выпускает на свободу, и тогда они напоминают парик, на них играют солнечные блики, а ветер бесцеремонно треплет. У Мэри тоже была густая шевелюра, черная как смоль, только волосы были прямые, и когда она закалывала их в пучок, то становилась похожей на гейшу.

Нужно взять себя в руки. Ведь я приехал на этот остров не для того, чтобы ловить барабульку и вести беседы с несовершеннолетней девчонкой! Или уподобляться этим жалким туристам, которые носятся по острову в поисках красивых видов, щелкая все подряд и отмечая по ходу дела: скамейка первого поцелуя – done[15]15
  Здесь: снято! (англ.)


[Закрыть], маяк на краю света – done, аллея одиночества, сад обещаний, пляж кораблекрушения – done, done, done. После чего уезжают – с пустой головой и пустым карманом. Нет, для меня этот остров – конец пути, безнадежный тупик, место, которое не обойдешь стороной, после которого уже ничего больше не будет. Океан – это забвение.

Мэри, ее жизнь, ее тело, ее любовь, исчезнувшие бесследно, беспричинно. А еще та женщина в Хюэ, молоденькая женщина, распятая на полу, боявшаяся даже стонать, пока солдаты по очереди насиловали ее. Ее окровавленные губы, ее глаза – два пятна мрака. И я, который глядел на это с порога, не двигаясь, не говоря ни слова. Мои глаза убийцы. Вот из-за каких образов я оказался здесь – в поисках того места, где они хранятся, того черного ящика, где они заперты навсегда. Но не для того, чтобы стереть их из памяти, а для того, чтобы видеть их, непрерывно вытаскивать на свет божий. Чтобы пустить самого себя по следам прошлого, словно пса, преследующего добычу. Ведь должно же быть объяснение тому, что случилось, ключ ко всем этим жутким событиям. Едва ступив на остров, я ощутил дрожь, у меня буквально встали дыбом волоски на спине, на руках, на плечах. Нечто или некто поджидает меня здесь. Нечто или некто таится в черных скалах, в расселинах, в пещерах. Как те мерзкие насекомые вроде морских тараканов, что тысячами бегают вдоль берега во время отлива, накрывая шевелящимся ковром причалы и волнорезы. При Мэри эти твари здесь не водились – или мы не обратили на них внимания? А ведь Мэри ненавидела насекомых. Это была единственная форма жизни, которую она ненавидела. Ночная бабочка повергала ее в ужас, один вид сколопендры вызывал тошноту. Но тогда мы были счастливы, а потому знать не знали никаких насекомых. Однако достаточно любой перемены в существовании, чтобы все, прежде скрытое от глаз, стало до жути реальным и навалилось на человека. Вот зачем я здесь, ни для чего другого. Чтобы вспомнить. Чтобы моя преступная жизнь раскрылась передо мной. Чтобы я увидел ее всю воочию, до мельчайших подробностей. Чтобы я мог, в свой черед, исчезнуть.

Джун ждет меня. Наверняка заготовила новые вопросы. Иногда мне прямо-таки не терпится безжалостно оборвать ее, произнести жестокие слова, причинить боль: «Сейчас я тебе объясню, девочка. Я сидел в тюрьме за соучастие в насилии над девушкой примерно твоего возраста. Четверо солдат разложили ее на полу и оттрахали по очереди, а я стоял, смотрел и не помешал им. Тогда шла война и все было дозволено. Вот я и сел в тюрьму; смотри, у меня на левом запястье вытатуирован номер заключенного, потому-то я и ношу рубашки с длинными рукавами и пиджаки». Я знаю, что скажу ей это. Ненавижу ее умильные гримаски и детский лепет. Выложу все как есть, пусть поймет наконец, что меня нужно бояться, что я ведь могу это повторить: разложу ее среди скал и сделаю с ней все, что пожелаю, зажму ей рот рукой, чтобы приглушить крики, вцеплюсь в ее шевелюру, мешая поднять голову и наслаждаясь ужасом в ее глазах! Я встречаю Джун на берегу, еще не стряхнув с себя ночную жуть, слепую волну, нахлынувшую с моря, которая бормочет и бормочет одно и то же всю ночь напролет, смешиваясь с холодным ветром и туманом – этой мутной стеной, что заволакивает небосвод, гася луну и звезды! Джун сидит среди утесов в своем длинном платье, с рассыпанными по плечам волосами; заслышав мои шаги, она оборачивается, и солнце озаряет ее лицо, сияет в ее глазах. А я подхожу к ней, еще не очнувшись от ночного мрака, обрывков сновидений и кошмаров, со своим серым лицом и серыми волосами, точно восстал из пепелища.

