Текст книги "Обмани-Смерть"

Результаты следующих обследований оказались не слишком обнадеживающими, но и не катастрофическими, и мамин врач решил показать ее профессору, чтобы тот решил, стоит ли продолжать изматывающее лечение.

В конце октября мы отмечали Дивали – фестиваль огней, один из главных праздников для индийцев. Дивали символизирует победу добра над злом и ложью, подъем из духовной тьмы, олицетворяет победу Рамы и его вечную славу. В домах и на улицах горит свет – темноты не должно быть нигде, повсеместно зажигаются свечи и фонарики. В Дели мы объедались сластями, булочками, пирожками и пирожными, празднование длилось пять дней и пять ночей, в воздух взлетали тысячи петард, повсюду были развешаны гирлянды иллюминации, в каждом квартале устраивали свой, особый фейерверк. Увы, превратить Гринвич в индийский город не было никакой возможности. Мы праздновали Новый год в семейном кругу, в доме отца Джайпала – он был самым большим, – готовили изысканные блюда, а на третий вечер встретились в доме отца Карана, чтобы обменяться подарками, которые обязательно должны были быть неожиданными, любовно сделанными собственными руками или тщательно выбранными в магазине задолго до праздника. Нас было много, человек тридцать, так что «раздача слонов» занимала бо́льшую часть времени. Днем мы сплели десятки венков из тубероз и ноготков, вставили двести фитилей в терракотовые лампы. Тетушка Джайпала наливала в них осветленное масло с запахом ванили. Женщины надели праздничные сари, лучшие украшения и разрисовали руки хной. Шадви тоже была в сари – хотела сделать приятное отцу, но чувствовала себя неловко, несмотря на мои заверения, что ей очень идет этот наряд. Я купил в Саутхолле серьги, не золотые – позолоченные, Шадви сразу вдела их в уши, и мама улыбнулась, встретившись со мной взглядом. Я получил от нее в подарок деревянную раскрашенную статуэтку Ганеши, бога, приносящего счастье, а я преподнес ей книгу о замках Луары – она всегда мечтала увидеть эту красоту собственными глазами. Отец Карана пообещал, что следующим летом мы вместе отправимся во Францию, и мама вдруг расплакалась:

– Это далеко…

– Клянусь, Фульвати, ты поправишься, к лету будешь в отличной форме, и мы поедем путешествовать.

Он зажег лампу перед алтарем Вишну и Лакшми, отец Джайпала сделал то же самое, и мы пожелали друг другу хорошего года.

– Да озарит свет твою жизнь, пусть этот год подарит тебе процветание, мир и радость.

Каждый надеялся, что и на следующий Дивали мы вновь соберемся все вместе, а я незаметно сунул в карман три терракотовые лампадки.

* * *

Я должен был свести счеты с Богом. Мне исполнилось шестнадцать, я ни во что не верил, но хотел разделить веру с близкими, стать частью общины. Всемогущих существ было много: Иисус, Будда, Аллах, бог моего отца и великое множество богов моей матери. Окружающие верили в Брахму, Вишну и Шиву[32]32
  Брахма-Создатель, Вишну-Хранитель и Шиву-Разрушитель – триада главных божеств индуистского пантеона, трактуется как триединое божество.


[Закрыть], разобраться в этой троице было нелегко, следовало принимать во внимание многочисленные разветвления и развилки, тени и расхождения. В детстве все эти тонкости мало меня занимали, я считал естественным, что родители верят и молятся, простираясь ниц перед изображениями богов, а вот слепая вера Карана, Джайпала и Шадви представлялась загадкой. В душе каждого жила радость, набожность была естественной, у них не возникало сомнений в вере предков. А вот мне, прежде чем уверовать, нужно было понять. Индуизм – сложная религия, полная тайн и противоречий, которые никто не мог мне ясно растолковать. Выход был один: или принять все как есть, или все отвергнуть.