«Ой, вы, кажется, не выспались? – спрашивает она ненавистным мне радостным голоском. – Интересно, почему это все старики страдают бессонницей? – и сама же отвечает: – Потому что они спят днем, слишком уж любят сиесту, вот и не могут заснуть ночью». Она права. Нет, сегодня я не стану рассказывать ей о своих преступлениях.

Мне приснилось, что мистер Кио – мой отец. И вовсе не потому, что у него такой же цвет кожи и вьющиеся волосы. Просто он заботится обо мне так, как это делал бы мой настоящий папа. В последнее время Джо совсем озверел. Когда я выхожу из школы, он подстерегает меня за углом и развлекается, измываясь надо мной по-всякому. Если это только ругательства и оскорбления, я не обращаю внимания, а просто иду своей дорогой. Но теперь он хватает меня за горло и стискивает, притворяясь, будто хочет задушить, потом вцепляется в волосы и тянет вниз, пока я не падаю на колени. Я чуть не плачу, но все-таки сдерживаю слезы, не хочу доставлять ему еще и это удовольствие. Однажды – уже не помню когда – я все рассказала мистеру Кио. Он выслушал молча, и я подумала, что ему плевать на эти истории с дурацкими школьными разборками. Но вот как-то раз выхожу я в три часа дня из школы, Джо, конечно, тут как тут, снова вцепляется мне в волосы, и вдруг появился мистер Кио; он быстро перешел улицу, точно так же схватил Джо за волосы, заставил его опуститься передо мной на колени и удерживал какое-то время, а тот отбивался, стараясь вырваться, но у мистера Кио железная хватка. Я уже говорила, что ростом он не вышел, но руки и плечи у него мощные. Я отошла в сторонку и смотрела на них, гордясь тем, что вот и у меня нашелся заступник. У мистера Кио было странное лицо, такого я прежде никогда у него не видала, – оно выражало ярость, злобу, глаза на темном лице сверкали, как два зеленых луча, но не холодных, а жгучих, слепящих. А потом я услышала его голос: «Ты больше никогда не будешь этого делать, слышишь? Никогда!» Он говорил по-английски, и Джо не мог его понять, но этот голос звучал такими грозными, прямо громовыми раскатами, что парень затрясся от страха. А вот я ничуть не испугалась. В эту минуту мистер Кио был так могуч, так прекрасен… Мне почудилось, будто он явился с другой планеты, сошел с небес, чтобы найти меня на моем острове и защитить от всех бед. Будто я всегда его ждала, с самого детства, и он услышал мои молитвы. Но это был не ангел, не добрый дух, а скорее воин, только без оружия, рыцарь без коня. Я стояла и смотрела на него, а он наконец выпустил Джо, и тот со всех ног кинулся прочь. Мистер Кио даже и смотреть не стал, куда он бежит. Он стоял неподвижно, его лицо еще не остыло от гнева, зеленые глаза сверкали, как осколки зеркала, и я не могла оторвать от него взгляд. А потом он ушел стремительным шагом, и я поняла, что не должна идти следом.

Вот так оно все и случилось. Я никому об этом не рассказала, даже матери. Но с этого дня знаю, что у меня есть друг. Даже больше, чем друг: мне тут как-то приснилось, что он мой отец, приехал на остров, чтобы найти меня и когда-нибудь увезти с собой далеко-далеко, на его родину, в Америку.

Чуть позже, встретившись опять с мистером Кио, я сказала: «Может, вы когда-нибудь придете к нам домой, чтобы познакомиться с моей матерью?» Потом заметила: «Моя мать хорошо говорит по-английски». И сразу добавила, чтобы он не счел это приглашением из вежливости: «Но только если сами захотите, – вы, конечно, не обязаны». Он не сказал ни да ни нет, просто не ответил, и мне стало неловко: зря я ему это предложила. И тогда я поскорей завела разговор на другие темы – о рыбалке, о моллюсках, которые моя мать продает владельцам ресторанов, как будто хотела, чтобы он стал ее клиентом и покупал у нее морские ушки.