Мой отец принадлежал к Англиканской церкви, но в храм не ходил и позволял маме молиться любым богам, а я воспринимал ее… пантеон как отсутствие бога в принципе. Божественная природа – суть редкость. Христианская доктрина, более простая, основанная на любви к ближнему, прощении ошибок, искуплении вины и высокой морали, казалась понятней, а единый бог – убедительней и реальней сотен индийских божеств. Я полагал, что Иисус – правильный выбор, и по идее должен был не раздумывая присоединиться к Его адептам, если бы не одно существенное «но»: за два тысячелетия безраздельного господства над западным миром учение Христа не слишком преуспело. Люди вели себя так, словно Его не существовало. Бесчисленное число мужчин и женщин ходили по воскресеньям в церковь, а в будние дни без устали попирали все заповеди. Какова цена Завета Господня, если им пренебрегают, и что это за немощный бог, который не способен заставить последователей почитать его? Я вспомнил ужасную смерть Бобби Сэндса[33]33
  Бобби Сэндс (1954–1981) – ирландский активист, член Временной Ирландской республиканской армии и депутат парламента Великобритании. Инициатор Ирландской голодовки 1981 г., результатом которой стала смерть самого Сэндса и еще десяти республиканцев. На их похороны пришло более 100 000 человек.


[Закрыть] и его товарищей, которым Тэтчер позволила медленно умирать от голода, хотя ее слово могло их спасти… Нет, я не мог молиться тому же богу, что и Тэтчер. Ему точно недостает могущества, раз он не сумел заставить женщину проявить сострадание на этом свете.

Главная проблема заключается в привнесении в религию логики. Мы хотим, чтобы Господь реагировал, как человек, и думал тоже по-людски. Этого не происходит, значит Он не такой, как мы. Я сказал себе, что не обязан принимать решение немедленно. Необходимо глубже вникнуть в проблему, обсудить вопрос с компетентными людьми. Возможно, нет смысла обращаться к какому-то отдельному божеству: если Всевышний существует, он услышит мою просьбу, если Он действительно так велик и всевластен и управляет всем в нашем мире, то не разгневается, что я обратился к Нему не по имени. Важны молитва и искренность.

Я просто хотел, чтобы моя мама была жива. Богу, сотворившему столько великих деяний, ничего не стоит спасти женщину. За ее излечение я готов был отдать все, что имел, а если понадобится, то и стать монахом.

Я взял первую из «прикарманенных» ламп, налил масла и выпрямил фитиль. Я догадывался о смысле этого действа. И в Индии, и в Англии люди зажигают свечи, чтобы подать Ему знак: «Эй, вы там, я существую, прошу, выслушайте меня!» Это должно было позволить установить связь. Одной спичкой я зажег все три лампы, выключил свет и опустился на колени. Язычки пламени тянулись вверх, моя тень танцевала на стене. Я закрыл глаза и от всей души воззвал к тому, кто вряд ли хорошо меня знал. Но Он услышит, если и правда где-то там существует. «Спаси мою мать. Ты всемогущ. Она для Тебя ничто. Забери другую женщину, ведь я не могу без мамы. Я буду почитать Тебя, сражаться с Твоими злопыхателями, стану самым верным Твоим слугой. Я расскажу всем о Твоем деянии, и они полюбят Тебя, как я. Клянусь. Можешь мне верить, я никогда не врал – во всяком случае, насчет важных вещей. Умоляю, сжалься, спаси ее. Пусть живет, мне больше ничего не нужно».

Я повторил молитву много раз и почувствовал, что Он слушает, слышит и снизойдет. У меня сохранились смутные воспоминания о той ночи, точно знаю одно – что видел кошмар. Про адское пекло…

Я проснулся в тот момент, когда на мою кровать обрушилась потолочная балка. Дом горел, я не понимал, что происходит. Кровать осела набок, меня зажало между стеной и балкой, шевельнуться я не мог, левое бедро жгло огнем и разрывалось от боли. Я закричал, но никто не мог услышать мой голос из-за неумолкаемого треска огня и глухого стука падающих кирпичей. Крыша разошлась, и в эту широкую щель были видны луна и серые тучи. Пламя пожирало мою комнату, пол у окна вспыхнул, как факел. Мне показалось, что кто-то выкрикивает мое имя, и я подал голос: «Я здесь! Я не могу шевельнуться!» У меня не было сил даже приподняться, с крыши летели искры, а густой дым тянулся к разлому.

– Мама! Мама, ты меня слышишь?