Как бы там ни было, но после того случая у школы Джо ни разу на меня не напал. Он по-прежнему бормочет ругательства, когда я иду мимо, и обзывает макакой, но боится распускать руки. Я вижу, как его крысиные глазки опасливо бегают туда-сюда: вдруг мистер Кио затаился где-то рядом, за колонной или в тени подъезда. Или же в павильончике аптеки, что стоит как раз рядом, на перекрестке.

Об этом я тоже забыла рассказать: в жизни мистера Кио произошло кое-что новое. Однажды мы с ним лазили по скалам; бешено задувал ветер, в море штормило, я поскользнулась и ободрала колено об острый камень. Было очень больно, и кровь никак не останавливалась. Мистер Кио отрезал полосу от подола своей рубашки маленьким рыбацким ножиком и перевязал мне ногу. Но, увидев, как быстро материя пропиталась кровью, сказал: «Лучше вам пойти в аптеку, там рану продезинфицируют и перевяжут как надо». Спорить было глупо. Но я не могла карабкаться по скалам, и он донес меня на руках до дороги; несмотря на боль в колене, мне было ужасно приятно в его объятиях, он такой сильный, я прижималась к его груди и слышала биение сердца. Потом мы добрели до деревни, он меня поддерживал, а я опиралась на него и нарочно хромала посильнее, чтобы чувствовать его мускулистую руку. К этой аптекарше я никогда еще не заходила, она недавно на нашем острове. Хорошенькая, только слишком бледное лицо и круги под глазами; павильончик у нее крохотный, на двери висит белая полотняная занавеска, которую нужно приподнять, чтобы войти. Мистер Кио терпеливо ждал, пока аптекарша протирала рану спиртом, накладывала мазь и бинтовала рану. Мне было не так уж и больно, но я притворно морщилась и постанывала, чтобы вызвать к себе жалость.

Я сразу почувствовала, что мистер Кио запал на аптекаршу. И, как ни странно, это меня разгневало. Терпеть не могу, когда взрослые ведут себя по-детски. А главное, мне не хотелось, чтобы мистер Кио, такой замечательный человек, втюрился в самую обыкновенную бабенку, в эту аптекаршу, пускай даже смазливую. Я боюсь, что тогда он опустится до нее, то есть будет обычным, заурядным типом, недостойным зваться моим отцом. Этаким середнячком, из тех, кто несет всякую чепуху, лыбится по любому поводу, болтает с первым встречным. А мистер Кио – он совсем другой, он сильный, он может заговорить громовым голосом, может посмотреть своими зелеными глазами так, что люди пугаются.

Но позже, поразмыслив как следует, я поняла, что, скорее всего, он познакомился с этой женщиной еще раньше – именно потому и вызволил меня в тот день, у школы. Когда Джо вцепился мне в волосы, мистер Кио, наверно, был в аптеке, и ему пришлось сделать всего несколько шагов, чтобы подоспеть мне на помощь. Я-то воображала, что он возник из ниоткуда, мой ангел-хранитель, а он попросту любезничал с аптекаршей. Меня это расстроило, но в то же время и утешило: теперь у меня был свой ангел-хранитель. Добрый дух. И вообще, что в ней такого особенного, в этой аптекарше, – просто миловидная болтушка, вот и все. Вполне заурядная особа.

Теперь, когда мы с мистером Кио сдружились по-настоящему, я стала чувствовать себя свободно в его обществе. Конечно, не до такой степени, чтобы разговаривать с ним фамильярно или называть по имени (хотя мне очень нравится имя Филип). Просто я чувствую, что могу, не стесняясь, говорить обо всем, что хочу и когда хочу. Например, сочиняю всякие истории и анекдоты, чтобы развлечь и рассмешить его. А еще я пою ему все песни, какие только знаю, даже старинные английские потешки для детей – «Little Boy Blue», «Mary Quite Contrary», «Old King Cole» – про короля, который приказывает: «Эй, налейте нам кубки, да набейте нам трубки, да зовите моих скрипачей!»[16]16
  «Грустный мальчик», «Мэри, Мэри, у нее все не так, как у людей», «Старый король Коль» (последняя песня, в переводе С. Маршака на русский язык, называется «Веселый король»).