Мне никто не ответил. Огонь неумолимо приближался, глаза сильно щипало. Подушка, которую я не без труда вытащил из-под головы, чтобы заслонить лицо, мешала дышать, я отбросил ее и снова закричал:

– Мама, ты меня слышишь?

Я не боялся умирать, не паниковал, лежал с закрытыми глазами и собирался с силами, но балку сдвинуть так и не сумел. Пол на лестничной площадке рухнул, вверх взметнулись огненные светлячки, меня обдало волной жара, и дом зашатался. Где-то далеко завыла пожарная сирена, я решил опять позвать на помощь, но не издал ни звука, а может, не услышал собственного голоса. Я сопротивлялся сну, снова и снова пробовал кричать, голова кружилась, кружилась… Все кончено, значит так тому и быть.

* * *

Я очнулся в больничной палате, не той, что в прошлый раз, но с такими же серовато-желтыми стенами. Ужасно болела голова, в нос был вставлен носовой кислородный катетер. Слева, на стойке капельницы, висел пакет с раствором глюкозы. Шадви о чем-то тихо переговаривалась с Джайпалом, а мать Карана сидела рядом с кроватью. Увидев, что я шевельнул рукой, она встала, вытащила трубочки у меня из ноздрей и спросила: «Ну как ты?» Я ответил: «В порядке», хотя дышал тяжело, как марафонец на финише.

Выяснилось, что я сломал левую голень и меня прооперировали, вставили специальные штифты. Ужасно хотелось пить, Джайпал помог мне приподняться, а Шадви дала воды. Я сумел сделать всего глоток – остальное пролилось на пижаму.

– Что произошло?.. Как мама?

Едва успев произнести эти слова, я почувствовал, как неумолимая волна тащит меня на глубину. Шадви печально улыбнулась.

– Как она? – срывающимся голосом повторил я.

Она покачала головой и заплакала.

– Пожарные оказались бессильны… – сказал Джайпал.

– Где она?

– Чудо, что ты спасся, Том. Дом сгорел без остатка. Ничего не осталось.

Я вспомнил пожар и заревел, как малолетка, икал и всхлипывал, заливаясь горючими слезами.

– Поплачь, мой милый, тебе нужно выплакаться… – Мать Карана вытерла мне лицо платком.

– Мы дозвонились твоему отцу в Мюнхен, – сообщила Шадви, – он должен вернуться сегодня вечером.

И отец вернулся, но не для того, чтобы обнять меня, утешить, сказать, как он счастлив, что его единственный сын цел и невредим, признаться, что горюет вместе со мной. Я не услышал от него слов о том, что мы остались одни, но будем все время говорить о маме, никогда ее не забудем и наша любовь к ней не иссякнет до конца жизни. Отца не обеспокоили ни мой перелом ноги, ни ожоги, он посмотрел на меня с недоверием и спросил таким тоном, как будто обращался к одному из коллег: «Ну и что произошло?» Отец хотел понять, из-за чего начался пожар, я не знал, предположил короткое замыкание, и он трижды повторил вопрос, чем совершенно меня достал.

На следующий день в Нанхеде кремировали маму, отец спросил: «Хочешь поехать?» – но я чувствовал себя совершенно обессиленным, да и врач резко воспротивился.

Три дня спустя я на костылях вышел из больницы, и отец отвез меня в дом Карана, где должен был состояться поминальный прием. Там я узнал, что прах будет развеян над Гангом – так хотела мама.

Отец сказал, что улетает вечером, меня с собой не берет, доктора запретили – слишком мало времени про шло после операции и общего наркоза. Я возмутился: мне казалось немыслимым, что он отправится в Индию с ней, но без меня, что священный ритуал исполнит… предатель.

– Пока меня не будет, поживешь у Джайпала, – заключил отец.

Позже, когда мы с Караном, Джайпалом, Шадви и од ним из ее братьев спокойно курили в саду, отец отвел меня в сторону и спросил:

– Скажи честно, Томас, ты курил?

– Я…

– Ты курил у себя в комнате в ночь пожара?

– Я спал.

– Но ведь ты куришь?

– Ты бы это знал, если бы почаще бывал дома. Нет, в ту ночь я не курил.

– А я уверен в обратном! Ты курил и устроил пожар.

– Ты совсем рехнулся!

– Я узнаю правду, можешь мне поверить, страховщики проведут тщательное расследование.

Уходя, он зажал под мышкой погребальную урну. В этот самый момент и произошел разрыв. Окончательный. Непоправимый. Я решил, что он мне больше не отец, что мне лучше быть сиротой. Он забрал маму, унес ее, как вор. Это я должен был ехать в Индию, домой, мне принадлежало право развеять прах над Гангом. Я умел молиться и был похож на маму. Я очень ее любил, никогда не покидал и не предавал, по вечерам мы вместе смотрели телевизор, по воскресеньям ходили гулять, отправлялись на другой конец Лондона, чтобы она выбрала себе новое сари. Теперь я был сам по себе, понятия не имел, что меня ждет, да и плевать на это хотел, но одно знал наверняка: в ту ночь я не курил.

Меня поселили на первом этаже, в кабинете отца Джайпала. Все мои вещи сгорели, и друзья поделились со мной одеждой. Слегка набравшись сил, я решил сходить к себе, и ребята составили мне компанию. На костылях я шел не так быстро, как они, мы молчали, как по дороге на кладбище. Фасад дома устоял, о случившемся напоминали только выбитые окна. За раскачивающейся на оплавленных петлях дверью лежали руины, через стену гостиной виднелся сад. Все обуглилось. Второй этаж частично обрушился, лестничная стойка висела в пустоте, под ногами хлюпало черное месиво. Исчезло все, чем я дорожил, – комиксы, диски, теннисная ракетка, крикетная бита, мячи и перчатка. Даже фотографии мамы не осталось. Пожар уничтожил все следы моей прежней жизни. Наверное, так чувствует себя ограбленный человек. В воздухе стоял запах гари.

– Здесь воняет, верно?

– О чем ты, Том?

– Кажется, что-то пригорело.

– Мы не чувствуем.

Может, я стал гиперчувствительным к запахам? Хуже всего было то, что вонь никуда не девалась и душила меня при каждом вдохе. Врачи провели обследования, ничего не нашли, сделали вывод, что проблема психологическая, все пройдет. Ничего они не знали… Бывали моменты, когда запах становился невыносимым, а если он возвращался ночью, я вспоминал пожар и думал о маме. Я слышал ее голос, представлял, как она кричала. Мой доктор хотел, чтобы я пошел к психотерапевту, но не гарантировал, что сеансы помогут. Выздоровление – вещь зыбкая, но попробовать стоит. Зачем? Как подсознание может повлиять на нос человека, надышавшегося гарью?

Отец пробыл в Индии три недели. Почему так долго? Я не знал, но надеялся, что блондинку он с собой не взял. В доме Джайпала, на втором этаже, имелась комната для гостей, и ему предложили там поселиться. Отец поблагодарил, но отказался и снял номер в гостинице, сказав, что фирма подбирает ему жилье, а потом нужно будет уладить дела со страховкой. Он хотел купить дом в более шикарном квартале, я заявил, что предпочитаю остаться на старом месте, а он в ответ только плечами пожал: ты несовершеннолетний, значит будет по-моему.

Мы снова оказались в «Королевском Дубе». Хозяйка была очень любезна и делала все, чтобы мы чувствовали себя как дома. Мне отвели комнату, выходящую в сад. В общем, все получилось неплохо: отцу пришлось сразу отправиться в Мюнхен – какие-то срочные дела, а я вернулся в дом Джайпала, не заботясь о том, что он скажет. Когда отец появлялся в Лондоне, мне приходилось жить в гостинице. Все свободное время он тратил на улаживание дел со страховщиками и экспертами, не оставляя надежды получить компенсацию, продать государству наш участок и купить дом в Челси. Отец хотел во что бы то ни стало покинуть квартал, с которым были связаны тяжелые воспоминания, и, не жалея сил, смотрел квартиры и дома.