[Закрыть] А еще хиты Элвиса и Нины Симон[17]17
  Элвис Аарон Пресли (1935–1977) – американский певец и актер, один из самых коммерчески успешных исполнителей популярной музыки XX века. Нина Симон (1933–2003) – американская певица, пианистка и композитор.


[Закрыть], которые я слышала по радио, или песни из «The sound of Music»[18]18
  «Звуки музыки» (англ.) – фильм-мюзикл, снятый в 1965 году Робертом Уайзом, с Джули Эндрюс в главной роли. Лента представляет собой экранизацию одноименного бродвейского мюзикла.


[Закрыть] – потому что смотрю это видео каждый раз, как остаюсь дома одна. Я убедилась, что это ему по вкусу: его лицо смягчается, глаза теряют холодный стеклянный блеск и подергиваются влагой. А однажды он сказал: «У вас красивый голос. Вы могли бы стать певицей, когда вырастете». От такого комплимента у меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло и жар бросился в лицо. «Конечно, мне хотелось бы стать певицей, – ответила я. – Но сейчас я могу петь только в церкви: пастор играет на пианино, а я исполняю гимны». Это его явно заинтересовало: «Значит, я могу зайти послушать вас как-нибудь в воскресенье». Я жутко обрадовалась – кажется, даже слишком явно – и воскликнула: «О, мистер Кио, пожалуйста, приходите!» Но тут он слегка помрачнел и сказал: «Ну, посмотрим, может, и загляну». Мне стало стыдно, что я так возликовала, ведь я и вправду поверила, что он придет в церковь в ближайшее воскресенье. Но если он там и был, то очень уж хорошо спрятался: сколько я ни искала его глазами, так и не увидела. А может, он вообще недолюбливает религию: каждый раз, как я упоминаю о нашей церкви или о пасторе, он меняет тему или просто молчит, как пойманная нами рыба. А однажды, когда я завела разговор о небесах и о рае, стал даже насмехаться: «Ну, это все басни, которые рассказывают малым детям. Рай небесный… такого нет и быть не может». Мне становится не по себе, когда у мистера Кио лицо искажается недоброй усмешкой, обнажающей его хищные зубы, особенно один, который торчит сбоку, острый, как собачий клык.

Мне ужасно хочется проникнуть в его мысли, понять, отчего он такой – мрачный и молчаливый, с этим тоскливым блеском в глазах. Будь он и вправду моим отцом, я смогла бы узнать, какую жизнь он прожил, расспросить его, утешить, рассмешить. Отвлечь от печалей. Разделить его тяготы. Иногда он наводит меня на мысль о смерти. И я начинаю думать о том, что может случиться через какое-то время, когда его уже не будет, когда не будет и моей матери. А я останусь одна-одинешенька, никогда больше не встречу такого, как он, и, значит, никогда уже не смогу мечтать и грезить о моем отце.

Но к счастью, такие мысли у меня не задерживаются. Я тут же придумываю какую-нибудь игру или загадку, чтобы развлечь мистера Кио. Или байку с местным колоритом. Одну такую я ему рассказала как-то воскресным днем, когда мы залезли на верхушку скалы и уселись среди камелий.

История коровы

 
Случилось все это на некоем острове
На острове, где не водились ни звери, ни птицы
А жили только мужчины и женщины
Люди там очень скучали, и вдобавок у них было мало еды
Только батат да лук
И совсем уж тоскливо жилось им зимой, когда ночи тянулись так долго
И когда был холод и нескончаемый ветер, дожди и туманы
Но однажды на остров приехал один человек
Незнакомец, похожий на вас
Никто не знал, как его зовут
Человек этот был очень странный
Могучий и рослый, высоколобый и желтоглазый, его глаза наводили страх на людей
Он был одет в пальто до пят и носил черную шляпу
Он ни с кем никогда не беседовал, а если и говорил, то таким громовым, угрожающим голосом, что все приходили в ужас
И вот как-то ночью незнакомец исчез
А в ту ночь был густой туман
В такую погоду никто никогда не выходит из дома, люди боятся упасть со скалы и погибнуть в море
Но вдруг жители острова услышали крик
Все узнали голос того незнакомца
Этот голос терялся где-то в тумане, и еще им почудились чьи-то шаги
Звуки тяжелых, неспешных шагов на улочках – топ-топ-топ
А наутро, едва лишь растаял туман
Все увидели в поле корову
Красивую, черную и дородную
Вот так: незнакомец превратился в корову
И на острове вдруг появилась корова
Люди вмиг позабыли о страхе
Попросили корову давать молоко, и их дети стали пить молоко
Вот и всё
Но теперь всякий раз, как туман накрывает остров, кто-нибудь исчезает бесследно
А наутро, глядишь, появилась корова
Так что будьте поосторожней и берегитесь тумана – вы ведь тоже нездешний
 