Однажды утром, собираясь в Фулем, он спросил, не хочу ли я составить ему компанию. «Не имею никакого желания! Я никогда не буду там жить!» Отец отправился один, а вечером к этому разговору возвращаться не стал. Неожиданно он взял все неиспользованные отпуска, чего не делал, когда была жива мама, и несколько недель спустя усталым голосом сообщил, что все хорошо обдумал и принял решение остаться в Гринвиче. Сделал паузу и добавил: «Та к будет лучше для тебя…» То же он повторил отцу Карана. Я знал, что это вранье, потому что залез в его компьютер (подобрать пароль – «Фульвати» – оказалось плевым делом), читал почту, просматривал файлы и фотографии. Отец по-прежнему крутил любовь со своей блондинистой помощницей Синтией, как полный придурок, называл ее «моя бабочка», «моя маленькая фея», «моя божья коровка». Когда в нашем лондонском доме случился пожар, они были в Мюнхене, потом она поехала с ним в Индию. Эта женщина отказалась переехать к нам – из-за меня. Боялась моей реакции. «Он непредсказуемый и вспыльчивый», – писала она – и не ошибалась: я вырвал бы ей глаза, если бы мог. Финансовое положение отца было вполне благополучным, но оплатить жилье в Мейфэре или Кенсингтоне он смог бы, только выиграв в лото, став лордом, трейдером, футболистом или взяв кабальный кредит. В конце концов страховщики выплатили «смешную» компенсацию – за мебель и вещи, так что отцу волей-неволей пришлось заняться восстановительными работами. «Все будет как прежде, твоей матери понравилось бы…» – утверждал он, а потом вдруг – о чудо! – сдался и объявил, что, если я все еще хочу жить у Джайпала, так тому и быть, ведь ему самому в ближайшие месяцы придется опять часто ездить за границу. Отец, видимо, держал меня за дурака, думал, я не понимаю, что это устраивает его самого: не нужно тратить деньги на гостиницу и расставаться с блондинкой. Они только того и ждали. В последнем письме Синтия предлагала отцу переехать к ней, и плевать, что квартира маленькая! Знал бы я адрес любовницы отца, поджег бы ее «гнездышко».

Наш дом восстанавливали пять месяцев – каменщики точно рассчитали, сколько им понадобится кирпичей и куда положить каждый. Пять месяцев – недолгий срок, недолгий, но очень тяжелый для меня. Невыносимо тяжелый. За это время я развалился на куски. Рассыпался в прах…

Из-за Шадви, разумеется. Она была тайной, загадкой. Или же я ничего не понимал в женщинах вообще и в ней в частности. Спальня Шадви находилась на втором этаже, между комнатами Джайпала и ее сестры. Мы виделись сто раз на дню. Было чудесно жить рядом с Шадви, слушать ее, любоваться, но она возвела между нами неприступную стену. Не хотела, чтобы отец или Джайпал заподозрили, что мы не просто друзья. В результате мы общались, как муж и жена с солидным стажем, в которых угасли пыл и желание. Шадви не прилагала никаких усилий, чтобы побыть со мной наедине, и вечно таскала за собой одну из многочисленных подружек. Из-за физического состояния я не мог справиться с неожиданным врагом – длинной мраморной лестницей. Поднимаясь, я оскальзывался на ступенях, точно на льду, а стук костылей разносился гулко, как в храме. Пришлось умерить пыл, принять ситуацию как испытание. Я не переставал надеяться, что Шадви решится, придет ко мне, тихонько постучит в дверь. Я ждал ее каждую ночь, сидя на постели, прислушивался к каждому шороху, но она так и не появилась.

За две недели я сумел отказаться от костылей и однажды, в час ночи, когда все обитатели дома уснули, начал осторожное восхождение по ледяному мрамору. Я тихо поскребся в дверь и десять минут слушал, как она уговаривает меня уйти: если отец нас застукает, удавит сначала ее, а потом и меня! Я попытался объясниться с любимой, но делать страстные признания через толстую дверь – занятие, обреченное на провал. Мне не удалось убедить Шадви, что это великое счастье – каждую ночь спать в одной постели. Она велела мне убираться, добавив несколько грубых слов, совершенно неуместных в устах юной девушки. В одной из комнат кто-то храпел, да так громко, что было слышно в коридоре. Я шептал, молил, унижался, но ответа не дождался и поплелся назад, хорошо понимая, что чувствуют побежденные воины.

На следующее утро, за завтраком, Шадви смотрела на меня очень неласково. Она не ответила, когда я поздоровался и спросил: «Как прошла ночь?» Я быстро доел и понес тарелку на кухню, Шадви поднялась из-за стола, собрала чашки, начала составлять их в раковину, прошипела: «Не вздумай еще раз выкинуть что-нибудь подобное!» – и вернулась в комнату.

Я хотел быть рядом с Шадви каждую минуту, рассказать всему миру, что безумно люблю эту девушку и только в ней нахожу утешение и поддержку после пережитого горя. Она меня избегала, из лицея выходила с подругами, я шел следом, в отдалении, и как-то раз сумел поймать ее после тренировки. Она уже много месяцев отказывалась играть со мной в теннис, но на этот раз деваться ей было некуда – тренерша попрощалась, и мы пошли гулять по Гринвичскому парку. Когда молчание стало невыносимым, я спросил:

– Что происходит, Шадви? Я ничего не понимаю, и мне ужасно плохо. Я несчастлив.

– Я тоже.

– Ты меня больше не любишь?

– Напротив, люблю все сильнее… Искушение слишком сильно.

Такого ответа я не ждал – очень уж был наивен и несведущ. Искушение? Я бы поддался мгновенно, без колебания, Шадви – нет. Я взял ее за руку, и в кои веки она не стала вырываться, правда огляделась, проверяя, нет ли поблизости знакомых. Я хотел, чтобы мы объяснились, открыли друг другу душу, но Шадви упорно смотрела в землю.

– Ты не можешь у нас оставаться, я боюсь, что не совладаю с собой.

– Не понимаю. Мы хотим друг друга. Это нормально. Я мечтаю обнять тебя, заняться любовью, а ты сдерживаешь чувства. Зачем?

– Я должна.

– Это не партия в теннис, не игра, отпусти себя, пользуйся мгновением.

– Если дадим себе волю, пропадем…

И тут я совершил грубую ошибку, прокололся. Как начинающий (в свое оправдание напомню, что опыта не имел никакого, а Шадви была моей первой любовью) – достал из кармана презервативы и показал ей.

– Ни о чем не беспокойся, я все предусмотрел. Шадви ударила меня по руке, и злосчастная пачка полетела в кусты.

– Прекрати, Том! Хочешь, чтобы отец убил меня?

– Я могу поговорить и…

Она не дала мне закончить.

– Тебе нужно уйти!

– Что-о-о?

– Ты должен поселиться в другом месте.

– Зачем?

– Если останешься у нас, я с собой не справлюсь, и это плохо кончится.

Мы говорили, говорили – и не могли договориться. Шадви бесило, что я все время повторяю: «Ты меня не любишь». – «Люблю, – возражала она, – но ты должен уважать меня, не давить и не припирать к стенке!» Я был слишком молод и не мог ухватить смысл ее речей. Жизнь нельзя ни переделать, ни предопределить, человек всегда использует имеющиеся в его распоряжении средства, а я в то время был плохо «экипирован». Шадви хотела держать под контролем все: смеш слева на корте, свое будущее, своего дружка и даже своего отца. Она будет любить меня, когда сама так решит, не раньше.

Отец Карана заверил, что с радостью примет меня в своем доме. Джайпал удивился, с чего я вдруг решил переселиться, и не поверил словам о том, что Каран якобы нуждается в моей помощи.

– Это из-за Шадви? – спросил он.

– О чем ты?

– Она без ума от тебя. Ее подруга поделилась с Фергусом, а он рассказал мне.

– Ты мой друг, Джайпал, а Шадви – твоя сестра!

– Брось, Том, я тебе доверяю. Сам знаешь, девчонки странные, сентиментальные фантазерки.