Мистер Кио покачал головой: «Ну вы и фантазерка!»

И на мгновение его зеленые глаза стали желтыми, точно такими, как у коров.

Я впервые пришел в их церковь. На самом деле церковью это не назовешь – просто помещение в полуподвале небольшого домика с садом, в центре деревни. Спускаешься на несколько ступенек, и перед тобой массивная двойная дверь, сквозь которую, несмотря на толстую обивку, пробивается изнутри музыка – смутные звуки пианино и поющие голоса. Отворив дверь, я услышал голос Джун. Она стояла на чем-то вроде эстрады, в окружении девочек, ее ровесниц, хотя все они были ниже ее на голову. Справа от них за пианино сидел пастор, он играл немного тягучую и печальную, но ритмичную мелодию, а девочки размеренно хлопали в такт.

Джун пела по-английски «Nobody knows but Jesus»[19]19
  «Никто не знает, кроме Иисуса» – духовное афроамериканское песнопение (англ.).


[Закрыть], я знал слова этой песни. У нее был ясный, чистый голос – не пронзительный, какой бывает у детей, а звучный и такой проникновенный, что меня пробрала дрожь. Я остался стоять в дверях, хотя люди в последнем ряду потеснились, чтобы дать мне место на скамье. Но я не мог шагнуть вперед. Что-то мешало мне войти внутрь, как будто я не имел на это права. Как будто меня могли в любой момент узнать, попросить выйти и мне больше не было бы доступа в эту церковь. А может, это препятствие таилось во мне и я сам был не в силах шагнуть вперед. Так и стоял, привалившись к косяку и не давая двери закрыться, чтобы чувствовать холод с улицы, а не дышать нагретым воздухом помещения, пропитанным запахами людского обихода – сыромятной кожи, дерева, стираного белья, потных тел, – вызывавшими у меня отвращение.

В какой-то момент пение стихло. Но Джун осталась на сцене, в свете яркой лампы, который обрисовывал ее тело под платьем, юные девичьи грудки, легкую выпуклость живота. Свет падал и на ее лоб, сейчас не скрытый волосами, – они были стянуты назад, в большой пучок с рыжеватым отливом. Лицо ее выглядело серьезным, замкнутым, она не улыбалась, только слегка кривила губы; на шее, под опущенным подбородком, пролегла легкая складочка, а полузакрытые глаза словно созерцали нечто невидимое в зале, среди прихожан. Пастор произнес короткую проповедь, сопроводив ее цитатами из молитвенника. Он был молод, но показался мне самодовольным и ограниченным, а девчушки вокруг него выглядели сборищем мелких козявок. Одна только Джун, стоявшая в центре этого нелепого, дурацкого хора, выделялась своим лицом с опущенными глазами и рослой фигурой со слегка расставленными ногами и безвольно повисшими руками.