Не знаю, что он ей сказал, но виделись мы с Шадви все реже. Если мы вдруг случайно пересекались, она опускала голову и стремительно удалялась, пробормотав: «Я спешу, я очень спешу…» У Шадви не было способностей к математике, но она твердо решила стать архитектором и занималась день и ночь, чтобы наверстать упущенное. Я не мог ей звонить, да и писать опасался, не зная, как без риска передать конверт. Когда мы всей компанией отправлялись посмотреть, как дела на стройке, Шадви находила предлог уклониться. С понедельника по пятницу я жил в доме Карана, а выходные проводил в гостинице с отцом, конечно, если профессиональный долг не вынуждал его остаться за границей. Мы практически не разговаривали, разве что перебрасывались парой фраз, и я не задавал ему вопросов о работе. «В лицее все в порядке?» – «Да…» Восстановление дома шло полным ходом, и отец предложил мне самому выбрать обои, я ответил, что плевать хотел на обои, и тогда он сделал все, как было при маме: мебель, ковры, безделушки. Очень часто, услышав знакомый звук, я поворачивал голову и закрывал глаза, уверенный, что, когда подниму веки, мама будет рядом, в комнате. Наверное, за это я и ненавидел злосчастный дом и не хотел в нем жить.

А еще я повсюду чувствовал запах гари. Друзья говорили, что это обонятельные галлюцинации, но я знал, что воображение тут ни при чем.

Во всех комнатах пахло золой и копотью. Я мог спать только с открытым окном, иначе задыхался.

* * *

Отец захотел отпраздновать новоселье, пригласить соседей, коллег и сердечно поблагодарить семьи Карана и Джайпала. Я в подготовке не участвовал, и волновало меня одно: осмелится он позвать свою блондинку или нет. Слава богу, обошлось. Не было и Шадви. Накануне я подкараулил ее на автобусной остановке, изобразив рояль в кустах.

– Мне очень нужно, чтобы ты пришла на вечеринку! Я в этом доме как в капкане…

– Понимаю, тебе и правда нелегко. Постараюсь.

Я был уверен, что увижу Шадви среди гостей, но ошибся.

Погода в тот вечер была чудесная, и «мероприятие» проходило в саду. По традиции, каждый гость принес подарок, и мы обогатились кучей кухонной утвари. Нам достались три скалки, шесть ножей для чистки картошки и моркови, два тесака для разрезания мяса и три венчика для взбивания белков. Все выражали сочувствие, радовались за нас, повторяли банальные фразы вроде: «Это новое начало», «Нужно думать о будущем…». Я хотел услышать совсем другие слова: «Мы помним твою маму», «Нам ее не хватает», «Мы думаем о ней как о живой». Никто не решился произнести ничего подобного. Почему мы не говорим о наших мертвых? Где сейчас мама? Я должен быть с ней, а не здесь.

Родители Джайпала принесли из своего ресторана гору цыплят тандури[34]34
  Цыплята тандури – популярное индийское блюдо пенджабского происхождения, представляющее собой маринованных цыплят, запеченных в специальной глиняной печи – тандуре.


[Закрыть], и все накинулись на угощение, как будто неделю не ели.

Вечеринка получилась странная, неуместно веселая. Отец и его гости вели себя как молодожены на новоселье, а мне казалось, что я брожу по кладбищу. Со мной чокались, желали долгих счастливых лет в новом жилище, а я мечтал о новом пожаре.

Гости разделились поровну: коллеги отца, более или менее белые и краснорожие, друзья – родственники Карана и Джайпала, разных оттенков шоколада. Все говорили на одном языке, толпились у буфета, но не перемешивались, каждый ел и пил среди «своих». Английский город в миниатюре, где каждая община живет отдельно от других. Я застрял «между», так и не прибился ни к одному из берегов.

Мне захотелось курить, я поднялся за сигаретами на второй этаж, а когда снова присоединился к остальным, отец Джайпала говорил речь:

– Прошу вас, друзья, посетить через месяц мой новый ресторан в Блэкхите и отпраздновать с нами радостное событие.

Раздались аплодисменты, удачливому ресторатору пожимали руку, кое-кто пытался даже обнять его, он вежливо, но ловко уклонялся, сияя улыбкой.

Я подошел к Джайпалу:

– Кажется, ресторан открылся в прошлом году. Так по какому случаю праздник?

– По случаю помолвки Шадви, ты разве не слышал?

– Я был наверху… Помолвка? С кем? – сдавленным голосом спросил я, пытаясь унять дрожь в ногах.

– Со старшим сыном Шандуркара. Вряд ли ты его знаешь. У Шандуркара два ресторана в северной части Лондона – и четыре дочери на выданье, поэтому удалось сговориться. После свадьбы молодые будут управлять рестораном на Кингсхилл-авеню, дела там идут средненько.

– Шадви несовершеннолетняя.

– Они поженятся через два года. Дольше ждать невыгодно – дороже обойдется.

– А что говорит Шадви?

– Она согласна. Сговориться было непросто. Шандуркары – бомбейская семья одной с нами касты, Мандир – милый парень, будет хорошим мужем, что еще нужно?

Лицо у меня горело, по всему телу бегали мурашки, я совершенно лишился сил и слышал голос Джайпала как сквозь вату. Не имело смысла протестовать или устраивать скандал, это жизнь, все так и должно быть. Даже он, индиец, родившийся в Англии, считал браки по любви нелепыми и неуместными: главное – продолжить род. Лучший друг как ни в чем не бывало перечислял мне все преимущества и выгоды, которые сулит Шадви эта партия. Ему ни на мгновение не приходила в голову мысль, что сестра может выйти замуж за белого, читай – неприкасаемого. Он вдруг спохватился и спросил с тревогой в голосе:

– Что с тобой, Том? Ты ужасно бледный… Эй, Том!

Я сделал глубокий вдох и подумал, что Джайпал за меня тревожится, потому и задает вопросы, но лучше бы он этого не делал, не нарывался.

– Выйди в сад, посиди спокойно, выпей водички.

В глазах у меня помутилось, и я что было сил ударил Джайпала кулаком в живот. У него перехватило дыхание, он зашатался, как боксер на ринге, рухнул на буфет, я навалился, стал хлестать его по лицу, и пощечины звоном отдавались у меня под черепом. Кто-то кричал, женщины визжали, двое мужчин за руки оттащили меня в сторону. Праздник закончился полным смятением. У Джайпала были разбиты нос и бровь, он смотрел на меня непонимающим взглядом, как будто спрашивал: «За что?!» Отец и брат увели его, и мы с отцом остались вдвоем в разбомбленной комнате.

– Что произошло, Томас?

Я не удостоил его ответом и пошел к себе.

– Не поможешь убраться?

На меня вдруг нахлынула волна беспросветного одиночества. Я всех потерял: мать, друзей, Шадви, – а отца предпочел бы забыть.

Два дня спустя он улетел в Гётеборг.

* * *

Я часами караулил ее – у лицея, у дверей дома, прятался за деревом, телефонной кабиной или между машинами, притворяясь, что завязываю шнурок. Я смешивался с толпой на остановке автобуса. Меня не было, потому что никто не способен увидеть человека, который хочет «перестать быть».

Именно в тот период у меня обнаружился не самый «почтенный» дар – умение прятаться, растворяться в пейзаже. Меня не замечали ни патрульные полицейские, ни бдительные старушки, проводящие день у окна. Я словно бы становился бесплотным. Мамаши с детьми, поставщики, зеваки, знакомые не обращали на меня никакого внимания, даже если сталкивались нос к носу. Шадви тоже много раз проходила мимо, не замечая. Я должен был поговорить с ней без свидетелей, глаза в глаза, услышать из ее уст, что она согласна на этот брак из доисторического времени. Пусть поклянется, что вычеркивает меня из своей жизни, что никто ее не принуждал, что ей нравится мысль провести остаток дней за кассой ресторана, забыв об архитектуре. Какая девушка готова в шестнадцать лет отказаться от заветной мечты? Я все хорошо обдумал, проконсультировался и хотел предложить ей бежать со мной в Канаду. Там нужны рабочие руки и свежая кровь. Я долго и свирепо экономил, мог купить два билета на теплоход, и еще оставалось на полгода жизни, пока не найдем работу.

Существовал продуманный до мельчайших подробностей план «Б», но его применение означало бы, что уговорить Шадви не удалось.

Я поймал ее в четверг вечером в Гринвичском теннисном клубе. Мне наконец-то повезло – у тренерши образовалось срочное дело, после первого матча она покинула корт и побежала в сторону Бауэр-авеню. Шадви собрала мячи, зачехлила ракетки и пошла по Чарлтон-уэй, а я ринулся через парк, оказался на Мэйзхилл, подождал две минуты на перекрестке, вернулся на Чарлтон-уэй, сунул руки в карманы и нога за ногу побрел вперед. Шадви не могла скрыться, да и не пыталась.