А потом она вдруг заметила меня. Ее лицо не дрогнуло, улыбки не появилось, но я увидел, как распахнулись ее глаза, ощутил, как слились воедино наши взгляды, и мне почудилось, будто я слышу биение ее сердца, связанного с моим невидимой нитью. Она больше не слушала разглагольствований пастора, забыла о своих товарках, о пастве, глядевшей на нее. Теперь она была нерасторжимо соединена со мной этой нитью, все остальное перестало для нее существовать. А меня внезапно охватило смятение, которого я никогда прежде не знал, никогда не испытывал. Это было головокружительное ощущение своей власти над другим человеком. Да, я был властелином – не наставником, а именно властелином, который мог направлять каждую ее мысль, каждый жест, каждое слово. Пастор несколько раз многозначительно кашлянул – «гм-гм!» – повторяя первые такты гимна, и тогда я невольно сделал какое-то движение – кажется, слегка поднял левую руку и повернул ладонью к ней, но не приветственно, а в знак того, что нужно начинать, и Джун наконец запела. Не знаю, пела ли она когда-нибудь раньше так прекрасно, таким светлым и сильным голосом, слегка покачивая бедрами и поводя плечами, но мне почему-то вспомнилась Мэри, прежняя Мэри, в ее красном платье, ярко освещенная софитами. Пастор ударял по клавишам с чрезмерным усердием, мерзкие тщедушные «козявки» тужились изо всех сил, пытаясь не отстать от Джун, а прихожане начали мерно хлопать в ладоши, и, когда гимн закончился, хлопки переросли в аплодисменты, хотя в церкви овации запрещены – молитвам не аплодируют, даром что это было не просто молитвой. Я же медленно отступал назад, пока плотная дверь не захлопнулась, перерезав нить, связавшую наши взгляды, перерезав поток музыки.

Я сопротивляюсь, как могу, чтобы не измениться. Чую опасность, витающую вокруг меня. Явственно чую заговор, тайные происки, чья цель – связать мне руки, ограничить мою свободу. Помешать действовать, закрыть путь к отступлению. Но я не хочу забывать, кто я такой и зачем приехал сюда. Не желаю, чтобы меня усыпляли сладкими речами и гимнами, чтобы приписывали мне благородные чувства. Я вам не ребенок и вертеть собой не позволю. Я людоед, вот и все. Так меня иногда называла Мэри. Говорила, что я и живу лишь для того, чтобы пожирать других – соблазнять и пожирать.

Я приехал сюда, чтобы увидеть. Увидеть, как разверзнется море, обнажая свои бездны, свои донные расщелины, свое ложе из черных шевелящихся водорослей. Увидеть там, в подводной могиле, утопленников с выеденными глазами и пропасти, где оседает снежная пыль костяков.

Но случай поставил у меня на пути этого ангела – невинную, смешную девочку. Впервые за долгие годы я встретил по-настоящему человечное существо.

В тюрьме, в центре реабилитации, я повидал разных мужчин и женщин, большей частью самых обыкновенных. Не более злых, не более уродливых, чем люди на воле. И вот теперь, когда я уже ничего не жду от жизни… Но я этого не хочу! Я этого не хочу! Слишком уже поздно. Хочу остаться тем, кто я есть, Филипом Кио, журналистом-неудачником, никудышным писателем, угодившим против воли в ловушку своих порочных инстинктов, осужденным за преступление, которого не совершал. Без надежды на возрождение.

На судебном процессе прокурор, обращаясь к присяжным, назвал меня в своей речи хладнокровным чудовищем. «Он не участвовал в преступлении, дамы и господа. Да-да, вы можете ему верить, коль скоро это подтвердила и сама жертва. Он ничего плохого не сделал. Всего лишь смотрел. И когда жертва – эта несчастная, ни в чем не повинная женщина – обратила к нему взгляд, чтобы молча попросить, умолить его о помощи, он и пальцем не шевельнул. Он только смотрел. И все. Он не чувствовал никакой жалости, никакого возмущения. Он просто смотрел. А что значит „смотреть“ – неужто это равносильно отсутствию? Может быть, он сделал что-то другое? Испытал сексуальное возбуждение, сказал что-то, дабы поощрить насильников? Он отказывается говорить об этом, дамы и господа, он замкнулся в упрямом молчании, он не хочет отвечать на вопросы, чтобы не почувствовать себя виноватым, чтобы не посмотреть правде в лицо. Но даже если он и не отвечает на вопросы, за него говорит стрелка полиграфа, и она его обличает. Убедитесь сами: при всех вопросах о его доле ответственности за это преступление, о его молчаливом участии в насилии, где он был не только свидетелем, но и одним из актеров этого жуткого спектакля, полиграф фиксирует всплеск адреналина, учащенное сердцебиение, подозрительную потливость. Иными словами, признание, дамы и господа присяжные, признание своей вины!»